Текст книги "Воспоминания о Марине Цветаевой"

Автор книги: Холли Джейкобс

Соавторы: Марина Цветаева,Максимилиан Волошин,Роман Гуль,Павел Антокольский,Ариадна Тыркова-Вильямс,Ариадна Эфрон,Зинаида Шаховская,Татьяна Астапова,Федор Степун,Ариадна Чернова-Сосинская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 39 страниц)

Второе из сохранившихся у меня писем я получила от Марины после нашей прощальной встречи на Страстной площади перед моим отъездом из Москвы в начале 1910 года.

«Конечно, Валя, так и нужно было ожидать. Все хорошее кончается всегда. Сошлись на мгновение, взялись за руки, посмотрели друг другу в глаза и прочли там, я думаю, хорошие слова. Вы такая чуткая и нежная! Лучше Вас друга не найду никогда. Думаю о Вас и тоскую и желаю Вам быть счастливой, как только можно быть. А я пойду одна на борьбу, пойду, нерадостная.

Кто знает? Может быть, мы еще встретимся с Вами в жизни, может быть, заглянув друг другу в глаза, рассмеемся и скажем: „Да, это та!“ Все возможно. А теперь мы ничего не знаем. Будущее скрыто. Как хотелось бы мне крепко прижаться к Вам и „завыть“. Эх!..»

Мы действительно еще встретились, но как все было по-другому!

Заканчивая воспоминания о первом периоде моего знакомства с Мариной, хочется рассказать об одном стихотворении Марины, сохранившемся в моей памяти. Как-то, в бытность Марины в нашей гимназии, когда мы вечером были, как обычно, в классе для приготовления уроков, одна из девочек неожиданно обидела в моем присутствии другую девочку. Неожиданно для самой себя я вскочила с парты и весьма горячо (что вообще несвойственно было мне из-за ненужной застенчивости) выступила в защиту обиженной девочки. Тем же вечером, вернее, как всегда, ночью, Марина принесла мне стихотворение, посвященное мне, сказав: «Увидела сегодня еще незнакомые мне огни в ваших глазах».

 
Я два озера встретила на дальнем пути —
Голубые, далекие, чистые.
В них дрожали огни убегавшей реки,
Отражалися звезды лучистые.
Темный лес их глубокий покой сторожил,
Их порывы ревниво берег,
Но порой в них метался и бил
Бурной жизни кипучий поток.
 

Пусть стихотворение это несовершенно по форме, пусть по-детски наивно, но в нем – свойственное Марине немедленное реагирование на заинтересовавшее ее какое-либо событие стихами или прозой.

В атмосфере, царившей у нас в пансионе, наши с Мариной отношения многим казались непонятными и кое-кого из взрослых беспокоил. Марина считалась «неблагонадежной», и боялись ее влияния на меня. Некоторые же девочки объясняли мою близость с Мариной опять-таки желанием пооригинальничать. Мы не были подругами в общепринятом понимании этого слова. Между нами была какая-то особенная дружба, большая, искренняя, родившаяся благодаря такому особенному человеку, каким была Марина.

В начале 1910 года я уехала из Москвы в Саратов к родственникам, думая, что ненадолго, но неожиданно уехала в Сибирь к братьям, где и застряла на несколько лет. Вернулась в Москву осенью 1915 года замужней женщиной с двумя детьми и мужем. Я поглощена была своей семейной жизнью, за пять с лишним лет успела, как казалось, отвыкнуть от московских знакомых и на первых порах не пыталась найти кого-нибудь из них. Но сама судьба напомнила мне о Марине.

