Текст книги "Техника игры в блинчики (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

"А Ольге сейчас, пожалуй, как никому из нас, не до шуток".

"Вот так. Простые радости жизни – спать, пить, бить. И всё это в окружении святых и князей", – так думал Степан, входя в кафе, расположенное наискосок от гостиницы и практически напротив синагоги. Иронией судьбы и итальянской топонимики квартал, где находилась его гостиница, находился в обрамлении улиц Святого Пия V, не менее святого Ансельма и какого-то князя Томмазо.

"В хорошей компании ещё и не то может случиться…"

Официант, узнав Матвеева, улыбнулся, вспомнив, вероятно, "уроки кулинарии", преподанные "сумасшедшим англичанином", и, не предлагая меню – он все уже знал и так – буквально через несколько минут расставлял на столе тарелки. Яичница, ветчина с зеленью, сковородочка с тонкими ломтиками обжаренного и шкворчащего в растопленном сале бекона, сыр и маринованные оливки. Исходящий паром кофейник, и непременный – куда же без него! – рогалик с маслом и джемом, венчали картину, вполне привычную для англичанина, но слегка шокирующую итальянцев с их врождённой нелюбовью к плотным завтракам.

"Вот что значит правильная дрессировка! Какие-то четыре дня, один строгий выговор официанту плюс слегка урезанные чаевые, и результат налицо – мои вкусы и пожелания здесь уже запомнили и воспроизводят практически без ошибок. Пусть и с приятными вариациями".

Оглядев раскинувшееся перед ним кулинарное великолепие, Степан блаженно улыбнулся, вспомнив, как четверть часа назад Фиона устроившись у него на коленях, невинно поинтересовалась, а не будет ли скучать "милый Майкл" если "его девочка" прогуляется немного по здешним магазинам? Да и к парикмахеру заглянуть не мешало бы и… так, слово за слово, нашлась добрая дюжина веских доводов в пользу того, чтобы встретиться за обедом, а лучше – за ужином, где-нибудь на пьяцца Сольферино.

"Ну, раз уж у меня сегодня снова образовался относительно свободный день, стоит посвятить его неотложным делам", – а таких дел, по правде говоря, накопилось много, практически – "выше крыши".

После того, лиссабонского, скомканного разговора, старый лис – сэр Энтони – перезванивал ещё дважды, но оба раза без ненужной лирики и демонстрации псевдоотеческих чувств. Коротко, сухо, по-деловому. Признав право подчинённого на восстановление душевного и физического здоровья в течении, как минимум, двух месяцев: "Разве я обещал вам три месяца отпуска? Побойтесь бога, Майкл, это был не я, а кто-то другой, живущий исключительно в вашей голове". И даже пообещал решить вопрос с отпуском в газете, но напомнил о необходимости представить развёрнутый отчёт по результатам работы в Испании, – "в дополнение к существующим донесениям". Тем более что сейчас, оказавшись за рамками происходящего в Испании, Майкл получил возможность взглянуть на тот котёл, в котором варился без малого полгода, со стороны. Без довлеющей злобы дня, а также sine ira et studio.

"Прямо так и сказал, козёл старый… мол, без предвзятого мнения!" – вспоминая об этом разговоре, Матвеев не мог оставаться спокойным. Его почти час уговаривали как ребёнка, к тому же – сильно задержавшегося в развитии, проговаривая по нескольку раз одни и те же аргументы. Сулили, как настоящему буржуинскому Плохишу, "бочку варенья и корзину печенья" и вообще были предупредительны и в меру "милы".

"Почему?"

Да потому что, как выяснилось в самом конце разговора, Гринвуд оказался одним из тех трёх агентов-везунчиков без преувеличения, – сумевших вырваться из Испании после обнаружения утечки информации о разведывательной сети МИ-6. Судьба всех остальных терялась в "густом тумане" гражданской войны.

Но, главное, он оказался единственным из "пришедших с холода", способным к аналитической работе. Оттого так увивался вокруг него сэр Энтони, потому и потакал "капризам", недостойным джентльмена на службе Его Величества. Об этом Майкл узнал в ходе третьего телефонного разговора, уже в Турине. От увещеваний начальство перешло к напоминаниям о дисциплине. И Степан решил, что хватит изображать напуганную примадонну – всему есть предел.

