Текст книги "Техника игры в блинчики (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

"Вот так…" – Вильда сделала еще один аккуратный глоток – она пила прямо из бутылки – и, оставив в покое кирш, закурила французскую сигарету "Сейтанес".

Было семь часов утра.

"Время", – она встала из кресла и подошла к письменному столу Баста, на котором имелся телефонный аппарат. К счастью, на континенте телефонные линии работали исправно. Мюнхенская барышня связалась со своей венской коллегой, и связь установилась в считанные минуты.

– Господин Либих? – спросила Вильда, когда в Вене ответили.

– Да, – слышимость была отличная, ей казалось даже, что она ощущает дыхание собеседника.

– Я звоню вам по поручению, Себастиана фон Шаунбурга, – сказала Вильда.

– Я весь внимание, – откликнулся мужчина.

В следующие минуту или две Вильда "с точностью до запятой" – как и учил ее когда-то Баст – изложила услышанную от супруга "просьбу к издателю"..

– Да, госпожа, – подтвердил "господин Либих". – Я все понял и сегодня же займусь делами господина Шаунбурга. Будьте только любезны, повторите, какие именно страницы рукописи нуждаются в повторной вычитке?

– Двадцать третья, – повторила Вильда, – двадцать девятая, с тридцать второй по тридцать шестую, сорок первая и пятьдесят третья.

– Отлично, – сказал на это голос из Вены. – Теперь я уверен, что не ошибусь…

Следующий звонок был в Париж…

* * *

Вообще-то ей было безумно интересно узнать, чем занят Баст на самом деле. То есть, она нисколько не сомневалась в том, что ее муж пишет статьи для газет, как и в том, что он офицер Службы Безопасности.

"СД", – аббревиатура эта не вызывала у Вильды ничего, кроме презрительного раздражения, хотя она и понимала, – не малый ребенок – что людей в черной форме со сдвоенными молниями в петлицах следовало если и не бояться, то, во всяком случае, опасаться. Репутация у Службы Безопасности была весьма своеобразная, и Вильду, если честно, беспокоило, что Баст служит в ведомстве герра Гиммлера.

Ее утешало лишь то, что, насколько ей было известно, – а у Вильды не нашлось повода не верить супругу на слово, – Себастиан фон Шаунбург не занимался такими отвратительными вещами, как преследование евреев или инакомыслящих, а работал в разведке, что, конечно же, многое меняло в ее отношении к месту его службы. Однако интересовало Вильду совсем не то, чем конкретно занят Баст в Гестапо. В конце концов, многие мужчины не посвящают жен в подробности своей "трудовой деятельности" – зачастую скучные и неинтересные, если уж не секретные. Мир работы, традиционно, был отделен от правильных немецких женщин плотной завесой недомолвок, умолчаний и исключений. И хотя Баст был не таков – по крайней мере, теперь – чтобы утаивать от Вильды то, что можно было бы рассказать, не нарушая служебных инструкций и режима секретности, она вполне могла обойтись без этих темных тайн с Принц-Альбрехтштрассе. Но с некоторых пор Вильда начала угадывать в жизни Баста некую иную ноту. Нечто странное, и как ей чудилось, никак не связанное с его повседневной – открытой и тайной – жизнью. Это была как бы тайна за тайной, секрет в секрете, отзвук чего-то большего, чем обычные "мужские глупости", эманация другой жизни, в которую, как это ни странно, похоже, были посвящены и Кайзерина, и Виктория, и ее сумасшедший от ногтей до макушки любовник Раймон Поль, которого Баст называл на баварский манер Райком. Вот в эту тайну Вильда хотела быть посвящена, но любовь и воспитанная с детства дисциплина не позволяли ей проявить в этом вопросе даже самую минимальную активность. То, что должно, сделает когда-нибудь в будущем сам Баст.

"Или не сделает… если у него есть для этого веские причины…"

Она все еще сидела в кабинете мужа, когда почтальон принес в имение телеграмму от Кайзерины… Кейт была ранена, но жива и быстро поправлялась.

