Текст книги "Техника игры в блинчики (СИ)"

Автор книги: И. Намор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)

– А вы, товарищ комбриг?! – не удержался я и перебил его речь.

– Я останусь здесь с ранеными, которые не могут самостоятельно передвигаться… – тоном, не допускающим возражений, заявил Павлов.

– Товарищ Трусов, – обратился комбриг к старшему лейтенанту, – сколько штыков осталось в батальоне?

– Со мной двенадцать… – просипел тот сорванным голосом и тут же обратился с просьбой – Товарищ комбриг разрешите остаться с ранеными?

– Нет, – коротко отрезал Павлов. – Вы со своими людьми пойдете в арьергарде.

– Товарищ Калинин, – дошла очередь до политрука. – Вы назначаетесь заместителем капитана Некрасова и лично отвечаете за спасение Боевого Знамени бригады… Товарищ сержант! – скомандовал он перевязывавшему его танкисту. Тот отложил самодельные бинты и, не спеша, расстегнул ворот комбинезона. И мне стало ясно, почему он казался такого неестественного сложения: на его груди под комбинезоном было спрятано знамя бригады.

– Товарищи, – обратился, уже к нам троим, Павлов, – приказываю… и даже в большей степени не приказываю, а прошу! Выведите из окружения людей и сохраните Боевое Знамя!

Было видно, что командиру группы из-за ранения нелегко давалось каждое слово, он побледнел, а на лбу выступил пот…

* * *

… Нам повезло, путь нашего прорыва пришелся на позиции, занимаемые батальоном националистов, укомплектованных большей частью новобранцами. Непривычные к ночному бою, они избегали прямого столкновения и стреляли больше для самоуспокоения, спрятавшись в укрытия.

Мы прорвались через оба ряда траншей, и я, отправив небольшую группу со знаменем к нашим позициям, приказал остальным бойцам занять оборону и прикрыть выход раненых.

Тем временем, заговорила наша артиллерия. Надо отдать должное артиллерийским командирам, они верно оценили причину переполоха во вражеском стане и поддержали наш прорыв действенным артогнем по всему фронту. Националистам стало не до нас. Мы дождались последних раненых и стали ожидать группу Трусова. Но больше никто не появился, и мы по звукам разгорающегося боя в тылу санхурхистских позиций догадались, что наши товарищи пожертвовали собой, приняв весь огонь на себя.

Скрепя сердце, я отдал приказ отступать. Мы перебежками, а где и ползком, направились в сторону наших войск. Впрочем, своим ходом мне туда добраться было не суждено. Шагов через пятьдесят-шестьдесят правую ногу обожгло резкой болью, и я повалился наземь. Тут же попытался вскочить, но снова упал, нога не слушалась. Ко мне подскочил Литвинов и подхватил меня, как мешок, на спину. Так на своей спине он и вынес меня к нашим…"

7. Олег Ицкович, Саламанка, Национальная зона, 25 декабря 1936

Ударило в грудь, под сердце. Резко и больно, но сразу же отпустило, так что, по-видимому, не инфаркт.

Олег поднял руку, заметив мимоходом, что пальцы дрожат, коснулся лба. Лоб оказался мокрым от пота, но это и так было ясно. Можно и не трогать: пробило так, словно в луже выкупался. Струйки липкой влаги стекали по вискам и лбу, "журчали" по ногам, и между лопаток…

"Ольга?!"

Боль ушла, как не было, но сердце колотилось, словно после заполошного бега, а в душе…

Что ему почудилось перед тем, как "ударило" в сердце? Ведь точно же что-то примерещилось. Тень женщины на фоне звездного неба… и отзвук далекого выстрела.

"Бред! Дичь!" – но душе не прикажешь. Зажало, как в тисках: что называется, не вздохнуть, не охнуть.

– Твою мать! – доставать сигарету дрожащими, как у алкоголика, пальцами, удовольствие ниже среднего. Закурить удалось с десятой – или еще какой – попытки и только третью или четвертую сигарету. Намусорил, кроша в дурных пальцах табак, как последняя свинья, но что есть, то есть.