Однажды (было это, по-моему, в конце 1916 года, может быть – 1915-го) шла я по Борисоглебскому переулку и увидела немного впереди себя небольшую веселую компанию, среди которой была женщина, оживленно что-то рассказывавшая своим спутникам. Я шла быстрее этой компании и вскоре приблизилась к ней. И вдруг… знакомый-знакомый голос с таким, когда-то милым мне, небольшим дефектом в произношении (не сумею его охарактеризовать)… Да ведь это Марина! – подсказало мне екнувшее сердце. Вторгнуться в незнакомую компанию мне не позволило мое пансионское воспитание, и я быстро обогнала ее и оглянулась, чтобы увидеть лицо женщины. Это действительно была Марина, но какая Марина! Я увидела знакомое мне лицо, но без очков (она мне всегда очень нравилась, когда снимала очки), очень похорошевшее, веселое и, я сказала бы, какое-то озорное. Она, жестикулируя, что-то весело рассказывала, и кругом дружно смеялись. Полная какого-то смятенья и волнения, я пошла своей дорогой, стараясь воспроизвести в памяти только что поразившую меня картину. Марина, но совсем, совсем другая: в красном пальто с пелериной, отделанной по краям мехом, в такой же шапочке, в модных туфлях на высоких каблуках, с свободной и легкой походкой. Все это я разглядела, еще когда шла позади нее. Да неужели это та самая Марина, так мало раньше занимавшаяся своей внешностью, всегда скромно и даже немного небрежно одевавшаяся и издевавшаяся в пансионе над девочками, рассказывавшими, захлебываясь от восхищения, о виденных ими на ком-то «туалетах»? Настолько резок был контраст между прежней Мариной и вновь увиденной, что эта встреча навсегда запечатлелась в моей памяти со всеми подробностями. Сразу мелькнула мысль: Марина полюбила кого-то, в ней проснулась женщина, желающая нравиться. Невольно вспомнились ее наивные клятвы отказаться от личного счастья, всю себя отдать борьбе за светлое будущее для всего человечества.

Но и сейчас я верю, что тогда, в юные годы, это был совершенно искренний, предначертанный ею для себя жизненный путь, а не юношеская рисовка. Слишком глубокая натура была у Марины для того, чтобы играть фразами, не выражающими на самом деле искренность чувств.

Не помню, сколько прошло времени после этой встречи и каким образом и от кого я узнала, что Марина хочет меня видеть. Не забуду, с каким волнением собиралась я к ней на Борисоглебский, 6.

И эта встреча (последняя) так же хорошо запечатлелась у меня, как только что описанная.

Я подошла к небольшому дому. Позвонила. Кто-то открыл дверь и показал, куда мне идти. Я вошла в полутемную комнату, где прежде всего бросился в глаза большой портрет, вернее, как мне тогда показалось, картина во весь выступ в стене с изображением сидящего в кресле (если мне память не изменяет) молодого человека. Абажур был надет на лампу так, что свет падал именно на портрет, оставляя остальные части комнаты слабо освещенными.

Марина лежала на стоящем под портретом диване, чем-то прикрытая. Меня сразу поразило ее усталое лицо с выражением, не имеющим ничего общего с виденным тогда на улице. Марина усадила меня рядом с собой и, увидев, что я смотрю на портрет, сказала: «Это мой муж, Эфрон».

Она, видимо, думала, что фамилия эта знакома мне, когда подчеркивала ее, но я слышала ее впервые. Мы стали разговаривать. Я, помнится, рассказывала ей о моих путешествиях по Сибири, о ее красотах и скупо о себе, о своей личной жизни. Марина же как будто избегала рассказывать что-либо, касающееся ее настоящего. Мне было как-то не по себе. Я видела, что Марина была настолько поглощена какими-то своими мыслями, что с трудом отрывалась от них для разговора со мной. Кто-то привел к нам маленькую девочку.

«Это моя дочка Ариадна», – сказала Марина. Помню, что меня сперва удивило данное девочке имя, такое необычное, но потом вспомнила, что Марина когда-то любила греческую мифологию. Я задавала девочке какие-то вопросы, она на них отвечала, но в памяти моей не сохранилось, какое впечатление произвел на меня ребенок. Когда нас позвали ужинать и Марина встала с дивана, я поняла причину ее лежанья на диване, – она была в ожиданье другого ребенка, и ей, по-видимому, не хотелось, чтобы я сразу же обратила внимание на ее изменившуюся внешность. Проходя мимо какой-то комнаты, Марина достала из кармана ключ, открыла запертую дверь, остановила меня у порога комнаты и сказала: «Здесь все осталось так, как было в момент ухода отсюда моего С. Я ничего не позволяю трогать». В памяти сохранилась лишь стоявшая налево от двери кровать с наполовину сползшей на пол простыней. С каким-то тяжелым осадком на душе отошла я от двери. Несколько ступенек, если память мне не изменяет, вели в комнату сестры Марининого мужа, куда нас позвали ужинать.. [63]63
  Никто из сестер С. Эфрон постоянно в доме Цветаевой не проживал.


