Текст книги "Чары"

Автор книги: Хилари Норман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– Возможно, этого было бы и достаточно, если бы это предложение было сделано раньше, – ответил Джулиус. – Но не теперь. Недавно я узнал более чем достаточно, и настроение мое далеко от спокойного и безоблачного.

Тут впервые за все время Мадлен заговорила.

– Откуда именно вы узнали?

– Из достоверного источника.

– Откуда именно?

Стефан слегка наклонил голову и впился своими серыми глазками в ее лицо.

– Я узнал о пошибе людей, среди которых ты вращаешься со времени своего приезда в Париж. О твоих первых неделях жизни вместе с Леви – мужчиной, который подобрал тебя на берегу Сены…

– Ной вовсе не подобрал меня, – горячо перебила его Мадлен, – и его титул – Его Преподобие Ной Леви.

– И я полагаю, тебе понятно, как твоей матери и бабушке будет приятно и лестно узнать, что ты жила с иудейским кантором, неженатым мужчиной? Но я уверен, что это составляло часть твоего вызова нам – ты знала, что намеренно глубоко ранишь и оскорбляешь свою семью.

– Но именно ближайший друг его преподобия Леви, отец Пьер Бомарше, представил нам Мадлен, – вмешался Эдуард Люссак. – Я могу вас заверить, что ваши опасения лишены всякого основания.

– В самом деле? Но мне напротив, стало совершенно ясно, что Магдален сделала все, что в ее силах, чтобы ранить и оскорбить нас, затронуть нашу честь – изменив свое имя, прическу, взявшись за совсем неподобающее ей дело – за одно из самых неподобающих, – беря уроки пения у известного всем извращенца и повиснув самым бесстыдным образом на каком-то выскочке-официанте.

– Да как вы смеете? – Мадлен одним прыжком вскочила на ноги. – Как вы смеете являться сюда без приглашения, чтобы оскорблять моих работодателей и моих друзей?! Вы и понятия не имеете, о чем говорите.

– Очень сожалею, но я смею и знаю, о чем говорю. Мадлен изо всех сил боролась с собой, чтоб держать себя в руках – во имя Люссаков, понимая их растущее отвращение и гадливость. Она давно не была так потрясена и шокирована. Мадлен считала себя в недосягаемости для диктата Грюндлей и Джулиусов, начала другую, новую жизнь, и ей теперь и в голову не приходило, что все это однажды могут отравить.

– Что же вы сделали? Наняли детектива?

Волна горько-сладких воспоминаний захлестнула ее; может, герои любимых книг ее отца теперь словно материализовались и хотят навредить ей?

– Совсем наоборот, Магдален, – парировал Джулиус с блеском удовлетворения в глазах, – компания, которую ты избрала себе в новые друзья, предала тебя.

– Никто из моих друзей не способен на такое. Джулиус пожал плечами.

– Ну, не друг, разумеется. Молодая женщина, написавшая твоей матери анонимное письмо, рассказала, что ты украла ее дружка – того официанта, Боннара. Она подумала, что нам следует узнать о жалкой, недостойной жизни, которую ты ведешь.

Сильвия Мартин. Мадлен была потрясена. Антуан сказал, что они не были влюблены друг в друга, что Сильвия смирилась с тем, что их связь порвалась. Она – милая, но жесткая и властная девушка, сказал Антуан, которая легко найдет другого мужчину. Мадлен почувствовала ее враждебность, но не придала ей значения, потому что была так счастлива.

Она опять села.

– Зачем вы здесь? – спросила она Джулиуса. – Уверена, вы ждете, что я вернусь с вами домой – и не хотите этого?

– Пока ты сама этого не захочешь.

– Никогда, – сказала она. – И я не позволю вам украсть у меня мою жизнь – мою свободу. Мне нелегко досталось то, что я имею, и я очень счастлива.

