Текст книги "Иная терра"

Автор книги: Иар Эльтеррус

Соавторы: Влад Вегашин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 59 страниц)

Вторая частьII. I

Что считают добром – значит, свято и истинно,

Что помимо – как зло быть должно уничтожено!

В две тысячи тридцать седьмом году председатель совета МАН, господин Исаак Клаус Хенцер торжественно объявил: жители Терры сумели оправиться от последствий катастрофы. Больше нет голода, решена проблема нехватки жилья, во всех жилых городах восстановлена инфраструктура, работают производственные предприятия – словом, жизнь на планете в очередной раз восторжествовала над апокалипсисом. «Я не стану преувеличивать наши достижения, – сказал он. – Мы только-только вернулись к тому уровню жизни, какой был до наступления двадцать первого века, не более. Наша цивилизация – человеческая цивилизация! – потеряла тридцать семь лет прогресса, и теперь мы должны наверстывать упущенное». Известный своей эксцентричностью профессор Московского университета прикладных искусств так прокомментировал заявление господина Хенцера: «Это, конечно, очень здорово: мы снова можем жрать и гадить как в благословенные докатастрофические времена. Я бы очень хотел сейчас радостно и согласно похрюкать над полным – от щедрот ООН – корытом и уставиться в экран, ожидая своей порции развлекательного контента, но увы! Господь зачем-то дал мне разум. Я не знаю, за что он меня так проклял, ибо это проклятие – иметь разум в мире, в котором мозги миллиардов, то есть, уже миллионов людей работают только в направлении изобретения новых способов удовлетворения двух простых желаний – «хлеба и зрелищ». Передача должна была идти в записи – профессора Всеволода Владимировича Меркурьева уже давно не выпускали в прямой эфир. Телеведущий, тяжело вздохнув, уточнил: – Что вы имеете в виду? – Херр Исаак говорил, что, мол, жители Терры вернулись к той жизни, что была до смены веков. А я со всей ответственностью заявляю, что херр Исаак нагло note 1

[Закрыть]в прямом эфире. Потому что уровень потребительства, как водится, вырос, а вот уровень производства с каждым годом, с каждым днем, с каждой очередной лощеной мордой, неумолимо падает. Ведущий вытер пот со лба. – Профессор, вы что-то путаете. Быть может, вам стоит отдохнуть? Мы можем продолжить съемку через пару часов. – Ни в коем случае не путаю, молодой человек! Вот вы мне сейчас можете привести контраргумент? Можете, знаю. Начнете показывать циферки, гордо продемонстрированные пару дней назад на заседании совета МАН, рассказывать, как выросло производство одного, другого, пятого, десятого… и будете в корне неправы. Даже если циферки эти не лгут. Да, производства производят – на то они и производства. Но производят-то они исключительно продукты потребления! И серая масса, которая народ, радостно предложенное потребляет. И похрюкивает с удовольствием Ведущий залпом выпил стакан воды, подумав, что в следующий раз пусть Всеволода Владимировича интервьюирует кто угодно, а он сам больше ни за какие деньги на это не подпишется. – А что же, по вашему, нужно производить, если не продукты потребления? – спросил он уже просто для того, чтобы что-то спросить. Профессор грустно вздохнул. – Вот вы и ответили. На все ответили. Действительно, для чего живет человек? Чтобы потреблять. Некоторые еще и производят потребляемое. – Все что-то производят, – возразил ведущий. – Все люди работают, что-то делают, все что-то производят. – Да? И что же производите, к примеру, вы? – Телепрограмму, которую смотрят сотни тысяч людей. – Сотни тысяч свиней, – грубо рявкнул Меркурьев. – Сотни тысяч свиней, усаженных перед полными корытами, и способных только потреблять. Неужели вы действительно не понимаете? Общество восстановилось после катастрофы? Ничего подобного! Создалось новое общество, общество потребления! Вы сидите в своей студии и производите жвачку для мозгов, не думая ни о чем другом. Вы потребитель, не более. Создавать что-то вы не способны. Вы только потребляете, потребляете, потребляете. Потребляете человеческий ресурс, потребляете энергию и технику для создания медиа-жвачки – и это вы еще называете «производством». Так что же тогда вы признаете потреблением? Хотя я сам отвечу на этот вопрос, скажите только, как вы проводите время вне работы? Я даже сделаю вам скидку и предположу, что работа для вас – это всего лишь зарабатывание необходимого для жизни ресурса. – Я… я смотрю телевизор, иногда кино, раз в неделю хожу в клубы, дважды в неделю – в спортзал, общаюсь в интерсети, играю в игры. Как и любой человек, вне работы я отдыхаю. – Вот и получается, что на работе вы потребляете ресурсы для производства рекламы потребления, а вне работы – потребляете ресурсы для своего развлечения. Вы совершенно бесполезны для человечества. Хуже того – вы вредны для человечества. Нет, еще хуже – человечество само для себя крайне вредно. – Я не понимаю, к чему вы ведете. Всеволод Владимирович посмотрел на собеседника, тяжело вздохнул. – Ни к чему. Ваше начальство все равно не пустит это все в эфир, – резко ответил он. – Вернемся к теме передачи. Ведущий снова вытер лоб, отпил воды, поправил галстук. – Вы имеете три высших образования, одна из ваших специальностей – социология. Вы являетесь ведущим московским специалистом в области прогнозов развития общества. Что вы, как специалист, можете сказать о ближайшем будущем крупных городов нашей страны? – Вы знакомы с понятием кастовой системы? – Да, но какое… – Самое прямое. Одна из особенностей кастового общества заключается в том, что общество очень жестко разделено. Перейти в другую касту практически невозможно. Вот примерно так же будет и в крупных городах. Будут сильные мира сего – бизнесмены, политики, звезды так называемой музыки, так называемого кино, и так далее – ничтожно малый процент населения, возглавляющий процесс потребления. Будут менеджеры всех мастей – управляющие компаниями на разных уровнях, такие же потребители, только вынужденные еще и производить продукт потребления. Будут рабочие – эти будут служить машинками для изготовления продукта. И будут изгои. Мне представляются трущобы за границей города, куда будут сбрасываться бракованные винтики потребительской системы. Это будут очень разные люди. Наркоманы и алкоголики, мелкие преступники – от карманников до бандитов, просто неугодные тем, кто сидит наверху. Еще это будут люди, нежелающие быть винтиками в системе, но не способные пробиться к