5. Раймон Поль, Сарагоса, Испанская республика, 15 января 1937 года, вечер

Усталость начала сказываться даже быстрее, чем он ожидал. Виктория, после концерта казалась возбужденной и полной сил, но жила, по-сути, – взаймы. С утра не могла поднять голову, и полдня ходила, как в воду опущенная, вялая и анемичная, как после тяжелой болезни. К вечеру, обычно, приходила в себя, быстрее – если назначен концерт. И на сцену выходил уже другой человек, другая женщина… Яркая, полная жизни…

"Дива".

Испанские гастроли, кроме всего, наложились на уже хроническую усталость и изматывающую тревогу за Кайзерину и Баста, а график выступлений составили такой плотный, какого Татьяна не допускала с весны тридцать шестого, когда "раскручивали Викторию" буквально на пустом месте. Два концерта в Барселоне, один – в Лериде, и теперь два в Сарагосе: завтрашний – для испанцев, и сегодняшний – для советских. В Сарагосе близость фронта ощущалась гораздо сильней, чем в Барселоне, да и военных – испанцев, интернационалистов и советских – пришло столько, что казалось, все население города из одних солдат и состоит.

– Здравствуйте, господа, – сказал Раймон, выходя к посетителям.

Переводчик – молодая невысокая женщина с темными вьющимися волосами и орденом Ленина на жакете – слово "господа" автоматически поменяла на слово "товарищи", но товарищи – ровным счетом три – все поняли правильно. Кряжистый широкоплечий полковник с коротко стрижеными черными волосами (пилотку он снял при появлении Раймона) откровенно улыбнулся, два майора – высокий с русыми волосами и красивым славянским лицом и низкого роста худощавый брюнет – показали глазами, что тоже поняли оплошность переводчицы.

– Полковник Малиновский, – представился старший из командиров. – Родион. Рад встрече.

К удивлению Раймона полковник Малиновский говорил на быстром и уверенном французском, хотя и с явным русским акцентом.

– Майор Старинов, – шагнул вперед светловолосый и протянул руку.

– Майор Грейзе, – этот был в испанской форме, но сразу видно – не испанец.

– Соня, – подала руку переводчица.

– Очень приятно… товарищи, – Раймон улыбнулся и сделал приглашающий жест. – Проходите, пожалуйста.

И первым войдя в номер, придержал дверь:

– Прошу! – военные с переводчицей вошли вслед за ним.

В центре гостиной стоял круглый стол, уставленный бутылками, тарелочками с легкой закуской – ветчина, нескольких сортов сыр, орехи, зимние фрукты. Все свежее, доставлено всего лишь час назад из ресторана.

– Угощайтесь, – предложил он, показывая рукой на стол. – Прошу вас.

Бокалы, рюмки и стаканы стояли на большом посеребренном подносе.

– А где же, мадемуазель Фар? – спросил, оглядываясь, Малиновский, он все это время держал большой и яркий букет цветов, надо думать, для самой "Belissima Victoria".

– А мадемуазель Фар еще спит, – развел руками Раймон. – Мы с ней ночные охотники, tovarisch колонель, – улыбнулся он. – Но я просыпаюсь раньше. Что вам налить, товарищи?

Это свое "tovarisch", "tovarischi" он выговаривал с особым парижским шиком. Знающие люди могли бы и оценить, но где их возьмешь по нынешним временам, знающих-то людей?

– Что вам налить, товарищи? – Раймон был радушным хозяином, тем более, что военные ему понравились, и еще тем более, что он когда-то неплохо знал эти имена. Во всяком случае, два…

Сошлись на бренди, и, легко приняв по первой, закурили.

– Где вы так хорошо выучили французский язык? – спросил полковника Раймон.

Ему это, и в самом деле, было любопытно узнать, ведь Малиновский, так ему запомнилось, чуть ли не из беспризорников, но в любом случае, не белая кость.

– Я воевал на Западном фронте… во Франции. Потом служил в Иностранном легионе, – усмехнулся полковник. – В Первой Марокканской дивизии.

– Не может быть! – искренне удивился Раймон. – И теперь вы уже полковник, и служите в Красной Армии?

– А что в этом удивительного? – прикинулся "валенком" Малиновский.

И действительно, что тут удивительного? Ровным счетом ничего.

