Текст книги "Чары"

Автор книги: Хилари Норман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Как ты можешь даже спрашивать?

– У меня нет выбора.

– Хорошо, – Мадлен помолчала. – Знаешь, тут две половинки… То, что я чувствую к тебе как к брату – это довольно просто. Первые восемнадцать лет твоей жизни мы были далеки друг от друга. Но в тот момент, когда я впервые увидела тебя в день моей свадьбы в Париже, у меня просто не было слов, чтоб сказать, что я чувствую к тебе.

Она взяла его за руку и крепко сжала.

– И с того самого дня ты не перестаешь изумлять меня, Руди. Я даже и не знала, что ты – такой храбрый, такой добрый и великодушный.

– А сейчас я изумил тебя опять.

– Но для меня это ничего не меняет – разве обязательно должно что-то значить? Ты – это ты, ты Руди Габриэл, мой брат. Просто теперь я еще знаю, что ты – гэй.

– И это – вторая половинка, да? Мадлен кивнула.

– Если ты спрашиваешь, как я отношусь к гомосексуализму – это немножко сложнее, на это труднее ответить. В Париже я знала несколько подобных мужчин – и женщин тоже. Патрик, помощник шеф-повара, жил вместе с Жан-Полем, официантом. Но это были их дела, и я ни на секунду не задумывалась об этом.

Потом она нахмурилась.

– Вот только Гастон… ты помнишь Гастона Штрассера?

– Твоего учителя пения?

– Это было так страшно для Гастона – потому что он жил в годы нацистов. Я знаю, что он пострадал… так ужасно, но это совсем другое дело. Те люди были просто чудовищами. Подонками.

Она замолчала.

– Ты был влюблен?

Руди улыбнулся неожиданности ее вопроса.

– Только один раз, – ответил он. – Его звали Юрг, и мы встретились как раз после моего дня рождения. Девятнадцатилетия. Сейчас все кончилось, но длилось два года.

Его роман кончился, как рассказал он Мадлен, неожиданно для Руди, с помолвкой его друга с девушкой, которую одобрили его родители. Руди был больше ранен нечестностью друга, чем самим предательством, хотя гнев и помог ему пережить разрыв их отношений. Но это сделало его недоверчивым. Ему стало казаться, что многие люди просто порхают от романа к роману, не беря себе в голову, тогда как он, редко имевший друзей, так горестно влюбился.

– Наверно, это просто потому, что я такой, – сказал он сокрушенно. – Люди, которых я люблю, так много значат для меня.

– И от этого еще тяжелей, когда они бросают тебя.

– Да, – Руди кивнул. – Очень больно.

Резкое ухудшение отношений со Стефаном было, как понимал Руди, одним из главных мотивов его желания переехать в Нью-Йорк. Ему даже казалось, что он сделает жизнь Эмили в чем-то легче, оставив ее наедине с мужем. Если Мадлен согласна остаться в Америке, его перевод в Манхэттенское отделение банка будет означать одно – они наконец снова вместе.

– Я даже не знаю, что ты делаешь в банке, – сказала Мадлен.

– Работаю с личными вкладами – конечно, я там просто мелкая сошка. В таком заведении, как наше, нужны годы, или даже десятилетия, чтобы завоевать не только уважение, но и доверие к себе, – он сказал и встал. – Я никогда не буду птицей высокого полета и таким сильным, как ты, Магги.

– Нет, нет, ты неправ, – начала протестовать Мадлен. – Ты – именно такой. А еще – ты храбрый.

– Только когда меня довести до ручки, – он слегка улыбнулся грустной задумчивой улыбкой. – Но я могу много работать, и вообще – люди, которые работают со мной, меня уважают. Я не представляю угрозы ни для одной души, и поэтому если я попрошу перевести меня в Нью-Йорк, думаю, они мне не откажут.

Мадлен тоже встала и подошла к окну. Багряные сумерки спускались на парк, движение по вечерней Сентрал Парк Саус было свободным от пробок, и проносившиеся мимо машины с зажженными фарами создавали какую-то иллюзию безмятежности городского пейзажа.

– Здесь замечательно, – проговорила она мягко. – Так легко окунаться в роскошь.

– Ты можешь иметь ее запросто.

– Вряд ли.

– Потребуй то, что принадлежит тебе по праву рождения.

