Текст книги "Техника игры в блинчики (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Лешаков рассказывал об этом будничным тоном, – "Война, мадемуазель, одна лишь чертова война" – но за ровной интонацией и простыми словами чувствовался нерв. И как-то так случилось, что повесть Лешакова задела в памяти Кайзерины совершенно неожиданную струну.

Высота, горящая роща, и бойцы, которых осталось всего несколько… Она не помнила, чьи это стихи, и музыку помнила с пятого на десятое, но песня буквально звучала сейчас в ее ушах. Это было какое-то чуть ли не детское воспоминание: черно-белое кино по телевизору, черный дым, белая искрящая ракета, голос за кадром…

И вот что интересно, вернувшись в госпиталь, она обнаружила, что все еще слышит голос безымянного для нее певца, и слова помнит почти наизусть. И ей вдруг дико захотелось спеть эту песню самой. Разумеется, это был род безумия. Возможно, истерика, догнавшая, наконец, Кайзерину в этом мире и на этой войне. Но как бы то ни было, проснувшись ночью, она поняла, что пока не выпустит из себя эти слова и эти смыслы, уже не успокоится. Однако и по-русски не споешь…

"Придется переводить…" – решила Кайзерина, закуривая и пододвигая к себе блокнот и карандаш.

"Что ж…"

Логично было предположить, что Кайзерина Альбедиль-Николова станет переводить песню на немецкий или – на худой конец – французский язык. Однако безумие на то и "девиантное состояние", чтобы совершать "всякие глупости".

Ей вдруг вспомнился Джон Корнфорд из роты "Ноль". Он был совсем еще мальчик и писал чудные стихи…

В конце концов, она перевела песню на английский, что оказалось не просто трудно, а очень трудно. Но дело того стоило. На следующий день – даже зверски не выспавшись – она впервые после ранения почувствовала себя счастливой…

– Чему вы улыбаетесь, баронесса?

– Да, так… – она даже смутилась.

Вот так всегда: начинает за здравие, а…

"Непоследовательная я!"

А сегодня проехал майор Натан. Он был безукоризненно любезен и чрезвычайно мил. Привез букет цветов и пару бутылок отменного испанского бренди – сладкого, душистого, несущего вкус и аромат созревшего винограда и солнечное тепло… В общем, она растрогалась от его щеголеватой галантности, опьянела от коньяка, и… И, взяв у ирландца, сопровождавшего майора – этого парня звали Фрэнк Макгиди – гитару, начала наигрывать, хотя движения левой руки на грифе и отдавались ноющей болью в плече. Перебрала струны раз, другой. Вывела мелодию, удивляясь тому, что получается и вдруг, неожиданно даже для себя самой, запела…

Small copse on hill was burnt by fire,

With bloody sunset spitting lead…

Дымилась роща под горою,

И вместе с ней горел закат…

Нас оставалось только трое

Из восемнадцати ребят.

Как много их, друзей хороших,

Лежать осталось в темноте -

У незнакомого поселка,

На безымянной высоте.

Сержант Макгиди плакал… Слезы стояли в «равнодушных» прозрачных глазах майора, «повело» и Лешакова, а у нее просто текло и текло по щекам, – градом, словно прорвало, наконец, давно готовую рухнуть плотину…

Глава 11

Мадрид-Рим

1. Турин. Королевство Италия. 19 января 1937 года. 6 часов 30 минут

Как и все большие железнодорожные вокзалы, Порто-Нуово уже в ранние утренние часы наполняется удивительной, порой непонятной стороннему наблюдателю суетой, ускоряя её ритм и наращивая громкость по мере движения стрелок часов к полудню. Перестук колес, скрип тормозов, удары вокзального колокола – прибывают и отходят поезда; вездесущие носильщики с гружеными и пустыми тележками снуют сквозь клубы паровозного пара, словно грешные души в Аду Данте; и дворники – Ангелы Господни, перекрикиваясь, обмениваются новостями и шутками, заканчивая под шарканье метел свою ежеутреннюю работу. Немногочисленные ещё пассажиры оживляют залы ожидания суетливыми передвижениями, а у билетных касс уже нарастают цепочки очередей. И всё это под аккомпанемент паровозных гудков, железного клацанья сцепок, шипения стравливаемого пара, равномерного постукивания молоточков обходчиков – музыка железных дорог. Быть может, нечто подобное и вдохновило автора «Болеро»?