6. Майкл Гринвуд, Фиона Таммел. Турин. Королевство Италия. 16 января 1937 года

Несколько дней Степан ломал голову, как представить отъезд из Турина в Геную решением, возникшим спонтанно у самой Фионы, а вовсе не навязанным ей, пусть и осторожно, «милым Майклом». Да, отвык Матвеев от решения таких задачек. Холостяцкая жизнь в этом смысле сильно расслабляет и способствует утрате квалификации в некоторых видах человеческих отношений.

"А проще говоря, – хмыкнул про себя Степан, – про… потеряны базовые навыки счастливой семейной жизни".

Теперь он мог почти безболезненно вспоминать о том, что когда-то – "и где-то" – у него была семья. Радость от того, что рядом – любимая женщина, способна приглушить боль от потери, особенно – давней, почти не тревожащей уже сердце и память.

Случай натолкнуть Фиону на нужные мысли представился в субботу, 16-го числа, именно в тот момент, когда они стояли перед "Портретом старика" работы Антонелло де Мессины, в Башне Сокровищ Палаццо Мадама. Уставшие, стоптавшие ноги "по колено" в бесконечности лестниц, залов и галерей дворца-музея, Майкл и Фиона отдыхали перед полотном итальянского мастера

Лукавый взгляд из-под полуприкрытых век пожилого, лет сорока, человека, пухлые, чувственные губы и слегка приподнятая в недоумении левая бровь… Всё создавало ощущение "настоящести" находящегося по ту сторону холста… Будто и не было четырёх с половиной сотен лет, отделяющих творение итальянского мастера от влюблённой пары, застывшей сейчас перед картиной.

– Ты знаешь, Майкл, мне кажется, что этот старик сейчас сойдёт с портрета… – Фиона положила голову на плечо Матвееву

– Угу, и спросит: "А чёй-эт вы тут делаете?" – повторить интонацию известного киногероя на английском не удалось. Да и смысл фразы, вырванной из контекста, потерялся при переводе. Но всё исправила гримаса Степана, скопировавшего выражение лица на портрете.

Фиона улыбнулась и шутливо толкнула Степана кулаком в бок.

– И правда, сэр Майкл, а что мы здесь делаем?

– В смысле "здесь"? В этом музее или вообще в Турине?

– Просто, я подумала… За десять дней мы успели посмотреть всё, что хотели, и я подумала, а может нам поехать ещё куда-нибудь?

– Куда, например? В Венецию? Так там сейчас сыро и промозгло, да и холодно, почище чем у нас в Шотландии. В Рим? Столица – есть столица, суета и… – тут Степан немного задумался, будто подбирая слова, – … суета! Может быть, куда-нибудь поближе?..

В результате короткой и по-английски "бурной" дискуссии, впрочем, оставшейся незамеченной для служителей и немногочисленных посетителей музея, Фиона всё-таки произнесла заветное слово "Генуя". Немного поспорив, но исключительно для приличия, Матвеев согласился.

* * *

«Весёленький пейзажик, ничего не скажешь!» – Степан споткнулся и аккуратно переступил через мирно дремлющего почти на самом пороге траттории немолодого мужчину, выводившего сизым, распухшим носом такие рулады, что порой в них терялся гомон, доносившийся из-за полуоткрытой двери.

"Да-а-а… отдыхающий после трудовой недели пролетариат везде одинаков, что в Глазго, что здесь – в Турине, что на родине… На родине… – Матвеев отогнал вредную – именно сейчас и здесь – мысль и, толкнув неожиданно легко подавшуюся дверь, переступил через порог питейного заведения.

Машину он бросил за несколько кварталов отсюда, в "чистой" части города. Там вероятность найти своего "железного коня" именно на том месте, где ты его оставил, и, может быть даже, в целости и сохранности, была несколько выше, чем в "рабочих" кварталах. Но дело есть дело – бойцам из "университетской сборной" проще затеряться среди безликих и изрядно загаженных улиц, куда полицейские патрули и чернорубашечники заглядывают не столь часто.

"Потому что большая часть из них здесь же и живёт. Живёт по вбитым – кулаком и другими подручными предметами – с детства уличным и дворовым законам, а не по циркулярам Министерства Внутренних дел".