– Я сделала это, когда приехала в Цюрих. У нашего дедушки не было ничего ценного – для тех, кто оценивает все с точки зрения денег. Кроме, конечно, Eternité. Но если б она была у меня, я никогда б ее не продала. Никогда.

Руди посмотрел на сестру.

– Ты сказала, что я сильный – но я не такой. Если я и сбегу из Дома Грюндли, то только в роскошную квартиру. Мне нравится комфорт, среди которого я вырос. Мне он нужен.

– В этом нет ничего плохого, Руди.

– Мне скоро нужно возвращаться, – сказал он ей. – С тобой будет все в порядке?

Мадлен кивнула медленно.

– Думаю, да. Благодаря тебе.

Они вместе пошли взглянуть на Валентина. Малыш лежал на спине, обе ручки были видны из-под одеяльца, и губы слегка приоткрыты. Мадлен нагнулась и нежно погладила его по волосам.

– Вот, кто мне нужен, – сказала она очень спокойно и тихо. – И мне нужен его отец, так нужен… но я знаю – я никогда не смогу вернуть его назад. У меня никогда его больше не будет.

Знакомый горький комок боли подступил к горлу, но она подавила уже готовые было вырваться наружу слезы.

– Я так буду рада, Руди… даже больше, чем я могу выразить, если мы будем вместе.

– Так ты уже решила? Ты остаешься?

– Я попытаюсь.

– Это будет не легко, – голос Руди тоже был тихим. – Тебе нужен покой и безопасность – пусть не для себя самой, для малыша.

– Я могу много работать. Теперь уже я привыкла, – она улыбнулась, глядя в его глаза. – Я знаю, ты хочешь мне помочь – я чувствую это даже тогда, когда ты ничего не говоришь. Но ты должен позволить мне идти своим путем, Руди.

– До тех пор, пока ты позволишь мне любить тебя, – засмеялся он. – Вас обоих.

– Всегда, Руди. Всегда.

Руди возвратился в Цюрих подготовить почву для своего переезда в Нью-Йорк, и постепенно, болезненно Мадлен стала возвращаться к жизни. Для нее было непреложной очевидностью – она больше никогда не будет счастлива, и не это сейчас имеет значение, – но все же ей казалось, что она очнулась от какого-то могильного бесцветного сна. Боль ее потери – жить без Антуана – по-прежнему убивала каждый ее день, но другие люди опять стали для нее что-то значить, и особенно Валентин.

Зелеев был ее опорой, соломинкой, за которую она держалась в жизни. Он отвел ее в Колумбийский университет, на Вэстсайде, и помог записаться на курсы английского языка, которые она сможет посещать три раза в неделю. Щадя ее гордость, он уступил ее настойчивым просьбам и вернулся назад в свою спальню. Было нереально для нее даже пытаться найти свое собственное жилье, но он воодушевлял и поддерживал ее в ее стремлении найти работу и зарабатывать самой на жизнь.

– Я могу повозиться с Валентином, пока ты ищешь работу.

– Но как же с вашей собственной работой?

– Я же говорил тебе – я могу работать в любое время, даже ночью, если необходимо.

– Но должен же быть предел тому, о чем я могу вас просить, Константин.

– Почему, из-за моего возраста?

– Возраст – нематериален, – сказала Мадлен.

– Ты в это веришь?

– Все свое детство меня подавляли и унижали только потому, что я маленькая. Люди слишком много ставят на возраст.

– Так ты не считаешь меня старым? – Зелеев спросил и подмигнул ей.

– Никогда я так не думала.

– Вот и я тоже.

Он вернулся к разговору о поиске работы.

– Ну, а как насчет твоей карьеры? Как твое пение? Он по-прежнему верил в ее талант и был убежден, что в Нью-Йорке талант должен быть отшлифован, открыт и в конце концов вознагражден.

– Но это теперь совсем неважно, – сказала она.

– Почему? Потому что нет Антуана? – Зелеев замолчал на мгновение. – Тебе столько раз вредили в жизни, Мадлен. Не вреди же себе сама.

– Но у меня нет ощущения, что мне вредили.

– О, да, я знаю, – на какую-то секунду его голос окрасился горечью. – А мне знакомо это чувство.

– Расскажите мне, – сказала она.

Он покачал головой, словно стряхивая налетевшую тяжесть и мрак.

– Не так уж это интересно и важно, ma chère.