Но на вокзалах, как и в жизни, радость часто сталкивается с горем, а встречи чередуются с расставаниями. На перроне спешат, в депо – работают, в кабинете начальника вокзала пьют граппу и курят контрабандные египетские сигареты. В ресторане играет патефон, и чей-то очень знакомый голос с легким акцентом – американец? немец? – поет неаполитанские песни. В зале ожидания – нервозный настрой задают громкоголосые женщины и кричащие младенцы. А на дальних путях, у пакгаузов, к недлинному составу товарно-пассажирского поезда сцепщики цепляют ещё один – с зарешеченными окнами – вагон. Лязганье буферов, лёгкий рывок состава и вот уже его двери открыты для новых пассажиров и не оставляющих их ни на мгновение в одиночестве "сопровождающих лиц". Вооруженных. И в форме.

* * *

Из выкатившегося прямо на рампу перед пакгаузами тюремного фургона конвоиры-карабинеры вывели несколько человек закованных в наручники, и без особой спешки препроводили в вагон готового к подаче на посадку – всех прочих пассажиров – состава. Простукивавший буксы пожилой седоусый смазчик о чём-то спросил старшего конвойной смены, показав рукой на карабинера с огненно-рыжей шевелюрой, ведущего за длинную цепь, прикреплённую к наручникам, представительного господина в дорогом костюме. Капрал, подтянутый, моложавый, в лихо заломленной на бровь пилотке, сухо ответил. Но, судя по выражению лица рабочего, ответ того более чем удовлетворил.

"Чёрт возьми!" – выругался про себя Роберт, так и не научившийся читать по губам.

Впрочем, за сотню метров даже через бинокль хрен разберёшь: кто кому и что там сказал.

"Самое главное я все-таки увидел. "Инженера" этапируют в Рим именно сегодня и именно этим поездом", – Роберт не удержался и чихнул, пыли на чердаке главного здания вокзала, куда он проник под видом рабочего-электрика, было – хоть отбавляй!

Похоже, почти за семь десятков лет, прошедших с момента завершения строительства, на этом чертовом чердаке никто ни разу не прибирался. Лишь редкие тропинки, протоптанные в слое пыли перемешанной с голубиным помётом, давали представление о том, что может вызвать интерес человека в этом огромном и грязном помещении под гулкой высокой кровлей, подпертой темными балками.

Стараясь не загребать ногами тут же взлетающие к потолку многолетние наслоения пыли, напоминавшие слои придонного ила в заболоченных озерцах, Роберт на цыпочках прокрался к выходу на лестницу. Бинокль был уже надёжно спрятан в футляр и зарыт среди инструментов в глубине объёмистой сумки. Рабочая куртка, кепка и специальная сумка могут превратить практически кого угодно в человека-невидимку.

Нужно лишь верить в то, что эта одежда – твоя. Крепко верить. И тогда никому до тебя не будет дела. Правило простое, но теория суха, как правильно заметил однажды геноссе Гете, и лишь древо жизни всегда дает зеленые побеги… Старые подпольные крысы обходились без теории, они были практиками.

Роберт неторопливо – спешить и суетиться нельзя – спустился по боковой, служебной, лестнице, миновал просторный вестибюль, заполненный шумными мельтешащими людьми, и вот она – привокзальная площадь. Осталась самая малость – выйти из здания вокзала, закуривая остановиться на крыльце, и перевесить сумку с инструментами с правого плеча на левое – большой латунной застёжкой к себе.

"Вот и всё. И не надо никому звонить. Что знают двое – знает и свинья, как говорил наш управляющий имением, а он постоянно встречался с ними… и чаще всего в зеркале", – с этой мыслью Роберт спустился по немногим гранитным ступеням и в несколько шагов достиг края тротуара, где и остановился, словно раздумывая, переходить ли ему улицу, или нет.