– Твою мать! – разумеется, он сказал это не по-русски. Само собой, с языка сорвалось "Verdammte Scheisse", но язык этот, чертов, едва шевелился во рту, и губы пересохли, и брань вышла жалкая, едва слышная.

– Твою мать! – хрипло выдохнул фон Шаунбург и жадно затянулся.

"Кейт!" – бессмысленная мольба! Как к ней дотянешься через неведомые пространства, ведь он даже не знал, где она сейчас.

Вот и приручай кого-то, вот и приручайся… Любовь – тяжкая ноша, а страх за любимого страшнее физической боли. Оставалось надеяться, что это был всего лишь "заскок физиологический, простой", вызванный усталостью, нервным истощением и злоупотреблением алкоголем, никотином и кофеином. Но здравое это предположение не утешало и не "утоляло печалей".

"Дьявол!" – новая сигарета далась ему легче, и оставалось лишь сожалеть, что бренди закончился еще час назад.

– Ага! Вот вы где! – сказал очень вовремя вернувшийся из "рекогносцировки" полковник фон Тома.

Баст и сам не заметил, как переместился из фойе штабного здания сначала на высокое крыльцо, где он был явно лишним в компании солдат, охранявших двери, а затем на улицу, под сень растущих вдоль проезжей части деревьев.

– Ну, что там? – спросил он через силу.

– Вы водку пьете? – вопросом на вопрос ответил Тома.

– Пью, а что? – Баст пытался закурить очередную сигарету.

– Тогда, выпьем!

Шаунбург, наконец, обратил внимание, что полковник необычайно мрачен. Между тем, Тома извлек из кармана своего кожаного реглана бутылку и выдернул пробку.

– Виноградная водка, – сказал он, протягивая бутылку Шаунбургу. – Дерьмо, конечно. Но всяко лучше, нашего картофельного самогона.

Водка, и в самом деле, оказалась никудышная, но спирта в ней содержалось, сколько надо – ему, Себастиану фон Шаунбургу, – надо, и это была хорошая новость.

– Рассказывайте, – предложил он полковнику, – "продолжаем разговор".

Судя по тому, как Вильгельм Тома хмурился, теперь следовало ожидать какой-нибудь гадости. И Баст в своих предположениях не ошибся.

– Мы отбились, – сказал Тома, принимая бутылку. – Русские потеряли три десятка танков, а может быть и больше…

– Что-то не похоже на плохие новости, – возразил Баст, наблюдая за тем, как полковник пьет водку.

– Марокканцы захватили русских раненых…

– И что?

– Русские защищались, пока у них были патроны…

Все стало ясно. Такое уже случалось в прошлом: испанцы и вообще-то не церемонились со своими классовыми врагами, но марокканцы… У этих были свои представления о военной и всякой прочей этике.

– Но разве здесь не действует Женевская конвенция? – спросил Баст вслух, преодолевая позывы к рвоте.

– По-видимому, нет, – покачал головой Тома и протянул Басту бутылку. – Выпейте, Себастиан, и учтите, я вам ничего не говорил. Нашим хозяевам оглашение всех этих мерзостей не понравится, да и в Берлине вряд ли одобрят…

"В Берлине тоже… И это ведь только начало…"

Жестокая реальность войны обрушилась на Баста с новой силой, но он уже взял себя в руки, и вполне контролировал эмоции. Плакать и причитать было бы глупо, а главное бессмысленно. Если он хотел – если все они хотели – остановить это грозящее катастрофой безумие, им следовало действовать, что они, собственно, и делали последние полгода. Однако было очевидно и другое – быстро такие перемены не вершатся, и значит до катарсиса как до луны раком… и все время через кровь.

"Но на войне, как на войне, не правда ли? – Баст принял бутылку и сделал длинный глоток, заставив желудок взорваться огнем и жаром. – Ничего, пободаемся!"

8. Документы

1. Сообщение агенства «Рейтер»: 24–25 декабря 1936 года – «Рождественская бойня» в Саламанке. Попытка штурма города советскими танками без пехотного прикрытия. Взять город не удалось, наступление республиканцев остановлено. Погиб в бою командир танковой бригады, комбриг Дмитрий Павлов…

2. Из спецсообщения ИНО ГУГБ НКВД СССР И.В. Сталину по теме «Саламанкская наступательная операция».