[Закрыть]

Марина познакомила меня с молодой женщиной, но внешность ее в памяти моей не сохранилась. Мы недолго там пробыли, вернулись вниз, и вскоре я собралась уходить, не в состоянии больше справиться с каким-то гнетущим меня чувством, боясь, что Марина его заметит. О прошлом, нашем общем прошлом не было сказано ни слова, как будто и не было никогда между нами той близости, какая связывала нас когда-то. Марине явно было не до него, а я будоражить воспоминания при создавшейся обстановке не хотела.

Расставаясь со мной, Марина улыбнулась прежней милой улыбкой и сказала: «Я зайду к вам, Валенька». Но не зашла. Вместо себя прислала ко мне Асю, поручив ей передать мне, что плохо себя чувствует и просит Асю повидать моих детей и рассказать о них ей.

Очень четко помню, что в момент прихода Аси дети купались, но, поскольку Ася куда-то спешила, она решила посмотреть на них во время купанья. Войдя в ванную комнату, мы увидели сидящих в воде друг против друга ребятишек с торчащими мокрыми хохолками на головах и таращивших удивленные глазенки на «чужую тетю», ворвавшуюся в ванную комнату. Я даже не забыла фразу, сказанную рассерженной няней, заявившей мне при Асе, что детей надо показывать посторонним людям не в голом виде, а в хорошеньких платьицах. Не помню уж, какое впечатление произвела эта сцена на Асю, и не знаю, что она рассказывала Марине о своем посещении меня.

На этом оборвалась связь с Мариной. Вскоре я с семьей снова уехала в Сибирь, где опять пробыла несколько лет. Вернувшись в Москву, я от кого-то узнала, что Марина за границей.

Больше я ничего не знала о ней до тех пор, пока не прочитала в журнале «Новый мир» написанные И. Эренбургом воспоминания «Люди, годы, жизнь», где среди других его встреч в Париже, он описывает и встречи с Мариной.

До глубины души потряс меня уход Марины из жизни. Перед глазами часто всплывают сроки стихотворения Марины, приведенные И. Эренбургом в его воспоминаниях:

 
По улицам оставленной Москвы
Поеду я, и побредете вы,
И не один дорогою отстанет,
И первый ком о крышку гроба грянет,
И наконец-то будет разрешен
Себялюбивый одинокий сон…
Прости, Господь, погибшей от гордыни
Новопредставленной болярыне Марины.
 

Позднее, когда у меня появилась книга «Тарусские страницы», я из помещенных в ней стихов Марины многое поняла, разобралась во многом, что раньше для меня было неясным. Узнала и прочувствовала, сколько горя и страданий и как мало радостей выпало на долю Марины. Той Марины, которую я знала и любила в юности, которую думала я, ждет содержательная, яркая, насыщенная радостями творчества жизнь, достойная такого незаурядного человека.

₁₉₆₅

Софья Липеровская [64]64
  Липеровская Софья Ивановна; урожд. Юркевич (1892–1973) – гимназическая подруга Марины Цветаевой, педагог, автор ряда книг по русской литературе для школьников и учителей.


[Закрыть]
ЮНЫЕ ГОДЫ

Среди просторных каменных особняков, спокойных тихих переулков старой Москвы, недалеко от Разгуляя и Земляного вала и сейчас еще стоит построенное в 1870 году в Гороховском переулке двухэтажное здание бывшей женской гимназии фон Дервиз с большими классами, широкими, светлыми коридорами, спальнями и громадным двусветным залом. Окна зала выходили в большой сад с вековыми деревьями. Прогулки в этом саду были любимым развлечением пансионерок.

В 1906 учебном году внимание всех гимназисток привлекла «новенькая» пансионерка, очень живая, экспансивная девочка с пытливым взглядом серых глаз и насмешливой улыбкой тонких губ. Причесана под мальчика, с челкой, закрывающей высокий лоб. Смотрела на всех дерзко, вызывающе, не только на старших по классу, но и на учителей и классных дам.

