Текст книги "Техника игры в блинчики (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

– В "особой" комнате. Я вас провожу…

Вызвать его таким образом мог только один человек… И с ним обе ипостаси Матвеева-Гринвуда сейчас хотели разговаривать меньше всего.

Закрыв за собой бронированную дверь под исполненным ревности взглядом посольского шифровальщика, Степан подошёл к столу, где стоял массивный телефонный аппарат, и взял трубку.

– Гринвуд у аппарата!

– Майкл, мальчик мой, если бы ты знал, как я рад тебя слышать! – непритворная радость сэра Энтони, казалось, изливается сквозь телефонную мембрану обволакивающим медовым потоком. Липкая сладость наваливается, душит, вызывая странно знакомое чувство – беспомощности и безнадёжности. Тошнотворное чувство.

Как тогда, в самом начале июля…

Как она бежала… Молча, сосредоточено, только стоптанные каблуки туфель мелькали из-под подола застиранного, кое-где заштопанного, но всё ещё чистого монашеского платья.

«Или это называется ряса?»

Barbet сбился на затылок, и из-под него на лоб падали слипшиеся от пота полуседые пряди волос. Хриплое дыхание её, более подобающее загнанному животному, нежели служительнице церкви, казалось, заполняло собой небольшой, стиснутый стенами и почти соприкасающимися балконами проулок. Ещё немного, и вот он – спасительный выход на оживлённую улицу, в круговерть барселонской толпы. Ещё немного…

Преследователи, числом шесть или семь, безнадёжно отставали, спотыкаясь поминутно, мешая друг другу, цепляясь прикладами винтовок, изредка падая и подымаясь с ужасными проклятьями. Один из них, заросший до бровей густой разбойничьей бородой зверовидный мужик в просоленной от пота матросской куртке понял, что добыча вот-вот ускользнёт из рук «передовых представителей возмущённого пролетариата». Сдёрнув с плеча винтовку, он остановился, задержал дыхание и. практически не целясь, выстрелил.

От призрачного спасения монахиню отделяло всего лишь десять шагов. Тяжёлая пуля, ударившая беглянку куда-то в поясницу, переломила её пополам, заставив в раз осесть на мостовую тёмной копной. Она упала среди апельсиновых корок, каких-то огрызков и кусков битого стекла – городского мусора, в последние дни просто заполонившего сразу все улицы Барселоны.

Пока преследователи с победными возгласами неумолимо приближались, перейдя с бега на шаг и уже почти не спотыкаясь, монахиня пришла в себя и попыталась ползти, цепляясь изуродованными артритом пальцами за камни мостовой. Подтаскивая ставшее непослушным тело прочь от безжалостных охотников. Словно собака с перебитым хребтом, она ползла, не разбирая дороги – на остатках сил. Бесстыдно задравшийся подол обнажил старческие ноги, испещрённые пигментными пятнами в окружении бугрящихся варикозных вен. Широкая полоса кровавого следа тянулась за ней.

Матвеев наблюдал за происходящим не в силах оторвать взгляд. Внезапно обострившееся зрение – «или это воображение так разыгралось?» – позволяло разглядеть разворачивающуюся трагическую картину в таких подробностях, которые напрочь отбивали естественное желание отвернуться и уйти с балкона, надёжно укрывавшего его от взглядов снизу, в комнату.

Оглянувшись по сторонам, Степан заметил, что во многих окнах на мгновения мелькали лица обывателей, искажённые страхом. Белые, как чистый лист бумаги и такие же пустые. За все недолгие минуты не хлопнула ни одна дверь, не открылась ни одно окно.

«Ни одна сволочь не выглянула…»

Замечая внимание к себе, любопытствующие люди отводили взгляды, прятались за подоконниками и балконными оградами, задёргивали занавески.

Когда Матвеев вновь обратил внимание на несчастную монахиню, её уже настигли и облепили, словно падальщики, несколько человек из числа преследователей. Миг, и сорванная ряса вместе с головным платком отлетели к ближайшей куче отбросов. Тело пожилой женщины в залитой кровью нижней рубашке, не подававшее признаков жизни, перевёрнуто вниз головой и прислонено к воротам крайнего в проулке дома. Безвольно разбросанные в стороны руки и только пальцы пытаются цепляться за воздух. Ещё несколько мгновений, заполненных непонятной суетой и каким-то странным, но ритмичным, стуком… и кучка людей-падальщиков, отчего-то неразличимых между собой, отхлынула от ворот.