– Отскребая полы и спя с официантами, ты чувствуешь себя счастливой, моя дорогая Магдален? Тогда я не могу и мечтать, чтобы помешать такому счастью.

Он сделал паузу.

– Я пришел сюда, потому что хотел уверить Эмили и Хильдегард, что с тобой все в порядке и ты – в безопасности.

– Слава Богу, и то и другое – правда.

– Если это все, – сказал Эдуард Люссак, – тогда…

– Не совсем, – Джулиус все еще смотрел на Мадлен. – Мне также хотелось знать, знаешь ли ты о местопребывании твоего отца. Ты виделась с Габриэлом, Мадлен?

– Нет.

– Правда? Верится с трудом. У нас сложилось впечатление, что убежала ты в основном затем, чтоб найти его. Я помню, как ты свирепо встала на его защиту, когда мы говорили в последний раз.

– Я его не нашла. Мадлен помолчала.

– А какое вам до этого дело?

– Просто потому что я верю, что у него есть кое-какие ценности, исчезнувшие из дома твоего дедушки после его смерти. Я уверен, ты помнишь, Магдален, как именно ты привлекла наше внимание к имуществу Амадеуса.

Eternité. Она редко думала о скульптуре, но неожиданно она вспомнила настойчивость Стефана в тот вечер перед ее побегом из дома Грюндли – когда она по неосторожности выдала секрет Опи. Господи, они скопили такое богатство, которое им не истратить и за всю свою жизнь – но им по-прежнему нужно наказать Амадеуса и Александра за их старые, непрощенные грехи.

– Я не знаю, где мой отец, – сказала она опять, твердо.

– А если б и знала – все равно б не сказала, – закончил за нее Джулиус.

Эдуард Люссак встал с кресла.

– У нас никогда не было повода сомневаться в честности Мадлен, мсье.

– Может, это потому, что вы никогда не встречали ни ее дедушку, ни отца – иначе бы вы поняли, какой племенной штришок и грешок мог искушать ее на ложь.

– Мадлен – не животное, мсье Джулиус, – подчеркнула Габриэль Люссак; голос ее был по-прежнему спокойным, но теперь уже без всякой приветливости.

– Но это, должно быть, только благодаря ее матери, – сказал Джулиус, – потому что оба Габриэла были едва ли лучше, чем похотливые быки.

– Я буду вам очень признателен, если вы не будете выражаться подобным образом в моем доме, – Эдуард Люссак побледнел. – Пожалуй, будет лучше, если вы уйдете.

Мадлен сидела тихо и неподвижно. Она была просто в агонии ярости и смущения и боялась говорить, не доверяя своему самообладанию. Его гнусные оскорбления в адрес отца и Опи не были для нее неожиданностью – но то, что эти порядочные, достойные уважения люди вынуждены выслушивать мерзости Джулиуса из-за нее… вынести это было почти невозможно.

Все показное слетело с Джулиуса, его глаза сверкали открытой злобой и враждебностью.

– Я знаю, что это нарушение закона – нанимать на работу особу, у которой нет легального права работать во Франции.

– Если вы хотите официальной ссоры с нами, мсье, – быстро и отрывисто сказал Люссак, уже направляясь к двери, – тогда я могу предложить вам обратиться за инструкциями к адвокату, а пока…

Он открыл Дверь.

– Магдален было шестнадцать лет, когда она убежала из дома, – злобно произнес Джулиус, тоже вставая. – Я – не лицемер, и поэтому не буду делать вид, что огорчен ее исчезновением из нашего дома. Она всегда была груба и вела себя со мной вызывающе. Но ее мать и младший брат, и ее бабушка, старая почтенная дама, настоящая леди, очень страдали от неизвестности и страха, что может приключиться с девочкой…

– Да вы настоящий лжец! – взорвалась Мадлен, ее голос дрожал.

Ее отчим игнорировал ее.

