Текст книги "Техника игры в блинчики (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Глава 7

Разнообразные обстоятельства

Хроника предшествующих событий:

3 января 1937 года – Парижская газета «Ce Soir» опровергает слухи о гибели на фронте или смерти от ран австрийской журналистки Кайзерины Альбедиль-Николовой. "Госпожа Альбедиль-Николова, – сообщает собственный корреспондент газеты Герда Таро. – действительно была ранена во время штурма Саламанки, но ранение не было тяжелым, и сейчас она поправляется в военном госпитале в Эль-Эспинар.

Начало января 1937 года – формирование второй бригады Дер Нойе фрайкор.

6 января 1937 года – В США президент Рузвельт вновь вводит в действие Закон о нейтралитете, запрещающий поставки оружия в Испанию.

7 января 1937 года – Польша подписывает Соглашение с вольным городом Данцигом (современный польский г. Гданьск).

7 января 1937 года – генерал Радола Гайда назначен военным министром Чешской республики.

1. Испанская республика, провинция Альбасете, дорога Альбасете – Ла Рода, 7 января 1937, 8.20 утра

Идею подал Тосканец. Ничего толком не сказал, но намекнул, что там, где его учили, рассматривался и такой вариант. Во всяком случае, – по его словам, – именно так боевики из ОВРА убили в тридцать четвертом товарища из руководства Коминтерна, нелегально перешедшего австрийско-итальянскую границу (и Янек Блум подтвердил, что вроде бы помнит эту историю). Так вот, тот товарищ, – нормально добрался аж до Виченцы, где его встретил человек из ЦК КПИ, но, видимо, где-то в цепочке оказался предатель. А овровцы не хотели устраивать политического процесса, наподобие того, что «учудили» немцы над Дмитровым и Таневым. В общем, они просто подождали на дороге грузовичок зеленщика, на котором вывозили товарища Мартина, и положили всех, и зеленщика, и представителя ЦК, и того деятеля из Коминтерна. Все всё поняли, но что с этим пониманием делать, никто не знал.

– Он же всегда ездит этой дорогой, – сказал Тосканец, его в свое время исключили из компартии вместе с Амадео Бордига.

– Ездит-то, ездит… – возразил Майкл Келл по кличке Электрик. – Но кто ж его знает, паскуду, когда он поедет в следующий раз!

Говорили они по-французски, но это был очень странный французский, чтобы не сказать дурного слова.

– Я узнаю, – сказал Роберто Бергман.

Он – старший группы, и все знали, что слов на ветер Роберто из Монтевидео не бросает. Возможно, и даже, скорее всего, у тех, с кем связан Бергман, имелся свой человек в штабе интербригад. И это не странно. Раскол в комдвижении произошел не так чтобы давно, и многие люди до сих пор не определились, кто же они теперь, или с кем. А некоторые, вполне определившиеся, просто "забыли" вовремя сообщить товарищам по партии, что они им больше не товарищи.

Ну, а в среду после обеда все и решилось. "Гевалт, товарищес!", в общем, как выражается в таких случаях, Янек. Роберто прибежал на базу, как наскипидаренный, и сразу же начал раздавать указания, и был прав, – времени оставалось в обрез. Времени, оставалось мало, очень мало, совсем чуть-чуть, и все-таки они успели. На место добрались еще ночью, благо она выдалась лунной, и до утра укрылись в рощице на повороте дороги, не позволив себе не то что костра развести, но даже и покурить по-человечески. Курили по очереди, ужами отползая вглубь, и даже там дымили в кулак, опасаясь, что кто-нибудь высмотрит огонек. По-умному, как не преминул заметить Тосканец, и этого делать не следовало, но таких "профи", как он, в группе больше не нашлось, а Матео – так его звали – и не командир им даже. Прикомандированный руководством спец – тоже неплохо, но все-таки командир – Роберто, а он если где и учился, то только в университете. А вот где "натаскивали" Тосканца, определить трудновато, но от догадок сосало под ложечкой, или по яйцам холодок проходил, – это уж у кого какая реакция.