управлению системой – неспособные потому, что либо будет у них недостаточно сил, чтобы пробиться, либо недостаточно подлости, чтобы пробиться. Будут там родившиеся ненужными дети и ставшие ненужными родители. Будут дураки – дураки никому особо не нужны. Будут гении – потому что гении неспособны развивать свой потенциал в рамках жесткой системы. Словом, все те, кто по той или иной причине оказался профессионально не пригоден на должность винтика. Кстати говоря, я сам, скорее всего, окажусь там же – если доживу. – А я? – Вы можете не переживать за себя, если не станете думать обо всей той ерунде, которую я сейчас наговорил, милейший. Вы прекрасно вписываетесь в общество, вы очень хорошо потребляете, и, к вашей чести, не утруждаете свое серое вещество излишними размышлениями. – Всеволод Владимирович, а вы никогда не думали, что если бы вы чуть меньше хамили собеседнику – быть может, вас лучше бы понимали? Брови профессора взметнулись вверх. – Хамить? Помилуйте! То, что я вам только что сказал, по нынешним временам считается комплиментом. Просто я сказал в прямой форме, а принято – в завуалированной. «Вы хорошо зарабатываете, имеете престижную работу в медиа-сфере, имеете возможность проводить свой досуг в модных клубах и не думать о дне завтрашнем». Разве нет? Но вернемся к кастовому обществу. Вы знаете, был такой анекдот в свое время: «Может ли сын полковника стать генералом? Конечно же, нет, ведь у генералов есть свои сыновья!». Вот и здесь так же: дети сильных мира сего станут новыми сильными мира сего. Дети управляющих – управляющими. Дети рабочих – рабочими. И да, под «рабочими» я подразумеваю отнюдь не только работников заводов. Дети изгоев… – Станут изгоями? – с иронией перебил ведущий. – Нет, что вы. Популяция изгоев и так будет пополняться. Человечество небезнадежно, и у него есть шанс побороть систему, так что профнепригодные винтики всегда будут оставаться и отваливаться. А дети изгоев… знаете, это я глупость сказал. У изгоев просто не будет детей. – Как вы считаете, существует ли вероятность того, что изгои могут объединиться внутри системы, мимикрируя под добропорядочных членов общества? – Для начала давайте определимся, о каких именно изгоях вы говорите? Со знаком «плюс», или со знаком «минус»? – И о тех, и о других. – Те, что со знаком «минус» – безусловно. Больше того, многие из них в итоге даже не станут изгоями. А вот другие… нет. Не смогут. Система провоцирует потенциальных бунтарей, лишенных возможности развивать свои таланты, на бунт. – Таким образом, общество будет защищено от них? – До какого-то момента – безусловно. – Какого, например? – Новый апокалипсис, – улыбнулся профессор. – И вы не представляете, как мне жаль, что я до этого момента не доживу. – Вам всего сорок пять лет… – Увы, на ближайшие полстолетия концов света не запланировано. Вернемся к теме беседы? – Да, конечно. Мы остановились… – Мы остановились на том, о чем мне больше нечего сказать. – Тогда вернемся к вопросам производства. Ваша позиция относительно производства одежды, жилья, продуктов и тому подобных предметов ясна… – Не надо передергивать. – Что же, по-вашему, должно производить общество на самом деле? – Нынешнее? Аннигиляционную бомбу, чтобы взорвать себя. А если серьезно… Вы никогда не задумывались о том, сколько средств тратится на разработку, допустим, новых автомобилей, отличающихся только внешним видом, на создание новых виртуальных игр с эффектом присутствия, на изобретение новой косметики, которая не размажется даже при ядерном взрыве? Задумайтесь и поинтересуйтесь. Еще можете сравнить, к примеру, суммы, затраченные на постройку элитного жилья, и суммы, затраченные на восстановление жилых районов Екатеринбурга, где до сих пор не решена проблема перенаселения коммунальных квартир. – Вы не ответили на вопрос. Всеволод Владимирович опять вздохнул. Посмотрел на интервьюера, вздохнул еще раз. Взял со столика стакан, наполнил водой, покрутил в пальцах, поставил на место. – Не то, что направлено на усугубление потребления. Не то, что служит для удовольствия. Вместо новых виртуальных игр и новой техники для них – роботы для выполнения простой работы на заводах, к примеру. – И тысячи людей тут же останутся без работы. – Да, тысячи людей смогут получить образование. На сэкономленные государством при замене работников машинами деньги. – Допустим. А где будут работать эти получившие образование люди? Кому нужно такое количество… – Кого? – перебил Меркурьев. – Инженеров? Ученых? Врачей? Моя бы воля, я бы ввел обязательное тестирование подростков среднего школьного возраста на определение предрасположенности к тому или иному виду деятельности. Какое количество проблем сразу решилось бы, сколько прекрасных специалистов получила бы страна через десять лет, сколько судеб не было бы сломано! Но это все мечты, к сожалению. Обществу потребителей, где новый вид туши для ресниц куда важнее, чем освоение космоса, специалисты не нужны. Он тяжело поднялся. – Но мы еще не закончили… – робко заметил ведущий. – Какая мне разница, закончили вы, или нет? – безразлично сказал профессор. – Я сказал все, что я хотел сказать. А у вас в программе стоит интервью со мной. И черта с два вы нарежете даже половину времени из того, что я наговорил «нейтрального». Придется либо заменять программу – а на вашем канале это не приветствуется, либо… – Либо пускать в эфир то, что вы наговорили. Умно, Всеволод Владимирович, – раздался со стороны двери приятный баритон. – Но предсказуемо, к вашему сожалению. В круг света ступил мужчина лет тридцати пяти, темноволосый, с привлекательным лицом и живыми темно-карими глазами. Меркурьев при виде него помрачнел, кулаки его сжались. – Майор Лебедев, какая неприятная встреча, – процедил он сквозь зубы. – Мы же предупреждали вас, Всеволод Владимирович, – совершенно спокойно сказал Лебедев, останавливаясь в паре шагов от профессора. – Вы – известный ученый, прекрасный специалист, добропорядочный семьянин, и все такое. Казалось бы, образцовый член общества. Ну зачем вам вся эта муть? Оппозиция, одинокий глас правды… Зачем? – Вам не понять. – Безусловно. Зато вам, Всеволод Владимирович, должно быть предельно понятно, что у вас ничего не выйдет. Ни одна передача с вашим участием не пойдет в эфир до того, как с ней ознакомятся в Четвертом управлении. Госбезопасность – это, знаете ли, не шутки… Да и даже если бы пошла, даже если бы люди услышали ваш, простите, бред про систему и винтики – думаете, вам бы кто-нибудь поверил? Хотя, возможно, кто-нибудь и поверил бы – вот только едва ли стал бы что-нибудь менять. – Тогда какая вам вообще разница? Зачем вам так важно заставить меня молчать? – Вы же сами говорили, Всеволод Владимирович. Изгои. Негодные винтики. Сломанные, неспособные работать в системе. Хуже того – могущие по злому умыслу или по глупости нарушить что-то в отлаженном механизме. Одна из задач Четвертого управления – не допустить преступного инакомыслия. А вы именно его и провоцируете. – И теперь вам поручено заставить меня говорить то, что угодно системе? – Что вы! Во-первых, если вы начнете говорить то, что полезно слышать людям, это будет воспринято неправильно. – Вы хотели сказать, что это будет трактовано именно так, как есть на самом деле, – желчно поправил Меркурьев. – В данном случае нет никакой разницы. Нас устроит, если вы хотя бы не будете говорить то, что людям слышать вредно. – Там было еще какое-то «во-вторых». – Во-вторых, если бы мы хотели вас заставить, Всеволод Владимирович, то мы разговаривали бы с вами в менее удобном для вас месте. И не только с вами, а с вашей женой, к примеру. Или дочерью – на ваш выбор. Профессор побледнел. – Семью не трогайте, – тихо сказал он, опуская взгляд. – Они-то тут не при чем. – Поверьте, не имею не малейшего желания трогать вашу семью, – спокойно отозвался Лебедев. – Вот только и вы меня поймите – если вы не пойдете нам навстречу, мы будем просто вынуждены прибегнуть к иным методам уговоров. – Что вы от меня хотите? – после непродолжительного молчания спросил Меркурьев. Он уже не казался таким уверенным, широкие, совсем не профессорские плечи поникли, взгляд сделался, как у загнанного пса. – Ничего особенного, Всеволод Владимирович. Для начала будет вполне достаточно, если в следующей передаче, в которой вы примете участие, вы не станете выдвигать эти свои умозрительные теории. – Это для начала. А дальше? Мою семью оставят в покое, если я буду молчать? – Полагаю, что да. Хотя, сами понимаете, гарантировать я ничего не могу. Если бы вы образумились раньше – может, и можно было бы говорить о гарантиях. – А если я решу уехать из города? – осторожно спросил профессор. – Да ради бога, Всеволод Владимирович! Вы что, думаете, за вами теперь будет круглосуточная слежка? Ничего подобного. Просто замолчите. Этого достаточно. – Тогда я уеду, – бросил Меркурьев, резко вскидывая голову. – Завтра же. – Уезжайте. Еще раз повторяю, если вы будете молчать – вас никто не тронет. Вы – достаточно известный человек, нам невыгодно делать из вас мученика за свободу. Собирайтесь и уезжайте. – И вы не боитесь, что я, оказавшись в безопасности, снова начну говорить правду? – Всеволод Владимирович, вы соглашаетесь на наши условия только потому, что опасность грозит вашей семье, верно? И я не думаю, что ваше отношение к жене и детям изменится вместе со сменой места жительства. Он все понял. Стиснул зубы, посмотрел Лебедеву в глаза. – Вы могли бы прямо сказать, что не отпустите семью со мной. – Вы опять меня не понимаете. И опять демонизируете Четвертое управление, – майор тяжело вздохнул, подошел к столику, залпом осушил наполненный профессором десять минут назад стакан. – Никто не станет мешать вам уехать даже вместе с семьей. Но ваша семья сама с вами не поедет. По крайней мере, жена и сын. Да и насчет дочери я не уверен. Они довольны той жизнью, которую ведут. У них карьера, учеба, личная жизнь. Они не обращают внимания на то, что вы говорите – слышат, но не слушают. Понимаете? Всеволод Владимирович, вы слишком много думаете о так называемом всеобщем благе, и совершенно не думаете о своем собственном. Вы так много знаете и видите в окружающей вас системе, но ничего не замечаете в собственной семье. Нельзя так. – Я вам не верю. – Вы можете убедиться в моей правоте сегодня же вечером. Машина отвезет вас домой, и вы поговорите с семьей об отъезде. В пределах Российской Федерации, конечно же – им страны вас не выпустят, извините. А после того, как поговорите – подумайте хорошенько. Мой номер у вас есть, можете звонить в любое время дня и ночи, – Лебедев с сожалением посмотрел на пустой стакан, поставил его на столик, и пошел к выходу. У самой двери он обернулся. – И еще одно, Всеволод Владимирович: пожалуйста, не надо считать меня бесчувственной скотиной. Я всего лишь делаю свою работу, и, поверьте, делаю ее не только хорошо, но и максимально человечно. – Как я могу не считать вас бесчувственной скотиной, если вы работаете бесчувственной скотиной? – ядовито поинтересовался Меркурьев. Но оба они знали, что волку только и осталось, что безнадежно скалиться. – Как хотите, – сказал Лебедев и вышел. Оставшись в одиночестве – ведущий тихо исчез куда-то буквально через несколько секунд после появления безопасника – Всеволод Владимирович первым делом извлек из внутреннего кармана пиджака фляжку с коньяком, из которой имел обыкновение добавлять несколько капель в кофе, и основательно к ней приложился. Через несколько минут в голове слегка зашумело, напряжение чуть отпустило, и профессор снова начал думать связно. Первым делом – добраться до дома и прощупать почву. Потом уже делать выводы и принимать решения. Уезжать в любом случае надо – что бы не говорил Лебедев, пока у Четвертого управления есть возможность его достать, они его достанут, и в покое не оставят. А вот гоняться за одним человеком, тем более – не таким уж важным человеком – по всей стране не будут. Не того полета он птица. Он вызвал такси и через час уже сидел за столом, за которым на ужин собралась вся семья. Меркурьев начал разговор издалека, очень осторожно, планируя сперва настроить домашних на беседу, а потом уже выдвигать предложение о переезде, вот только до предложения даже не дошло. Как выяснилось, дети и жена знали отца и мужа куда лучше, чем отец и муж – жену и детей. – Всеволод, я никуда не поеду из Москвы. У меня бизнес, у меня здесь все друзья, у меня здесь дом, в который я вложила душу. – Пап, я не уеду без Сашки. А Сашка тоже не уедет из Москвы, он пятый курс заканчивает, отец ему к диплому квартиру обещал, и работу хорошую в «New Games of Worlds». Мы пожениться хотим. – Тебя прижали в Четвертом, – только и сказал сын. Встал и вышел из-за стола. Меркурьев даже не стал никого уговаривать. Он уже понимал, что Лебедев оказался прав, что никому не нужна его правда, все готовы быть винтиками в системе. Остаток ужина прошел в молчании. А когда все разошлись, Всеволод достал из бара бутылку коньяка и бокал. Сегодня он планировал напиться. Через полчаса пришел сын. Посмотрел на отца, на бутылку, молча достал второй бокал, сел напротив. – Рассказывай, – сказал он. И профессор стал рассказывать. О своих идеях, о борьбе с системой, о нежелании быть винтиком. О необходимости уехать, чтобы семью оставили в покое. – Куда ты собираешься? – Не знаю еще. Может, в Архангельск… какая разница? – Тебя не оставят там в покое, – покачал головой Руслан. – Пока они могут тебя найти – тебя не оставят в покое. Что бы там не говорил этот твой майор, ты им нужен. Люди тебя слушают и тебе верят. – И что ты предлагаешь? Повеситься? – горько усмехнулся Всеволод Владимирович. – Вот что…