Монахиня висела вниз головой, раскинув руки крестом и раздвинув заголённые ноги, наспех приколоченные к потемневшим от времени доскам гвоздями с большими шляпками. Кровь, уже не льющаяся, а просто сочащаяся, на фоне старого дерева почти незаметна.

От стаи палачей, сгрудившейся в нескольких шагах от жертвы, отделилась фигура и с мерзким хихиканьем довершила содеянное, нанеся последний штрих в ужасающей картине плодов ненависти – сдёрнув нижнюю рубашку, чудом державшуюся на бедрах ещё живой монахини, вниз. Открывая на всеобщее обозрение развороченный пулей живот… и девственное лоно Христовой невесты, осквернённое железнодорожным костылём.

Матвеева долго и мучительно рвало. Даже когда всё содержимое его желудка изверглось в пустой цветочный ящик, Степана продолжало выворачивать – желчью и ещё чем-то. Стоя на четвереньках и мотая головой, он долго не мог прийти в себя от ужаса увиденного, осознания полной беспомощности перед лицом совершённого преступления, от собственной слабости и трусости.

На следующий день, проснувшись в своём гостиничном номере, Матвеев не смог вспомнить вчерашние события, недоумевая и теряясь в догадках. Сознание милосердно спрятало от него этот эпизод, казалось – навсегда.

"Но вот экая пакость! Всплыло… в самый неподходящий момент всплыло…"

Матвеева охватила такая тоска, что и высказать её не найдётся слов. Не придумали ещё таких слов, ни в одном известном ему языке, да и в неизвестных, пожалуй, тоже. Тоска одиночества, бессмысленности по-настоящему одинокого существования – от этого чувства хотелось выть, скаля зубы на окружающих, глубоко запрокинув голову назад…

Как волк.

Волк-одиночка…

И сдохнуть так же. Забиться в нору, уходя от вечной погони, – а за загонщиками и гончими дело не станет, – перегрызть себе жилы от тоски и безысходности. Как в том, давнем уже, сне.

– Я прошу предоставить мне отпуск. По состоянию здоровья. На три месяца, – сказав так, Степан положил трубку, не дожидаясь ответа сэра Энтони.

Через полчаса из посольства ушла телеграмма. По адресу: "Шотландия. Поместье Таммел. Леди Фионе Таммел". Текст был краток.

"Я Лиссабоне посольстве. Приезжай, без тебя не могу. Майкл"

Хроника предшествующих событий:

30 декабря 1936 года – Консул Испанской республики в Париже опроверг сообщения о гибели на Саламанкском фронте гражданки Болгарии Екатерины Николовой. Он проинформировал представителей газет, что журналистка была всего лишь ранена шальной пулей на излете и сейчас поправляет свое здоровье в одном из республиканских госпиталей.

31 декабря 1936 года – Приказом Наркома Обороны СССР Маршала Советского Союза К.Е. Ворошилова Экспедиционный Корпус РККА в Испанской республике преобразован в Особую Армейскую Группу. Командование ОАГ в Испанской республике возложено на Командарма 1-го ранга И.Э. Якира. Командарм Якир одновременно назначен Главным Военным Советником СССР при правительстве Испанской республики.

1 января 1937 года – В Великобритании вступает в силу Закон об общественном порядке, запрещающий военизированные политические организации и наделяющий полицию правом запрещать демонстрации и митинги в случае, если они грозят вылиться в беспорядки.

2 января 1937 года – Агентство Гавас со ссылкой на испанские источники передает о смерти австрийской журналистки Кейт фон Кински, последовавшей из-за общего заражения крови.

2 января 1937 года – Заключено англо-итальянское Соглашение о свободе судоходства в Средиземном море.

2. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Лиссабон, Португальская республика, 30 декабря 1936 года – 2 января 1937 года

Если бы ещё год назад кто-нибудь сказал Фионе, что она бросится через половину Европы, пересаживаясь с поезда на корабль, и с корабля – на самолёт, по первому зову мужчины с которым познакомилась «буквально вчера», она засомневалась бы в душевном здоровье человека, произносящего вслух такой вздор. Подвергать же сомнению свои собственные мысли и поступки было против её правил, а иначе и быть не может в том краю, где она родилась и выросла. Да и положение обязывало. Когда от твоих действий зависит благосостояние доверенных тебе людей, не говоря уже об овцах и лошадях, для сомнений остаётся очень мало места.