– Едут! – тихо сказал Роберто, услышав чьи-чьи-чьив чи-чи-чьив – условный сигнал голосом птички-каменки с противоположной стороны шоссе. Там тоже росли деревья, и кусты – целые заросли, за кустарником сразу начиналось поле, и оттуда хорошо просматривался большой кусок дороги, как бы с полупетлей в этом месте. Под деревьями прятались Янек и Ференц, – чешская винтовка и испанский револьвер – один наблюдал за изгибом шоссе, ожидая "важного гостя", другой держал связь с основной группой.

– Едут!

По эту сторону шоссе их было пятеро. Четыре винтовки и чешский ручной пулемет с торчащим вверх прямоугольным магазином на двадцать патронов. Ну и французские ручные гранаты "F-1", разумеется, да и не только они.

Услышав сигнал, Тосканец достал из рюкзака большую – двухлитровую – жестяную банку, в таких обычно продают краски и лаки, но вот начинка там теперь была специфическая: тротил, да рубленые гвозди, – и именно в ней сейчас Матео и ковырялся. Работал он споро и красиво, даже жаль, что никто этого не видел. Все смотрели на дорогу. А там вроде бы пыль поднялась над деревьями, или это им только казалось от великого нетерпения?

Тут раздался второй короткий сигнал, и означал он, что все идет по плану, и ждать осталось недолго. Прошла томительная минута, показавшаяся всем такой долгой, что впору сбегать в лес помочиться напоследок или быстренько перекурить. Но время все-таки иссякло гораздо быстрее, чем прикидывали сначала, и вот уже из-за деревьев, скрывавших поворот дороги, вырвалось несущееся с ветром пыльное облачко, чуть обогнавшее колонну, а затем появился и серебристый радиатор большого штабного автомобиля, черного, припудренного мелкой желтоватой пылью. Секунда – не более, – и машина оказалась на виду целиком, засверкала на солнце стеклами, а за ней из-за поворота уже выезжал грузовик с охраной.

– Кретин! – прошипел сквозь зубы Тосканец, не устававший демонстрировать свою осведомленность в военных делах практически по любому поводу. – Он все-таки оставил охрану позади себя!

Вообще-то так делали почти все начальники. Даже советские товарищи предпочитали "возглавлять", а не глотать в безопасности дорожную пыль, поднятую чужими колесами. Но с другой стороны, и Матео был хорош. Если честно, он был полным и окончательным психом, но обычно у него все получалось, как следует, да и конфликтовать с таким – себе дороже.

– Слушай, – сказал Бергман, когда они только устраивались в засаде. – А не лучше ли прикопать ее на дороге, – кивнул он на банку в руках Матео. – И запалить бикфордов шнур?

– Думаешь, не попаду? – ровным голосом откликнулся Тосканец, поднимая взгляд.

– Думаю, что вероятность… – начал было Роберто, но Матео его прервал.

– Я все знаю о вероятностях, командир, – сказал он голосом, от которого могло скиснуть даже только что надоенное молоко.

– Ты думаешь, ты один учился в университете? Сила броска, командир, – оскалился Тосканец. – Траектория полета бомбы, скорость автомобиля… Ведь так? А есть еще метеоусловия, сила моих мышц и форма банки… Вот только на бикфордов шнур действует такая же прорва факторов, и ни один из них не поддается контролю, а свои руки я знаю. Я с ними давно знаком…

Еще несколько секунд эти двое играли в "кто-кого переглядит", а потом молча разошлись. Бергман пошел присматривать позицию для пулемета, а Тосканец с прикрывающим его Келлом сдвинулись еще на десяток метров вдоль дороги. Матео и тогда уже подозревал, что грузовик, как всегда, окажется сзади.