II. II

Кто-то вновь себя выводит

К зарешеченной свободе…

Шестой день стояла испепеляющая жара. Воздух дрожал от зноя, земля высохла и растрескалась, пруд, из которого брали воду для полива, с каждым днем мелел. Надо бы в конце августа его осушить и заглубить, – мелькнула ленивая мысль, и тут же утекла, расплавившись в перегревшейся черепной коробке. Загорелый белоголовый парень бросил очередную кипу сена на телегу, вонзил вилы в стожок, тяжело вздохнул и присел на деревянный край, заставляя себя вспомнить беглую мысль в подробностях. «Надо осушить и заглубить пруд. В конце августа, пока не начались осенние дожди». Собственно, а почему в конце августа? Жара будет еще дня три как минимум – за это время пруд обмелеет еще сильнее, и вычерпывать придется совсем немного. Надо только еще пару человек позвать, на одного работы многовато выйдет. Значит, завтра обсудить с мужиками, а через день можно и приступить. Прикрыв глаза ладонью, он взглянул на солнечный диск, поднимавшийся в зенит. Самое пекло через полчаса начнется, пора ехать. Закинув на телегу последнюю кипу сена, парень подхватил вожжи и стегнул сонную кобылку. Та послушно шагнула вперед, заскрипели оглобли и старый хомут, чуть перекосилась дуга, но через пару шагов выпрямилась. Выбравшись с полевой колеи на грунтовую дорогу, кобылка безо всяких напоминаний перешла на трусцу. Возница переложил вожжи в левую руку, правой поправил сплетенную из соломы шляпу. – Конец июля, а как печет-то! – пробормотал он себе под нос. – А потом ливанет, и картошка вся полопается. Или не полопается – были же дожди… А, там видно будет. Кобылка трусила, телега поскрипывала, жесткие соломинки покалывали голую, коричневую от полевого загара спину, и если бы не иссушающее пекло – было бы так хорошо! Белоголовый специально сегодня выехал затемно, встав около трех часов утра, и был в поле уже к пяти, чтобы успеть собрать скошенное третьего дня и успевшее высохнуть по такой жаре сено в кипы, а заодно скосить траву на втором поле – возить по пеклу куда как проще, чем косить. А после обеда можно будет и с сараем закончить – осталось-то всего ничего. Подул легкий ветерок, золотое поле пшеницы по левую сторону дороги пошло сияющими волнами. Возница придержал лошадку, спрыгнул в пыль, чихнул – хоть бы самый маленький дождик, пыль прибить! – и перепрыгнул через канаву, оказавшись в шаге от налитых колосьев. Наклонился, присмотрелся… – Опаньки. Вот тебе и пруд, – пробормотал он, осторожно ломая колосок. Встряхнул – пара зерен выпали на ладонь. Парень быстро вернулся на дорогу, подхватил вожжи, запрыгивая на телегу. – Пошла, пошла! Кобылка неохотно побежала рысью – тяжело, переваливаясь. Заскрипела дуга, трясь о старую оглоблю, и белоголовый в очередной раз подумал – надо бы оглобли на телеге заменить. Но это все потом. Сейчас вообще все потом. В деревне он был спустя буквально минут пятнадцать. Но поехал не к своему дому, а сразу же к Деду – показать колосок. Дед был во дворе. Стоял у поленницы, по пояс голый и коричневый, укладывал нарубленные дрова в штабель. На скрип телеги не обернулся, хотя не мог не заметить, что у него гости. Парень обращать на себя лишнее внимание не стал – знал, что раз Дед занят, то отвлекаться не будет. Закончит – сам позовет, и квасу холодного нальет, а потом уже спросит. Вот если бы что-то действительно срочное – тогда да, тогда другое дело. Дед тем временем поставил на массивную колоду березовую чурку, с хеканьем обрушил на нее топор – чурка раскололась на две равные половины, каждую из которых Дед разрубил еще на четыре части. Белоголовый уже был рядом – подобрал наколотые дрова, отнес к поленнице, уложил аккуратно. Дед одобрительно хмыкнул, мотнул головой в сторону крыльца, гаркнул: – Катя! Квасу две кружки подай! – и только когда и он, и гость уселись на широких ступенях, сказал: – С чем пожаловал. Парень протянул ему колосок. Дед взял, тряхнул над ладонью, пересчитал взглядом выпавшие зерна. – Завтра страда, – тяжело обронил он, и отложил колосок в сторону, бережно, как может только человек, понимающий, что держит в руках будущий хлеб. – Вот что, Леша – обойди-ка дворы, предупреди. А потом пойдешь в амбары, там крыша прохудилась, залатать надо. Я думал, еще неделька у нас есть, но пора жать. Сарай твой постоит до конца жатвы? – Постоит, что ему сделается? – пожал плечами Леша. И не утерпел, спросил: – Дед Всеволод, а как вы в первые годы обходились? Ну, когда народу не было почти. Дед помолчал. Взял кружку с квасом, начал пить, и не отрывался от деревянного ободка, пока не выпил все до капли. – Как-как… Тяжело. Покупать многое приходилось. Денег было мало, везти издалека – жили впроголодь первые годы. Да пришлось трактор в аренду брать. Поле-то было – целина! Это сейчас кобылу впряжешь, с плугом пройдешь, и довольно. А тогда… Эх! Но я тебе так скажу: если люди ставят себе какую-то цель, действительно нужную и важную, то они любые трудности могут преодолеть. Я тебя никогда не спрашивал, откуда ты такой взялся? Не спрашивал, а ведь видел, что пришел ты издалека, много километров пешком прошел, хотя неприучен был к нагрузкам. Видно было, что городской мальчик, руки белые, неумеха. За косу не знал, с какой стороны браться, топором скорее свои же ноги рубил, чем дрова, а про плуг я вообще молчу. Но ведь научился! Потому, что надо было, вот и научился. А нам с Андреем выжить надо было. Да и ладно бы только выжить… – А что еще? – спросил Леша, когда стало понятно, что Дед сам продолжать не будет. – А то, что я деревню не для того только строил, чтобы выжить. Вот ты, городской, посмотри: как люди в городах живут, как друг к другу относятся? – Я не городской, я здешний, – по-детски обиделся Леша. Дед покачал