"По-моему, я самоуверенная дура… Или влюблена без памяти…"

Впрочем, память ее всё-таки не подвела, так же как и здравый смысл. По крайней мере, дать телеграмму из Парижа она не забыла, а затем ее уже подхватил ветер судьбы: авиалинии между Францией и Португалией действовали вполне исправно…

* * *

В том, что Майкл – «милый Майкл, ужасно забавный в своём смущении и какой-то необъяснимой скованности» – с самой первой встречи не просто обратил внимание, а по-настоящему «положил на неё глаз», леди Фиона знала и нисколько в объективности своего знания не сомневалась. Её опыт общения с мужчинами, был невелик, – в отличие от многих девушек её круга, – и не подкреплялся прямым участием в «процессе». Однако, основанный более на наблюдениях «со стороны» и интуиции, чем на практике, позволял, тем не менее, увидеть, понять и по достоинству оценить все те тонкости и «сложности» в поведении Гринвуда, которые не предполагали двойного толкования.

Неуклюжие комплименты Майкла, постоянное и очень заметное со стороны "одёргивание" себя в попытке сохранить дистанцию, для пристального женского взгляда – во всяком случае, для ее взгляда – были едва ли не открытой книгой… Книгой сказок, если вы понимаете, о чем речь. Полной намёков и "как бы тайн и секретов", возбуждающих готовое "возбудиться" воображение и, что уж там скрывать, дающих обильную пищу жарким девичьим фантазиям.

Конечно, за Фионой уже пытались ухаживать, и неоднократно. Здесь, в Шотландии, в Эдинбурге, где она бывала наездами, и в Европе, куда выезжала несколько раз в год вместе с отцом – везде находились молодые люди, обращавшие пристальное внимание на её красоту… и положение в обществе, легко конвертируемое, чего греха таить, во все еще надежные имперские фунты стерлингов. Как же без этого? Никак.

Сколько ни тверди о свободе и равенстве, о любви, "не признающей сословных рамок", всегда у девушки с титулом "леди" – и предполагаемо хорошим приданным – найдётся больше ухажёров, нежели у сельской простушки или обитательницы больших городов. Но становиться ступенькой на пути в "общество" для какого-нибудь провинциального красавца, Фиона не хотела, трезво понимая, что такого рода "удовлетворённое желание" приведёт ни к чему иному, как к быстрому охлаждению "внезапно вспыхнувшей страсти". И тогда ее брак, как это не раз и не два случалось до нее и продолжает случаться сплошь и рядом, превратится в унылое и, скорее всего, обременительное материально (для неё и её отца) и морально (для нее самой), сожительство с пустым и никчемным дармоедом.

Но Майкл… Хотя он и выглядел как большинство молодых мужчин своего круга, – что делать, если требования моды жестоки, особенно если большую часть времени проводишь в Лондоне, – но вёл он себя совершенно иначе. Майкл был настоящим джентльменом в полном смысле этого слова, но при том – что как знала Фиона, хоть и не часто, но случается, – был умным и великолепно образованным человеком, для которого титул значил много меньше чести и порядочности. А как он смотрел! О, очень часто он смотрел на нее так, что сердце готово было выскочить из груди. Но иногда, в его взгляде появлялось странное, ничем не объяснимое и уж точно неподходящее для мужчины его возраста выражение… Словно внутри молодого здорового и… – да! – красивого мужчины "просыпался" другой – немолодой и усталый, взиравший на Фиону с высоты своего возраста и опыта. В такие мгновения ей хотелось подойти, схватить Майкла за плечи и трясти до тех пор, пока из глаз его не исчезнет это болезненное и какое-то стариковское выражение.

И ещё – временами казалось, что он чего-то боится или о чём-то сожалеет.

"Неужели он боится меня? – думала Фиона, наблюдая за Майклом. – Нет! Не может быть! Скорее, он боится себя самого или того, что случилось в его прошлом. Чего-то страшного и ужасно болезненного…"

Это "страшное" показывалось иногда в его глазах. И тогда… Почти сразу их как бы затягивало влагой едва не проявляющихся слёз… Ох, как в эти мгновения ей хотелось обнять его, утешить, объяснить… Но что она могла ему сказать? Увы, ничего. И порывы приходилось сдерживать, но чего это ей стоило, она не расскажет никому.