Впрочем, кареглазому брюнету – невысокому, но крепко сбитому – в одежде рабочего недолго пришлось стоять у края тротуара. Через "полсигареты", урча мотором и стреляя выхлопом, подкатил маленький трёхколёсный фургончик, – сотни подобных, построенных на основе мотоциклов, колесили по всему Турину, – приглашающе распахнулась фанерная дверь кузова, и вот уже тротуар пуст, лишь непогашенный окурок, брошенный около решетчатого люка сливной канализации, испускает тонкую струйку сизовато-серого дыма.

2. Атташе посольства СССР в Испанской республике Лев Лазаревич Никольский, Мадрид, Испания, 19 января 1937, полдень

– Ситуация под контролем, – еще раз повторил Никольский. Его нервировала взвинченная, «истерическая», обстановка, царившая в посольстве, но сказать этого вслух он не мог.

Во-первых, старший майор Государственной Безопасности Никольский прекрасно понимал, что в сложившихся обстоятельствах посол не мог не нервничать. На Полномочного Представителя СССР в Испанской Республике давила Москва и, возможно, не просто "Москва", а сам "хозяин". А во-вторых, Никольский знал – и, вероятно, лучше всех присутствующих – кем на самом деле являлся Марсель Розенберг. Впрочем, командарму Якиру это, по-видимому, тоже было известно. Никольский уже успел обратить внимание, как выстраивает свои отношения с послом командующий армейской группой. Весьма неординарно, следует отметить, и где-то даже изящно.

"Умеет, – отметил про себя Никольский. – Недаром на ПУ РККА выдвигался… Не солдафон…"

– Итак, – Розенберг был высок и хорошо сложен. Двигался легко. По-русски говорил без акцента, хотя родным языком для него был то ли польский, то ли немецкий. Биография его не афишировалась, и даже сотруднику НКВД Никольскому трудно было судить, что в ней правда, а что ложь. Но то, что этот европейски образованный и аристократически воспитанный человек уже двадцать лет выполняет весьма деликатные разведывательно-дипломатические миссии высшего партийного руководства, он знал.

– Итак, – разумеется, это был вопрос, хотя и не обозначенный интонацией.

– Ситуация под контролем, – ответил Никольский.

– Я бы хотел услышать более определенный ответ, – сказал от окна командарм. Он простецки присел на подоконник и следил за разговором оттуда.

Сидел, крутил в пальцах спичку. Спокойный, внимательный. Слушал, демонстрируя отменную выдержку, но тоже нервничал. Теперь вот заговорил.

– Проводится работа по агентурному вбросу информации, компрометирующей троцкистов вообще, и ПОУМ в частности, – Никольский решил, что в нынешних обстоятельствах наиболее уместна такая – несколько "казенная" и обезличенная по форме речь. – Намечены и осуществляются оперативные мероприятия, направленные на недопущение…

– Лев Лазаревич! – неожиданно улыбнулся Розенберг. – Не надо "мероприятий"! Скажите лучше, как вы считаете, ПОУМ выступит? Я имею в виду вооруженное выступление.

– При определенных обстоятельствах, несомненно, – врать не следовало. Розенберг и сам, наверняка, умел "читать" расклад сил.

– Почему же они не выступили до сих пор? – спросил Якир.

– Потому что существует мнение, что вооруженное выступление будет на руку националистам, – Никольскому не хотелось этого говорить, но в этом кабинете трескучие фразы из передовицы "Правды" не пройдут. Другой уровень осведомленности и ответственности, да и власти…

"Власть кружит головы? Хорошо, если так…"

– Ну, что ж, – кивнул Розенберг. – В этом заключено гораздо больше правды, чем нам хотелось бы.

Знать бы еще, что он имел в виду…

– Да, – согласился Якир. – Это серьезный довод. Одно дело сломать их сразу и бесповоротно, и совсем другое – ввязываться в долговременный вооруженный конфликт.

– Красной Армии в нынешних обстоятельствах делать этого категорически нельзя, – Розенберг отошел к письменному столу и открыл портсигар. Курил он, как заметил Никольский, не папиросы, а сигареты. Он и вообще выглядел европейцем, вел себя как европеец, говорил, одевался… Возможно, и думал. Портрет дополняла молодая жена – фактически официальная любовница – красавица-балерина Марьяна Ярославская.