– Вы сознательно дали ей убежище, мсье Люссак. А ваша жена к тому же еще была рада заполучить дешевую выносливую рабочую силу…

– Пожалуйста, немедленно уходите, – в голосе Эдуарда Люссака была сдерживаемая ярость.

– Я ухожу, но не думайте, что на этом все закончится…

– Вон отсюда!

Джулиус прошел мимо него.

– Если б я был на вашем месте, мсье Люссак, я бы вышвырнул девчонку до того, как она преподнесет вам серьезные и неприятные сюрпризы.

Он повысил голос, обращаясь назад в глубь гостиной:

– Adieu, Magdalen.[83]83
  Прощай, Магдален (фр.).


[Закрыть]

Когда за ним захлопнулась дверь, Мадлен уже плакала безудержными, надрывными слезами, не в силах больше их удержать. Габриэль обняла ее за плечи.

– Простите меня, – всхлипывала Мадлен. – Мне так неловко.

– Это – не твоя вина, моя дорогая.

– Конечно, это я виновата.

– В том, что у тебя такой неприятный отчим? Едва ли.

– Мне так жаль, – сказала опять Мадлен, шаря в кармане в поисках носового платка и вытирая слезы. – Я должна была ему сразу сказать, чтоб он уходил – мне нельзя было позволять ему говорить с вами.

– Ты не смогла б его остановить, Мадлен, – Габриэль взглянула наверх, когда в комнату вошел Эдуард Люссак. – Ça va, chéri?

– Oui, oui.

Он сел. Он выглядел напряженным и растерянным.

– Может, мне нужно было сдержаться и дальше, но боюсь, у меня было такое сильное желание ударить этого человека, что лучше было увидеть его спину…

– Он подлый и гнусный человек, – сказала Мадлен. – Простите меня.

– Перестань извиняться, ma chère, – успокаивала ее Габриэль. – Нам всем нужно выпить чаю, или что-нибудь покрепче, и вернуться к нормальной жизни.

Она взглянула на часы на каминной доске.

– Ты куда-нибудь пойдешь сегодня, Мадлен?

– Я собиралась, мадам, но…

– Тогда иди и переоденься.

– Но… – Мадлен колебалась. – То, что сказал мой отчим… что меня нужно уволить… я думаю, вам нужно это сделать.

– Глупости, – уверенно сказал Эдуард.

– Но он будет делать вам гадости – я не могу этого допустить.

– У моего мужа отличный адвокат, – возразила Габриэль. – И поэтому тебе не о чем беспокоиться.

Антуан ждал ее в кафе уже больше часа, когда пришла Мадлен. Увидев ее лицо и разъяренные глаза, он заказал коньяк и заставил ее выпить несколько глотков, прежде чем позволил ей говорить.

– А теперь расскажи мне что произошло. Что плохо?

– Все.

– Уверен, что нет, – он погладил ее по щеке. Она рассказывала ему, и ее страдания вырастали по мере того, как она говорила.

– И теперь у меня нет иного выбора, как только уйти с этой работы.

– Люссаки никогда не предложат тебе такое.

– Конечно, я знаю – но я убеждена, что Стефан сделает то, что он грозился сделать, если я останусь. Я не вынесу, если стану причиной их беспокойства и неприятностей – они были так добры ко мне.

– Viens, – сказал Антуан, бросив деньги на столик и вставая.

– Куда?

– В лучшее место для решения проблем.

Они пошли в Люксембургский сад, и обнаружив, что бельведер не занят, сели. Оттуда был виден фонтан Медичи – вокруг них кипела жизнь, но сами они были в чудесном уединении.

– Все испорчено, – сказала Мадлен. – Теперь, когда они знают, где я. Париж был мой, – она в отчаянии прижимала руки к груди. – Моя жизнь была полностью отделена от них, без прошлого. А теперь они вторглись в мой собственный мир.

– Не совсем, – сказал Антуан. – Может быть, сейчас тебе так кажется, но это не так.

Он пожал плечами.