Вот и сейчас – ничто не мешало ей обнять Майкла, чудесного, загорелого… и худого как анатомическое пособие. Обнять и повиснуть на крепкой шее "университетского загребного", на глазах у десятков людей – мужчин и женщин – встречающих самолёт на взлётном поле… обнять и повиснуть, услышав:

– Я люблю тебя, Фиона. И хочу, чтобы мы были вместе. Всегда.

И только в этот момент Фиона поняла, что действительно обняла Майкла, повисла на его шее – он был значительно выше нее – и услышала слова, которые мечтает услышать любая женщина… но не от любого мужчины. Впрочем, Майкл был именно тем мужчиной…

* * *

Удивительно, но улицы Лиссабона в эту ночь, самую волшебную и необыкновенную в году, были почти пустынны и обделены праздничной иллюминацией. И только музыка, доносящаяся из редких ресторанов с их освещёнными подъездами, выступала редкими островками Нового года среди необъяснимой обыденности. Но тем лучше. Никто не мог помешать Степану и Фионе идти взявшись за руки и говорить… говорить… Говорить обо всём. Вспоминать детство и юность, учёбу и первые увлечения, и, внезапно найдя общих знакомых, смеяться – счастливо, как могут только влюблённые.

– Майкл, а ты знаешь какие-нибудь стихи? Представляешь, мне никто ни разу не читал стихов… Сама – читала, даже декламировала в пансионе, но ни разу не слышала от мужчины… – Фиона вдруг отпустила руку Матвеева и, встав у него на пути крепко взяла за плечи, глядя прямо в глаза, и ожидая, по-видимому, немедленного ответа.

– Честно говоря, ни разу не задумывался. Школьная и университетская программа… Пожалуй, всё давно из головы вылетело. За ненадобностью… Вот, правда, есть у меня хороший знакомый, но он – француз… если, конечно считать это недостатком… – Степан широко улыбнулся в ответ на задорный смех Фионы.

– Так вот, он знает множество стихов, даже подозреваю, что пишет и сам. Вот для него такой проблемы – что прочесть новогодней ночью любимой девушке – не существует. А я… разве что…

"Майкл, помогай, не веди себя как пассажир! – Матвеев пытался достучаться до Гринвуда как мог. – Я же помню – ты знаешь стихи… ну, хотя бы того же Киплинга!"

И над пустынной улицей, сопровождаемое легкими облачками пара, зазвучало:

Eyes of grey – a sodden quay…

Серые глаза… Восход,

Доски мокрого причала.

Дождь ли? Слёзы ли? Прощанье.

И отходит пароход.

Нашей юности года…

Вера и Надежда? Да -

Пой молитву всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда

А теперь уже вспомнил и сам Матвеев… Своей собственной памятью вспомнил, как Витька Федорчук пел эти стихи под гитару в одну из нечастых встреч. И сразу припомнилось, что как только умолк последний аккорд, Олег вдруг сорвался с места и побежал звонить жене, и что-то ласково говорил ей в телефонную трубку… Долго говорил. А сам Степан просто ушёл на кухню, оставив Витьку в одиночестве, и курил там, и старался не плакать.

Чёрные глаза… Молчи!

Шёпот у штурвала длится,

Пена вдоль бортов струится

В блеск тропической ночи.

Южный Крест прозрачней льда,

Снова падает звезда.

Вот молитва всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда!

Фиона замерла, словно зачарованная, продолжая сжимать плечи Степана, взгляд её словно бы обратился внутрь себя. Она тихонько и чуть судорожно вздохнула, когда Матвеев подхватил её на руки и понёс, то кружась в ритме вальса, то замирая на несколько секунд на одном месте, чтобы поцеловать. Он нёс её на руках и продолжал декламировать. Голос его набирал силу с каждой строчкой, – или ей это только казалось? – заполнял всё ее тело, проникая в каждую клетку, каждую пору необоримой горячей волной.

Карие глаза – простор,

Степь, бок о бок мчатся кони,

И сердцам в старинном тоне

Вторит топот эхом гор…

И натянута узда,

И в ушах звучит тогда

Вновь молитва всех влюблённых:

Любим? Значит навсегда!