"Отчёт нужно писать – спору нет. Но стоят ли мои наблюдения хоть пару пенсов, когда обстановка в Испании меняется практически ежедневно?"

Мысли не мешали Матвееву, – он автоматически разрезал рогалик вдоль, тонко намазал обе половинки маслом, – для "густо" масла маловато, и сверху пришлепнул немного ежевичного джема.

Действительно, кто мог предсказать, что троцкисты первыми прибегнут к индивидуальному террору? Никто… И плевать, что до сих пор ни одна группировка – ни "белая", ни "красная" – не взяла на себя ответственности за совершённый теракт. Смерть Марти стала в буквальном смысле ударом под дых политике Коминтерна в Испании. Такого отчаянного шага могли ожидать от анархистов, но они отчего-то не торопились. Видимо, однажды упустив момент для выступления против постепенного сокращения их влияния и попыток со стороны Мадрида привести барселонскую вольницу к "общему знаменателю", Дуррути и его команда решили копить силы, и дожидаться, кто возьмёт верх в битве под ковром между коминтерновцами и ПОУМ, чтобы затем…

"А что, у тебя есть какие-то сомнения в том, кто победит? – очередное явление "внутреннего голоса" не удивило Степана, он даже обрадовался. – Это Гринвуду сомневаться позволено, а ты-то прекрасно знаешь, чем заканчивается война телёнка и дуба. Весовые категории разные".

… Итак, Дуррути решил выждать, а затем нанести удар по ослабленному внутренними дрязгами режиму Мадрида, попытаться отстоять и автономию Каталонии и собственную независимость. Ну, что ж в этом предположении, похоже, содержалось больше смысла, чем могло показаться на первый взгляд. Но, если так, получалось, что унитаристы в анархистской среде постепенно теряют позиции со своей идеей широкого общенационального фронта и, чтобы удержаться во главе ФАИ, им теперь придётся пойти на уступки радикалам, давно уже пропагандирующим "беспощадную борьбу с остатками прогнившего государства". Не просто пойти на уступки, а встать в авангарде самоубийственного движения к абсолютной свободе.

"М-да…" – В ближайшие месяцы, после беспощадной резни одних коммунистов другими, стоило ожидать серьёзного выступления профсоюзов вместе с анархистами, и, скорее всего, оно произойдёт в Каталонии. Точнее – в Барселоне.

"А где же ещё? Свято место пусто не бывает…"

Касательно боевых действий, даже не будучи "великим стратегом", Матвеев предполагал, что ещё месяц-два и война окончательно приобретёт позиционный характер, разумеется, насколько это возможно в настоящих условиях, Крупные операции, вроде прорыва на соединение южной и западной группировок санхурхистов или рейда Павлова, станут редкостью и, скорее всего, будут привязаны к очередным переброскам пополнений из стран-участников конфликта. Вместо лихих рейдов – бесконечные битвы за "домик паромщика". Тем более, что в первые же месяцы конфликта самые неуправляемые и "нестабильные" элементы противоборствующих сторон были сняты с "главной" доски. Это касалось, разумеется, обеих сторон. И разного рода радикальных элементов в интербригадах и республиканской армии – одни просто погибли, а другие постепенно оттянулись из действующей армии в сторону тыла. Но та же картина наблюдалась и среди мятежников. Буйные карлисты, недовольные по тем или иным причинам офицеры – всех смахнуло, как веником, беспощадной практикой гражданской войны. Правда, оставались ещё марокканцы… но их после Саламанки в плен не берут. Об этом даже успели сообщить все основные европейские газеты – кто в разделе "курьёзы", а кто – устроив форменный "плач Ярославны" по "невинным жертвам красного террора".