– Вы никогда не жалуетесь, Константин. Наверно, вам часто приходилось туго в жизни, но вы почти не говорите о плохом.

– Потому что я расправляюсь с этим по-своему. Я тренирую свое тело, я балую себя – и пью водку.

– А женщины? – спросила, улыбаясь, Мадлен. – Я знаю, вы любите женщин, а они, должно быть, любят вас.

Зелеев неожиданно вспыхнул краской, хотя его зеленые глаза не оторвались от ее лица.

– Конечно, – сказал он, а потом добавил: – Я – оптимист, ma belle. И в этом мой секрет.

Тем сентябрем Зелееву переслали письмо, пришедшее на его адрес, который все еще оставался у него в Париже, от Александра Габриэла. Мадлен не было дома, когда он вскрыл письмо. Габриэл писал, что он – в Париже, и у него большие проблемы. И впервые он дал свой адрес. Он умолял своего старого друга помочь ему.

Ничего не сказав Мадлен о письме ее отца, Зелеев полетел во Францию два дня спустя – сказав ей только, что ему нужно срочно уехать по делам. Прибыв в Орли после десяти вечера, он поселился в Крийоне, своем любимом отеле, а потом взял такси прямо на рю Клозель, неподалеку от Пигаль.

При виде дома рот Зелеева сложился в небольшую гримасу отвращения. Здание само по себе было очень старым и в запущенном состоянии, ступеньки были сломаны в некоторых местах, перила – обшарпанными, и в воздухе стоял запах сырости и затхлости.

На верхнем этаже он постучал в дверь. Никто не ответил. Он застучал громче и резче.

– Габриэл, c'est moi,[92]92
  Это – я (фр.).


[Закрыть] Зелеев.

Какое-то время не было ответа, а потом он услышал шорох где-то далеко за дверью.

– Я один, Александр, открой.

Ключ повернулся в замке, и дверь открылась.

– Привет, Константин.

– Я уж подумал, что ты оставишь меня здесь, снаружи, одного – в этой дыре.

– Заходи, заходи – хотя внутри не лучше, – Александр закрыл дверь и быстро опять повернул ключ в замке. – Спасибо, – сказал он.

Зелеев уставился, даже не стараясь сделать вид, что он не шокирован. Мужчине, который стоял перед ним, не было еще пятидесяти, но выглядел он лет на десять старше русского. Его волосы поседели и поредели, голубые глаза ввалились и были обведены темными кругами, кожа вокруг рта преждевременно сморщилась, а сами губы были словно изжеваны и потрескались, и он был небрит.

– Не очень приятное зрелище.

– Да, – согласился Зелеев.

– Спасибо, что приехал, – опять сказал Александр, голос его был хриплым. Он вынул измятый платок из кармана брюк и вытер им нос, порывисто, как мальчишка, который старается не заплакать.

– Конечно, я тут же поехал, – сказал Зелеев. – Но почему сейчас? Почему не много лет назад? Почему ты ждал так долго?

Он подумал о Мадлен и обо всем, что ей пришлось пережить, и обрадовался, что не сказал ей.

– Мне нужна помощь.

– Я это вижу и сам.

Габриэл тяжело опустился на постель. Здесь была только одна кровать, расшатанный стол и один стул; никакого ковра или коврика на деревянном полу, у дальней стены стоял треснутый таз.

– Как Магги?

– Красивая, смелая. Повзрослела.

– Она замужем? У нее есть дети?

– У нее сын. Они живут в Нью-Йорке, со мной.

Александр посмотрел наверх, на него, впервые вполне сосредоточившись и слушая.

– Я думал, ты здесь, в Париже, а она – все еще в Цюрихе.

– Ты слишком много предполагал.

– Расскажи мне.

– А тебе есть до этого дело? – приподнял бровь Зелеев.

– Конечно! Господи! Да я думаю о ней все время.

– Она тоже всегда о тебе думала, – сказал Зелеев с намеренной жестокостью. – Подозреваю, что думает и сейчас – иногда. Может, если бы ты писал ей – или сказал, где ты находишься…

– Я не мог.

– Почему? Страх?

– Тебе даже и в голову не придет… – сказал Александр.

– Ты всегда был трусом. Боялся своей жены, своей матери – боялся ослушаться их правил… вдруг они выдадут тебя или сдадут в тюрьму.

Зелеев сделал паузу.