То, что чувствовал сейчас Степан, не поддавалось описаниям. Отбросив к чёртовой матери рефлексию, он нырнул с головой в поток, которому сам же и отворил путь. Казалось, глаза Фионы излучают свет и, поймав отражение своих глаз в её зрачках, Матвеев внезапно увидел, что и сам он окружён мерцающим ореолом. И от этого ему стало легко. Легко и радостно, так, как, пожалуй, не было никогда в жизни. А если и было, то не с ним и не сейчас.

Синие глаза… Холмы

Серебрятся лунным светом,

И дрожит индийским летом

Вальс, манящий в гущу тьмы.

– Офицеры… Мейбл… Когда?

Колдовство, вино, молчанье,

Эта искренность признанья -

Любим? Значит навсегда!

Матвеев не остановился, даже когда у них на пути возник, вынырнувший внезапно из какой-то подворотни, жандармский патруль – офицер и два рядовых. Видно, привлечённые громкой речью на иностранном языке, жандармы решили ради порядка полюбопытствовать: «А кто это там шумит среди ночи?» Однако стоило взглядам офицера и Степана встретиться, как готовый было вырваться окрик «выдохся», что называется, на полпути. Жандарм неожиданно смутился, махнул рукой подчинённым, и внезапно взял под козырёк. Лишь через несколько мгновений, в спину удаляющимся по улице Матвееву и Фионе донеслось – сказанное на выдохе и с неподдельным восхищением:

– Os ingleses… louco!

Да… Но жизнь взглянула хмуро,

Сжальтесь надо мной: ведь вот -

Весь в долгах перед Амуром

Я – четырежды банкрот!

И моя ли в том вина?

Если б снова хоть одна

Улыбнулась благосклонно,

Я бы сорок раз тогда

Спел молитву всех влюблённых:

Любим? Значит – навсегда…

Он так и нёс её на руках, читая стихи Киплинга, Теннисона и ещё бог знает чьи. Сейчас поэтические строки всплывали в его английской памяти совершенно естественно и легко. И он шел, выравнивая шаг в такт стихотворному ритму, и нес на руках любимую женщину, совершенно не обращая внимания на взгляды случайных прохожих – полные непонимания, осуждения, но и нередко – доброй зависти и восторга. А потом, совершенно «вдруг» они оказались перед дверью номера, и никто – ни он, ни она, – кажется, не помнили, как прошли мимо портье, и откуда в руках у Степана оказался ключ, висящий на огромной деревянной груше. И значит, следующим номером программы стало отпирание замка с женщиной на руках и губами, занятыми поцелуем…

* * *

Звонок телефона раздался, как это обычно бывает, в самый неподходящий момент. Степан осторожно, стараясь не потревожить обнимавшую его Фиону, повернулся к столику у кровати и взглянул на часы.

"И какая сволочь будит человека в шестнадцать часов утра первого января?" – в голову не пришло ничего иного, кроме цитаты из «ну, очень бородатого» анекдота. Однако хочешь, не хочешь, а надо вставать. К тому же, на календаре уже второе число. Второе января 1937 года…

"Надеюсь, у того, кто осмелился нас потревожить, есть весьма веские причины, иначе… Мелкое хулиганство не должно остаться безнаказанным".

Телефон не унимался. К счастью, аппарат был вполне современным, и громкость его зуммера поддавалась регулировке, что и было проделано Степаном сегодня ночью, когда они с Фионой вернулись в номер отеля.

"Как чувствовал… Вот же настырные! И явно это звонят не господа с Rua de Sao Bernardo".

– Господин Гринвуд? – голос, искажённый мембраной, звучал незнакомо.

"И что тут сердиться, – вздохнул про себя Матвеев, – чай не в пустыне живём".

– Слушаю вас внимательно…

– Извините, что побеспокоил вас в неурочный час, но, похоже, быть мне богатым…

"А вот теперь – узнал… Витька, чёрт неугомонный, не спится ему у себя… Кстати, а где он сейчас? И, самое главное – как его сейчас зовут? А, вспомнил!"

– А вот это, любезный месье Поль, зависит исключительно от вас и только от вас.

"А теперь, когда обмен обязательными поклонами и любезностями завершён, выкладывай, какого хрена тебе от меня нужно…" – подумал Степан, но вслух был сама любезность:

– Я сейчас немного занят, будет ли вам удобно продолжить разговор через три четверти часа?

– Я сам хотел предложить то же самое… Куда перезвонить?