"Следовательно, фронт можно пока исключить из предмета отчёта – наметить пунктиром и довольно – и сконцентрироваться на неоднородности республиканского лагеря. К счастью, советские товарищи ещё не погрузились с головой в проблемы местного "серпентария", но когда это произойдёт… "цивилизованному миру" будет явлен пример быстрого и максимально жёсткого решения проблемы внутреннего политического единства одной из воюющих сторон. А для этого… для этого должен быть повод – громкий и настолько экстраординарный, даже по меркам гражданской войны, что не потребуется никаких оправданий", – и тут Матвеева что называется "переклинило".

Восточные люди придумали для "накатившего" на него состояния множество названий, спрятав среди туманных притч и многословных поучений смысл внезапного озарения. Запад предложил простой на первый взгляд выбор между богом и дьяволом – навязав дуалистичность источника "откровения".

Впрочем, рациональный Запад был знаком и с "Эврикой" Архимеда, и с келлеровским инсайтом. И случившееся с Матвеевым весьма логично укладывалось в рамки современной ему – в обеих жизнях – теорией решения задач. Он многое знал о предмете своих нынешних размышлений, да и думал об этих вещах не в первый раз. И вот в его сознании произошёл переход количества проанализированной информации в качество безупречных по логике и подкреплённых историческими аналогиями выводов.

"Я знаю!"

"Зачем ждать повода, когда его можно создать? – пожал мысленно плечами Степан. – Своими руками создать. А потом – использовать".

Это было так очевидно, что даже странно, что он не понял этого раньше. И почему только он один? Или все-таки не один?

….Несколько лет назад гитлеровцы использовали ограниченно вменяемого, практически слепого каменщика Маринуса ван дер Люббе, чтобы "завернуть гайки", а спустя год втихомолку отрубили ему голову на пустыре…

… А девятнадцать лет назад ту же роль сыграла для большевиков эсерка Фанни Каплан. Полуслепая… полубезумная…

"Ну, надо же…"

Очередная, на этот раз ещё не прикуренная, сигарета смялась в руке Степана. Табачные крошки просыпались на стол, прилипли к ладони, но Матвеев не обращал внимания на досадные мелочи.

Он судорожно пытался вычислить ту самую "ключевую" точку, воздействие на которую способно поднять на дыбы "советского медведя". И не находил. Все предположения при ближайшем рассмотрении оказывались более или менее безумными.

"Покушение на кого-то из командиров Экспедиционного корпуса? Не вызовет достаточного резонанса. Реакцию в СССР можно в расчёт не брать – для Европы оправдание слабое, а легитимизировать "закручивание гаек" товарищам придётся". – Матвеев снова потянулся за сигаретой, попутно чуть не опрокинув пустую чашку, и, словно опомнившись, попросил официанта принести ещё кофе…

"Да-да – целый кофейник, и бисквит. Самый сладкий, что у вас есть. Или как он здесь называется?"

"Нет. А что, если основной целью должен стать так называемый collateral damage – внешне совершенно нелогичные жертвы, случайные некомбатанты, не вовремя оказавшиеся на линии огня террористов? Но тогда это должны быть фигуры соответствующего масштаба – политики, деятели культуры, какие-нибудь представители Красного Креста или ещё каких гуманитарных организаций".

Машинально отщипывая кусочки от не слишком свежего и уже изрядно подсохшего бисквита, Матвеев макал их в чашку и методично закидывал в рот, не замечая, что уже несколько капель кофе сорвались вниз, к счастью попав не на брюки или пиджак, а на салфетку, так и оставшуюся лежать у него на коленях.

"Самое страшное, что предотвратить подобный теракт мы не в силах. Ибо не обладаем достаточной информацией, да и сил у нас не так много. Но просчитать возможный вариант развития событий обязаны".

Да, мысль выглядела интересной и многообещающей, и сэру Энтони она должна понравиться…

4. Конспиративная квартира НКВД СССР в Мадриде, Испания, 13 января 1937, поздний вечер.