– Как долго будет себя сдерживать руководство ПОУМ? – спросил он, закуривая.

– Будет зависеть от того, как поведет себя компартия, – сразу же ответил Никольский. – Чью сторону займут анархисты. Что скажет завтра на суде в Париже Зборовский…

"Или кого еще арестуют в Москве…" – но этого Никольский, естественно, вслух не произнес. Он много лучше других представлял себе, что сейчас происходит в Москве. Знал, например, что второй открытый процесс над троцкистами, который должен был состояться еще в декабре, так и не состоялся. Но и это, если подумать, ни о чем еще не говорило. Теперь могло случиться все, что угодно. Абсолютно все…

– Много переменных, очень сложно предугадать, кто и как вмешается в развитие событий, – вот что он сказал вслух.

– Я приказал не вмешиваться в дискуссии и держать видимость нейтралитета, – Якир потянулся было к карману – хотел, наверное, достать папиросы – но руку остановил на полпути. Сдержался. – Нам открытый конфликт ни к чему. Во всяком случае, не сейчас.

– Согласен с вами, Иона Эммануилович, – аккуратно выдохнув дым, подал свою "реплику" Розенберг. – Троцкий, к слову, тоже старается сгладить конфликт. В "Вестнике оппозиции" громы мечет, но в шифротелеграммах просит "товарищей из ПОУМ" не спешить, чтобы, как он пишет, "не погубить дело революции".

"Интересно, – сделал заметку Никольский. – Это он специально мне намекнул, что и помимо меня каналы имеет?"

– Террор, однако, на убыль не идет, – возразил он.

– А террор к делу не пришьешь, – усмехнулся в ответ Розенберг. – Никто ведь ответственности на себя не берет.

– Да, – кивнул Якир. – Не эсеры…

– Не эсеры… – задумчиво повторил за Якиром Розенберг. – В восемнадцатом году…

Никольский знал, что происходило в 1918 году, но он был не Дзержинский, и заходить так далеко, как зашел "Железный Феликс", себе позволить не мог.

– Мы работаем над этим вопросом, товарищ Розенберг, – сказал он.

"Но повод просто замечательный…"

– Однако, – добавил Никольский, едва только уловил искру понимания, промелькнувшую в глазах посла. – Пока мы не создали более благоприятных обстоятельств… было бы крайне желательно, чтобы товарищ командарм 1-го ранга переговорил с военным руководством поумовцев и вообще с военными… Выехать с инспекцией в войска, произнести речь…

– Неплохая идея, – согласился Якир. – Но в данной ситуации мой выезд в войска может быть интерпретирован в отрицательном смысле.

– Повод можно создать, – осторожно возразил Никольский, видя, что Розенберг не вмешивается. Покуривает у письменного стола, слушает, но молчит.

– Например? – а вот Якир, судя по всему, воодушевился, он увидел путь к реальному действию и готов был осуществить его в разумных, разумеется, пределах.

– Под Саламанкой возник тактический тупик…

– Вечная ничья, – усмехнулся Якир. – Но мы, я думаю, способны переломить ситуацию, и мы ее переломим.

– Вот и повод, – осторожно предложил Никольский. – Там как раз сильны позиции ПОУМ и Дуррути.

– Повод неплох, но недостаточен, – покачал головой командарм. – В военном отношении Мерецков вполне способен справиться с ситуацией и без моего вмешательства. Люди это знают.

– Может, посещение госпиталей? – предположил тогда Никольский.

– Для командующего армейской группой повод мелковат, – вмешался в разговор Розенберг. – Но туда едет с концертом Виктория Фар, и это меняет дело.

– Виктория Фар… – ну, Якир не мог не знать, что она в Испании. В армии только о ней и говорили, но, видимо, ему такой вариант в голову не пришел.

– Сегодня она выступает в Мадриде, – сказал между тем Розенберг. – А вы… ведь может случиться, что вы были заняты, Иона Эммануилович? Командующий – человек загруженный… Мы с Марьяной примем ее здесь, а послезавтра вы могли бы встретить ее на концерте… Где она выступает? – повернулся он к Никольскому.