головой. – Это тебе так хочется думать. Поверь, я хорошо вижу, кто останется, а кто нет. В тебе слишком много такого, что не позволит спокойно жить. Не знаю я, как это называется, но уверен – надолго ты здесь не задержишься. – Тогда почему брали? – Как это – почему? Во-первых, если бы тебя не взяли, ты бы помер под ближайшим кустом. Надо было помочь. Во-вторых, ты же не дармоед. Работящий здоровый парень, дом вон какой построил, девку с приданым оставишь, и память о себе добрую. От тебя деревне польза, тебе от деревни польза. Так что, помнишь, как в городах люди друг к другу относятся? Кусок друг у друга из глотки рвут. Помочь кому-то без выгоды для себя глупостью считают. А здесь? Деревня как семья большая. Да и есть семья – через одного родственники, спасибо еще, что новые люди приходят, кровь разбавляют. Работать вместе, отдыхать вместе, праздновать вместе. Если у кого беда – всей деревней поможем. Дом сгорел – всей деревней построим. Помер кто – всей деревней хоронить и провожать будем. Понимаешь? – Понимаю, – медленно проговорил Леша. Он не хотел вспоминать, на что это похоже. Не хотел – но не мог не вспоминать. Может это и есть тот самый путь? – Знаешь, что… – сказал вдруг Дед. – Жатву закончим – поедешь в город. Картошки в этом году много уродилось, помидоров столько, что не съедим – надо продавать. Я списки составлю, чего нам надо, на обратном пути купишь. – Дед, я ж говорил – нельзя мне в город, – нахмурился парень. – Я в розыске… – Ты в розыске был два года назад, когда бежал. Чипа у тебя нет, на ту бледную дохлятину, что к нам приползла, цепляясь за придорожные кустики, ты давно не похож. Так что не бойся, и поезжай спокойно в город. – Почему именно я? – Потому что тебе не помешает вспомнить, какой он – город. Какие там люди. И определиться, чего ты хочешь на самом деле. – Я знаю… – Ты только думаешь, что знаешь. Чтобы знать – надо видеть больше, чем ты можешь видеть отсюда, – Дед встал, давая понять, что разговор окончен. Леше оставалось только попрощаться. Он отвез сено, заехал домой распрячь кобылу, наскоро пообедал, и отправился к амбарам – пешком, чтобы дать себе времени немного подумать над словами Деда. Может, Дед прав? Может, действительно стоит съездить в город, чтобы убедиться, что его собственное место – здесь? В этой деревне, в доме, построенном своими руками, с женщиной, которую он, наверное, все-таки любит, и которая точно любит его. В поле, где он работает, среди людей, которые подобрали его, еле живого, выходили, дали кров, научили трудиться так, как он не трудился никогда. А город, суета, молчаливая злоба, жадность – это все тем, кто хочет так жить. Меряя путь широким размеренным шагом, он вспоминал. Прошло всего лишь чуть больше двух лет, а кажется, что это было в прошлой жизни. Ночной город за спиной. Самое тихое, самое темное время, час перед рассветом. Тысячи направлений – как выбрать, куда идти? Он пошел наугад. Шел долго, пока солнце не поднялось в зенит. Стоял апрель, но день выдался знойный, он устал, рана на руке болела, и он нашел какое-то укрытие, забился, заснул. Проснулся ближе к ночи, совершенно разбитый, словно не отдыхал вовсе. К усилившейся боли в руке прибавилось сосущее чувство голода – пришлось выйти к поселку, найти ближайший магазинчик, купить там хлеба и маленькую бутылку самой дешевой водки – промыть воспалившуюся рану. К счастью, немного денег у него было, но совсем немного. Там же, в поселке, удалось украсть сушившееся на веревке полотенце и перевязать руку, которая выглядела совершенно ужасно – видимо, в первый раз недостаточно хорошо обработал. Сжевав всухомятку хлеб, он пошел дальше, стараясь двигаться на юго-восток, но избегать при этом трассы. Услышав невдалеке вой полицейской сирены, он шарахнулся в кусты, мешком рухнул за просевший апрельский сугроб, и лежал там, не дыша, пока сирена не стихла. Потом встал и пошел дальше. На следующий день он шел уже по трассе, поминутно оглядываясь и быстро прыгая в канаву, если где-то мелькала полицейская машина. Иногда безнадежно поднимал руку, надеясь поймать попутку, но никто не хотел брать грязного, оборванного парня. А вот вечером повезло – хозяин дешевой придорожной кафешки пожалел бродягу и отдал ему недоеденную кем-то из посетителей жареную курицу и половинку зачерствевшего хлеба. На третий день пути наконец-то остановилась машина. Водитель взял пассажира до Москвы, чтобы не заснуть в дороге, но пассажир мгновенно отключился, едва устроившись в кресле поудобнее. Водитель сначала хотел было выгнать бродягу, но почему-то не стал – разбудил только через пару часов, останавливаясь на ночлег, поделился ужином, а на следующий день довез до Подмосковья – парень сам не захотел въезжать в город. Дни сменялись, похожие один на другой, как капли воды. Когда-то удавалось поесть, когда-то нет. Иногда везло остановить машину, и сотню-другую километров пути проделать не пешком, но большую часть времени он шел. И что хуже всего – понятия не имел, куда и зачем. Знал только, что надо добраться как можно дальше от Питера, и только. А потом один из водителей рассказал ему о деревнях. Рассказал, что в конце тридцатых – начале сороковых годов, когда стройная и работающая система только-только начала стабилизироваться, было немало людей, не желающих в ней существовать. Бунтари, анархисты, бездельники, отказывающиеся подчиняться существующим правилам, желающие жить по своим собственным законам, презирающие нормальных людей – словом, отбросы общества – неустанно пытались разрушить с таким трудом воссозданный из руин мир. Они призывали присоединяться к ним, не жить, как все, уничтожить все вокруг и построить заново… все как обычно. Естественно, люди, стоящие на страже закона и людей старались изолировать опасных бунтарей, но некоторым удалось бежать. Кто-то выбрался за границу, кто-то осел в небольших городках, перестав продвигать в массы свои дурацкие теории, кто-то просто пропал без вести. А некоторые… Некоторые собрались в группы и ушли в заброшенные деревни. Восстановили дома, распахали поля, стали выращивать зерно и картофель, разводить живность, в общем, вести натуральное хозяйство. Поначалу власти отыскивали эти деревни и объясняли жителям незаконность застройки государственной земли, предупреждали о необходимости платить налоги, уезжали, через месяц возвращались – и не находили никого. Брошенные дома, брошенные поля, и ни единой живой души. Деревенские забирали все – и обустраивались на новом