В просторной комнате, судя по всему, служившей прежним хозяевам гостиной, за круглым обеденным столом сидят трое мужчин. Один из них, полноватый с несколько обрюзгшим лицом, и глубокими залысинами над высоким морщинистым лбом, уже не молод. Год назад ему исполнилось сорок, и он вполне чувствует свой возраст. Двое других находятся в самом расцвете сил: высокому блондину с очень простой славянской внешностью – лет двадцать пять. Хотя, возможно, и чуть больше. Худощавому брюнету с узким жестким лицом – скорее всего, около тридцати. Они, – коллеги и даже самый молодой из них знает других не один год, но здесь, в Испании, называют друг друга вымышленными именами. Они не понаслышке знают, что такое дисциплина и прекрасно понимают, чем может для них закончиться любое «баловство».

– Что с делом товарища Марти? – спрашивает, распахивая окно, старший.

В комнате накурено, и чаю за время "рабочего совещания" выпито немерено, но не все вопросы еще решены, и не все дела переделаны.

– Тут такое дело, Николай Карлович, – блондин бросает взгляд на потухшую трубку, зажатую в крепкой рабочей руке, и со вздохом откладывает в сторону. – Есть слух, что товарища Марти убили люди "Интеллигента". Группа хорошо законспирирована и, опять же по слухам, сформирована лично сукой Фишер. Ищем, но результата пока нет.

– Нет, – кивает Николай Карлович. – Слухи… А кроме слухов? Плохо ищем, Петя! Очень плохо!

– Ищем хорошо, – возражает блондин, без робости встречая волну начальственного гнева. – Но у них там, Николай Карлович, тоже не сопляки собрались. Кое-что умеют не хуже нас, и в наших же "университетах" учились. Так что упрек не принимаю. Ищем, а то, что не нашли пока… было бы легко – зачем бы МЫ нужны были? Зато мы вычислили их информатора в штабе Интербригад.

– Кто это "мы"? – сразу же оживляется брюнет. – Мы – мы, или еще кто, со стороны?

– Товарищи из военной контрразведки… – объясняет Петя, удивленный "энергией" вопроса.

– Кто именно? – давит брюнет.

Его интерес настолько очевиден, что Николай Карлович поднимает бровь. Делает он это красиво, можно сказать, аристократично, но участникам разговора сейчас не до эстетических изысков.

– Луков и Готтлиб, – блондин и сам, видимо, недоумевает: что же могло так зацепить брюнета в этом пусть важном, но все же рядовом деле?

– Взяли? – подается вперед брюнет.

– Информатора-то? – нарочито тянет нервы Петя.

– Нет, семафор! – обрезает брюнет, глаза его становятся прозрачными и холодными как тонкий речной лед, и такими же как этот неверный лед – опасными.

– Не взяли, – сдает назад Петя. – Ждут приказа от…

– Вот, что Петя, – неожиданно встает из-за стола брюнет. – Беги-ка ты скоренько в штаб, и скажи, что имеется строгий приказ Никольского, "остановить любые действия". Любые! – кладет он раскрытую ладонь на столешницу, не разрывая, впрочем, зрительного контакта с Петей. – Все заморозить, засекретить "под ноль" и передать лично мне. Письменный приказ я привезу утром.

– Не обижайся! – добавляет он спустя мгновение. – Но идти надо сейчас. Нам этот информатор – живой и невредимый! – так нужен, что и сказать тебе не могу. Иди, а?!

Блондин бросает удивленный взгляд сначала на брюнета, потом на Николая Карловича, едва заметно кивнувшего, пожимает плечами и выходит из комнаты.

– Ну, и что ты задумал? – спрашивает Николай Карлович, когда за Петей поочередно закрываются две тяжелые двери.

– Новый командующий собирается посетить фронт у Саламанки… – брюнет наклоняется вперед и смотрит пожилому в глаза.

– Рискуешь, Федя, – качает головой Николай Карлович. – Если с командармом, не приведи господь, что случится…

– Прикроем, – брюнет по-прежнему смотрит собеседнику в глаза. – Ты это видел?

Он медленно, словно смакуя, извлекает из кармана пиджака и кладет перед Николаем Карловичем сложенный вчетверо лист бумаги.