И вот грузовик поравнялся с позицией "спеца", но Тосканец сделал резкое движение вперед за мгновение до того, и банка из-под краски, легко взлетев над дорогой, – Матео был чертовски сильным мужчиной – упала по дуге прямо в кузов, где сидели сопровождающие комиссара бойцы. Рвануло почти сразу. Грузовик едва ли проехал больше пятнадцати метров, интербригадовцы не успели даже сориентироваться и понять, что с ними случилось. А случилась с ними большая беда: и их, и шофера, и офицера, сидевшего в кабине, – всех убило сразу. Однако обломки грузовика с мертвыми, разорванными в клочья людьми, все еще "ехали" вперед по инерции, разлетаясь в стороны и рассыпаясь по дороге. А пулемет и пять винтовок уже били по легковушке, разнося в дребезги стекла, дырявя дверцы, калеча и добивая сидящих в машине.

Бубухнуло. Это рванула бомба Тосканца. Хлопнул первый – револьверный – выстрел, и сразу же последовало множество разнообразных звуков: "треск ломаемого хвороста" – это лупили, стреляющие в упор чешские "Кратки пушки" и американские "Спрингфилды", звон бьющегося стекла, басовито-отрывистое "бу-бу-бу" заработавшего пулемета, свист проносящихся над головой осколков, скрежет тормозов, крики… А потом как отрезало. Звуки разом прекратились, и все, кто остался жив, услышали колотьбу собственных сердец и хрип тяжелого – заполошного – дыхания, словно они не расстреливали только что легковой автомобиль, с комфортом разлегшись в тени придорожных деревьев, а бегом "на своих двоих" – догоняли по пыльной дороге мощную машину.

– Надо бы проверить… – ни к кому прямо не обращаясь, бросил в повисшую тишину подошедший к основной группе Тосканец.

– Надо, – согласился Роберто Бергман, передал свою винтовку Курту Хенигу и, вытащив из-под куртки револьвер, пошел к машине.

Шел он осторожно, так, словно опасался, что земля провалится под ногами. И все остальные тоже чувствовали себя не в своей тарелке и, забыв обо всем, смотрели только на командира. Не потерял хладнокровия только Тосканец. Вот он – быстро перезарядил винтовку, и теперь следил "за всем вокруг". А Бергман дошел на медленных тяжелых ногах до авто, дернул ручку задней двери, и та со скрежетом распахнулась, позволив навалившемуся на нее телу выпасть из автомобиля. От неожиданности командир вздрогнул и отступил назад, едва не выстрелив в мертвеца, упавшего на дорогу.

И вот он – лежит перед ними. Большой грузный человек в черном гражданском пальто с перепутавшимися ремнями кобуры револьвера и планшетки. Знаменитый берет сполз набок, обнажая залысины, но рассмотреть лицо убитого невозможно. Его заливала кровь.

– Он? – спросил Тосканец.

– Он, – подтвердил Бергман, узнавший покойника по двойному подбородку и характерным мохнатым бровям.

– Он, – подтвердил вышедший на дорогу Янек, хорошо помнивший комиссара по работе в Париже. – Он…

Газета "L'HumanitИ", 9 января 1937

Центральный Комитет Коммунистической партии Франции, секретариат Коммунистического Интернационала с глубоким прискорбием извещают о безвременной кончине видного деятеля международного коммунистического движения, члена ЦК ФКП, секретаря Коминтерна, товарища Андре Марти.

Перестало биться сердце верного сына Французской компартии, пламенного борца с мировым империализмом, целиком отдавшего все свои силы и саму жизнь сражениям за дело рабочего класса не только во Франции, но и во всём мире. Его жизнь, подло оборванная на пути к победе всемирной Коммуны пулей фашистских убийц, наёмников самых реакционных и мракобесных сил испанской контрреволюции, вечно будет служить примером для живых товарищей.

Ещё в годы Гражданской войны в России, он, воодушевлённый идеями пролетарской солидарности, не страшась смерти, поднял восстание на французском флоте…

Арест, суд, каторга – ничто не могло сломить железную волю товарища Марти. Томясь в застенках…

… в сплочённые ряды ФКП в 1923 году, товарищ Марти сразу же проявил себя талантливейшим организатором, неуклонным сторонником линии Коминтерна, беспощадным как к левому, так и к правому уклонам.