Спецсообщение НКВД СССР

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

Тт. Вышинскому

Агранову

Слуцкому

НКВД – СССР

ГУГБ

7-й (ИНОСТРАННЫЙ) ОТДЕЛ

11 февраля 1937 г.

…В частности, источник Паладин сообщает, что действия т. н. «Маневренной группы Павлова» осенью 1936 года тщательно изучаются Германским Генеральным Штабом. Так, например, командир 2-й танковой дивизии вермахта (Вюрцбург) генерал Гудериан отметил в разговоре с командующим 8-м армейским корпусом генералом Клейстом, что, «возможно, русские создали настоящий меч Зигфрида». Описывая действия «группы Павлова», генерал Гудериан не жалел «суперлативов» (так в тексте сообщения) и всячески восхвалял ее структуру и оперативные возможности подобных маневренных групп в современной войне, называя их «инструментом блицкрига». На возражение генерала Клейста, что Павлов убит при попытке овладеть Саламанкой, а его группа практически уничтожена, генерал Гудериан возразил, что напротив, опыт Саламанки указывает на его правоту. В оправдание своих слов, генерал сказал, что «группа Павлова» потому и была разгромлена, что вопреки прежнему модус операнди пошла в атаку без достаточного пехотного сопровождения и артиллерийской поддержки. Отдельно генерал Гудериан остановился на значение согласованных действий моторизованных сил и авиации…

… Следует так же отметить, что хотя источник Паладин по-прежнему остается анонимным, он является весьма надежным (ни одного ложного или недостоверного сообщения за 13 месяцев сотрудничества) и ценным. Последнее сообщение, в котором Паладин излагает результаты анализа действий подвижных сил в Испанском конфликте, позволяют предположить, что сам Паладин или кто-то из лиц, скрывающихся под этим псевдонимом, является старшим офицером Германской армии (военная разведка АБВЕР или Генеральный Штаб)…

3. Указ Президиума Верховного Совета СССР

УКАЗ

ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О НАГРАЖДЕНИИ ВОЕННОСЛУЖАЩИХ РККА…

18 марта 1937 г.

Москва, Кремль

… постановляет наградить… Орденом Ленина: комкора Урицкого Семена Петровича… комбрига Павлова Дмитрия Георгиевича (посмертно)… майора Некрасова Юрия Константиновича…

Глава 6

Журналист и джентльмен

Хроника предшествующих событий:

24 декабря 1936 года – После непродолжительного пребывания в Турции и в Париже видный коммунистический деятель Троцкий приезжает в Мексику.

27 декабря 1936 года – Австрийские газеты сообщают о гибели в Испании баронессы Альбедиль-Николовой, работавшей в Испанской республике репортером нескольких европейских газет и журналов.

1. Степан Матвеев. Кальварассо-де-Аррива, Испанская республика – Лиссабон, Португальская республика, 26–27 декабря 1936 года

Десяток километров от поворота на Пелабраво до Кальварассо-де-Аррива Степан пролетел буквально за пятнадцать минут, что, учитывая возможности машины и состояние грунтовой дороги, могло сойти за успешную сдачу экзамена на курсах высшего водительского мастерства. Оглядываться смысла не было. Во-первых, «зазор» времени составлял как минимум полчаса, даже если оглушённый Кольцов придёт в себя раньше, чем рассчитывал Матвеев. И, во-вторых, пока ещё тот очухается и доберётся до окраины Пелабраво, пока там разберутся, что к чему, и объявят тревогу, немало, должно быть, пройдет драгоценного – во всех смыслах – времени. Да и кому ловить проявившего неожиданную прыть агента мирового империализма? Кашеварам да писарям?

"А вот хрен им во всю морду! – зло и весело подумал Степан, пытаясь удержать в повиновении "взбесившегося скакуна". – Ему бы только не пропустить сейчас нужный поворот на де-Арриву, а там…"

Что "там", Матвеев не задумывался. Главное – получилось. Он всё дальше и дальше уходил от возможного преследования. От засевшего глубоко в сознании кошмара республиканской Испании, от её хорошо организованного безумия. Уходил к свободе, словно всплывая со дна озера сквозь мутную воду к воздуху и свету, на волю…

Но образ вышел чужим, настолько, что казался цитатой из дешёвого романа.