Первая встреча с "людьми Шаунбурга" нелегко далась Степану, так и не сумевшему ощутить себя равным этим немногословным в его присутствии людям. Он чувствовал себя в тот момент подобно породистому служебному псу среди стаи диких полукровок, по-звериному хитрых, ни в грош не ставящих авторитеты, опасных, но до поры до времени находящихся на его стороне. К счастью, взаимное "обнюхивание" обошлось без подростковых подначек и дешёвых проверок. Тёртые жизнью "мужики" понимали, где заканчивается субординация и начинается анархия, а может "тень", отбрасываемая Олегом в его немецкой ипостаси на восприятие "залётного" британца оказала своё действие. В общем – притёрлись и начали работать.

Сняв кепку и машинально поправив рукой сбившуюся причёску, Матвеев прошёл через общий зал – народу в траттории оказалось немного, всего две компании, но шумели они словно "нанятые" и совершенно не обратили внимания на вошедшего чужака. А то, что он выглядит здесь "белой вороной", Степан ни секунды не сомневался. Сколько не рядись в заношенную куртку с аккуратной штопкой на локтях, сколько не повязывай галстук-шнурок с дурацкими бархатными помпончиками. В общем: "Брейся не брейся, а на ёлку всё равно не похож!" Разве что в сумерках и издали. Но всё равно лучше, чем подкатить на дорогом авто прямо к порогу и войти в эту забегаловку в костюме, стоимостью в полугодовое жалование местного инженера, то-то разговоров будет – на неделю, не меньше!

"Совершенно лишних и опасных разговоров".

Степан поднялся по скрипучей, рассохшейся лестнице к двери одной из отдельных комнат – "кабинетов" на втором этаже, где его уже ждали – привалившийся к дверному косяку Венцель Де Куртис мрачно курил, аккуратно стряхивая пепел вдоль стены. Окинув Матвеева удивлённым взглядом, он, тем не менее, сдержался, и не стал отпускать комментарии по поводу внешнего вида руководителя операции.

Пропустив мимо себя Степана, Де Куртис плотно закрыл дверь и лишь после этого протянул руку для приветствия.

– Здравствуйте, геноссе Михаэль!..

7. Кайзерина Альбедиль-Николова, Эль-Эспинар, Испанская республика, 16 января 1937, вечер

Вечером во внутренний двор вынесли огромный, как сундук с пиратскими сокровищами, радиоприемник, проложили метров двадцать кабеля до электрогенератора, питавшего хирургические лампы в операционной, приладили громкоговоритель и запустили – в живой трансляции – концерт Виктории Фар из Сарагосы. Качество звука было ужасным, но Кайзерина увидела лица раненых, слушавших «Бессаме мучо» или «Я танцую под дождем», и решила отложить критику на «потом».

Она сидела на лавочке, прислонившись к прохладному камню колонны, поддерживающей галерею второго этаже, курила и слушала. Но слушала она, не слыша, и ничего перед собой не видела, находясь не здесь и сейчас, а где-то далеко-далеко и отнюдь не случайно. Память и голос Тани, прорывающийся сквозь все «возмущения атмосферы», повернули личное время Ольги вспять, вернув Кайзерину в первое сентября тридцать шестого. Так что, оставаясь физически во дворе превращенной в госпиталь асьенды «Ла Калера», на самом деле душой она вернулась в туда и тогда, – в жаркий сентябрьский вечер и насыщенное ароматами духов и алкоголя варьете на бульваре Клиши…

Включился прожектор, распахнул с металлическим щелчком веки-жалюзи, чуть сдвинулся вправо, рассекая темные глубины сцены, и в круг света вошла Таня. Это было как черно-белое кино, но только в ином, недоступном пока технике 30-х годов качестве. Исключительной белизны алебастр кожи, черные губы – бантиком – обесцвеченные освещением волосы, и "кромешное" платье, словно сгусток жидкой тьмы, стекающей по замечательно гибкому, изящному телу… Шаг, другой, легкое – изысканное – покачивание бедер, в одной руке – бокал с белым вином, в другой – дымящаяся сигарета в длинном черном мундштуке… Еще шаг… Таня приближалась к рампе, и там, на обрезе сцены, начали разгораться цветные прожектора. Мгновение, пауза длинной в сокращение сердечной мышцы, и в мир вернулись краски. Пунцово-красные губы, золотистые – светло-русые желтоватого оттенка волосы, голубые глаза – они засветились вдруг невероятной синью – и серебряное открытое платье, лунным шлейфом стекающее по великолепной фигуре дивы Виктории…

Ты была чудо, как хороша сегодня, – иногда Ольга позволяла себе быть объективной в отношении старой подруги, и немного – всего чуть-чуть – искренней.