– Да если б Мадлен была моей дочерью, я б лучше сел в тюрьму, чем потерял ее.

– Мадлен?

– Ты ничего не знаешь о ней.

– Расскажи мне, – попросил опять Александр. – Пожалуйста.

* * *

– Если б я только знал… – проговорил он позже.

– И что б от этого изменилось? – спросил Зелеев. – Ты вернулся б назад в Швейцарию или приехал сюда?

– Может быть.

– Что ж, этого мы никогда не узнаем.

В замызганной комнате наступило молчание.

– На чем ты?

– Морфий, – ответил Габриэл. – Ты поможешь мне, Константин?

Он взглянул на свои руки, увидел, что они дрожат, на грязь, скопившуюся под ногтями, и посмотрел на пришедшего.

– Я не буду клясть тебя за отказ.

– Какая помощь тебе нужна? Что ты натворил?

– Я просто сошел с ума.

Он помолчал.

– Несколько недель назад, в Амстердаме, я отчаянно нуждался в деньгах. Мой обычный источник иссяк, и я пошел к ростовщику. К настоящей акуле, – он облизнул губы. – И я сделал именно то, что поклялся никогда не делать – я оставил в залог Eternité.

Его глаза нервно метнулись к Зелееву, а потом он отвел взгляд.

– Продолжай.

Позже, той же ночью, рассказал Зелееву Габриэл, полный раскаяния и отваги, подогреваемой морфием, который ему удалось купить, он вернулся к офису ростовщика, вломился туда и украл скульптуру. Назавтра, поняв всю необъятность глупости, которую он вчера сморозил, он сбежал из Амстердама в Париж, надеясь, что Зелеев – единственный человек на свете, который может понять его потребность хранить при себе Eternité – и что тот по-прежнему живет в городе, в котором оставил свой адрес. Эти полторы недели, с того дня, как отправил письмо, Александр жил в постоянном страхе и ужасе, едва рискуя выходить наружу из снятой квартиры. Он больше не знал, что делать, куда бежать и где прятаться Он знал так много стыда и позора в этой жизни, упускал своими руками каждый шанс, который мелькал перед ним с тех пор, как его мать и Эмили вышвырнули его из дома. Но подойдя так близко к потере скульптуры, которую, он знал, Амадеус хотел оставить его дочери, Александр испугался и был совершенно раздавлен чувством вины.

– Хорошо, – сказал Зелеев.

– Ты поможешь мне?

– Где скульптура?

– Здесь, – Габриэл шевельнулся, но Зелеев его остановил.

– Не сейчас.

– Ты не хочешь видеть ее?

– Конечно, хочу. Но не сейчас.

Мощная волна радости захлестнула его при мысли о том, что он опять увидит Eternité. Его шедевр… Но прошло целых десять лет с тех пор, как он видел его в последний раз. Зелеев был человеком стиля. Момент должен быть выбран подходящий.

– Сначала, – сказал он Габриэлу, – мы засунем что-нибудь в твой желудок. Тебе нужно подкрепиться, чтоб мы могли поговорить и обсудить наши планы на будущее.

– Но у меня здесь ничего нет…

– Еще бы! – Зелеев отправился к двери, голова его стала раскалываться от усталости. – Я куплю что-нибудь поесть – закрой за мной дверь.

Он оглянулся.

– На тебя можно положиться, Александр? Если ты опять будешь накачивать себя этим дерьмом – тогда считай, пришел конец моему сочувствию и дружбе.

– Мне нельзя доверять, – слабо ответил Габриэл. – Но у меня ничего не осталось, и нет наличных денег, а если учесть, что ты будешь ходить недолго… в общем, ты найдешь меня таким же, как и оставил.

Не теряя времени, Зелеев ушел и вскоре вернулся с теплым жареным цыпленком, батоном хлеба, свежими аппетитными сырами и бутылкой водки, прихваченной в основном для того, чтобы взбодриться после долгого и утомительного путешествия. Более молодой оказался очень голодным – он отрывал большие куски хлеба и с жадностью набросился на цыпленка, но в течение ужина несколько раз давился и начинал кашлять, и Зелеев снисходительно наливал ему водки несколько глотков, памятуя о морфии, который до сих пор бродил в его крови.

– Отлично, – сказал наконец Зелеев. – Теперь я готов.