– В госпитале Эль-Эспинар, товарищ Розенберг, – сразу же ответил Никольский. – Это как раз Саламанкское направление.

– Ну, вот и повод, – кивнул Розенберг. – И госпиталь, и направление, и мадемуазель Фар.

– Да, пожалуй, – согласился Якир и все-таки закурил.

"Не подведи, Федя!" – взмолился мысленно Никольский, глядя на то, как закуривает командующий.

Если бы он верил в бога, богу бы и помолился. Но он не верил ни во что. Теперь уже – даже в коммунизм. Оставалось надеяться на людей.

3. Виктория Фар и Раймон Поль, Мадрид, Испанская республика, 19 января 1937 года, вечер.

– Ну! – глаза сверкают, и сини в них сейчас гораздо больше, чем обычно.

И прилив крови к лицу ей тоже идет.

"И куда подевалась наша аристократическая бледность?"

Ну, и в довершение картины, наблюдались еще и трепещущие крылья носа – почти "прозрачные крылышки феи" – и "бурно вздымающаяся грудь"!

– Ты давно смотрелась в зеркало? – Федорчук даже прищурился, чтобы удержать в себе, а значит – скрыть от нее рвущиеся на волю любовь и восхищение. Впрочем, под синими стеклами очков хрен что разглядишь.

– Не заговаривай… те мне зубы, месье! – она тоже прищурилась, и теперь там, в тени длинных ресниц посверкивала сталь драгунских палашей. – Ну?!

– Баранки гну! – по-русски ответил Виктор.

Это он зря, конечно, сказал, несмотря даже на то, что они оставались одни, а стены вокруг – толстые. Достаточно одного раза, чтобы посыпались все легенды и все тщательно выверенные "внутренние конструкции". Но сделанного не воротишь, и на старуху бывает проруха.

– Ты, что! – взвилась Татьяна. – Совсем крыша поехала?!

Возмутиться возмутилась, и лексикон, что характерно, весьма определенного свойства вдруг всплыл, но все это шепотом, едва ли не беззвучно.

"Н-да… и кто же эта та, кто, так владеет движениями души, Татьяна или Жаннет?"

Жаннет как будто легкомысленнее, но это только кажется. Виктор в этом успел уже отчасти разобраться. Француженка действительно была молода и несколько излишне "весела", но одновременно заметно упрямей и, если так можно выразиться, упертей Татьяны. И коммунисткой-подпольщицей, а затем советской военной разведчицей была именно она, а не менеджер по персоналу Татьяна Драгунова. Однако дела обстояли куда более замысловато, чем можно заподозрить, исходя из простой схемы: "вселенец" – "донор". Виктор и на себе это чувствовал, и в Татьяне видел. Виктория Фар не только по имени, но и по существу не являлась уже ни Татьяной, ни Жаннет, хотя личность "вселенки" и доминировала. Однако изменилась и она, и, вероятно, по-другому и быть не могло: другая жизнь, другие люди.

– Извини, – сказал Федорчук по-французски и обнял Викторию. И поцеловал. С закрытым ртом говорить невозможно.

– Все, все! – остановил он ее, когда поцелуй себя "изжил" – не продолжать же, в самом деле, до завтрашнего утра!

"А жаль…" – подумала Татьяна (или это была Жаннет?) отстраняясь.

– Кайзерина в госпитале Эль-Эспинар, – сказал Федорчук ровным голосом, пытаясь побороть заполошное сердцебиение. – И ты выступаешь там послезавтра, после обеда. Завтра отдыхаем, послезавтра выезжаем с утра пораньше. Дороги здесь, говорят, лучше, чем на юге, так что есть надежда прокатиться с комфортом, и не без удовольствия.