Марина Цветаева поступила в четвертый класс, хотя по годам была ровесницей шестиклассниц. Очень способная к гуманитарным наукам, все схватывала на лету, но не хотела приложить усилий, чтобы овладеть навыками точных наук. Оставаться долго в одной гимназии ей казалось скучным, и она вела себя так, что педагоги старались от нее избавиться, спешили перевести в другое учебное заведение.

К тому, кто чем-нибудь интересовал Марину, она подходила прямо, с неожиданными вопросами и необоснованными утверждениями, которые провоцировали реплику, протест… Начинался горячий спор – этого она и добивалась и тогда закрепляла вражду или дружбу беседами, записками, обращениями. Одноклассницами своими интересовалась мало – привлекали старшие.

Спокойствие гимназисток было нарушено – они почувствовали себя вовлеченными в бурю новых ощущений, переживаний. Марина сближалась то с одной, то с другой; каждая открывалась ей какой-то своей стороной, проявляла те качества, в которых в ней раньше не замечали.

В каждом человеке старалась пробудить к жизни скрытые в нем сокровища – стремления, увлечения, мечты… Сама «мятежница с вихрем в крови», она звала к мятежу, к бурному выражению чувств, к подъему всех душевных сил. «Все, в чем был этот тайный жир, я любила…» И не любила бесстрастных, холодных, будничных людей.

Как-то по своему она читала Пушкина, лирику его и прозу. Романтическим настроениям юной Марины вполне отвечали строки его стихов:

 
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю…
Все, все, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья…
 

Прожить короткую, но яркую жизнь было девизом Марины. Бессильная старость казалось ей унижением человека.

В «Капитанской дочке» признавала только одного героя – Пугачева: он отвечал вольной, ищущей натуре Марины, бушевавшим в ней страстям. С пренебрежением отзывалась о Маше Мироновой. Как можно отдать свое чувство ограниченному, недалекому Петру Гриневу, когда рядом… смелый, сильный герой; он свою жизнь отдает за счастье народа!

Многое изменилось у шестиклассниц под влиянием Марины. К ней обращались за советом, какую книгу прочитать, и она умела подсказать каждому хорошую, интересную книгу. «Читайте „Путешествие маленького Нильса с дикими гусями“ Сельмы Лагерлеф Вам понравится. Хорошо пишет». Через Марину познакомились с пьесами французского драматурга Ростана, полюбили его «Орленка», солнечного «Шантеклера», задумались над романтическим образом Сирано де Бержерака. Марина сама приносила книги – ходили по рукам сборники «Знания», часто звучало имя Максима Горького. Читали стихи Бунина, рассказы Куприна… Особенно увлекал Степняк-Кравчинский; Андрей Кожухов стал любимым героем. Марина пополняла арсенал «недозволенных» книг. Свою горячую страстность вносила в споры о новых людях Чернышевского, Тургенева, Горького, о жизни в будущем.

Новые идеи проникали сквозь толщу стен гимназии, будоражили, волновали умы, согревали сердца, возбуждали мечты о неведомой и невиданной жизни, пробуждали дремлющие силы, желание говорить во весь голос, писать о том, что думаешь, любишь и чувствуешь. Вызывали активный протест против всех преград, ограничений, против мелочного надзора и покровительственной опеки.

Романам Лажечникова, Загоскина, Эберса, которыми увлекались раньше, старшеклассницы теперь предпочитали сочинения Белинского, Герцена, Писарева, Чернышевского. Книги приходилось тщательно скрывать от взгляда начальства.

Вольные мысли высказывались в потаенных дневника и письмах и в первых попытках собственного творчества – в стихах и сюжетах рассказов и повестей. Романы Тургенева «Рудин», «Отцы и дети» и «Новь» широко обсуждались учащимися, даже на занятиях прорывались смелые высказывания в защиту любимых героев. Хотя программа по литературе официально кончалась изучением произведений Н. В. Гоголя, горячий, преданный делу воспитания молодого поколения учитель Н. Н. Завьялов ставил на обсуждение образу Рудина и Базарова, упоминал даже героев романа «Кто виноват?» Герцена. Под покровом показной благопристойности бушевали страсти, пробивались живые ростки интересов передовой молодежи.

Остались в памяти также вечера и спектакли. Роли исполняли ученицы и учителя. В главной роли в пьесе «Сорванец» В. Крылова впервые выступала будущая артистка МХАТа, тогда еще ученица гимназии Вера Попова.