"Ох, ну и задачки ты задаешь не выспавшимся людям!"

– Записывайте номер…

Продиктованный Матвеевым номер принадлежал небольшому ресторану на Rua Saraiva de Carvalho недалеко от Hotel da Estrela, где Степан снял номер, и Федорчуку он, скорее всего, был уже известен, но правила игры навязывали некие условности. На адрес ресторана должна была приходить вся корреспонденция для Майкла Мэтью Гринвуда в период его пребывания в столице Португалии.

"Связь – это жизнь!"

Простая до банальности сентенция, возведённая в ранг категорического императива, заставила Степана на второй день по приезде в Лиссабон отправить в несколько адресов, обговоренных с Олегом и Виктором в качестве "почтовых ящиков", телеграммы с указанием названия "своего" отеля, номера апартаментов и телефона, а также резервного канала связи – в упомянутом ресторане.

Жить даже не двойной – Матвеева и Гринвуда – а тройной жизнью, ибо личность Гринвуда имела две взаимоисключающие ипостаси: британского журналиста и шпиона, и руководителя "международной террористической группировки", как грустно пошутил однажды Витя, передавая контакты своих "волков" Степану, временами становилось практически невыносимо. Спасало только распределение мыслей – по полочкам и ящичкам. Как в картотеке. Не хочешь – не открывай, а настала нужда – хрен закроешь. Пока роль не отыграна, и дело не закончено. Как сейчас, когда настала пора закрыть ящичек "джентльмена и… джентльмена", ибо шпионство – занятие по большому счёту предосудительное для потомка британских аристократов.

Степан положил на рычаги телефона давно уже безмолвную трубку, нашарил на столике пачку сигарет, ловко, – привычным щелчком, – выбросил одну, поймал её губами и прикурил от массивной настольной зажигалки.

От послесонной расслабленности не осталось и следа.

"Кончился отпуск, – обречённо подумал он, глядя на раскинувшуюся в постели Фиону – труба зовёт, мать её за ногу. А как хорошо всё начиналось…"

Нищему собраться – только подпоясаться, а каково обеспеченному и считающему себя представителем высшего общества мужчине? На сборы и приведение себя в относительный порядок ушло почти полчаса. Тщательно выбрав сорочку с высоким стоячим воротничком, способным прикрыть несколько предательских синяков и царапин на шее, и повязав подходящий случаю галстук, Матвеев склонился над спящей Фионой.

Глаза его, помимо воли, затянула влажная пелена. С трудом сдерживая себя, Степан легко прикоснулся губами к плечу спящей женщины.

"Прости, любимая, так нужно. Дела. И, подозреваю, что не в последний раз…"

* * *

Степан говорил с Виктором по-польски, так, из чистой паранойи, тем более что вероятность прослушивания линии, да хотя бы той же PVDE представлялась, даже теоретически, минимальной. Федорчук польский понимал, но отвечал по-русски.

– Привет, Раймонд! Что за пожар во время наводнения? – недовольства в голосе Матвеева не было, что и понятно: если друг выдёргивает тебя из объятий любимой женщины, да еще и во время посленовогоднего "отходняка", значит, на то есть более чем веские основания. Но вставить лёгкую "шпильку", восходящую к общему "культурному наследию", он упустить случая просто не мог.

– Дело плохо, Майкл, – судя по всему, Витька вообще не обратил внимания на язвительное обращение – в новостях… по радио сообщили… в общем… Кисси погибла… на Рождество… в Испании… где-то под Саламанкой.

Новость, буквально через силу вытолкнутая Федорчуком в телефонную трубку, оглушила. Если бы Матвеев уже не сидел перед телефоном в задней комнате ресторана, то точно опустился бы с размаху на шаткий "венский" стул. Вот так, без предисловий… Мокрым веслом по роже…

– Насколько можно доверять этой информации? – внезапно севшим до сиплого шепота голосом переспросил Степан. – Я тебя спрашиваю!

Хотелось орать в голос на ни в чём не повинного Виктора. Топать ногами и швырять подвернувшиеся под руку тяжёлые предметы.

"Гонец с дурными вестями повинен смерти".

Матвеев на мгновение утратил самоконтроль, что случалось с ним крайне редко, хотя и случалось… Когда погибла Наталья, он готов был пойти на всё, лишь бы отомстить водителю-убийце, и только вмешательство друзей удержало его от совершения непоправимого… Он даже пистолет смог тогда достать… Олег с Виктором выбрасывали потом этот пистолет… по частям… по разным мусорным контейнерам… по всему большому Лондону.