– Это был твой секрет, и теперь они, может, знают кое-какие факты – просто мелкие детали, вроде того, где ты была, и с кем ты виделась. Но это просто голый остов – и ничего больше.

Они ведь не проникли в твое сердце или твою голову – они не могут изменить твой опыт или твои чувства.

– Но у меня такое чувство, что за мной следят – даже теперь.

– Если б только не Сильвия послала это письмо, – Антуан покачал головой, его волосы слегка упали на лоб. – Мне тяжело думать, что это она предала нас.

– А кто еще мог это сделать?

– Действительно, кто? – его глаза были рассерженными. – Я думал, мы друзья – ты знаешь. Она работала у меня четыре года, а наш роман длился лишь три месяца. Я никогда не намекал на какие-либо обязательства, но и она тоже.

Мадлен сказала тихо:

– Ты говорил с ней о нас?

– Совсем немного – но Сильвия часто была в ресторане, когда мы с тобой разговаривали, да? Думаю, она слышала больше, чем нам кажется.

Его рот сжался в твердую полоску.

– Я так хотел остаться ее другом… я хотел, чтобы она знала – я ценю ее как человека, хотя люблю тебя.

– Что ты будешь делать?

Он закурил сигарету.

– Сильвия уйдет оттуда сегодня вечером.

– А ты уверен?

– Как ты можешь сомневаться?

Они ушли из бельведера и побрели, рука в руке, к восьмиугольному пруду, где дети играли с маленькими корабликами. Мадлен немного успокоилась, но у нее все равно оставалось тяжелое чувство, что ей нужно что-то менять, что семья Люссаков, которой она стольким обязана, не должна подвергаться риску – даже самого тривиального юридического толка.

– Поэты и писатели всегда приходили в этот парк в поисках вдохновения, – сказал ей Антуан. – Бодлер, Гюго, Жорж Санд – и художники тоже. Если я приходил сюда во время кризиса, то часто уходил, приняв мудрое решение. – Он улыбнулся. – Или по крайней мере с новой песней.

– А мой кризис?

– Он уже разрешился.

Антуан бросил на землю свою сигарету, затушил ее каблуком ботинка, и закурил новую.

– Пойдем ко мне, – сказал он мягко. – Пойдем со мной, во Флеретт – работать со мной, петь для меня. И жить со мной.

Мадлен посмотрела ему в лицо.

– Тебе просто нужна новая официантка, – сказала она, лишь наполовину поддразнивая его.

– Правильно.

– Ты думаешь, я готова? Я могу петь для публики?

– Мы скоро увидим – когда посетители уйдут или останутся.

– А твоя кровать? – она нежно бросила ему вызов. – Ты готов наконец разделить ее со мной?

Ее щеки запылали при этом вопросе.

– Мою кровать? – повторил он, и глаза его потемнели. – Мою жизнь… мое сердце.

Он помолчал.

– Если ты хочешь.

– Я хочу этого, – сказала Мадлен. – С того самого момента, когда впервые увидела тебя в саду Тюильри. И никогда не переставала хотеть.

Мадлен поселилась в маленькой квартирке над рестораном на углу рю де л'Эшад и рю Жакоб две недели спустя. Люссаки сначала пытались отговорить ее, и Андрэ плакала, не желая расставаться с ней, но вскоре семья Люссаков все же согласилась, что визит Стефана Джулиуса может иметь самые неприятные и непредсказуемые последствия.

– Ты нас не забудешь? – сказала Габриэль Люссак, когда пришел Антуан, чтобы забрать Мадлен. – А мы тебя, конечно, никогда не забудем, ma chère. Ты была самая необычная горничная, какую я только знала…

– Уникальная, – подхватил Эдуард, широко улыбаясь.

– Она была для нас больше, чем просто горничная, – всхлипнула Андрэ.

– Она была нашим другом, – сказала Элен.

– Вы думаете, дорогие, – улыбнулась Габриэль, – что мы сомневались в этом? Хоть один день?