Передовые учителя навстречу интересам молодежи. Любимыми были предметы литературы (Н. Н. Завьялов), истории (В. А. Петрушевский), географии (И. В. Юркевич).. [65]65
  Юркевич Иван Викентьевич – преподаватель географии в гимназии фон Дервиз, отец П. И. и С. И. Юркевичей.


[Закрыть]

Гимназистки с увлечением готовились к докладам, читали дополнительную литературу, посещали лекции и музеи. В высших учебных заведениях они не отставали от товарищей – помогли усвоенные еще в школе методы работы над книгой. Бывшие ученицу гимназии Дервиз и теперь с благодарностью вспоминают своих учителей.

Бывали, конечно, и конфликты с учителями и с классными дамами, но они кончались мирно заучиванием наизусть страниц иностранного текста, вязаньем сверх нормы салфеток (для пансионерок), а иногда чистосердечным раскаянием и беспредметными обещаниями не нарушать больше воли начальствующих лиц. Как писала Марина Цветаева (из цикла «Муза»).. [66]66
  Стихотворение из цикла «Ахматовой» (1916).


[Закрыть]

 
…И залепетать, и вспыхнуть,
И круто потупить взгляд.
И, всхлипывая, затихнуть,
Как в детстве, когда простят.
 

Марина всегда говорила смело, подчеркнуто резко, отметая все старое, отжившее. Во внешней манере, в мальчишеских ухватках, в крепком пожатии руки (по-мужски), в прическе напоминала тогда Марка Волохова из «Обрыва» Гончарова. При первом знакомстве предупреждала: «Вы знаете… Деньги взаймы я беру, но не имею привычки их возвращать. Так не обижайтесь…»

Из-под челки насмешливо глядели ее чудесные глаза. Денег она ни у кого не брала, но внимательно следила за тем, какое отношение вызовут эти ее слова.

Особенно привлекала Марину тихая, задумчивая Валя Генерозова – блондинка с лучистыми серыми глазами. Валя не была похожа не других. Доброжелательная, ласковая со всеми, она не искала общества подруг, часто оставалась одна. Она жила в своем поэтическом мире.

Очень эмоциональная, музыкальная, выступала на вечерах: пела романсы, читала стихи. Ее заветная мечта – учиться после гимназии музыке – не осуществилась из-за недостатка средств. Так и погиб ее талант, и она не нашла своей самостоятельной дороги.

Марина первая подошла к Вале и предложила ей дружить. Они писали друг другу письма, а ночью, когда все спали, Марина пробиралась к Вале, и до рассвета у них длилась тихая, задушевная беседа.

У Вали появились тетрадки, книги, которые она читала по ночам и прятала не только от начальствующих лиц, но даже от наших ревнивых глаз. Потом я узнала, что это были дневники Марины и ее матери. Если было тогда для Марины что-нибудь святое, о чем она говорила без тени осуждения, это память о матери и ее любовь к ней.

Гордость и независимость, а вместе с тем и беспредельная нежность, неудовлетворенная потребность «прижаться» к любимому человеку – эти противоречия в характере Марины оставались с ней до конца жизни.

Жаждой любви и ласки можно объяснить ревнивое чувство Марины: ей казалось, что мать любит ее меньше, чем других детей, и она страдала от этого с детских лет. Судя по дневникам матери и по стихам Марины, обращенным к матери, она не была счастлива: «Мы помним… твою молодую печать и капельки слез на ресницах, когда замолкала рояль».

Дружба с Мариной была для Вали плодотворна. Она подняла ее в собственных глазах и в глазах других. Валя стала глубже и требовательнее к себе, хотя на некоторое время забросила ученье, отвечала на уроках невпопад, потому что мысли ее были далеко – или читала письма Марины к ней, или сама писала Марине письма.

«Я люблю Вас по-прежнему, Валенька, больше всех и глубже всех. Никогда не уйду от Вас. Будь я средневековым рыцарем, я бы ради Вашей улыбки на смерть пошла», – писала Марина Вале, ученице 8-го класса.