"Какая, к едрене матери, воля? Какая, на хрен, свобода?"

Ничего ещё не кончилось, а загадывать – плохая примета.

"Хуже чем оглядываться".

И Матвеев гнал и гнал раздолбанный "Форд" вперёд, к точке рандеву, назначенной сэром Энтони. В запасе оставалось не более полусуток. Однако в Кальварассо-де-Аррива всё оказалось совсем не так хорошо, как хотелось бы. Нет, не так! В этой чёртовой деревне всё было просто отвратительно… Дом на окраине, где должны ждать бегущего из Мадрида британского подданного, всё ещё пах пороховым дымом и кровью, щерился провалами выбитых дверей и щурился веками полуоторванных ставен. Впрочем, как и большая часть домов в этой прифронтовой деревне.

Что здесь произошло? Этим вопросом Матвеев не задавался.

"А не всё ли равно? "

"Зачистка" республиканцев, диверсионный рейд "с той стороны", или просто набег одного из всё ещё не подчиняющихся центральной власти отрядов анархистов на небедное поселение? Один хрен – явка провалена. Чего там провалена – просто уничтожена! Похоже, вместе с теми, кто ждал баронета Майкла Мэтью Гринвуда – шпиона и журналиста.

Степан сел прямо на подножку "Форда", не заморачиваясь, что испачкает костюм, облокотился на пыльное крыло, отбросив носком ботинка несколько винтовочных гильз.

"И потускнеть не успели… Свежие".

Под подошвой противно хрустнули осколки стекла.

"Приехали, чтоб тебя… – подумал он, как-то сразу почувствовав себя "усталым и больным". – Стоило огород городить? Впрочем, наверное. Пока жив – борись, не так ли сэр Майкл?"

Матвеев достал портсигар, и хотел было закурить, но на периферии зрения что-то "колыхнулось" едва заметно, и его, Матвеева, взведенные нервы среагировали. Что-то некрупное и легкое в движениях, быстро перемещалось среди дымящихся остовов домов, от тени к тени, не появляясь на солнце.

Что-то или кто-то?

Степан выпрямился, стараясь не совершать резких движений, положил портсигар на порожек "Форда" и медленно потянул из внутреннего кармана пиджака трофейный "маузер". Снял с предохранителя и плавно потянул на себя затвор, но – увы – патрона в стволе не оказалось…

"Ур-роды штатские, одно слово – журналисты!" – злость Матвеева на себя и на бывшего владельца пистолета была непритворной, хотя из всей воинской премудрости, постигнутой Матвеевым на военной кафедре университета, если что и сохранилось в голове, так это правила поведения в зоне ядерного взрыва. Ну, и обращение с личным оружием, разумеется… Однако времени на воспоминания не было, следовало завершить начатое.

Патрон дослан в ствол, курок – на боевом взводе. Руки работали сами, помимо сознания, и это не удивляло – в экстремальной ситуации, как из дырявого мешка начинали сыпаться знания и умения ранее неизвестные Степану. Знания и умения Майкла Мэтью. Все-таки "маузер" не совсем "макаров"…

"Ну, Мишаня, не подведи…" – с этой мыслью Матвеев одним тягучим движением соскользнул с места – пистолет стволом вверх, в полуприсяде – вдоль автомобиля, в сторону обнаруженного "кого-то или чего-то".

Шаг, скольжение… ещё шаг…

Ствол пистолета – горизонтально: "ну и где ты?". Степан не мешал своему телу, фиксировал только окружающее, – уловить момент, когда будет пора…

"Что пора?"

Пора нажать на спуск?

"Сто-оп!"

Фигурка, выглянувшая из отбрасываемой домом тени, на коварного врага не тянула. Совсем. Никак. Мальчуган – чумазый, лохматый, в штанах не по росту, в обвисшей на плечах куртке с подвёрнутыми рукавами, шаркающий подошвами грубых башмаков. Смотрел без испуга, вроде и не замечая направленного на него пистолета, но и детского любопытства в глазах не было. Мальчишка оценивал взрослого, взвешивал его и измерял не по-детски внимательным взглядом.