– Мы никогда не относились к ней иначе, – проговорил Эдуард.

– Это правда, – Мадлен обняла Габриэль. – Могу я иногда заходить к вам, мадам? Если это удобно?

– Как это может быть неудобно? – ответил за них всех Эдуард, а потом повернулся к Антуану и крепко пожал его руку. – У меня такое чувство, словно у меня есть третья дочь, и я даю вам свое разрешение забрать ее с собой от нас. Хорошенько заботьтесь о ней, друг мой.

– Я надеюсь, вы как-нибудь зайдете к нам в гости во Флеретт? – спросил Антуан.

– Очень скоро, – обещал Эдуард. Вдруг Мадлен стала очень серьезной.

– И пожалуйста, вы должны мне поклясться, что скажете, если мой отчим станет причинять вам беспокойство.

Она помолчала.

– И что бы он ни делал, не говорите ему, где я.

– Ты теперь взрослая, ma chère, – сказала Габриэль. – Что ты делаешь, где ты живешь – касается только тебя, и никого больше.

В тот их первый вечер Антуан пошел вниз в ресторан один, чтобы дать время Мадлен распаковать свои вещи и спокойно приготовиться к работе. Но когда в половине восьмого она тоже сошла вниз, немножко волнуясь от мысли, что ей придется обслуживать столики, то обнаружила, что Флеретт был совершенно пустой.

– Никаких посетителей? – спросила она Антуана, расстроенная.

– Ни единой души, – засмеялся Антуан. Он указал ей на входную дверь, закрытую на замок, а потом повел, взявши за руку, в угол комнаты. Один столик – их столик – был накрыт на двоих, мягко освещенный светом свечей.

– Просто не могу поверить, – проговорила она.

– Ты что, правда, думала, что я позволю тебе работать сегодня вечером, mon amour.[84]84
  Любовь моя (фр.).


[Закрыть]

– Конечно, – она позволила ему усадить себя и положить на колени салфетку. – Это же работа – и я готова, мне хочется работать вместе с тобой.

– Так и будет – но не сегодня вечером.

Они тихо пообедали, устрицами и суфле из лосося – но они были слишком влюблены друг в друга, чтоб есть с обычным аппетитом, слишком переполнены чувствами, чтоб даже просто говорить, как всегда. Чуть позже Антуан сел к роялю возле бара и начал играть, а Мадлен пела, только для него, все те песни, которые Гастон не позволял ей даже попробовать петь – живые, чувственные, взволнованные песни, по которым она так тосковала…

– А теперь попробуй вот эту, – Антуан перелистнул пару страниц своих нот и показал ей.

– Это твоя?

– К сожалению, нет, но одна из любимых.

– Но она на английском.

– Все равно – попробуй. Она была написана еще до того, как ты родилась.

Он заиграл начальные аккорды, и Мадлен слегка наклонилась над его плечом, глядя в ноты, а потом начала петь «Я буду смотреть на тебя», сначала оробев, но постепенно обретая уверенность в себе.

Антуан встал, когда она закончила, и повернулся к ней, и Мадлен увидела, что глаза его стали влажными.

– Посетители не просто останутся, – сказал он ей немного хрипло, – они будут ломиться сюда, чтоб услышать тебя.

Она покраснела.

– Что ты имеешь в виду?

– Эта песня, chérie, была для меня последним доказательством, – он вытер глаза и улыбнулся. – Всякий, кто поет ее так, как нужно ее петь… тогда у меня наворачиваются слезы. А если ее поют плохо – мне больно.

– Ты сошел с ума, – она улыбнулась.

– Совсем немножко. В этом деле на мое чутье можно положиться.

В порыве любви Мадлен обняла его за шею.

– Спасибо тебе, спасибо, – шептала она у его груди. – За это, за все, за сегодняшний вечер – за то, что ты любишь меня…

Он прижался губами к ее золотистым волосам, вдыхая их аромат, ощутил ее хрупкость, распознал ее силу – и был побежден.