Логика современной революционной борьбы…

… использовал депутатский мандат и трибуну парламентского зала заседаний как средство агитации, как способ донести марксистское, коммунистическое учение до народа, одурманенного империалистической и религиозной пропагандой, поднять его на борьбу за свои права.

Неиссякаемая энергия и верность идеалам марксизма-ленинизма сделали товарища Марти одним из самых выдающихся и авторитетных вождей французских коммунистов… Несгибаемая твёрдость в вопросах революционной тактики…

Рука убийцы вырвала из наших рядов самого верного, самого стойкого бойца… Подлый удар в спину… В ответ на ужасающее преступление, мы – коммунисты только теснее сплотим наши ряды и воздадим кровавым буржуазно-фашистским палачам стократ. Никто из поднявших руку на нашего верного товарища – Андре Марти – не уйдёт от заслуженного возмездия. Стальной кулак пролетариата поднимется и прихлопнет шайку грязных преступников, наёмных убийц на службе реакции…

Газета "Contre le Courant", 11 января 1937

…Марти не исключение, это почти собирательное имя сталинских верноподданных, – опор режима…

Мы – коммунисты – всегда были и остаемся последовательными противниками индивидуального террора. Тем более возмутительными представляются попытки руководства КПФ и КПИ обвинить в убийстве товарища Андре Марти оппозицию…

…забывать и о том, какого рода деятельностью занимался в Испании посланец Коминтерна. Волна жестоких репрессий, обрушившихся на бойцов и командиров интербригад, сопоставима разве что с теми преступлениями, которые творит в настоящее время Сталинская клика в СССР. Московские процессы с очевидностью показали…

"Собаке собачья смерть!" – листовка ПОУМ, распространенная в Барселоне 12 января 1937

… нет и не будет прощения убийцам и предателям коммунистических идеалов. Кровь мучеников не стереть газетными статьями и не прикрыть фиговым листком революционной риторики. Андре Марти был революционером, когда поднимал восстание на крейсере «Жан Барт», он стал «Мясником Альбасете», когда отдавал приказы о расстреле интернационалистов, прибывших в Испанию, чтобы бороться с фашизмом!

2. Майкл Мэтью Гринвуд, Фиона Таммел. Турин, Королевство Италия, 8 января 1937 года

От проявления ярко выраженных мужских реакций на новость о гибели «кузины Кисси» Степана спасло только постоянное присутствие Фионы. В опасной – или, напротив, желанной, хотя одно и не противоречило другому – близости от его «внутреннего пространства». В гостиничном номере, такси, салоне самолёта до Парижа, в купе курьерского поезда, на котором они прибыли в Турин – везде она находилась настолько близко, что для одиночества не оставалось ни места, ни паузы. Точно так же не оставалось ни единой возможности отпустить на волю эмоции, вызванные острым чувством потери близкого человека…

"Друга…"

Их ведь пятеро. То есть, было пятеро. Разных… очень разных, но это-то и замечательно, как понял вдруг Степан. Каждый – личность, а может быть – и не одна. Срастались-то со своими реципиентами все по-разному. Но вместе получилось явно больше, нежели простая сумма частей.

"И девчонки очень удачно вписались в нашу старую во всех смыслах компанию…"

То есть, конечно, Ольга немножко выбивалась… Это все чувствовали, ну, кроме, разве что, влюбленного по уши Олега.

"Немножко выбивалась… – повторил он мысленно и мысленно же покачал головой. Как же! "Немножко!"

Ольга – если, разумеется, это все еще была Ольга – вела себя временами как последняя стерва…

"Последняя? А вот это не про неё. Скорее – первая. Первая и единственная. На меньшее она не согласилась бы…"

И не поймёшь сразу – на счастье ли, на беду, но ежеминутная необходимость держать себя "в узде", скрывая огромное, не поддающееся осмыслению горе, смешалась для Матвеева с "впечатлениями" поездки, с мыслями о будущей операции, и конечно же с душевным трепетом от близости любимой женщины. Получившийся "коктейль" иногда пугал его, "расслаиваясь" в самый неподходящий момент. И помочь Степану не мог никто. Даже внутренний голос, по обыкновению ехидно-ироничный, кажется, тоже "взял отпуск" и сгинул в недрах подсознания. Приходилось надеяться только на свои силы – и откуда только они брались!