А по мне так она все время хороша, – Виктор переживал острую фазу влюбленности, и его можно было понять и даже пожалеть.

Я наступила тебе на какую-то любимую мозоль? – спросила Татьяна, прищуриваясь на кошачий манер.

Пой, птичка! – улыбнулась Ольга. – У тебя это неплохо получается.

Брейк! – вклинился в разговор Олег. – Что вам делить, красавицы?

И в самом деле, что?

Ей вдруг ужасно захотелось оказаться снова там, прошлой осенью в уютном Париже, или уж – на самый худой конец – в Сарагосе, где выступала сейчас Виктория. Подойти, обнять, поцеловать и… поплакать "на плечике", и чтобы Таня гладила ее по волосам…

"Или Баст… Баст даже лучше!"

Но не было рядом ни Тани, ни Олега. Никого не было…

Глава 10

Война

Хроника событий:

8 января 1937 года – По слухам, циркулирующим в Москве, три дня назад органами НКВД арестован бывший командующий Экспедиционным Корпусом Красной Армии в Испанской республике командарм 2-го ранга Павел Дыбенко. Комментируя арест видного большевистского лидера, Линкольн Туннел в Нью-Йорк Сити сказал, что Сталин начинает уничтожать своих генералов.

9 января 1937 года – в САСШ цена галлона бензина – 10 центов.

11 января 1937 года – вышел на экраны фильм "Белоснежка и семь гномов".

15 января 1937 года – в Париже начался процесс над М. Зборовским и другими «агентами НКВД».

16 января 1937 года – Вышел на экраны фильм «Золушка» с Викторией Фар в главной роли.

1. Себастиан фон Шаунбург, шоссе Сьерра-Невада близ развилки на Камбиль, Испанская республика, 17 января 1937, утро

– Мы уходим, – сказал Ягито, когда в десятом часу утра они достигли дороги. – Дальше сами.

– Дальше сам, – кивнул Баст.

Перед ним лежала пустынная дорога, вернее относительно короткий ее отрезок, продолжения которого – в "туда" и в "сюда" – исчезали за складками местности.

"Горы, – мысленно согласился с очевидным Баст. – География и топография".

– Прощайте, – сказал он в спину уходящим контрабандистам.

– Удачи! – пожелал ему, оглянувшись через плечо, Ягито, и Шаунбург остался на дороге один.

"А примета-то плохая, оборачиваться… Впрочем, к чёрту приметы!"

Он был одет как сельский интеллигент из испанской провинции – "Ну, не крестьянином же рядиться!" Пиджак, "белая" застиранная до серости рубашка, узкий галстук в выцветшую крапинку и светлая шляпа… У него даже круглые очки были – со стеклами без диоптрий, исключительно для полноты образа – но не было никаких документов, кроме старого надежного "люгера" двадцать девятой модели в наплечной кобуре, и еще Баст, если следовать легенде до конца, не умел разговаривать по-испански. Впрочем, по-русски тоже.

"А в остальном, прекрасная маркиза,

Все хорошо, все хорошо!"

Но так ли хорошо обстояли его дела, как пелось в старой песенке Утесова, сказать пока было трудно. Это еще предстояло узнать.

"Если узнается…"

Баст дождался, пока "братья-разбойники" скроются среди деревьев и скал, и пошел вдоль дороги в сторону развилки. Идти недалеко, но он и не торопился никуда, чутко прислушиваясь к звукам окружающего мира и имея в виду – в каждый отдельный момент времени – место для укрытия, на случай, если на шоссе появится машина. Светиться в его обстоятельствах резона не было, однако, на счастье Шаунбурга, охота к перемене мест этим утром охватила его одного. Больше никто, кажется, никуда не спешил. А минут через десять он оказался на месте, укрывшись в тенистой глубине небольшой рощицы, справа от дороги, как раз перед ответвлением на Камбиль. Здесь было не так холодно – на шоссе разгуливал довольно сильный ветер, пробиравший Баста насквозь – но главное, никто с шоссе не заметил бы одинокого путника, притаившегося среди деревьев. Даже если бы специально искали, но ведь не ищут.