"Сеятели…"

Степан несколько минут смотрел на телефонную трубку и чувствовал, как отходит тёмная волна животной ярости, уступая место холодной профессиональной злости. Федорчук благоразумно молчал, пережидая вспышку гнева.

– Подтверждения из других источников, кроме радио, есть? – теперь голос Матвеева звучал ровно, даже подчёркнуто ровно, и холодно.

– Пока нет… газеты… они все пьют из одной лужи, Майкл. Независимых еще, вроде, нет. Праздники всё-таки, да и нахожусь я сейчас не в самом цивилизованном месте, хоть и в центре Европы, – Виктор говорил по существу, не размениваясь на дурацкие вопросы, типа: "Ты в порядке?" – или на ничего не значащие слова ободрения. Лишнее это всё.

"Мы знали, во что ввязывались, и подобный исход прогнозируем для любого из нас… Особенно в той крутой каше, что заварилась здесь… и не без нашей помощи. А вот каково сейчас Олегу, я даже представлять себе не хочу…"

– У нас что-то было завязано на Оль… – Степан осёкся, выругался про себя, и продолжил, как ни в чём не бывало – … на "кузину Кисси"? Если да, то кто может её заменить?

– А это, собственно, уже второй вопрос… – откликнулся из далекого далека Виктор. – Похоже, Майкл, тебе придётся прервать отпуск… Или, нет! Как ты относишься к отдыху в Италии? Активному отдыху? – Федорчук внешне легко подхватил деловой тон друга, хотя, кто знает, чего это ему стоило на самом деле.

– Горные лыжи? – шифр, пусть и примитивный, но непосвящённому человеку, слушающему со стороны, совершенно непонятный.

– Скорее, коллективный санный спорт и обязательная игра в снежки, команда на команду…

"Значит, планировалась какая-то силовая акция, и, не исключено, что со стрельбой".

– Из меня саночник, сам знаешь, аховый… Да и снежки я сто лет уже не кидал, боюсь промахнуться, – содержание фраз слабо соответствовало тому тону, с которым они произносились, но… плевать!

– Тебе доверена почётная обязанность тренера и разработка командной тактики для наших друзей, заявленных на мероприятие. Впрочем, ты их знаешь…

– Национальная команда? Или университетская сборная? – "ребята Тибо или Олеговы боевики?"

– На этот раз – сборная. Они будут ждать тебя примерно через неделю в чудном месте, где, вполне возможно, лет через семьдесят пройдёт настоящая Олимпиада.

"Турин? А там-то что нам потребовалось, под задницей у дуче? За шесть дней добраться туда – практически выполнимо, но, учитывая возможности современного транспорта и пограничный контроль, выезжать нужно уже сегодня… Ещё и Фиона…"

– Уважаемый пан Раймонд, а как вы смотрите на то, что я приеду в эти прекрасные места не один, а с дамой? – игра интонациями в разговоре двух друзей могла сказать гораздо больше любого, даже самого изощрённого шифра. – "Бросить сейчас Фиону, значит, потерять её… Возможно – навсегда. А вот хрен!"

– Надеюсь, дорогой Майкл, вы не хотите приобщить её к зимним видам спорта? – и эту подачу Виктор подхватил на лету, но сдержать недоумения не смог, – "ты, что, с ума сошёл, какую-то левую бабу туда тащить?"

– И не надейтесь! Думаю, для юной леди найдётся более благопристойное и менее травматичное занятие, нежели грубые развлечения мужчин. Да и она сама вряд ли захочет… – "всё я понимаю, но постараюсь не впутывать Фиону в наши игры, по крайней мере – пока".

– Значит, договорились? Через неделю в Италии? – "ты всё правильно запомнил?"

– Конечно, договорились! Тем более что мне стоит развеяться по-настоящему, а без перемены климата это вряд ли получится. – "Да запомнил я всё! Точно, своей смертью не помру с нашими-то играми…" – Пришли мне только телеграмму с деталями… на обычный адрес.

Это называлось "Подробности письмом… на главпочтампт… в данном случае, на местный главпочтампт…"

– Тогда, до свидания, Майкл!

– Do vidzenia, Raimond!