"Известно откуда… От одного очень милого и весьма непосредственного чуда, любимого и влюблённого. Так и тяну, как упырь, прости господи!"

Но всему есть предел. В том числе и душевным силам. Практически, с самого начала их пребывания в Турине, Степан несколько раз ловил на себе непонимающий, и даже испуганный взгляд Фионы, вызванный его странным поведением. На улице, в ресторане, в очередном соборе – "накатить" могло где угодно, в любой момент. И, разумеется, Фиона просто не могла не заметить его "отлучек", и реагировала соответственно. Да и как еще прикажете смотреть на человека – пусть любимого, самого лучшего – и прочая, и прочая, и прочая… – когда он вдруг прерывает разговор, "стирает" с лица улыбку и сидит, уставившись в одну точку. Пять минут, десять, двадцать. Будто проваливаясь внутрь себя, не реагируя ни на что, страшный и страшно чужой в своей "потусторонности".

К счастью, "зависал" Матвеев не так часто, и на недоумённые взгляды девушки вовремя – или почти вовремя – отвечал обезоруживающей улыбкой. Чего проще – накрыть своей ладонью узкую и прохладную кисть Фионы, правую – с небольшим шрамом у основания большого пальца, слегка сжать, будто извиняясь, и…

"Муза, будь она неладна! – сказал он однажды с "извиняющейся" улыбкой. – Приходит незваной, приносит вдохновение… Надеюсь, ты не будешь ревновать меня к музе? Иначе мне придётся заняться чем-то другим. Стать бухгалтером, например, или автобусным кондуктором. Уж их-то точно вдохновение не посещает, более того – оно им категорически противопоказано!"

Фиона рассмеялась в ответ – искреннее и с удовольствием. Она любила слушать Майкла, щедро пересыпавшего свою речь оригинальными каламбурами, меткими замечаниями, свежими шутками, наконец. Иногда, впрочем, балансировавшими на самой грани приличий, но оттого и более острыми, пряными.

"Piquantly", – подумала она и отчего-то покраснела.

"Эх, девочка… если бы ты знала, сколько лет потребовалось человечеству, чтобы придумать то, чем я так щедро разбрасываюсь…" – подумал Матвеев.

По правде сказать, не все bons mots Степана были "заёмными", кое-что действительно рождалось экспромтом, однако, и не всё "родившееся" могло быть поведано "городу и миру". Кое о чем следовало помолчать даже в присутствии Фионы. Или, напротив, именно в ее присутствии…

* * *

Спустившись в гостиничный ресторан к завтраку один, – Фиона почувствовала лёгкое недомогание, естественное и периодически возникающее у всех женщин, и наотрез отказалась выходить из номера – Матвеев, как обычно, попросил свежие газеты… Ну, или относительно свежие.

"Всё-таки, в чём-то Италия остаётся глухой европейской провинцией – в отношении прессы, например".

Настоящей прессы, конечно же – британской или, в крайнем случае, французской. Не считать же "средствами массовой информации "местные "листки", наполненные, как поганые вёдра, до краёв, помоями фашистской пропаганды!

"Информации! Ха-ха! Дезинформации, в лучшем случае, а то и откровенной, по-южному экспрессивной и многословной лжи".

Что туринская La Stampa, что миланская Corriere della Sera – та же жопа, только в профиль.

Когда официант принёс вместе с какой-то разновидностью местного омлета – "О, где ты, где родная яичница и жареный бекон, не говоря уже о гренках!" – "Пари Суар", единственное достоинство которой заключалось в том, что иногда на её страницах публиковался Сент-Экзюпери, Степан обречённо подумал, что ещё немного, и он попытается всеми правдами и неправдами раздобыть "нормальных" газет – пусть и недельной давности, или купить радиоприёмник.