– Пойдем, – он не мог больше ничего произнести.

– Куда? – она отстранилась и взглянула ему в лицо, и ощутила, как ее щеки залила жаркая волна румянца, как все тело ее стало словно горячим, почувствовала, что ее пальцы, даже кончики пальцев на ногах стали пылать от незнакомого прежде восторга и ожидания. Наконец, подумала она, долгожданное наконец…

Она подумала – когда они раздевались, помогая друг другу, когда в первый раз их обнаженные тела соприкоснулись, и они легли в постель рядом друг с другом, туда, куда она так долго и мучительно-сладко жаждала лечь, – что если б она была не певицей, а художницей, она бы отстранилась от него, просто для того, чтоб навсегда запечатлеть в своей памяти это блаженство видеть его. Он был таким же красивым, каким она и мечтала увидеть его, и взглянув на свое тело, Мадлен заметила в нем перемену – как оно окрасилось в другие тона, как все оно дрожало от его поцелуев в плечо… Они были словно пара нежнейших парящих обнаженных Матисса, или мраморных мерцающих любовников Родена, внезапно обретших жизнерадостную плоть, и от живых сердец заструилась упругая кровь по человеческим венам…

– Даже твои пальцы чудесны, – сказал Антуан, и неожиданно, когда он коснулся губами кончиков пальцев ног, Мадлен почувствовала, словно электрический разряд желания пронзил все ее тело, и она перестала быть только замиравшей от счастья наблюдательницей и всем сердцем отдалась своим ласкам. Если он мог сделать такое для нее, просто целуя ее ноги, если смог разбудить в ней это утонченное, но неистовое желание – то она тоже хочет отдать ему такое же счастье. Так вот что такое любовь – блаженно отдавать друг другу ласки и чувства.

– Поцелуй меня, – горячо прошептал Антуан, и она поцеловала его самым самозабвенным поцелуем, каким только могла, открытым и щедрым, и доверчивым, полным любви и силы, и страсти, и почувствовала, как он ей отвечает. И он обнял ее и положил ее голову на подушку, и смотрел на нее, словно вбирая в себя долгим, глубоким и любящим взглядом.

– Ma belle, – проговорил он, целуя ее шею, чуть пониже правого уха. Она затрепетала и поцеловала его в ответ. Его руки гладили ее, и он услышал ее стон наслаждения. А потом, к его восторгу, он почувствовал, как она отвечает ему, как ее пальцы скользят по его телу, гладя кожу, касаются легко и невесомо, как крыло бабочки. Вдруг Мадлен нежно оттолкнула его, и он перекатился через нее и оказался сбоку, лицом к лицу. И он увидел черные зрачки ее сияющих бирюзовых глаз, словно пивших его, как нектар, изучавших его.

– Пожалуйста, – прошептала она, ее голос был тихим и дрожащим. – Я хочу почувствовать тебя внутри меня…

– Не сейчас, – левая рука Антуана ласкала ее шелковистые крепкие бедра, и Мадлен выгнулась и потянулась к нему губами.

– Пожалуйста, – настаивала она и обняла его и, повторяя его движения, заскользила руками по его телу и почувствовала, как напряглись его сильные мускулы, отвечая ее ласкам.

– Сейчас, – прошептала она. – Сейчас! Антуан обнял ее и бережно положил на спину, целуя опять и опять ее рот, ее шею, грудь, все ее тело, и его правая рука крепко сжимала ее руку, и она задохнулась от ожидания. И Антуан взглянул на нее, замиравшую от наслаждения, и тоже застонал от счастья перед тем, как войти в нее, и начал двигаться, и Мадлен двигалась вместе с ним, природное чутье вело ее к их взаимному наслаждению.

– Не останавливайся, chéri, – прошептала она, почувствовав, что он колеблется.

– Я не могу сделать тебе больно.