– Ну, и что я должен был видеть? – Николай Карлович разворачивает бумагу, читает, снова складывает и кладет перед собой, прихлопнув тяжелой ладонью. – Н-да… замысловато и крайне рискованно, но если получится… "Интеллигент"… – качает он головой. – Да, тут по гроб жизни не отмоешься… Но риск, риск…

– Кто не рискует, тот не спит с королевой! – улыбается брюнет и, получив свою бумагу обратно, прячет ее в карман. – И пусть не говорят, что одним выстрелом двух зайцев не бьют. Еще как бьют! Только умеючи.

5. Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испания, 13 января 1937, полдень

С утра было солнечно, но к обеду нагнало ветром туч, а там и заморосило вдруг, обещая лить долго и уныло. И сразу же заныло плечо…

"Н-да, баронесса, не носить вам больше открытых платьев! Или носить?"

В конце концов, можно встать над толпой и сделать оттуда, сверху, что-нибудь такое, что называют не comme il faut: почесаться где-нибудь, показать язык или выйти, к примеру, на люди с обнаженными плечами, одно из которых обезображено шрамом…

"Почему бы и нет?"

Где-то над горами ударил гром. Далеко, глухо, но недвусмысленно. И голова начала болеть.

"Не было у бабы хлопот, так… полезла воевать…"

Да уж, не было печали, так черти… подстрелили! Пустяковое, казалось бы, ранение. Пуля едва задела плечо, вырвав тонкий лоскут кожи – "моей замечательной бархатистой кожи" – но нет, не пронесло, как подумалось сразу после "происшествия", той же ночью.

"Той ночью…"

Кажется, была такая песня… Нет, ничего, как говорится, не предвещало беды. Кайзерина той ночью сидела у медиков, только что обработавших ее пустяшную рану, пила с ними темное испанское вино, оставляющее на языке оскомину, курила и рассказывала анекдоты на четырех языках…

"Вот смеху-то было! Особенно утром…"

Утром Кейт проснулась в ознобе и холодном липком поту. В горле было сухо и горько, как в солончаках, губы потрескались, перед глазами все плыло. Кайзерина попыталась встать с кровати – ночевала она в соседнем городке, достаточно далеко от фронта, чтобы туда не долетали артиллерийские снаряды – попробовала встать, встала, но тут же и повалилась обратно, запутавшись в переставших повиноваться ногах.

Потом…

Она плохо помнила несколько следующих дней, и неспроста. Абсцесс, лихорадка… Начальник госпиталя, tovarisch Архангельский – и, как выяснилось, первоклассный хирург – сказал ей потом, что она вполне могла потерять руку, – "Ужас-то какой!" – и ее саму могли потерять.

"Насовсем… Было бы обидно, но… Есть ли жизнь после смерти?"

Впрочем, неважно. Это праздные вопросы, какие легко могут впорхнуть в голову избалованной и капризной великосветской шлюхе…

"Потом…"

Она очнулась от боли, но все-таки отказалась от морфия.

"Было больно".

Да, уж! Не то слово. Мотало так, что врагу не пожелаешь. То есть, врагу – какому-нибудь Гитлеру – как раз и пожелаешь, вот только, судя по опыту, такие молитвы бог к рассмотрению не принимает. А она… она просто сходила с ума от боли, и все-таки упорно и решительно отказывалась принимать наркотики.

– Я бы кокса нюхнула, если б был… – "мечтательно" вздохнула она, стараясь отрешиться от "раскаленных клещей, медленно и беспощадно рвавших мясо". Боль захватывала грудь и горло, мешала дышать… Вся рука горела огнем…

– Оставьте морфин тем, кому он нужнее. Вот если у вас есть водка… Водки я бы выпила, – "улыбнулась" она теряя сознание.

Говорят, от этой ее улыбки разрыдалась даже не слишком склонная к эмоциям старшая хирургическая сестра, а водки доброхоты нанесли… – хоть залейся. Она пила ее стаканами, не пьянея, и грязно ругалась на девяти языках. Это только в России некоторые думают, что круче русского мата ничего в мире нет. Есть. Ну, пусть, не круче, но ругань марсельских бандитов, итальянских моряков или австрийских рудокопов ничем по сочности и силе образов родному русскому матерку не уступят. Но не в этом дело, по-русски ей в любом случае ругаться заказано. Даже в забытьи или бреду. И, что любопытно, не ругалась…

Главное, однако, не в этом, хотя и это стоило обдумать на досуге. Ведь неспроста натура немки брала верх во всех ситуациях, когда Кайзерина теряла сознание. Главное, что Архангельский руку ей все-таки спас, хотя шрам на плече вышел малоэстэтичный. Но лучше так, чем никак.