"А обратно ты как его повезёшь? Багажом? Проще сразу выкинуть с третьего этажа!" – внезапно проснувшийся, внутренний голос не потерял за время своего отсутствия ни капли ехидства.

"Отзынь, зуда!" – Степан раздражённо "отмахнулся" от вылезшего непрошенным "альтер эго" и развернул газету, сделав первый – длинный – глоток кофе.

Матвеев терпеть не мог столь популярную здесь "миланскую" обжарку кофейного зерна. Иногда у него складывалось такое ощущение, что в чашку подсыпают толчёного угля для цвета и вкуса. Но, как говорится, за неимением горничной приходилось довольствоваться… хм-м… тем, что есть.

"И что там новенького в мире творится?"

В фокусе взгляда на события, происходящие в Европе и мире, по версии "Пари Суар", в первую очередь оказалась, разумеется, война в Испании. "Рождественская бойня", изрядно охладившая наступательный порыв "красных" и почти ополовинившая обороняющуюся группировку санхурхистов, по мнению французских журналистов, привела к возникновению локального позиционного тупика в "битве за Саламанку".

И тут же ещё одна неприятность – в соответствии с Законом о нейтралитете, реанимированном президентом Рузвельтом, аннулированы все американские контракты на поставку оружия в Испанию. Это неизбежно приведёт к очередному кризису с поставками военного снаряжения правительственной армии, и окончательно привяжет Мадрид к помощи Москвы, "рука" которой простёрлась над Пиренеями. И не просто "простерлась". Судя по всему, РККА собиралась отыграть "пропущенный мяч".

В самой же Москве продолжались аресты "противников сталинского режима", среди которых внезапно оказались некоторые высокопоставленные генералы Красной Армии, обвиняемые, по мнению несдержанных в фантазиях комментаторов, ни много ни мало, в подготовке военного переворота. А в чём ещё можно обвинить бывших "героев Гражданской войны"?

Из Берлина корреспонденты сообщали, что правительство Рейха формирует ещё одну бригаду "добровольцев" для отправки на Пиренейский полуостров. В основном из числа кадровых военных, внезапно уволенных со службы. "Эпидемия отставок" буквально волной прокатилась по всем вооружённым силам Германии.

Матвеев внимательно вчитывался в строки газетных сообщений, почти без усилий, автоматически сортируя и анализируя крупицы информации. Крупицы тонут в мути пустопорожнего текста, будто жемчуг в навозной куче. А информация скрыта за наслоениями "мнений" и политических пристрастий тех, кто имеет хоть какое-то отношение к трансляции фактов из "внешнего" мира на типографские листы.

"Начиная от владельцев газеты и их "соратников по партии", и заканчивая последним корректором – все норовят оставить свой след. Так, так, так… А это что?" – пробежав глазами попавшуюся вслед "ленте" коротких зарубежных новостей заметку из Испании, Степан уже было начал читать следующую – о неуклонно обостряющейся ситуации на чешско-австрийской границе, как вдруг… запоздалое понимание прочитанного остановило движение его взгляда по строчкам мелкого убористого шрифта.

"Как сообщают наши корреспонденты, которым удалось побывать в расположении войск республиканского правительства, слухи о гибели или смерти от полученных ран австрийской баронессы Катрин Альбедиль-Николовой оказались преувеличенными. Она проходит курс лечения, после полученного лёгкого ранения, в одном из полевых госпиталей армии мадридского правительства. К сожалению, поговорить с самой баронессой корреспондентам не удалось, но начальник госпиталя заявил, что здоровье госпожи Альбедиль-Николовой вне всякого сомнения…" – и ещё что-то об опасностях, подстерегающих тех «беспечных аристократок, мнящих себя непревзойдёнными журналистками», кто привык потакать своим желаниям и имел неосторожность слишком приблизиться к линии фронта «ради нескольких строчек в газете».