"Тьфу, тьфу, тьфу!"

"Хорошее место", – констатировал Шаунбург через минуту и достал сигареты. – И время подходящее".

И как бы в подтверждение его слов на дороге появился автомобиль.

"Неужели мой?"

Но таких чудес не бывает даже в книжках. Грузовичок пропылил на север и исчез из виду.

"Значит, не мой", – на самом деле Себастиан предполагал, что на рандеву вообще никто не придет, однако до полудня еще оставалось время, и стоило обождать. В конце концов, попытка не пытка, не так ли?

Баст закурил и приготовился ждать. Делать этого он не любил, но в последнее время ждать приходилось часто и подолгу. Так что некое подобие привычки, скорее походившее, правда, на род скорбного смирения, начало у него уже формироваться. Как там говорил классик? "Раз – не пидорас, два не считается, а…"

– Амиго? – тихо окликнули Баста из-за деревьев.

– Я весь внимание, – сразу же ответил Шаунбург.

Это была одна из немногих фраз на испанском языке, которую он вызубрил наизусть.

– Ждешь кого-то или так, отлить, отошел? – спросил, переходя на немецкий, человек, умевший, как выяснилось, передвигаться по этой гадской местности практически без шума.

– Девушку жду, – на такое чудо Шаунбург, если честно, совершенно не рассчитывал. Похоже, это тот самый человек, которого он совсем не надеялся здесь дождаться, но тот, каким-то чудом, прибыл сюда даже раньше Шаунбурга. Впрочем, всегда остается место сомнению.

– Дай, угадаю! – сказал мужчина. – Ее зовут Цисси?

– Ты знал!

Но это уже лишнее. Идиотский их пароль, сшитый на вырост, то есть, заготовленный про запас, на всякий пожарный случай, сработал как надо в оба конца, и собеседник вышел на свет. Молодой худощавый мужчина, вполне обычной для южной Европы внешности: темно-каштановые волосы, карие глаза, правильные черты лица. Испанец, француз или итальянец. Да даже и немец при определенных обстоятельствах…

– Мигель, – протянул руку мужчина, в форме капитана республиканской армии. У него даже знаки различия на фуражке и обшлагах рукавов уже новые, введенные только в конце декабря.

– Очень приятно, – не называясь, протянул руку Баст.

– Вас зовут Людо, – рукопожатие оказалось крепким, мужским. – Людо Верховен. Вы голландец, но всю жизнь живете в Германии. Сейчас инструктор в Пятом полку.

– Коммунист? – уточнил Шаунбург.

– Непременно, – кивнул Мигель. – Пойдемте, товарищ Верховен, вам надо переодеться…

И развернувшись по-военному – "Служил в армии?" – капитан зашагал между деревьями, увлекая за собой вполне довольного происходящим Шаунбурга.

Далеко идти не пришлось: побитый жизнью, дорогами и мудаками-водителями маленький "Фиат" "Balilla" стоял почти у самой дороги на Камбиль, скрытый от посторонних глаз колючим кустарником.

– Вот, товарищ Верховен, – сказал Мигель, открывая дверь и вытаскивая узел с вещами. – Переодевайтесь, пожалуйста. Время поджимает… Мне сказали, что вам надо попасть в Эль-Эспинар?

– Да, – коротко подтвердил Баст, развязывая узел и извлекая на свет слегка поношенные предметы гардероба бойца-интернационалиста.

– С живого хоть снимали? – спросил он, раздеваясь.

– Это принципиально? – вопросом на вопрос ответил Мигель, покуривавший рядом, опершись на капот автомобиля.

– Я брезглив, – объяснил Шаунбург, которого начинал раздражать этот субъект с повадками крокодила.

– Отвыкайте, – равнодушие собеседника было искренним, это Баст чувствовал совершенно определенно. – Война все спишет, было бы кому.