4. Акви-Терме. Королевство Италия. 20 января 1937 года. 2 часа 08 минут

Стоянка товарно-пассажирского на Рим здесь, в Акви-Терме, всего каких-то десять минут. По итальянским меркам – поезд следовал практически без остановки, но можно предположить, что все, кто способен себе это позволить, вылезут на перрон – перекурить на холодке. Погода стояла приятная, хоть и зимняя, и люди наверняка не откажут себе в «маленьком удовольствии». Разумеется, не все, отнюдь не все…

Но поезд еще не пришел, и пока ярко освещенный электрическим светом перрон был совершенно пуст – маленький город, маленькая станция – только в самом конце, у края рампы и почти в тени стояли два "Фиата" "Ардита" Железнодорожной Милиции Национальной безопасности. Возле одного из них нетерпеливо переминался с ноги на ногу capo squadra с кинжалом на поясе, то и дело теребя застёгнутый клапан бустины. Высокий, светловолосый, похожий на уроженца Севера, он явно нервничал, – пару раз доставал из кармана форменных брюк пачку "Национале", но огладывался на вторую машину и прятал сигареты обратно.

Гудок паровоза издалека и заранее известил о прибывающем поезде, и тут же на платформу выскочил дежурный по станции. Оглянулся боязливо на чернорубашечника, и припустил рысью к месту остановки локомотива.

Сержант проводил станционного служащего тяжёлым взглядом и подошёл ко второй машине. Он что-то коротко сказал в приоткрытое окно водительской двери, откуда тянулся еле заметный в ночном воздухе сигаретный дымок. Почти сразу же взвыл стартер и завёлся двигатель. Через секунду заработал мотор и другого автомобиля. Сизый вонючий выхлоп быстро истаивал, выходя за освещённую часть платформы.

"А вот и состав, – подумал "сержант", наблюдая за подходящим с шумом и лязгом поездом и в который уже раз проводя рукой вдоль клапана пилотки. – Ну, всё! Все! Работаем!"

Состав шумно тормозил и, окутываясь паром, выезжал из тьмы на свет.

Подобравшись, сержант обогнул "Фиат" и быстро распахнул правую пассажирскую дверь. Из автомобиля, разминая затекшие в тесном салоне ноги, вышел capo manipolo. На его кителе сразу бросались в глаза медали: "В память марша на Рим" и "За десять лет службы в Добровольческой милиции".

– Не мандражируй, Венцель, – вполголоса бросил он по-немецки "сержанту" и широко улыбнулся, переходя на итальянский. – Смотри, ночь-то какая! Отличное время убить врага или умереть самому, как считаешь?

– Не до поэзии сейчас… – настроение у "сержанта" явно не улучшилось. – Согласись, Роберт, только мы двое хорошо говорим по-итальянски, остальные – зубастая массовка… Кстати, телеграф точно не заработает? – неподдельная обеспокоенность просквозила в голосе Венцеля, он нервничал все время, и с этим ничего сделать не удавалось.

– После того, что Юрг "неосторожно" сотворил с аппаратом, а Эрих с телеграфистом? – удивился "лейтенант". – Не спорю, техника требует более бережного к себе отношения, а телеграфист и вообще человек… Это было грубо, не правда ли? – очередной гудок паровоза смазал последнюю реплику Роберта. – Ладно, хорош трепаться! Начали!

"Лейтенант" махнул рукой в сторону станционного здания, тут же распахнулась высокая деревянная дверь и как чёртики из коробочки на платформу выскочили два человека в форме рядовых Добровольной Милиции: один – высокий и худощавый, второй – крепыш среднего роста с тяжелым подбородком. Быстрым шагом они устремились к "командиру", придерживая висящие на плече пистолет-пулемёты "Виллар-Пероза".

Лязгнув сцепками, состав остановился, причём стоящие на перроне "чернорубашечники" оказались как раз напротив хвостового – тюремного – вагона. Зарешеченные окна его были темны, тускло светили лишь ночник в купе кондуктора, да в вагонной уборной – дежурный фонарь.

Роберт подошёл к двери рабочего тамбура и настойчиво постучал. Через минуту дверь распахнулась, и в проёме показалось сонное лицо кондуктора. При виде офицера он начал судорожно застёгивать форменную куртку и даже попытался встать смирно. Суетливость его в другой ситуации выглядела бы забавно, но сейчас…

– Вызови ко мне начальника караула! – отрывисто бросил "лейтенант" и, видя замешательство в лице железнодорожника, добавил: – Шевелись быстрее, ботва картофельная!