"Ведь правда?"

Ну, собственно, кто бы сомневался! Понятно, что шрам – мизерная цена за жизнь. Но покинуть госпиталь так быстро, как хотелось, Кайзерине не удалось. Без антибиотиков и прочей навороченной фармакологии, послеоперационное выхаживание в довоенной Европе – чтоб не говорить про прочую географию – дело, едва ли не более сложное, чем любая даже самая замысловатая операция. Вот ее, Кайзерину, теперь и выхаживали. Лечили "увечную", смотрели на нее восхищенными и влюбленными глазами, холили и лелеяли, дарили цветы и апельсины и приносили виноградную водку – то гнусную, чисто – самогон, то деликатную и сладкую, как лучшая граппа stravecchia, – но на волю не отпускали. Впрочем, куда ей было на волю… Она все еще была слаба и беспомощна и страдала от невыносимых болей, которые все-таки как-то пережила.

В конце концов, русские, спасшие ее от смерти, передали Кайзерину на долечивание в испанский армейский госпиталь. Он был стационарный, хотя и назывался полевым, а вот у русских…

"Надо же, – сообразила она вдруг. – Я называю их русскими, словно сама я…"

Но, судя по всему, сама она уже стала не совсем русской или совсем нерусской, хотя "сантимент", как ни странно, остался.

"Любопытно… Это стоит запомнить и обдумать позже".

Сегодня она впервые надолго покинула свою "палату". Надо отдать должное испанцам, они не положили ее в общую, к другим раненым женщинам. В асьенде, где размещался госпиталь, нашлась и крохотная, уютная комнатка для Кайзерины. Она помещалась на третьем этаже "готической" баши, сторожившей угол между северной и западной стенами. Беленые стены, узкое окно с резными ставнями и деревянными жалюзи, дощатые пол и потолок… Кровать, распятие над изголовьем, стол со стулом и узкий гардероб. Вот, собственно, и все. Ах, да, еще комодик с зеркалом и полкой для фаянсового кувшина и эмалированного тазика.

"Удобства…"

Ну, не считая клозета в конце коридора второго этажа, в распоряжении Кайзерины имелась настоящая "ночная ваза".

"Мило, но… На войне, как на войне".

Все-таки стоять лучше, чем лежать, а стоять "за оградой" – пусть и под дождем – много лучше, чем мотаться в четырех стенах асьенды.

"Зима… – Кайзерина взглянула на апельсиновое дерево у дороги и усмехнулась. – Действительно, очень славная зима".

Она вытащила из кармана пальто сигареты и закурила. Дождь своими редкими и мелкими каплями норовил попасть в узкий цилиндрик сигареты. Пока не попадал, но Кайзерина знала, – это вопрос времени: количество капель на… – она сделала очередную затяжку – …уменьшающуюся длину сигареты…

"Интересно, найдет ли его моя телеграмма?"

Сегодня она впервые покинула госпиталь, и пешком – по дороге обсаженной пиниями, – добралась сначала до города, производившего мрачное впечатление своей запущенностью и бедностью, а затем и до почты. К сожалению, телеграфная связь здесь была ненадежная – то и дело прерывалась "из-за обстоятельств военного времени", но телеграфист обещал отправить телеграммы Вильде и Цисси Беркфреде, сразу же, как восстановят линию…

* * *

Выяснилось, что, выходя из госпиталя, она была излишне оптимистична. За время, что провалялась в забытьи и бреду, да и за последующие дни, когда она ходила мало и осторожно, – боясь, что закружится голова или ноги «заплетутся», – Кайзерина ослабла так, что реально и представить себе не могла. Короткая прогулка… Пара километров туда, да столько же обратно по ровной – чай не горы – местности, а, гляди-ка: дыхание сбито, в висках стучит, ноги вялые, как у дряхлой старухи, и плечо болит, словно и не зажило.