– Ты не сделаешь…

А потом он почувствовал, как ее пальцы неожиданно впились в его спину: услышал короткий подавленный стон боли и хотел остановиться, но она не позволила – пока пылающий жар в их телах не достиг восхитительного пика наслаждения.

Позже, когда они лежали, прижавшись друг к другу, полные неизъяснимого удовлетворения и покоя, Антуан мягко сказал:

– Я хотел остановиться, но я не смог.

– Чтоб не было ребенка? – Мадлен улыбнулась в темноте. – Мне бы хотелось этого больше всего на свете – иметь твоего ребенка.

– У нас будет еще для этого много времени, mon amour, – он поцеловал ее в волосы. – В следующий раз я буду осторожней.

Она немного отстранилась чтоб видеть его лицо.

– Я бы не вынесла, если б ты остановился. Это было самое лучшее ощущение на свете – то, что было потом.

– Есть и другие способы.

– Конечно, – сказала она и услышала его смешок. – Почему ты хихикаешь?

– Из-за мудрости прелестной швейцарской девственницы.

Мадлен слегка укусила его за ухо.

– Но прелестная швейцарская девственница живет в Париже, – сказала она. – Невозможно жить в Париже и ничего не знать об этом… Это кричит со стен, разлито в воздухе. – Она помолчала. – Было чудесно, правда? Ведь правда?

– Кроме того, что я сделал тебе больно, – сказал Антуан.

– Даже это было чудесно, – возразила она. – Прекрасная боль. Но только подумай, chéri, – я никогда не испытаю ее опять – как грустно. – Она задумалась на мгновение. – Следующая прекрасная боль будет тогда, когда я буду рожать твоего ребенка.

– Надеюсь, что это будет не скоро. Мадлен привстала.

– Ты не хочешь, чтобы у нас были дети – никогда?

– Конечно, хочу. Но я ни за что на свете не хочу причинять тебе боль.

Его глаза стали мрачными от этой мысли, и Мадлен вдруг заметила в нем какую-то уязвимость и беззащитность, от которой внутри нее поднялась волна огромной любви и желания заботиться о нем.

– Мы так здорово будем жить вместе, правда? – сказала она. – Флеретт станет самым процветающим рестораном в Сен-Жермене, и твой patron сделает тебя своим партнером. А потом, со временем, мы выкупим у него ресторан и будем жить здесь всегда.

– Не слишком ли здесь будет тесно, когда нас станет шестеро? – тревога исчезла из глаз Антуана, и теперь они весело блестели.

– Шестеро?

– По крайней мере.

– Я согласна. Но зачем на этом останавливаться?

* * *

Она спала так крепко, так сладко и безмятежно, что даже не почувствовала, когда Антуан встал, оделся и вышел, и проснулась только тогда, когда он вернулся и поцеловал ее нежно в щеку.

– Bonjour, соня.

– Привет, – Мадлен улыбнулась ему и с удовольствием потянулась. – Почему ты не здесь, со мной?

– Кто-то же должен приготовить завтрак.

Она резко привстала, простыня соскользнула с нее.

– Разве ты не пойдешь на рынок вместе со мной? Антуан улыбнулся.

– Не сегодня. Грегуар уже ушел без меня. Мадлен взглянула за его спину.

Она до этого момента не замечала, что вся их маленькая спальня была заставлена вазами с розами – роскошно-распустившимися чайными розами разных оттенков розового, бледно-желтого и белого цвета. Она спрыгнула с кровати и бросилась в его объятия.

– Мне все время снились тонкие, благоухающие духи – а это был ты и твои розы, – она начала расстегивать его рубашку и покрывать его грудь поцелуями. – Ты самый красивый мужчина на свете…

– И самый счастливый, – пробормотал он сквозь их поцелуи, отрываясь от нее только для того, чтобы поставить у кровати деревянный поднос с завтраком. – Я подумал, может, ты хочешь есть?