Такие романтические отношения сохранились у них и после гимназии, до замужества Марины, когда она

 
Наконец-то встретила
Надобного – мне:
У кого-то смертная
Надоба – во мне.
Что для ока – радуга,
Злаку – чернозем,
Человеку – надоба
Человека – в нем.
 

Еще в гимназии Марина начала писать повесть. Главные героини – светлая трепетная Валя и гордая, замкнутая, умная, с холодным сердцем Маргарита Ватсон. Повесть осталась неоконченной. Марина к ней потом не возвращалась, это была проба пера.

Цветаева оставалась в гимназии фон Дервиз недолго. Ее дерзости учителям и всем начальствующим лицам не могли не встретить сопротивления. Ее вызывали к директору, пытались уговорить, примирить, заставить подчиниться установленным порядкам. Но это было невозможно. Марина ни в чем не знала меры, всегда шла напролом, не считалась ни с какими обстоятельствами.

Из кабинета директора был слышен громкий голос Марины: «Горбатого могила исправит! Не пытайтесь меня уговорить. Не боюсь ваших предупреждений и никаких угроз. Вы хотите меня исключить – исключайте. Пойду в другую гимназию – ничего не потеряю. Уже привыкла кочевать. Это даже интересно. Новые лица…»

Отцу Марины пришлось перевести дочь в другую гимназию. Иван Владимирович Цветаев, профессор, ученый с мировым именем, специалист по античному искусству, был поглощен своей работой: он создавал большой музей, замечательный памятник искусства Греции, Рима, Египта.

Отец не был другом своих детей: трех дочерей и сына. Он мало знал об их жизни и интересах, редко видел и, вероятно, не умел воспитывать. Помощников ему в этом деле не было. Старшая сестра Марины и Аси, дочь первой жены Ивана Владимировича, не брала на себя ответственность за воспитание сестер, не принимала в них участия: дети жили самостоятельно, обособленно.

В гимназии фон Дервиз долго помнили Марину, жалели, что ее перевели, однако только двое – Валя и я – продолжали с ней дружить и встречаться вне стен гимназии.

Я бывала у Марины в Трехпрудном переулке. Познакомилась с ее семьей – с отцом, сестрой Асей и с братом Андреем.

Весь уклад жизни семьи Марины был для меня необычен: разобщенность членов семьи, своеволие каждого, разница характеров, взглядов, поведения, нежелание считаться с другими и какая-то потаенность, нервозность – все противоречило отношениям в моей семье. Мои братья старше меня, [67]67
  Юркевич Петр Иванович (1889–1968) – впоследствии врач, военный терапевт. Юркевич Сергей Иванович (ок. 1888–1919) – впоследствии врач-терапевт.


[Закрыть]я была тогда под их влиянием, у нас с ними общие интересы в мире искусства – мы любим музыку, театр. Наши воспитатели – Третьяковская галерея и художественные выставки Союза художников, «Мир искусства», Московский художественный театр и симфонические концерты. Премьера в Художественном театре – большое событие в нашей жизни. Мы ходили на генеральные репетиции и на первые спектакли, ждали их. Они нас волновали, и эти чувства мы бережно хранили всю жизнь. Любили Ибсена, Гауптмана, Чехова. Нас удивляли и восхищали оригинальные пьесы Леонида Андреева: «Жизнь человека» и «Анатема».

Сколько трепета и радостного ожидания связано с первым спектаклем в Художественном театре – с «Брандом» Ибсена! Бесценным сокровищем казался тогда этот билет с рисунком чайки. Василий Иванович Качалов воплотил в себе образ любимого героя и стал моим кумиром. Никогда не забыть два вечера «Братьев Карамазовых» в Художественном театре! Много дней я потом жила в этом мире своих впечатлений, и ничто не могло отвлечь меня от них.

Пьесу Кнута Гамсуна «У врат царства» с Качаловым в главной роли смотрела на генеральной репетиции и в четырех спектаклях кряду. «Нора» и «Пер-Гюнт» Ибсена были открытиями. Нас увлекали романы Гамсуна, Стефана Жеромского. Со всеми вопросами жизни, поведения, мировоззрения мы шли к любимым драматургам и писателям.