Степан опустил пистолет, поставив на предохранитель. Только после этого ребёнок – "А лет-то ему не больше десяти-двенадцати!" – сделал шаг навстречу.

– ║SeЯor extranjero, no disparen! Por favor, seЯor extranjero… – детские руки поднялись в универсальном примирительном жесте – открытыми ладонями вперёд.

– Не бойся, малыш, не буду… Взрослые в деревне есть? Может, солдаты? – Матвеев говорил по-испански медленно, старательно проговаривая каждый звук, но не слишком надеялся на свои лингвистические способности.

– Нет. Солдаты ушли, ещё утром, сеньор иностранец. А я вот вас жду, думал уже не приедете…

Матвеева как пыльным мешком из-за угла стукнули. От неожиданности он чуть не присел прямо там, где стоял.

"Это и есть контакт сэра Энтони? – мелькнула шальная мысль – Они, что здесь с ума все посходили?"

Замешательство, по-видимому, настолько ясно и недвусмысленно отразилось на его лице, что мальчишка засмеялся, негромко и хрипловато. Потом закашлялся, сплюнул что-то вязкое и белесое в уличную пыль и, шмыгнув носом, начал расстёгивать куртку.

Провозившись некоторое время с непослушными пуговицами, мальчишка распахнул полы куртки и потащил рубаху из штанов. Степан следил за его манипуляциями с недоумением и интересом, не забывая посматривать по сторонам.

Кто знает, что на уме у односельчан этого смышлёного мальчугана? А вдруг они как раз сейчас подбираются: ползком, по крышам, "огородами", сжимая в потных ладонях косы и топоры? Почему он подумал именно про мирные "серпы и молоты", и даже не предположил наличия здесь и сейчас разнообразного огнестрельного оружия? Бог знает, но нарисованная буйной журналистской фантазией картинка показалась настолько натуральной, что Матвеев даже тепло нагретой за день крыши ощутил и острый запах пота… Пальцы сильнее сжались на рукояти "маузера".

"Бред какой-то! Нервы расшалились, лечится пора… Ага! Как только, так сразу… Всего и осталось: через линию фронта перебраться, – а потом сразу прямиком к лучшему психиатру в этих богом спасаемых местах".

Между тем, из-под подола рубахи показался конверт, когда-то, наверное, белый, но теперь изрядно помятый, в пятнах пота и сажи.

– Вот, – с серьёзным лицом сказал мальчик, протягивая "письмо" Степану. – Сеньоры, что останавливались в нашем доме, – кивнул он на дымящиеся развалины, – просили передать это иностранцу, что приедет на "ужасной фордовской развалюхе". То есть, получается, – вам!

– А если бы я пришёл пешком? – странный вопрос, но закономерный. Ощущение странности происходящего, внезапно возникшее у Степана, крепло с каждым словом мальчишки.

– Так мне вас подробно описали, а отец заставил повторить несколько раз, прежде чем отправил прятаться к тётке…

– Отец? – Матвеев вертел в руках конверт, казалось, не зная, что с ним делать.

– Это наш дом, сеньор иностранец. Был… А мой отец успел уйти с теми сеньорами, что ждали вас два дня, пока не пришли какие-то солдаты и не начали грабить деревню… – сказав это, мальчик вдруг снова шмыгнул носом, часто заморгал, повернулся и быстро пошёл вдоль по улице. Не оборачиваясь. Его худенькие плечи, укрытые большой курткой, мелко вздрагивали, а руки – то и дело что-то размазывали по лицу. Степан не стал его окликать.

Разорвав конверт, Матвеев достал листок, явно второпях вырванный из блокнота. Кривые строчки, с буквами, лезущими одна на другую, подтверждали мысль, что записка написана в спешке, практически – на коленке.

"Поле за станцией Арапилес. Каждый день перед заходом солнца. В течение недели".

* * *

Машину пришлось бросить у железнодорожной насыпи, в паре сотен метров от станции Арапилес. Бывшей станции бывшей железной дороги.