месте. Несколько лет власти безуспешно пытались бороться с «незаконным использованием государственной земли», а потом им это надоело – в конце концов, от деревень не было никакого вреда. В пятьдесят первом деревенским даже официально разрешили не проходить процедуру чипирования – правда, при этом они лишились всех прав граждан Российской Федерации, а еще через четыре года была разработана схема, по которой житель деревни мог приобрести чип и гражданство. Как только власти смирились с существованием деревень, у тех возникла новая проблема: в «свободные поселения», как они теперь назывались, валом повалили разные личности, имеющие проблемы с законом. Приезжали и по одному, и группами, поселялись, пытались переиначить жизнь деревни по своим представлениям, но в итоге у них ничего не выходило. Привыкшие к легким деньгам грабители и воры не умели и не хотели трудиться, так что одиночек выгоняли сами деревенские. Группы же, оккупировавшие деревню, в один прекрасный день, проснувшись, обнаруживали вокруг то же самое, что полиция во времена преследования свободных поселений – то есть, ничего и никого. Либо же вовсе не просыпались – привычные к тяжелой работе мужики были вполне способны за ночь выкопать яму достаточных размеров, а потом, защищая свой дом, прирезать захватчиков во сне, и отправить в эту самую яму. – И что же, – спросил попутчик, с интересом выслушав рассказ водителя. – Власти так и оставили потенциальный рассадник революции в покое? Пусть плодятся и размножаются? – Да какой там рассадник, если честно, – махнул рукой рыжебородый мужик, похожий на располневшего Тора. – Это только так принято было говорить, когда с ними боролись – мол, бунтари, анархисты, все такое… А на самом деле, туда уходят в основном от безнадежности. Кого с работы выгонят, и деваться некуда, или если жить негде, или еще чего. Когда не выжить – кто-то вешается, а кто-то уходит туда, где любой выживет, только пускай трудится. – А вы были когда-нибудь в такой деревне? – Не, не был. Они не очень-то приветствуют, чтобы кто-нибудь к ним приезжал просто так. Продукты на продажу сами привозят, на телегах с лошадьми. Все, что надо – тоже сами покупают, а покупают они не так много – инструмент да ткани, ну и кое-чего из продуктов, что самим не вырастить. Скажем, чай, или сахар. – И где можно найти такую деревню? Водила напрягся, посмотрел искоса на собеседника. – А тебе зачем? Парень вздохнул. Засучил рукав старой куртки, отодрал тряпицу, присохшую к начавшей заживать ране. – Я беглый, – прямо сказал он. – Посадили за ерунду, а потом в корпорации срок увеличился раз в несколько. Бежал. В городе мне жизни нет, а жить хочется. Я ж еду-то просто так, подальше от. Мне было все равно, куда. А тут – эти деревни. Я не лентяй, работать могу, может, примут? – Беглый, говоришь, – тяжело проговорил бородач. – Не боишься о таких вещах первому встречному говорить? А если я тебя, беглый, полиции на ближайшем посту сдам? – Не сдашь, – уверенно покачал головой парень. – Ты человек грубый и жесткий, но честный и порядочный. Я такое чувствую. В худшем случае – выгонишь сейчас на трассу. Но не сдашь. Несколько минут прошли в молчании. Потом водитель прикурил, в несколько глубоких затяжек прикончил сигарету, затушил ее в пепельнице. – Я тебя высажу в полусотне километров за Ростовом. Там глухой лес такой – раньше поля были, а после катастрофы разросся этот лес за каких-то десять лет, и хрена с два его вырубишь. Пойдешь через этот лес строго на юго-запад. Если повезет – выйдешь на деревню. Не повезет – там и сгинешь. Больше ничем помочь не могу. – Спасибо. Это уже очень много. «Гораздо больше, чем то, на что я мог бы рассчитывать», – добавил он про себя. Указанием направления водила все же не ограничился – он отдал попутчику старый, еще докатастрофических времен, компас, полторы буханки хлеба, палку колбасы, полбутылки воды и два коробка спичек, завернутых в полиэтиленовый пакет. Лес и впрямь оказался глухой. Метров сто – сто пятьдесят вдоль дороги еще можно было идти относительно свободно, но дальше начинался бурелом. Очень быстро непривычный к подобному парень устал, спала первоначальная эйфория, сопутствовавшая мыслям о деревне, в которой он видел что-то вроде Рая. Оказалось, что поваленные стволы гигантских деревьев, каких он, дитя города, ни разу в жизни даже не видел, очень скользкие от разбухшей под дождями и талым снегом трухлявой коры, а глубокие, полные слякотной грязи овраги обладают раскисшими берегами, и, перепрыгивая с одного края на другой, никогда нельзя быть уверенным в том, что приземлишься на твердую почву, а не провалишься по пояс в разжиженную землю. На первый взгляд нестрашные тонкоствольные кусты имеют отвратительную привычку сечь хлесткими веточками лицо, каждый сучок норовит ткнуть в глаз, секунду назад твердая кочка проваливается под ногами, а льдистая глыба на проверку оказывается ноздреватым сугробом, и колкие комочки снега забиваются под одежду, где, вопреки законам термодинамики, вовсе не торопятся таять. Стоило выбрать направление, в котором лес казался наиболее редким и чистым, как на пути будто бы из ниоткуда возникли густые заросли низкорослого, покрытого колючками кустарника, цеплявшегося за штаны и полы драной куртки. Стоило преодолеть рывком полосу поваленных деревьев, устремляясь к свободной, привлекательно-голой полянке, как ноги проваливались в оттаявшую трясину по самую задницу, и приходилось десять минут медленно и осторожно, вспоминая все прочтенное когда-либо по этой теме, выбираться из болота. Стоило, устав, присесть на широкий, мшистый пень в надежде четверть часа передохнуть и подкрепить силы, как пень разваливался в труху, пробивающуюся сквозь ткань и вызывающую дикий зуд. Стоило… К вечеру он совершенно выбился из сил. Несколько раз на пути встречались подозрительно похожие друг на друга причудливо изогнутые деревья, постоянно попадались на глаза одни и те же заросли какого-то кустарника, дважды он видел плоский валун, покрытый черной плесенью, а один раз заметил на сучке что-то темное. Приблизившись и рассмотрев находку, парень пришел к выводу, что это обрывок его собственной куртки. Сил не было даже на то, чтобы выругаться – он просто нашел местечко посуше, закутался в драные остатки одежды, уселся под деревом, прижавшись спиной к твердому стволу, расположил компас ровно на северо-западе от себя, и провалился в глубокий сон. Утро оказалось еще отвратительнее вечера. Во-первых, пошел