Матвеев положил газету на стол, прикрыл глаза и посидел с полминуты неподвижно, будто собираясь с духом, потом резко выдохнул, взгляд его блеснул озорно и с вызовом. Нетерпеливый взмах руки, и вот уже ragazzo "на полусогнутых" спешит к столику "сеньора иностранца".

– Водка есть? – радость, охватившая Степана, на мгновение заставила почувствовать себя русским ухарем-купцом, обмывающим в иноземном трактире то ли удачную сделку, то ли счастливое избавление от разбойников. Потому и взгляд его на всё происходящее некоторое время преломлялся через призму такого, необычного надо сказать, ощущения.

– Не держим-с! Можем предложить лучшие столовые вина, бренди. Есть ром… ямайский… – тут официант нагнулся и прошептал на ухо Матвееву. – Если господин очень желает, можем даже найти шотландский виски. Настоящий!

– Точно водки нет, малец? – в голосе Степана зазвучали угрожающие нотки.

– Нет… если только… Есть grappa, очень хорошая – rizervo prosecco…

– Ладно, тащи! Большую порцию!

Минутой позже, на столе, будто сама собой появилась высокая цилиндрическая рюмка, содержимое которой распространяло такой аромат, что Матвеев непроизвольно сглотнул слюну. Взяв рюмку в руку, он некоторое время вдыхал испарения, наполненные запахами жаркого лета, зелени лозы на горных склонах, тяжёлых гроздьев винограда…

"Ну, за здоровье новорожденной! – мысленно произнёс он и опрокинул одним махом без малого сто грамм крепкого душистого напитка. – Грех было не выпить, и ждать тоже грех – за такие новости нужно пить сразу, пока не перегорело".

Граппа на пустой – ну, не считать же чашку кофе едой? – желудок, практически сразу ударила в голову. Нет, не притупив восприятие, а скорее сгладив острые углы утренних мыслей, "царапавших" сознание.

С наслаждением закурив, он отхлебнул глоток остывающего кофе и с ненавистью посмотрел на нечто, сотворенное из яиц, зелени и прочей ерунды "гением итальянской школы кулинарии" – дежурным "кашеваром" этой заштатной гостиницы. Ужасно хотелось обычной "человеческой" еды…

"Эх, овсянки бы сейчас… – порридж, сэр! – и яишенку с беконом, трёхглазую… или лучше четырёх?" – улыбался своим мыслям Степан.

Видение исходящей паром "настоящей еды для настоящих мужчин" оказалось почти материальным. До такой степени материальным, что даже рот наполнился слюной, и Матвеев внезапно понял, насколько он проголодался за предыдущие дни. Дни, наполненные до отказа – встречами, тревогами и любовью…

С души свалился о-о-огромный булыжник.

3. Фиона Таммел. Турин, Королевство Италия, 8 января 1937 года

"Хорошо, что удалось уговорить Майкла уйти. Если бы он знал, как это невыносимо, когда ничего нельзя сделать и нужно только перетерпеть – день или два – и при этом рядом находится человек страстно желающий, но неспособный помочь.

Будь проклята расплата за женскую природу!"

Фиона тяжело повернулась, выпростала из-под одеяла руки и положила себе под спину вторую подушку. Ноющая боль внизу живота немного успокоилась и уже почти не отвлекала от мыслей. Сунувшийся было в номер с предложением доставить завтрак, коридорный пулей вылетел вон от окрика, которым вполне можно было заставить лошадь присесть на задние ноги.

"А нечего лезть туда, куда не просят! – злорадно подумала Фиона и, что характерно, не ощутила никаких угрызений совести, ушедшей по случаю болезни хозяйки в тень. – Пусть скажет спасибо, что ничем не запустила в ночной горшок, заменяющий ему голову!"

Конечно, она могла попробовать добраться до маленького кожаного несессера, лежавшего на дне чемодана, и достать коробку с болеутоляющими порошками, но сделать эти шесть шагов представлялось сейчас чем-то из разряда подвигов Геракла – таким же эпичным и непосильным для слабой женщины.