Насыпь оказалась местами чудовищно разворочена, словно подверглась нападению гигантского крота. Повсюду валялись куски расщепленных шпал, разорванные и скрученные в причудливые загогулины рельсы. Из гравия и песка торчали разнообразные железяки, неопознаваемые даже при внимательном рассмотрении. На одну из таких металлических штуковин и напоролся "Форд", когда Матвеев в азарте попытался сходу преодолеть насыпь, не надеясь уже найти переезд.

Машина бодренько вкатилась на подъём, Степан дожал педаль газа… И… – удар, снизу – несильный, но волна по всему телу до макушки; скрежет металла о металл, "Форд", напоследок жалобно скрипнув какой-то деталью встал как вкопанный. Двигатель заглох, попытки завести его из кабины – успехом не увенчались. Пришлось ставить машину на ручник и, переключив рычаг скоростей в нейтральное положение, лезть в багажник за "кривым стартером".

"Ключ" не понадобился. Заглянув под днище со стороны капота, Матвеев грязно выругался: по-русски, вслух, длинно, давненько он так не отводил душу, – и присел на валявшийся рядом обломок шпалы. Намечался, очередной повод опустить руки, – и буквально в двух шагах от цели!

"║No pasarАn! my lord, твою же мать…"

Из пробитого картера масло уже не текло, ибо дыра не уступала по размерам самому картеру, а меж передних колёс торчал кусок то ли трубы, то ли ещё какой железной хрени, насмерть вставшей на пути автомобиля.

"Н-да…"

Несколько раз глубоко вдохнув и резко выдохнув, Степан решительно поднялся с воняющей креозотом колоды и зашагал к полю, раскинувшемуся за развалинами станции.

* * *

Кто сказал, что полёт на антикварном биплане романтичен? Этого бы романтика по плечи засунуть в узкий, щелястый фанерный ящик и протащить со скоростью не самого быстрого автомобиля в сотне футов над землёй.

Матвеев почти не открывал глаза с того момента, как скрипя сочленениями и хлопая отстающей полотняной обшивкой, изрядно пожёванный и выплюнутый жизнью "Мотылёк" оторвался от выгоревшего поля в Арапилесе. Хорошо ещё, что почти не было ветра, иначе…

"Иначе меня стошнило бы прямо сейчас…"

А так – без ветра – его лишь укачивало. Но зато как укачивало!

Жёсткая чашка сиденья, слишком тугие привязные ремни, – удивительно, но Степана раздражало буквально всё, и особенно – какие-то мелкие детали, врезающиеся в тело при малейшей попытке изменить позу или просто повернуться. Для радости от поистине чудесного и своевременного спасения места в его сознании уже не оставалось. Только усталость и раздражение. Раздражение на эту сумасшедшую страну; на обезумевших от крови и вседозволенности людей её населяющих; на чёртову этажерку, трясущуюся в воздухе, как телега на ухабах деревенского просёлка. И, в итоге, – на себя самого…

"Оправдание экстремальностью ситуации, как говорится – мимо кассы…"

Может и существовал какой-то другой выход, стоило всего лишь подождать. День-два, и отъезд из Пелабраво стал бы вполне легальным, без этих джеймсбондовских эскапад. Какому испанцу в голову придет искать британского агента в штабе советского экспедиционного корпуса? Это с одной стороны.

С другой – кто знает, не был ли отправлен запрос в Мадрид, тамошней советской агентуре? И тогда могли возникнуть интересные вопросы. Например, с какого, мол, перепуга некий журналист буржуазной газеты полез в самое пекло, да ещё в такой сомнительной компании?

Так что, может статься, не было у него этих двух дней на поиск адекватного и безболезненного для всех выхода из ситуации. И всё, что случилось – сложилось очень удачно и вовремя.

"Удачно? – Матвеев хмыкнул, покачав головой. Но тут же ударился обо что-то затылком и зашипел от боли. Кожаный шлем, выданный пилотом, слабо смягчил удар. – Везение моё всё больше напоминает поговорку про покойника. Я окончательно расшифровал себя, оглушив и выбросив на сельской дороге самого товарища Кольцова, что в свете утечки данных о сети сэра Энтони в Испании обернётся для меня как минимум «волчьим билетом» в журналистике.