Что больше повлияло на скорость, с которой кондуктор метнулся вглубь вагона, то ли приказной – непререкаемый – тон Роберта, то ли грозный вид "заслуженного фашиста", – не важно. Но глухой удар тела о полуоткрытую дверь где-то внутри, сопровождаемый изощрёнными проклятьями, говорил о том, что приказание выполнялось со всей возможной поспешностью.

Ещё через минуту на пороге тамбура возник капрал карабинеров, на ходу поправляющий белые ремни портупеи. Из-за его плеча боязливо выглядывал кондуктор, потиравший протянувшуюся наискосок через все лицо широкую красную полосу.

– Capo manipolo Додереро, Железнодорожная Милиция Национальной безопасности! Представьтесь, капрал! – с лёгкой нотой брезгливости, почти "через губу" процедил Роберт, легко отмахнувшись обозначением фашистского салюта в ответ на приветствие младшего по званию, резво спрыгнувшего с подножки вагона на платформу.

– Капрал Чеккини, господин лейтенант! Корпус карабинеров. Тюремная стража "Реджина чели". Начальник конвоя. Доставляю группу преступников в Рим, – выпалив всё это в темпе обычной армейской скороговорки, капрал стал "есть глазами" чернорубашечника.

– Служили в армии? – понимающе протянул "командир манипулы".

– Так точно, господин лейтенант! – Чеккини упорно продолжал именовать Роберта армейским званием, это была максимально допустимая степень фронды, впрочем, вполне простительная, исходя из ситуации.

– Ну, да ладно. Имею приказ обеспечить дополнительную охрану конвоируемых в Рим преступников… – тут Додерер обозначил желание предъявить капралу соответствующую "бумагу", медленно опустив руку за отворот кителя.

В ответ, всем своим видом капрал показал, что избыточные формальности ни к чему, и он только рад заботе проявляемой фашистской милицией о его, Чеккини, безопасности, но к чему такие предосторожности?

– Есть сведения, – отрывисто и значимо цедил слова Роберт, – что возможна попытка нападения на тюремный вагон с целью освобождения конвоируемых преступников. Нам поручено воспрепятствовать тем, кто хочет помешать отправлению высшего фашистского правосудия!

Вид лейтенанта-чернорубашечника, выпячивающего подбородок подобно "почетному капралу" и вещающему будто с трибуны митинга, не вызвал и тени иронии у свидетелей разговора… Какое время – такие и "песни". Что в Рейхе, что в Королевстве.

В результате краткой церемонии "обнюхивания" иерархия была установлена, и капрал, признав главенство "командира манипулы" в вопросах безопасности вверенного ему "контингента", устало подумал:

"Да, пожалуй, если всё так, как говорит этот фашистский говнюк, то нам с нашими "пукалками" нечего и думать "отбрехаться".

Капрал примерно представлял, кого везет, и неплохо знал, на что способны итальянские бандиты. Могло кончиться и кровью, а эти… милиционеры – что сержант, что рядовые – даже на вид парни суровые и тёртые… Ни одного лишнего слова не проронили. Псы, да и только! Да и "трещотки" у них, хоть и старые, но вполне смертоубойные в умелых-то руках… Но, если по совести, было в них, в этих фашистах что-то странное, что никак не давалось капралу "на зуб"… Да и дьявол бы с ними! Ему хотелось спать, а не загадки разгадывать! Странные и странные, и пусть им.

"Велено охранять? Вот пусть и охраняют, нам-то что? "

5. Железнодорожный перегон Овада – Кампо-Лигуре. Королевство Италия. 20 января 1937 года, 10 часов 12 минут

За ночь синяк на лице кондуктора набух, оба глаза заплыли, да так, что не помогали ни медные монеты, ни компресс, наскоро сделанный из намоченного холодной водой полотенца. Болело – страшно!

"И ведь не приляжешь! С момента как в Акви подсели чернорубашечники, – глаз не сомкнул, всё боялся, а вдруг… Вдруг прямо сейчас, как в американском кино появятся всадники с замотанными шарфами лицами, и начнут на полном скаку палить по окнам вагона из огромных револьверов. Даром что зарешёченные – так не бронированные же!"