"Слабой? Чёрта с два! – чертыхнувшись, Фиона с удивлением отметила, что если раньше она себе даже и в мыслях не позволяла поминать всуе врага рода человеческого, то теперь вполне могла произнести это вслух. – Интересно, неужели я настолько изменилась за такое короткое время?"

Из своенравной провинциальной аристократки, "маленькой леди Фи", лишь слегка цивилизованной учёбой в пансионе и нечастыми выходами "в свет" – а на этот счёт Фиона не питала никаких иллюзий – постепенно формировался совершенной новый образ. Удивительный, притягательный, но чаще – непонятный. Самой себе непонятный.

Не замечая, – Фиона училась "дышать в такт" с мужчиной, ставшим за какие-то полгода самым дорогим, родным, единственным… Училась понимать каждое движение глаз, губ. Читать морщинки на лбу и вокруг рта, что складывались у Майкла, когда он "уходил", – отстранялся, и от неё, и от окружающего мира. – и появлялся человек "не от мира сего", и это ее беспокоило. Постепенно приходило осознание, что она – не самая плохая ученица.

Бросившись с головой по первому зову "милого Майкла" в новую жизнь, она порой оглядывалась и понимала, что в иных обстоятельствах, с другим человеком – пусть даже близким и любимым – её жизнь не изменилась бы столь радикально.

Ещё бы! Оставить родительский дом, уехать на другой конец Европы от отца, никогда не докучавшего Фионе избыточной опекой, но внимательно при этом следившего за тем, чтобы из его дочери выросла истинная шотландская леди – способная и гостей приветить, и хозяйство в отсутствие мужчин поднять, и ещё много чего… И не испытывать при том никаких угрызений совести.

"Потому что он, Майкл Мэтью Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд, отныне принадлежит мне – леди Фионе Таммел из рода Таммелов".

Не осознавая, Фиона формулировала мысли "по образу и подобию" мировосприятия, менталитета многих поколений своих предков – "упрямых шотландских предков!" – славных, в том числе и тем, что они никогда не отдавали "своё", – будь то земли, имущество или честь, – без боя.

И было ещё одно обстоятельство, с которым Фиона ничего не могла поделать.

Ночи.

Да что там ночи! Иногда почти целые дни в постели гостиничного номера, с краткими перерывами на еду и ванну. Сладостно-упоительное время, – наполненное касаниями рук, нежностью губ, сплетением тел, – время, когда перехватывало дыхание и порой хотелось плакать, а иногда – петь. Время всепоглощающего счастья и ещё чего-то… такого… чему Фиона пока названия не придумала, а спрашивать у Майкла не хотела, полагая, что получив имя и будучи снабжённым бирочкой с каким-нибудь умным латинским словом – это "что-то" потеряет ореол таинственности и новизны, и вообще перестанет быть "самим собой".

Майкл открыл перед ней целый мир. О котором она раньше… знала, конечно же. В поместье держали домашний скот, а в пансионе шушукались девицы из "молодых да ранних", – немногочисленные, к слову сказать, в её окружении, – обсуждали "это" между собой в присутствии посторонних, но и то полунамёками и странно звучащими, будто и не английскими вовсе, эвфемизмами. И если то, что происходило в хлеву и на пастбище воспринималось лишь как одно из проявлений природы – естественное и необходимое, то на разговорах "больших девочек" ощущался несмываемый липкий налёт, как на окороке, полежавшем несколько дней в тепле.

"Мерзенький такой… Гаденький… С противной плесенью такой…"

Таинство единения мужчины и женщины долгое время представлялось Фионе чем-то почти постыдным, на грани приличий, тем более не будучи освящённым институтом брака – гражданского и церковного. И было, в её понимании, – уделом сельских простушек, дававших, зачастую не бесплатно, "повалять" себя на пластах свежевырезанного торфа красношеим ухарям-молодцам, или дурно воспитанных девушек, испорченных "городской жизнью" и ложным пониманием свободы. Теперь же это предстало перед ней в ином свете. В вечном свете…