Или нет? Предавать огласке эту историю вряд ли будут… Ни Михаил Ефимович, ни местные особисты и разведчики не такие уж идиоты… По крайней мере, таковыми не кажутся. Если только меня не захотят сделать разменной фигурой в очередной антибританской пропагандистской кампании".

"Не льсти себе, Стёпа, подойди поближе!" – фиксация на собственной персоне – это Матвеев знал определённо – первый признак неконструктивности мышления, неправильного выбора точки отсчёта для анализа ситуации.

Всё равно, встать на место советских товарищей ему было не суждено. Так что думай за них, не думай, – это будут мысли профессора математики… пусть и подкреплённые гринвудовскими знаниями.

К ровному стрекоту мотора и свисту ветра в проволоке растяжек, поддерживающих хрупкую на вид полотняно-фанерную конструкцию, добавился новый звук – дробное, поначалу медленное, а вскоре участившееся постукивание по металлу.

Степан открыл глаза. Даже сквозь изрядно поцарапанные стекла очков-консервов и сгустившиеся сумерки, хорошо было видно, как самолёт влетает в темную полосу дождя, глухо забарабанившего крупными каплями по обшивке крыльев и фюзеляжа, и звонко по металлу топливного бака, – где-то там, в верхнем крыле, почти над самой головой Матвеева.

"Блин, вот же засада! Это, получается, случись что – весь бензин мой? И гореть мне как спичке на ветру… Бр-р-р!" – Степан поморщился от неприятной мысли, в этот момент пилот обернулся и энергичными жестами показал, что придётся снижаться, хотя, куда уж ниже, – они и так почти "стригли" верхушки редких деревьев!

"А может быть, он собирается приземляться?"

Лётчик, – имени его Матвеев так и не запомнил, хотя сам факт представления их друг другу в памяти присутствовал, – несколько раз махнул в сторону редкой россыпи огней на земле и что-то прокричал.

"… Сьюдад-Родриго… посадка… ждут…"

"Ну, садимся, так садимся, – подумал Степан, жестами дав понять пилоту, что услышал его. – Всё одно лучше, чем лететь в дождь на этой кофемолке… К тому же ночь на носу, а стать участником ночного перелёта в такую погоду, честно говоря, не тянет".

Постепенно над линией горизонта проявились силуэты зданий, крепостных башен, высокой городской стены – явно средневековой, шпили и купола соборов и церквей, – неярко, но всё же освещённые. Все это так выпадало из ощущения настоящего, что казалось, будто перелёт поглотил не только километры пространства, но и несколько веков времени.

"Удивительно, всего в сотне километров отсюда идёт война, а здесь даже светомаскировки нет… Обычная испанская беспечность, или уверенность, что уж гражданские объекты республиканцы бомбить точно не будут? Чёрт его знает!"

Матвеев смотрел на открывшуюся перед ним панораму во все глаза и не заметил, как горизонтальный полёт перешёл в плавное снижение. И вот уже колёса коснулись земли маленького аэродрома на окраине Сьюдад-Родриго. Подпрыгнув несколько раз на невидимых в сумерках кочках, биплан покатился по полю, в сторону нескольких невысоких построек, рядом с которыми стояли два больших легковых автомобиля.

Чихнув напоследок, мотор заглох, лопасти пропеллера замедляя вращение остановились, и к "комитету по встрече" "Мотылёк" подкатился почти в полной тишине. Дождь уже прекратился, о нём напоминали только капли на редких островках травы и потемневшая земля лётного поля.

Путаясь в привязных ремнях, Матвеев всё-таки одолел не желавшие расстёгиваться хитрые пряжки и попытался выбраться из тесной задней кабины. Первая попытка, так же как и вторая, оказались неудачными. Затёкшее от сидения в неудобной позе тело не слушалось, ноги и руки дрожали, странная, необъяснимая слабость навалилась на Степана. Он смог лишь вяло помахать подбежавшим к самолёту встречающим и, стесняясь собственной беспомощности, жалобным голосом попросить:

– Господа, не будете ли вы так любезны, и не поможете ли выбраться из этого летающего механизма? Похоже, сам я это сделать уже не в состоянии…

По крайней мере, двоих из встречающих Гринвуд знал в лицо – сталкивался пару раз в коридорах одного неприметного здания в центре Лондона. "Господа" – любезность оказали, и споро, в шесть рук вытащили бренное журналистское тело на волю, аккуратно придерживая от падения.