У Марины иной круг интересов и друзей. Ее мир – поэзия, герои – поэты, и все мечты ее с ними. Хотя по характеру и укладу жизни, по отношению к искусству и к науке мы различны, Марина и Ася бывали в моей семье. Их привлекала студенческая молодежь, общество моих братьев. Они с ними дружили. В дарственной надписи к сборнику стихов «Волшебный фонарь» (1912) Марина назвала моего брата: [68]68
  П. И. Юркевич.


[Закрыть]«другом моих пятнадцати лет».

С чувством какого-то особого волнения шла я по Тверскому бульвару к Трехпрудному переулку, где жили Цветаевы в одноэтажном деревянном особняке, расположенном от улицы отступя в глубину сада. Я проходила по тропинке к дому, вбегала по лесенке на мезонин и заставала Марину за книгами. У нее были всегда новинки нашей и иностранной литературы и сборники стихов. Как-то раз она встретила меня афоризмами немецкого философа Ницше – молодежь тогда им увлекалась. Марина любила подразнить меня, ошеломить неожиданным парадоксом, громкой фразой. И вот в маленькой комнате мезонина звучал призыв Заратустры покинуть дома, хижины, долины, подняться к вершинам, дышать горным воздухом.

Сама Марина и ее суждения казались мне каждый раз новыми. Чаще всего она была насмешливой, буйной, озорной, иногда – задумчивой, нежной и грустной, вспоминала берега южной Франции, Средиземное море и счастливое время, когда жила там с матерью.

Я редко соглашалась с Мариной, но спорить было трудно – так страстно, убедительно, горячо отстаивала она свое мнение.

Семья Цветаевых собиралась вместе только в столовой. Иногда Марина оставляла меня пить с ними чай. С большим интересом прислушивалась я к общему разговору, в котором участвовал и Иван Владимирович. Он охотно рассказывал о своей работе, о путешествиях за материалами для музея в Египет, Грецию и Италию, о замечательных сокровищах, которые там хранятся. Меня особенно увлекали рассказы об античном искусстве. На семинаре профессора Тураева мы, студенты Московского университета, пытались разбирать египетские иероглифы и мечтали о поездке в Грецию и Египет, чтобы изучать в подлинниках искусство этих стран.

Иногда Марина и Ася переводили беседу на темы сегодняшнего дня – о революционном движении, о забастовках, о выборах в Государственную думу. Они пользовались случаем упрекнуть отца за реакционность его взглядов. «Кому же ты отдашь свой голос? – спрашивает Марина у отца и смотрит на него с усмешкой. – Ведь профессура все больше за кадетов голосует! Неужели ты не с ними?» Я смотрю с упреком на Марину. В моей семье подобные вопросы отцу да еще в такой форме были бы немыслимы. Мы воспитывались на признании авторитета отца.

Возвращалась от Марины возбужденная, взволнованная и обогащенная. Много новых вопросов вставало передо мной и настоятельно требовало решения.

Строительство Музея изобразительных искусств заканчивалось в 1912 году. Иван Владимирович был часто в отъезде – собирал материалы для экспозиции. Из Египта были вывезены подлинные мумии, саркофаги. Профессор Цветаев задумал построить музей как дворец культуры, своего рода лабораторию в помощь научным работникам, историками и искусствоведам. В музее большая библиотека, прекрасны кабинет гравюры, читальный зал.

На постройку здания и на организацию музея затрачены громадные суммы, которые Иван Владимирович умел добывать от крупных фабрикантов и знати. Хотя в музее был целый штат сотрудников, самые трудные дела он брал на себя.

Приближался день открытия музея. Иван Владимирович предложил показать экспозицию сотрудникам, научным работникам и своим друзьям.

Марина и Ася позвали на эту экскурсию и меня.

Ивана Владимировича я видела до этого в домашней обстановке в Трехпрудном переулке, когда ему приходилось отвечать на насмешливые заявления дочерей и на их упреки в консерватизме. Здесь, в музее, он показался мне человеком большой воли, кипучей энергии. С увлечением рассказывал о преодолении трудностей в поисках материала и при пересылке в Москву драгоценного груза.

Когда мы шли по лестнице, украшенной колоннами из розового мрамора, он обратил наше внимание на две колонны: они едва заметно отличались по цвету от других. Оказывается, в пути разбились две колонны. Как заменить, когда найти точно такие невозможно! Только после долгих поисков, переговоров удалось купить еще две колонны, подобные тем, какие были уже поставлены. Иван Владимирович сообщал нам об этом как о большой победе.