И была эта тревога кондуктора, – человека малообразованного и впечатлительного, пусть и неглупого, иначе не стали бы держать на такой ответственной работе, – настолько сильна, что даже боль разбитого лица отступала временами.

"Хорошо ещё, что новые охранники не потребовали себе сидячих мест, так и стоят – рядовые в тамбурах, а капрал с лейтенантом – в коридоре. Молчат, почти не курят – вот дисциплина-то!"

Из соседнего купе послышалась какая-то возня и звук как от упавшего мешка с углём.

"Никак кто-то с полки сверзился? Пойду, посмотрю…" – с этой мыслью, кондуктор, шипя от боли, открыл дверь своего купе и выглянул в коридор. Последнее, что он увидел – рукоять пистолета, летящая прямо в его многострадальную переносицу. Остатки стремительно уходящего сознания зафиксировали возглас:

– Gefickte Scheisse! Verpiss dich!

И все кончилось.

* * *

Роберт посмотрел на часы – восемь минут одиннадцатого, скоро Кампо-Лигуре и ключевая точка безумного, в общем-то, плана, разработанного отмороженным на всю его британскую башку «геноссе Михаэлем». Совпадение нескольких обстоятельств позволяло провернуть всё дело практически «без шума и пыли», и с минимальными кровопусканиями. Взять хотя бы то, что подозреваемых, но ещё не осужденных возили в обычных купейных вагонах, разве что с решётками на окнах и дверями купе запирающимися только снаружи. Если бы «Инженера» этапировали в «кандальном»… Да-а-а… Пришлось бы как минимум отцеплять вагон от состава на ходу и забрасывать охрану и подконвойных через вентиляцию дымовыми шашками с какой-нибудь химической дрянью. С неясными шансами на успех.

"И вышел бы гребаный вестерн… со стрельбой и мордобоем!"

Но, поскольку обстоятельства оказались на стороне "университетской сборной", их нужно было использовать по максимуму. Тем более что британец настаивал – фактически требовал, сукин сын – сделать всё возможное, чтобы сохранить жизнь "Инженера". Пусть даже ценой своих собственных…

"И кем он англичанину приходится?"

А Венцель между тем безмятежно дымил в приоткрытое окно вагонного коридора.

"Ну ладно, хоть "Композитор" успокоился, а то ночью дрожал как рысак перед забегом".

Подойдя к Де Куртису, "лейтенант" быстро пожал ему предплечье и взглядом показал на часы обернувшемуся "сержанту".

"Пора!"

Развернувшись – каждый в свою сторону вагона – они бесшумно разошлись, быстро дошли до противоположных тамбуров, и короткими жестами подали сигнал Юргу и Эриху.

"Пора!"

Юрг наглухо заблокировал дверь в соседний, предпоследний, вагон и быстро осмотрел сцепку – работы на пару минут. Эрих снял с плеча пистолет-пулемёт и плавно потянул на себя ребристый цилиндр цевья. Лёгкий щелчок, и оно вернулось на место, а патрон оказался в патроннике.

"Чёртовы макаронники… не могли попроще придумать! Теперь, главное, не зацепить своих при случае, если, конечно, дело дойдёт до стрельбы. Лучше бы не дошло".

Додерер уже приближался к двери четвёртого купе, как внезапно в коридор выглянул капрал Чеккини.

– Господин лейтенант, можно вас на секундочку? У меня есть к вам очень важный и срочный вопрос.

"Что это ему приспичило? Спал бы у себя в купе и в ус не дул… Ага, а руки-то он на виду не держит, и стоит как-то скособочившись. У него там что – пистолет? Похоже, он нас спалил. Kleine Schwuchtel!"

Широко улыбаясь и изображая крайнюю степень готовности ответить на любые вопросы, Роберт приблизился к дверям купе капрала. Но как только тот, всё также боком, попытался проскользнуть в приоткрытую дверь, Додерер схватил его левой рукой за лацкан кителя и резко дёрнул на себя, одновременно ударив ногой по двери.