– Вы не представляете, как я рад вас видеть… – Матвееву ничего не стоило чуть-чуть воспользоваться навалившейся на него слабостью и подпустить в голос лёгкой дрожи. Эпическая картина "Возвращение с холода" – могла убедить самого взыскательного и недоверчивого зрителя, пожалуй, даже больше, чем просто факт бегства из этого кошмара… – тут ноги его вполне естественным образом подогнулись, и он практически упал на четвереньки. Сдерживаемые весь полёт позывы подступающего к горлу желудка прорвались…

– Простите, господа, не могли бы вы отвернуться на секундочку? Мне кажется, что сейчас… – последовавшие за этим утробные звуки заставили в смущении отвернуться всех встречающих. Бежавшему от злобных большевиков коллеге сейчас могли простить и не такие проявления откровенной слабости.

Через четверть часа Матвеев уже полулежал, укутанный толстым шерстяным пледом, на заднем сиденье просторного "Плимута", держа в одной руке сигару, а в другой – бутылку десятилетнего "Крагганмора", и наблюдал, как механик вместе с пилотом – "Вспомнил! Его зовут Анастасио Де Ла… и как-то-там-ещё…" – складывают крылья "Мотылька" вдоль фюзеляжа и цепляют биплан на буксир второму автомобилю – брутальному "Панар-Левассеру".

– Через несколько минут отъезжаем. К утру постараемся быть в Лиссабоне, торопиться уже некуда, – подал голос сидевший слева от водителя невысокий, коренастый мужчина с грубым бульдожьим лицом и ухватками констебля.

– Дороги в Португалии если и лучше испанских, то ненамного. Ехать будем не быстро, да и на границе простоим не меньше часа. Так что постарайтесь вздремнуть. В вашем состоянии, Майкл, это необходимо. Виски можете не жалеть – у нас есть ещё, сэр Энтони специально предупредил о ваших любимых сортах, – и, улыбнувшись чему-то, оставшемуся за пределами понимания Степана, он открыл форточку в дверце автомобиля и закурил.

Выбросив окурок сигары в открытое окно, Матвеев с наслаждением отхлебнул виски прямо из горлышка высокой бутылки и, развернув вощёную бумагу лежащего на коленях свёртка, достал большой сэндвич с жареными валенсийскими чоризо. Жирно, конечно, – сало и жирная свинина и паприка в пропорциях – и вредно для здоровья, но зато сочно и пахнет умопомрачительно, не говоря уже о вкусе. С жадностью впившись в белый хлеб, прослоенный толстыми кусками хорошо прожаренной колбасы, Степан понял, что его наконец-то отпускает, пусть ненадолго, пока есть еда и выпивка – занимающие сейчас большую часть его мыслей. Война остаётся на войне… Сейчас – вне пределов зрения и за гранью осознания перегруженного мозга. По крайней мере, в это очень хотелось верить.

Последнее, что успел сделать Степан, перед тем как уснуть, так это – заткнуть горлышко бутылки пробкой и втиснуть её между подушкой и спинкой сиденья. Недоеденный сэндвич так и остался зажат в руке…

* * *

– Господин Гринвуд? – одновременно вкрадчиво и просительно обратился к Майклу секретарь британского посольства в Лиссабоне (Матвеев сразу же после знакомства забыл, как на самом деле называется должность Грегори, и звал его про себя «младшим») – Вас просят к телефону… Лондон…

– Где телефон? – Степан, выспавшись и отмывшись от дорожной грязи, чувствовал себя почти нормальным человеком. Он даже начал обдумывать новый цикл статей для "Дэйли Мейл", намереваясь преподнести резко "полевевшим" британским интеллектуалам, – выступавшим защитниками "революционных преобразований в Испании", – небольшую бомбу.