Он чувствовал, что эмоционально и физически достаточно созрел, чтоб видеть сейчас то, за чем – как он понял сейчас – он приехал в Париж. Нет, конечно, в основном ради Мадлен – но если художник создает всего один уникальный шедевр за всю свою жизнь, то без сомнения, этим его шедевром была Eternité.

Габриэл опустился на колени и достал сверток из-под кровати, и увидев, что Александр завернул скульптуру в отвратительную грязную пижаму, Зелеев ощутил укол настоящей боли. Он знал цену этой скульптуре, видел ее красоту и знал источник этой красоты и совершенства, и вдохновения – как не знал никто другой и не узнает никогда. Ей место – на бархате, под защитным стеклом. Не в этой грязной затерянной черт знает где комнате. Не в дрожащих руках этого сентиментального, ничего не стоящего, просто ничтожного человека.

А потом, с бережностью и даже нежностью, на какие его считал неспособным Зелеев, Александр поставил ее на стол.

– Боже правый! – у Зелеева захватило дух. – Она совершенна.

Почти с кошачьей бесшумностью и проворством он подошел к столу. Он рассматривал ее сначала всю целиком, узнавая ее – как отец, спустя десятилетие, видит, что его дитя стало взрослым. Он видел проработанный рельеф золотой горы, филигранный каскад Амадеуса, великолепные драгоценные камни Малинских и свои plique-a-jour и cloisonne,[93]93
  Ажурная вязь и перегородчатая эмаль (фр.).


[Закрыть] и он убедился – да, это был тот самый почти невозможный в своем совершенстве бесценный шедевр, который хранила его память. Господи, хоть время на этой земле не обмануло и не предало его!

– Она цела и невредима, – произнес он, смягчаясь.

– Ты думаешь, я способен причинить ей вред? – спросил Александр. – Зная, что она значила для отца – и для тебя тоже?

Зелеев взял бутылку с водкой.

– За Амадеуса, – сказал он и выпил залпом. – За Ирину.

Он выпил опять.

– Можно мне? – спросил другой мужчина, неуверенно – как мальчишка.

– Разве что совсем чуть-чуть.

Зелеев сел на стул, нога на ногу, и стал долго и с наслаждением рассматривать свое творение. Он наклонялся вперед и с невыразимой нежностью и осторожностью приподнимал висячие драгоценные камни, проверил свое клеймо под сапфиром и позволил кончику указательного пальца задержаться на инициалах Ирины под золотистым алмазным солнцем.

– Как она прекрасна, – проговорил Александр, тяжело опускаясь на кровать.

Зелеев игнорировал его слова – как и само его присутствие. Он держал бутылку водки в левой руке и периодически отпивал из нее, и ему стало казаться, что тошнотворная окружающая реальность, в которой они сейчас сидели, стала постепенно таять и исчезать, пока он пил – словно грация и прелесть, и магическая сила красоты и священного смысла скульптуры смогли уничтожить эту мирскую грязь.

– На это ушло пять лет, – сказал он.

– Я знаю.

– Ничего ты не знаешь!

Врожденная русская экспансивность вдруг проснулась в нем – она лишь дремала на дне его души и сердца, как осадок на дне вина. Он вдруг впал в поэтическое, даже идиллическое настроение, так глубоко взволнованный Eternité и обилием и роскошью воспоминаний, нахлынувших на него, и неожиданно он ощутил потребность говорить, вспомнить вслух тот период жизни, когда они с Амадеусом делали эту скульптуру.

– Разве ты знаешь, от чего я тогда отказался? – говорил он мягко. – Мое время, жизнь, которая сложилась после отъезда из России – все, чего я достиг, образ жизни… Амадеус же не потерял ничего – без Ирины он был ничто.

– Но ты был к нему привязан…

– А почему бы и нет? Я был тронут им – его мечтой. Но он никогда не знал – и так и не узнал, как не знаешь и ты – сколько я сделал для него. Что я сделал…

Зелеев опять выпил из бутылки.

– Твой отец был глупцом, дураком во многих отношениях, и я не раз говорил ему об этом, и он улыбался и знал, что я прав. Но он хотя бы знал, как любить – не то что ты, Александр.

В неожиданном порыве сочувствия и симпатии он протянул Габриэлу бутылку, позволил хлебнуть дважды, а потом отнял опять.

– Любить – это талант, mon ami.

– У меня никогда не было особых талантов, – развел руками Александр. – Ни к чему на свете.