Сколько забот и внимания, не говоря уже о больших капиталах, вложил он в дело своей жизни. А воспользоваться плодами этих усилий не пришлось – он умер вскоре после того, как ему поручили быть директором музея. Последними словами его были: «Я сделал все, что мог».

Ушел из жизни человек, до последней минуты преданный любимому делу. Его заслуги оценили по достоинству только после его смерти.

Музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина стал подлинным очагом культуры, хранилищем ценнейших произведений живописи и скульптуры и своеобразной лабораторией для научных работников, изучающих искусство.

 
Детство верни нам, верни
Все разноцветные бусы, —
Маленькой, мирной Тарусы
Летние дни.
 

В Тарусе

Летом Марина уезжала в Тарусу к своей тете.. [69]69
  Мейн Сусанна Давыдовна (Тьё; – ок. 1920) – швейцарская воспитательница матери Цветаевой, вторая жена деда Цветаевой, А. Д. Мейна.


[Закрыть]

Как-то она мне предложила: «Едем со мной в Тарусу! Живем там у тетки. Это осколок старого мира. Она отгораживается от современности – двери держит на запоре, на окнах спущены занавески, никого не принимает… Но жизнь вторгается и к ней».

«А как же она нас встретит? – сомневалась я. – Ведь для нее я чужой человек?»

«Ты ей не помешаешь. Ты скромная, тихая, говоришь по-французски – она это ценит. Мы с ней не спорим, но и не очень-то считаемся. Тетя двери запрет, а мы – в окно. Ты к этому не приучена. У вас в семье через окно не лазят, ну, ничего, привыкнешь. Асю ты знаешь, Андрея мы почти не видим, он с девчонками не водится!»

Как могла я устоять против такого соблазна!

Ехали пароходом по Оке. Было это летом 1907 года, нам обеим – по пятнадцать лет.

 
Завенят-поют, забвению мешая,
В моей душе слова: «пятнадцать лет».
О, для чего я выросла большая?
Спасенья нет!
Еще вчера в зеленые березки
Я убегала, вольная, с утра.
Еще вчера шалила без прически,
Еще вчера!..
 

После пыльной и жаркой Москвы так хорошо плыть спокойно, медленно по голубой Оке, любоваться живописными берегами во время сенокоса. С заливных лугов доносится на палубу парохода аромат свежего сена – радостно-привольно дышать запахом только что скошенных трав!

В вечер приезда в Тарусу мы не увидели владелицы дома. Она редко выходила из спальни. Однако на всех комнатах, на мягкой мебели, покрытой белыми полотняными чехлами, в плотных белых занавесях, закрывавших все окна, чтобы «чужая» жизнь не вторгалась в этот замкнутый круг, отражался образ хозяйки.

Долго мы сидели с Мариной в гостиной и слушали мелодичную музыку старинных стенных часов. Часы в деревянном с искусной резьбой футляре занимали весь угол комнаты почти до потолка. Каждую четверть часа они играли мелодичные пьесы, и тогда весь дом будто оживал и наполнялся звуками из старой-старой сказки.

На следующий день Марина познакомила меня со своей тетей. Я увидела худую, сухонькую старушку в белом чепчике с лентами и вы длинном белом капоте с оборками и вышивками. Она вышла в полдень на террасу с мешочком какой-то крупы, которую сыпала в кормушку, и к ней слетались, садились ей на руки и на плечи белые-белые голуби.

Лишь один раз видела я хозяйку необыкновенного дома, и образ ее остался у меня в памяти.

По правилам дома, мы должны были возвращаться с прогулки в 10 часов вечера. Тогда запирались все двери и тетя ложилась в кровать, уверенная в том, что все правила, предписанные ею, неуклонно выполняются.

Однако с этого часа и начиналась наша «настоящая» жизнь. Открывались окна, и мы бежали на речку, к лодкам. В светлые ночи гребли к лунной дорожке и плыли далеко-далеко, всматриваясь в потемневшие крутые берега Оки, заросшие густым кустарником. Становилось жутко от этих берегов, оврагов, казалось, что кто-то невидимый скрывается в них, и… вот-вот выйдет оттуда, темный и страшный.