дождь, и то немногое, что осталось относительно сухим после вчерашней «прогулки», вымокло до нитки. Во-вторых, компас лежал на том же месте, где и раньше, но теперь он лежал на юге. В-третьих, плохо упакованный хлеб размок и превратился в бурую кашу. Зато колбаса уцелела, но парень решил оставить ее на потом. Не обращая внимания на вкус, он съел раскисший хлеб, отжал куртку, натянул ее на себя, и пошел дальше – ни на что не ориентируясь, просто наугад. К полудню выглянуло солнце, да и лес, кажется, поредел – по крайней мере, молодой человек был уверен, что уж пару километров в час он точно проходит. А вечером лес внезапно оборвался. Стояли стеной полувековые деревья, а перед ними расстилалось поле. Несколько секунд парень стоял как вкопанный, за полтора суток в буреломе городской мальчик успел забыть, как бывает без леса. Потом присмотрелся – в вечернем тумане виднелись очертания каких-то строений. Не помня себя от радости, он бросился вперед, воображение рисовало картины горячего ужина, бадьи с водой, теплого одеяла и пылающего огня в печи… Реальность, как и всегда, оказалась куда печальнее. Деревня была заброшена. Судя по всему – довольно давно. В домах почти не было целых стекол, выбитые двери скалились темными провалами, где-то провалилась крыша, и дом с перебитым хребтом будто бы замер в агонии. В другой ситуации страх пересилил бы, и парень предпочел бы обойти брошенную деревню стороной, но сейчас он слишком замерз и устал, чтобы бояться хоть чего-то. После двадцати минут поисков были обнаружены: относительно целое отдельное строение, вроде бани – по крайней мере, на жилое оно похоже не было, зато имело большую печь; слегка заржавевший, но не прохудившийся котелок на треноге; глиняный горшок, полный грязи, но без единой трещины; плотно заколоченный ящик, на дне которого нашлись две пригоршни пшеницы; большой, совершенно тупой нож; топор без топорища. Парень оглядел свои находки, прикусил губу, и внезапно рассмеялся. – Ничего, – сказал он самому себе. – Ничего, мы еще поборемся. Камни, из которых была сложена печь, оказался сносным заменителем точила. Из обломка доски при помощи ножа и чьей-то матери получилось приличное топорище. Внутренние доски соседнего дома, почти не тронутые влагой, отдирались от каркаса тяжело, но все же отдирались. Спустя три часа молодой человек сидел перед весело потрескивающим в печи огнем и щепкой черпал из котелка разваренную горячую пшеницу. И эта безвкусная каша сейчас стоила всех яств дорогих ресторанов! Спалив в печи чуть ли не половину дома, юноша просушил одежду и отчасти – обувь. Тем временем на улице рассвело, и он еще раз обошел деревню в поисках чего-либо, что могло сгодиться в дороге. Нашлось еще немного пшеницы, заплесневевшая мука, которую он, как и разбитую банку прокисших консервов, брать не стал, моток синтетической веревки и старое, побитое молью, но все еще сносное одеяло. Из свернутого и обвязанного веревкой одеяла вышел недурной рюкзак, в складках которого были спрятаны пшеница, горшок, обломок камня в качестве точила, драгоценный батон колбасы, бутылка с водой и компас. Топор юноша заткнул за пояс, как и нож. Ложиться спать он не стал. Дождался, пока станет совсем светло, и бодрым шагом направился на юго-восток. Точнее, в ту сторону, где, по его мнению, должен был находиться юго-восток. То есть, снова в лес. Пшеницы и колбасы хватило всего лишь на первые два дня пути, хотя он ел только тогда, когда начинал чувствовать слабость – не обращать внимания на сосущий голод оказалось почти просто. На третий день повезло набрать горсть прошлогодних красно-оранжевых ягод, сладких, но очень вяжущих язык. Сначала он съел только две штуки, подождал пару часов, и, убедившись, что ягоды не ядовиты, проглотил все, что собрал. Вечером скрутило живот, и всю ночь парень просидел в кустах – благо, кусты здесь были повсюду. Однако у подлых ягод оказался свой плюс – на четвертый день есть не хотелось совершенно. Зато на пятый захотелось вдвойне, но он не хотел рисковать – жевал на ходу березовые почки, создавая себе иллюзию насыщения. На шестой день встать оказалось очень сложно. Его мутило, ноги подкашивались, словно он только что прошел бодрым шагом пару десятков километров, перед глазами все плыло. Подумав, он бросил весь свой нехитрый скарб, рассудив, что если сегодня он найдет человеческое жилье, то старый топор и гнилое одеяло ему не понадобятся, а если не найдет – то они ему просто не помогут. Без «рюкзака» идти оказалось легче, но только первые минут тридцать – потом усталость вновь обрушилась на плечи непокоренным Эльбрусом. Он не видел, куда идет, не думал, зачем идет – просто механически переставлял ноги, заставлял себя подниматься, в очередной раз запнувшись о подлую корягу, вытирал с лица грязь, и шел, шел, шел… Они появились совершенно неожиданно, словно бы вышли из пелены дождя. Два плечистых мужика, один полностью лысый, но с длинной густой бородой, чем-то отдаленно напомнивший давешнего водилу, а второй, в противоположность первому, гривастый и даже несколько дней назад выбритый. Они что-то спрашивали, но молодой человек не мог понять, что они от него хотят, он пытался объяснить им, что ищет деревню, но они его тоже не понимали, и он мельком подумал, что, кажется, случайно перешел границу, хотя чтобы перейти границу – надо или пройти много сотен километров, или переплыть море. Море он точно не переплывал, да и пройти столько тоже определенно не мог… Мужики тем временем жестко, но не грубо взяли парня за плечи и куда-то повели. Он не сопротивлялся, только временами пытался объяснить, что ему надо в деревню, но он заблудился. Потом стало тепло, по горлу заструился жидкий огонь, мысли вдруг стали четкими и яркими. Он, закутанный во что-то теплое, сидел на широкой лавке, прислонившись спиной к стене. Напротив него, оперев локти на стол, расположился мужчина из тех, кого даже в сто лет язык не поворачивается назвать стариком. Полностью седой, морщинистый, с выцветшими от возраста глазами, он был могуч и широк, свободная рубашка не скрывала выпуклые мышцы груди и массивные бицепсы, а такими кулаками только и надо было делать, что валить быков одним ударом. – Кто ты такой и зачем пришел к нам? – спросил мужчина. – Я бежал из корпорации. В городе мне нельзя, – начал отвечать юноша, стараясь говорить короткими фразами – горло жгло огнем, каждое слово приходилось выталкивать через боль. – Мужик подвозил, рыжебородый. Сказал – есть деревни, где примут. Если работать и не навязывать свое. Высадил у леса, сказал идти на юго-восток. Если не сдохну – дойду. Я не сдох. Дошел. – За что сидел? Убийство, грабеж, изнасилование? – резко и громко прорычал мужчина, перегибаясь через стол и глядя парю в глаза. – Говори! – Нет, нет… лицо седого стало вдруг расплываться, потом изменилось, стало совсем другим лицом, мир вокруг завертелся, но он понимал, что сейчас надо говорить, и пытался говорить. – Он его убил, понимаете, убил! А все думали, что он сам себя убил, а его он убил… Мы искали, хотели поймать, наказать… а он сам нас нашел, искалечил его, свел с ума… Он не человек, понимаете, он какой-то другой, неправильный… он сделал так, что меня посадили в тюрьму… Дориан, Дориан Вертаск, он так сделал, а еще Олег… – Парень, ты бредишь, – почти с сочувствием произнес голос седого мужчины, но юноша знал, что надо говорить, и говорил, он помнил, что если не делаешь то, что должен делать, то потом бывает очень плохо и больно, и он говорил. – Меня не посадили бы, но он хотел убить Алика, и других тоже убил бы, я не хотел говорить, но надо было, я не мог иначе, он бы всех убил… Вокруг стало темно и тихо, как в тумане, чужой голос доносился как сквозь вату, он не слышал слов, но разобрал вопросительную интонацию, он понял, что его о чем-то спрашивают, а когда спрашивают – надо отвечать, и он пытался отвечать, но получилось только произнести еще имя, а потом стало совсем темно и тихо. Когда он проснулся, за окном светило яркое весеннее солнце. Он лежал на все той же широкой лавке, застеленной одеялами, и солнечный лучик светил прямо в глаза. Юноша поднял руку, прикрываясь от света, и огляделся, насколько позволяло его положение. В помещении было просторно и свободно: вдоль стен – лавки, чуть в стороне – стол, в углу большая печь, на которой что-то булькало и упоительно вкусно пахло. Возле печи – еще один стол, для готовки, а за этим столом стояла, быстрыми движениями нарезая овощи, девушка лет восемнадцати, с забавно взъерошенным ежиком черных волос. – Эээ… здравствуйте, – сказал молодой человек, совершенно не представляя себе, с чего начать. Девушка выронила картофелину, резко обернулась, как застигнутый врасплох дикий зверек. Нашла взглядом гостя, с облегчением выдохнула. – Нельзя же так пугать, – с укором сказала она. – Как ты себя чувствуешь? – Спасибо, хорошо… кажется. – Я знаю, есть очень хочется, но пока придется обойтись бульоном – ты довольно долго голодал, и нельзя сразу начинать питаться, как обычно. – Знаю… А бульона-то можно? – не удержался он. Девушка рассмеялась, и дикий зверек тут же конкретизировался: маленькая черно-бурая лисичка. – Подожди минутку, сейчас достану. Дед сказал – как проснешься, тут же его звать, но я не думаю, что десять минут сделают погоду. Так что ты пока ешь, а я Деда позову. – Деда? – уточнил юноша, принимая большую, исходящую ароматным паром кружку. – Дед Всеволод, наш старейшина, если можно так сказать. Пей, пока горячее, я сейчас вернусь. – Как тебя зовут? – крикнул он вслед девушке. – Олеся, – лисичка снова улыбнулась, и ему показалось, что это ее естественное состояние – улыбаться, светло и искренне. Дверь закрылась, в комнате как будто бы стало темнее. «Стоп. Влюбиться – это самое глупое, что я могу сейчас сделать», – сказал он себе. И продолжил думать об Олесе-лисичке, маленькими глотками отхлебывая горячий наваристый бульон. Минут через пятнадцать дверь снова отворилась и закрылась – в дом вошел Дед. Деда молодой человек узнал сразу, Деда вообще сложно было не узнать. Таких людей – раз-два, и обчелся, такие люди запоминаются с полувзгляда. – С возвращением, – сказал Дед. И тут же, без перехода, добавил: – Ну что, рассказывай. Как дошел до жизни такой, как в тюрьму угодил. С какой радости к нам пошел – можешь не говорить, и так знаю. – Не знаете, – неожиданно для самого себя огрызнулся юноша. – Точнее, не полностью знаете. – Даже так? Тогда и это рассказывай, Леша. Он напрягся. – Почему вы называете меня Лешей? – Потому что когда тебя – точнее, твой почти что труп – принесли, на вопрос о твоем имени ты назвал это. А что, тебя иначе зовут? – Нет, просто… неожиданно было. Я не помню почти, как сюда попал. – Я тебе расскажу, что знаю. Но сперва ты говори. Дед устроился на лавке напротив, поставил перед собой большую кружку с квасом, и явно приготовился к долгому разговору. Леше ничего не оставалось, кроме как начать рассказывать. Когда он закончил, солнце уже начало клониться к горизонту. Пару раз дверь открывалась и в избу заглядывала Олеся, но каждый раз исчезала, едва поймав взгляд Деда. Один раз заходил лысый бородатый мужик, откуда-то смутно знакомый, но Дед и его прогнал, зыркнув из-под бровей. – Так что вот так вот, – закончил Леша. – Решайте теперь, что со мной делать. Работать я умею, правда, в поле не приходилось, но учусь быстро. – А если погоним? – прищурился Дед. – Пойду искать другую деревню. Мне деваться больше некуда. Дед тяжело вздохнул, поднялся на ноги, прошелся по комнате. – Я вижу, что ты многое недоговариваешь, – наконец, сказал он. – Но если хочешь остаться – оставайся. Чему можем – научим. Построишь дом – можешь жену взять, если кто за тебя пойдет. А ведь пойдут, ты парень видный. Захочешь поговорить – приходи, вечера длинные. Что-то мне подсказывает, что у нас с тобой найдутся прелюбопытнейшие темы для разговора. – А вы ведь не всегда в деревне жили, – сказал вдруг юноша. – Да что вы говорите, молодой человек? – Всеволод саркастично приподнял бровь. – Учитывая то, что мне было лет так сорок к тому моменту, как деревни только начали появляться, вы, несомненно, сделали потрясающее открытие. Леша смущенно замолчал, но Дед, к его удивлению, продолжил: – Когда-то я преподавал в Московском университете прикладных искусств. Имел ученые степени, награды, если вам интересно. – Интересно, – сказал Леша. – Я же не смог закончить обучение из-за той истории… – А зачем тебе тут образование? – усмехнулся Всеволод, в очередной раз заставив юношу стушеваться. – Или ты собираешься чуть оправиться – и деру? – Нет, что вы! Я просто… – Я понял. Отдыхай… Леша. Он вышел. А молодой человек устало откинулся на одеяла и закрыл глаза. Он хотел обдумать все то, что услышал, и то, что просто почувствовал, но не успел даже осознать это свое желание – разморенное непривычным ощущением сытости и тепла тело не желало ничего другого, кроме как долгого и здорового крепкого сна.