– У Мадлен – есть, – продолжал Зелеев. – Как у Ирины – она знала, как любить… порывисто, щедро, сильно. Она совершала ошибки, она выбирала неосторожно и неблагоразумно – она б научилась, если б ей было отпущено время. Мадлен очень похожа – страсть вместо рассудка… но она научится.

Он слегка улыбнулся.

– Я ее научу.

– Я хочу видеть ее, – Габриэл облизнул свои пересохшие губы кончиком языка. – Господи, у меня во рту сухо. И я – трезвый. Дай мне бутылку.

Зелеев убрал бутылку.

– Мне нужно выпить.

– Ты хочешь видеть свою дочь или пить? Что-то я не пойму.

– Ты не всегда был таким бессердечным.

– Больше из жалости. Взгляд Зелеева стал жестче.

– Чего ты ждешь от меня, Александр? Что я, по-твоему, должен делать? Заплатить тем людям из Амстердама?

– Я не знаю…

– Разве ты не понимаешь – даже если я заплачу твои долги… ведь они уже видели Eternité, они уже поняли ее ценность.

Он опять наклонился через стол и любовно погладил скульптуру.

– Они возьмут мои деньги, а потом заберут еще и скульптуру.

– Может, и нет, – с надеждой проговорил Александр.

– И ты собираешься рискнуть? – Тон Зелеева становился все холоднее. – Разве для Мадлен уже не достаточно потерь? Ты что, не понял, что я тебе рассказал о ее жизни?

– Да, конечно! – ввалившиеся глаза Александра наполнились слезами. – Все, что я наделал, все мои ошибки, моя вина – я знаю, я знаю.

– Тогда самое важное для нас – сохранить Eternité для нее, – русский опять говорил мягко. – Утром, в первую очередь, я положу ее в банковский сейф – пока ты не будешь готов передать это Мадлен собственноручно.

– Как я могу встретиться с ней – лицом к лицу?

– Я найду тебе врача, Александр, – Зелеев опять взял бутылку и посмотрел на Габриэла сквозь пустой стакан. – Но ты знаешь – тебе придется покончить с такой жизнью, с этим твоим миром, mon ami. Ты должен приготовиться взглянуть в лицо своему прошлому и будущему – так же, как своей дочери.

Он посмотрел на дрожащие руки Александра.

– Ты – наркоман, – сказал он просто. – Тебе нелегко будет бросить.

– Но я хочу.

– Но тебе, прямо сейчас, нужен морфий, n'est-ce pas?

– Ты ведь сам знаешь – да.

– А мне нужна водка – но только водка, и то редко теперь. И я по-прежнему от нее встаю на дыбы – ты помнишь это, Александр? Она всегда вливала жизнь в мою мужскую штучку, подбавляла жару, ты помнишь?

– Конечно, я помню, – уныло ответил Александр.

– Та ночь, – настаивал Зелеев, разгоряченный спиртным. – И это ты помнишь – да? И это? Нет, ты не помнишь – и к лучшему, ох как к лучшему!

– Не напоминай, – Александр, сидевший, сгорбившись, на кровати, спрятал лицо, зарывшись в старый продавленный матрац.

– Просто помни о всех трудностях, друг мой. Тебе нужно их все одолеть, если ты хочешь увидеть Мадлен. И своего внука.

– Расскажи мне о Валентине, – попросил Габриэл, отчаянно хватаясь за перемену темы. – Он золотоволосый – как Магги?

– Темноволосый – как его отец, с темно-голубыми глазами, иногда совсем цвета индиго… при другом освещении, – Зелеев помолчал лишь секунду. – Если ты будешь сообразительным, ты поймешь – теперь отличный момент для Стефана и Эмили. Теперь, когда даже твой сын – на которого они возлагали столько надежд, которого так баловал его отчим… пошел по стопам всех Габриэлов… разочарование только распалит их угрозу.

– Перестань, – Александр еще глубже зарылся лицом в ладони.

– Твой сын – порченый, ты знаешь, Александр?

Дрожащие руки взлетели в стороны от побелевшего лица Александра.

– Что ты имеешь в виду?

– Руди, твой сын – гомосексуалист. Милый, хороший молодой человек, но только – гей. Догадываюсь, как взбешен его отчим.

– Бедный малыш Руди!