"Н-да… укатали и сивку… испанские горки…"

Она дотащилась до ближайшей оливы, прислонилась спиной к стволу и попыталась отдышаться. Дождь усилился, но это даже хорошо, крупные капли, пропутешествовав сквозь плотную крону, срывались ей на лицо, освежая, бодря.

– Вам помочь, товарищ? – крикнул часовой от близких уже ворот асьенды.

Разумеется, он крикнул по-испански, но уж настолько-то Кайзерина язык страны пребывания знала. Да и на французский похоже.

– Не надо! – махнула она рукой и тут же пожалела об этом явно опрометчивом жесте.

"Черт!" – махнула-то она правой, но боль отдалась в левой, да притом такая боль, что "мама не горюй".

– Вы уверены? – человек подошел откуда-то сзади, и она его просто не заметила.

"Алекс? Его счастье, что я слаба и не могу ответить тем, кто подкрадывается к беспомощным женщинам со спины…"

– Да ни в чем я уже не уверена, – честно призналась Кайзерина, с трудом сдерживая рвущийся из горла стон.

– Вот, что сударыня, – сказал Алекс, заглядывая ей в глаза. – Обопритесь-ка на мою руку и пойдемте потихонечку "до хаты".

Последние слова он произнес по-русски, и Кайзерина, несмотря даже на общее нездоровье, поспешила переспросить:

– Что вы сказали, месье Тревисин?

Вообще-то лейтенант из 14-й интербригады Алекс Тревисин был русским и совсем этого не скрывал. Однако, прожив много лет во Франции и даже послужив в Иностранном легионе, о чем сам рассказывал Кайзерине третьего дня, говорил по-французски почти без акцента.

"Ну, да, он же белый офицер, – напомнила себе Кейт. – Наверняка знает французский язык с детства. Гувернантки, то да се…"

– Что вы сказали, месье Тревисин? – переспросила она.

– А я думал по-болгарски то же самое… – смутился Алекс.

Вообще-то ему было под сорок, и имя Александр – да еще и по-русски, с отчеством – подошло бы Тревисину куда больше, но все – здесь, в госпитале, – называли его на французский манер Алексом, и он, разумеется, не возражал. Привык, должно быть, за столько-то лет!

– Алекс, – через силу улыбнулась Кейт. – Я же вам уже объясняла, я австриячка, а никакая не болгарка.

– Извините! – вполне искренне расстроился Тревисин, но Кейт отчего-то показалось, что Алекс лукавит. Он был не прост, этот белогвардеец, сражавшийся теперь в Испании против националистов. Совсем непрост, и возможно, не столько специально, сколько по привычке все время проверял вся и всех. Но, в любом случае – права она или нет – с ним стоило держать ухо востро, ведь как узнать, на кого он по-настоящему работает?

– Извините!

– Не за что, – еще раз попыталась улыбнуться Кайзерина. – Помогайте!

Она всерьёз оперлась на предложенную руку, и пошла с Алексом к асьенде. Тревисин заметно прихрамывал – последствия ранения под Заморой во время атаки 14-й интербригады, но уже шел на поправку. А воевал он, что любопытно, в том самом батальоне "Марсельеза", командиром которого при столь драматических обстоятельствах стал ее знакомец по ранней осени в Барселоне – капитан Натан.

Однако ей сейчас было не до ассоциаций и аналогий: плечо разболелось, голова кружилась, перед глазами – мелькали черные мухи. И даже капли дождя, падавшие на лицо, никак не могли "пробудить" Кейт от овладевшего ею морока. Она то задремывала на ходу, то приходила в себя, вздрагивая и окунаясь в одолевавшую боль. Да и Тревисин, понимавший, без сомнения, в каком она находится состоянии, оказался тверд и последователен в желании с миром доставить Кайзерину на место, то есть, в госпиталь, в палату, на койку…

За четверть часа они доковыляли – с остановками и отдыхом – до ее "кельи", и, благодарно посмотрев на спутника, Кейт опустилась на кровать и потеряла сознание.