Между тем, Шаунбург облачился в офицерские галифе, ботинки и кожаные краги с застежками, френч без знаков различия… ремни… кожан… кобура с револьвером… Шаунбург вытащил оружие и покачал головой: музейный "Арансабаль Эйбар".

– Стреляет? – спросил он, опоясываясь ремнем с кобурой.

– А почему бы и нет? – пожал плечами Мигель. – Но ведь у вас и свой есть. Положите в карман галифе, не помешает. И поехали! Нам еще через всю страну тащиться и Мадрид объезжать.

Зачем следует объезжать столицу, Шаунбург понимал, поэтому возражать не стал.

– Поехали, – предложил он, застегивая кожаную куртку, в карман которой и спрятался надежный "Люгер".

– Поехали, – согласился Мигель, но прежде чем уехать, собрал вещи Баста, смастерил тючок и спрятал среди камней.

"Разумно", – мысленно признал его правоту Баст.

Кем бы ни был этот человек, он был профессионал, и его прислала Цисси Беркфреде, исполнявшая в "Философском кружке" функции парижского координатора. Хорошо исполнявшая, следует отметить, поскольку Мигель оказался на месте всего через пять дней после получения телеграммы и звонка от Вильды. Но, если Вильда фон Шаунбург даже не подозревала, кому звонит и зачем, механически исполняя программу, заранее заготовленную для нее Бастом на такой вот непредвиденный случай, то Цисси все знала и очень хорошо понимала. И Мигеля нашла, и в "точку рандеву" послала, и притом ее посланец, что важно, ни сном, ни духом не ведал, кого на самом деле везет в Эль-Эспинар.

– Документы у нас – дрянь, – объяснял между тем крутивший баранку Мигель. – Поэтому, если что, гасим всех. Говорю с патрулями я. А вы… У вас какая военная специальность…

"Фашист", – криво усмехнулся Шаунбург. Мысленно, разумеется, но тем не менее.

– У меня нет военной специальности, – сказал он, не вдаваясь в подробности.

– Ну, хоть Маркса с Энгельсом читали? – нисколько не удивившись словам Баста, спросил Мигель.

– Вы не поверите, – улыбнулся Шаунбург. – Я читал и Ленина, и Сталина, и даже Тельмана.

– Ну, тогда все в порядке, – как ни в чем не бывало, кивнул Мигель. – Значит, вы комиссар…

2. Кайзерина Альбедиль-Николова, полевой госпиталь республиканской армии в Эль-Эспинар, Испанская республика, 17 января 1937 года, утро

Утро получилось поздним. Не то чтобы так и задумывалось, но, как говаривал один небесталанный человек в далеком российском будущем, "хотели, как лучше, получилось – как всегда". Мечталось о другом… Проснуться на рассвете, встать с солнышком, и чтоб нигде ничего не болело. И на сердце снова – легко и весело, как было еще совсем недавно… Проснуться… Вспорхнуть с кровати птичкой, и обрадовать доброго доктора – профессора Бергансу – своим отменным самочувствием, отсутствием опухоли в плече, и затянувшимся, наконец, «операционным полем». Но, увы. Вышло с точностью до «наоборот». Сначала полночи не могла заснуть, – курила в приоткрытое окно, глотала сонные таблетки (целых две штуки), даже стакан самогона на нервах «употребила» – зато потом никак не получалось проснуться. Так и промаялась в полузабытьи почти до десяти часов утра. Когда колокол на городской ратуше Эль-Эспинара пробил «одиннадцать», все-таки выдралась из липкого и тяжелого, как размокшая глина российских проселков, сна, но чувствовала себя при этом усталой и разбитой. Едва сил хватило, чтобы одеться и умыться. И аппетит, что отнюдь не странно, отсутствовал «как класс» и возвращаться обратно не желал «ни за какие коврижки». Все-таки Кайзерина выпила кружку чая, совой или, скорее, сычиком – то есть как-то боком, искоса – поглядывая то и дело на кусок темного пористого хлеба и тарелку тушеной фасоли, но вместо еды взяла еще чая, и вышла с горячей кружкой в руках на холодок. Вышла, облокотилась на каменную балюстраду, закурила, и начала приходить в себя по-настоящему. Вот тут она и обратила внимание на некоторые странности и неожиданности обстановки, царившей с утра в полевом госпитале республиканской армии.