– Ему уже двадцать два, mon ami. Высокий и красивый – так похож на сестру, которую он обожает. Мне он нравится – очень. Он напоминает мне тебя – много лет назад, но он – сильнее.

– Какой ты жестокий сегодня, Константин!

Зелеев пожал плечами.

– Допустим. Лететь через океан, чтоб пообедать в этой клоаке – это не делает меня добрым. Или я неправ?

Александр ничего не ответил.

– Зачем ты забрал Eternité, Александр?

– Чтоб спасти ее… конечно… и ты это знаешь.

– Тогда завтра утром у тебя будет шанс достичь своей цели.

– Если бы банки были открыты, я бы сделал это немедленно.

– Отлично, – Зелеев широко зевнул. – А теперь тебе лучше отдохнуть.

– А ты не пойдешь в отель? – спросил Александр.

– Я не оставлю тебя одного этой ночью.

– Тогда ложись на мою кровать.

– Тебе привычнее спать со вшами, чем мне, mon ami. Я просто посижу здесь – несмотря на маленькие неудобства. Но я потерплю.

Меньше чем через полчаса Зелеев, допив бутылку водки, крепко уснул, навалившись на стол, лицо его упало на руки. Было уже больше трех ночи. У Александра сна не было ни в одном глазу, и он просто смотрел на русского. Безжалостность Зелеева больно ранила его, но он был достаточно честен перед собой, чтоб согласиться – все справедливо. Да и потом, немногие бросили б все и полетели через Атлантику – к такому дегенерату-неудачнику, каким он себя считал.

– Конечно, – произнес он мягко. – Никто. Кроме Магги.

Этот человек опекал и защищал его дочь, когда собственный отец так и не смог этого сделать. Этот человек двадцать лет назад спас его от тюрьмы и все еще не отрекся от него. И он был единственной ниточкой, тянувшейся к Магги и внуку.

Очень бережно, стараясь не пробудить Зелеева от пьяного сна, он поднял его со стула, обхватил за талию и отвел на кровать. Константин слегка застонал. Александр снял с него щегольские, сиявшие блеском ботинки и укрыл его дорогим, безупречно сшитым пиджаком. Несмотря на тошноту, мутившую желудок, Александр улыбнулся. Да, этот человек никогда не менялся, не расставался со своими дорогостоящими привычками и запросами. Он высоко держал свою планку. Габриэл слегка коснулся рубашки Зелеева из чистого шелка, расстегнул пуговицу у ворота и вдруг напомнил себе, что Зелеев тоже не без греха и изъяна. Уж кто-кто, а Александр лучше других знал, что русский был способен на периоды самого необузданного разгула. Но тем не менее – вот он лежит, по-прежнему джентльмен, такой безупречный и сильный. И все еще друг.

Зелеев начал шевелиться.

– Спи, спи, – прошептал Александр и сел на стул. Вцепившись пальцами в свою пропахшую потом рубашку, он видел, как его руки дрожали, и знакомые боли в желудке опять начались. Ему так отчаянно нужен был морфий – и он лгал, говоря Зелееву, что нет больше дозы. Он был наркоманом. А наркоманы всегда лгут.

Он должен завязать, он знал – это будет самым трудноодолимым решением за всю его жизнь. Он знал свою слабость. Он может не выжить. Но нужно пытаться – иначе нельзя.

Но это все – завтра. Он посмотрел на свои дешевые наручные часы – слабое напоминание о красивых вещах, что он имел в том далеком и уже нереальном прошлом. Ничего не осталось – все ушло на оплату его слабостей. Было четыре утра. Если сейчас он использует последнюю дозу – бодрящий эффект пропадет очень скоро. Значит, ему нужно ждать, стиснув зубы – насколько еще хватит сил. Потому что завтра утром ему нужно действовать, нужно мужество – чтоб выйти из комнаты и вести себя так, как другие на улице. Нормальные, здоровые. Обычные люди.

Он опять почувствовал тупую боль в желудке и подавил стон. Он протянул руку и коснулся скульптуры, которая стала еще больше значить теперь для него. Самое дорогое, что было у его отца. И теперь, больше, чем когда-либо, он был уверен – она принадлежит Магги. И если он сможет сделать всего одну только вещь – отдать Eternité в ее руки, увидеть опять в глазах ее радостный блеск… Господи, это стоит всех самых невероятных усилий на свете.

Он посмотрел опять на Зелеева, зябко свернувшегося на кровати, которую он отверг. Его ресницы слегка трепетали, и рыжие усы взлетали вверх-вниз от ровного дыхания.

Александр промокнул вспотевший лоб рукавом.

– Я на страже, мой друг, – прошептал он чуть слышно. – Ни одна тварь не будет пить твою кровь, пока я с тобой.

Когда Зелеев проснулся, с чугунной головой, около десяти, Александра не было в комнате. Он сел, ощущая, как кровь стучит в висках, а потом быстро встал и пошел посмотреть, нет ли Габриэла в ванной.

– Merde![94]94
  Дерьмо! (фр.).


[Закрыть]

Вещи Александра были все на месте – но его собственный пиджак исчез, как исчез и старый чемодан, который он заметил вчера у стены. И пропала скульптура.

Бешенство разлилось по его телу, как горный поток. Какой он дурак, тупица и тряпка! Он подошел к надтреснутому тазу, налил холодной воды и ополоснул лицо, потом вынул платок из кармана и вытерся. Его бумажник остался в пиджаке – там достаточно денег для недельной дозы морфия, больше чем достаточно, чтоб купить Александру билет в один конец – на небеса. Может, он уже мертв, валяясь один, Бог знает где.

Зелеев вдруг отряхнулся, как собака – боль в его голове была просто чудовищной. Такого похмелья он не знал вот уже много лет. И это теперь, когда ему нужно решать, нужно думать, иметь ясную голову… Дверь распахнулась.

– Где тебя черти носили?

– Сделано!

– Где она?!

– В надежном месте.

– Ради всего святого, что ты сделал с моей скульптурой?

Александр опять дрожал – от волненья и усилий, ему нелегко было взбираться по ступенькам. Но глаза его были почти сияющими, и в них явно читалось удовлетворение. Он поставил чемодан и тяжело сел на кровать.

– Извини за пиджак, – сказал он, снимая его осторожно. – Мой собственный жутко заношен. А в твоем я выглядел почти респектабельно.

– К черту мой пиджак! – взревел Зелеев. – Где Eternité?!

Он схватил чемодан, но понял по весу, что он пустой, и отшвырнул его прочь.

– Александр, сукин сын, говори, что ты наделал!

– То, что ты мне сказал, – Габриэл неожиданно обмяк. Он уже использовал свою последнюю дозу морфия в семь утра – иначе он не мог бы справиться со своей задачей. А теперь он уже вплотную подошел к началу ломки и жутко боялся. – Она в банке, в Национальном Банке, на бульваре Рошешуар. В их сейфе.

Зелеев опустился на стул.

– Почему ты не разбудил меня?

– Зачем? – Александр все еще дышал с трудом. – Да и потом… мне было так важно сделать самому.

Русский молчал.

– Ведь именно этого ты и хотел, – сказал Александр. – Ради Магги.

– Да.

Александр посмотрел на него.

– Я напугал тебя. Извини.

– Пустяки.

– А что теперь? – вопрос был нерешительный, робкий. – Мне нужен врач, Константин.

Он запнулся.

– Если мне срочно не помогут – со мной все кончено.

Зелеев, немного придя в себя, пошел и взял с кровати пиджак, смахивая пыль и встряхивая его.

– Пойдем в отель Крийон – мне нужно принять ванну, а позже мы можем позвонить Магги.

– Нет.

– Почему?

– Я не могу идти в хороший отель в таком состоянии. Посмотри на меня… ты думаешь, я не понимаю, как я выгляжу? – он потер рукой глаза. – Да и потом, пройдет еще несколько часов – и я не смогу вести связную беседу. – Он взглянул наверх, и его рот задрожал от волнения. – Я хочу говорить с ней. Лучше сделать это прямо сейчас, или будет слишком поздно.

– Но сейчас еще нет и пяти в Нью-Йорке. Ты об этом подумал?

– Ты думаешь, она будет недовольна? – Его темные глаза были умоляюще заискивающими.

– Конечно, нет, – смягчился Зелеев. – Ты готов с ней говорить?

– Я не уверен, что вообще когда-нибудь буду готов.

За три с половиной тысячи миль от почтового отделения на бульваре де Клиши, в квартире Зелеева на Риверсайд Драйв, Мадлен услышала звонок телефона и оторвала голову от подушки, едва соображая после сна.