Во-первых, наблюдался суетливый и неорганизованный процесс переноски раненых или их самостоятельного неспешного перемещения, коли "увечные" оказывались на то способны, из одного крыла просторной асьенды в другое. На первый взгляд – без какого-либо ясно улавливаемого в этом действе смысла или плана, одни раненые передвигались справа налево, тогда как другие – слева направо, то есть в обратном направлении. Но это всего лишь "во-первых". А во-вторых, в анфиладе первого этажа, как раз у входа в помещения правого крыла, возник, ни с того ни с сего, вооруженный пост: два бойца и командир или, скорее, сержант.

"Что за фантасмагория?"

И в довершение всего этого безобразия, как тут же обнаружила Кайзерина, посередине организованного с неизвестной целью хаоса, как раз в центре внутреннего двора асьенды, стояли несколько военных, врачей и легкораненых и жутко орали друг на друга. Только что морды не били, но, судя по накалу страстей, и до этого недалеко.

"Паноптикум…"

– Не правда ли, впечатляет? – Тревисин-Лешаков, привычно оказался рядом, стоило Кайзерине вслух или "про себя" задаться каким-нибудь "интересным" вопросом.

Просто Вергилий какой-то, а не лейтенант-перестарок из 14-й интербригады.

– Да, пожалуй, – согласилась Кейт, кивнув "русскому". – А что случилось-то?

– Поумовцы переезжают в правое крыло, а коммунисты, соответственно, в левое, – с готовностью объяснил Лешаков. – Анархисты и прочие остаются пока на своих местах. Но, боюсь, такими темпами… ненадолго.

– А эти? – кивнула Кейт на возникший из ниоткуда и совершенно бессмысленный, на ее взгляд, пост у входа в правое крыло.

– Это ПОУМ-овская охрана, – Лешаков достал из кармана пачку сигарет и положил ее на ладонь, как бы взвешивая.

"ПОУМ ставит персональную охрану к своим раненым… однако!"

– А ругаются о чем? – спросила Кайзерина, испытывая чувство полной безнадежности: она никак не могла понять, что здесь произошло за то время, что она спала.

"Ну, проблемы… то есть, напряженность между "фракциями" имела место быть, но чтобы так?!"

– Вы проспали самое интересное, Кайзерина, – вероятно, это должно было стать усмешкой, но не стало. Лицо раненого лейтенанта просто перекосило, словно он съел что-то не то: кислое или горькое…

– И что же именно я проспала? – устало вздохнула Кейт.

– Позавчера в Париже начался судебный процесс над агентом НКВД Марком Зборовским и еще семью чекистами… – объяснил Лешаков. – Там, представьте, даже Сергей Эфрон…

– Стоп! – решительно остановила его Кайзерина, ощущавшая, что сердце готово вырваться из груди. – Подробнее, пожалуйста, и, ради бога, с объяснениями. Я ведь ваших русских не знаю, Алекс.

– А! Ну, да… – смешался Лешаков. – Вот же я какой, а еще интеллигент! Этот Зборовский – чуть ли не правая рука Льва Седова. Кто такой Седов вы ведь знаете или…?

– Знаю, – отмахнулась Кайзерина. – Дальше!

– Оказывается, Седов каким-то образом узнал, что Зборовский – агент НКВД…

"И я даже знаю, как он это узнал. Вернее, от кого".

– И что случилось потом? – спросила она вслух, имея в виду, что теперь январь, а памятный разговор с сыном Троцкого состоялся еще в ноябре.

– Не знаю, право, что они с ним сделали, – Лешаков все-таки закурил и спрятал сигареты в карман. – Можно, разумеется, предположить… Мне, знаете ли, приходилось… – чувствовалось, что он с огромной осторожностью выбирает слова. – Хвастаться нечем, баронесса, но… в Марокко, Парагвае… да и в России, в гражданскую… – снова поморщился он. – Я думаю, Кайзерина, вы понимаете, как это случается… В общем, оказывается, в начале декабря Зборовский сам сдался французской полиции. Ну, то есть, это они так сказали, французы, я имею в виду. Позавчера… На открытии процесса.