Она посмотрела на поднос и увидела белую фарфоровую миску с клубникой, красивую сахарницу и лепестки роз, уроненные на белоснежную салфетку, и мягко сказала:

– О-о, это словно картина – та, которую я люблю. Внизу, на стене ресторана, висел эстамп Ипполита Лукаса «Клубничный чай», про который Антуан сказал ей – он напоминает ему летние дни в Нормандии.

– Но у нас еще есть кофе и теплые рогалики, – Антуан снял салфетку с небольшой корзиночки. – Voilà, Mademoiselle.

– Но мы накрошим в постели.

– Я тебя всю засыплю крошками – а потом все это съем.

Быстрым грациозным движением Мадлен вернулась в постель, расправила простыню.

– Мы слишком много болтаем, – сказала она. – Возвращайся в постель и давай есть.

Антуан расстегнул ремень.

– Проголодалась?

– Как волк.

Они стали жить вместе, в простой уютной квартирке, которая стала теперь их общим домом. Антуан продолжал заниматься делами Флеретт, но только теперь, когда рядом с ним была Мадлен, он мог тратить чуть больше времени на свои песни, которые стали еще лиричнее и романтичнее, чем прежде.

Мадлен была в восторге от своей новой жизни; она даже не могла себе представить, что можно желать чего-то еще. Дважды за каждый вечер, шесть раз в неделю, она снимала свой фартук и пела для посетителей, и они отвечали ей своим вниманием, обожали слушать и смотреть на нее – казалось, она становилась все красивее с каждым проходящим месяцем. У них словно начался медовый месяц, и ее жизнь была яркой и насыщенной, ее отношения с Антуаном – честными и естественными, их близость стала еще более восхитительной и волнующей. Они проживали каждый день настолько интересно и насыщенно, что даже часто мало спали – после закрытия Флеретт они окунались в бурное многообразие ночного Парижа: шли в Ла Купол или клуб Марс послушать джаз, или заходили в Голубую Ноту или Бильбоке, а потом отправлялись в Ле Халлз около четырех утра. Здесь они покупали свежие продукты на весь день; болтали со знакомыми за тарелкой лукового супа и смотрели, как владелец бакалейной лавочки нагружал их тележку свежими ароматными овощами, фруктами, мясом и сырами; а потом они иногда, если еще оставались силы, танцевали щека к щеке «У курящей собаки». Они вместе навещали своих друзей – они делали вместе все, что только возможно. Они были молоды, очень влюблены друг в друга и с уверенностью смотрели в завтра.

Счастье сделало ее великодушной и понимающей. Мадлен отметила свою первую годовщину вселения на рю Жакоб, написав письмо своему младшему брату.

– Сомневаюсь, что он мне ответит, – сказала она Антуану, – но я думаю, пришло время восстановить оборванное – по крайней мере, с Руди. Хватит лжи – той, что вылили на него Стефан, моя мать и Сильвия. Она помолчала.

– Ему уже почти пятнадцать, и я так хочу знать, каким он стал теперь.

– Он – твой брат, – улыбнулся Антуан. – Думаю, этим все сказано.

– Ты думаешь, я имею право сделать это прямо сейчас?

– Без всякого сомнения, – он взял ее руку. – И еще я думаю, что нам пора поехать в Нормандию. Моя семья просто сгорает от любопытства увидеть тебя.

– Но как мы можем бросить ресторан?

– Гастон знает дела достаточно хорошо, чтоб заняться Флеретт – несколько дней не сделают погоды.

Глаза Мадлен засияли.

– Когда же мы поедем?

Они попросили «пежо» у Ноя и Эстель и выехали в Нормандию в следующее воскресенье, приехав в пансионат Боннаров, очаровательный, увитый плющом домик с соломенной крышей, как раз к лэнчу. Мадлен с радостью смотрела на безыскусно теплое воссоединение семьи, пока ее саму не засыпали шквалом добрых слов, объятий и поцелуев. Мать Антуана, Франсуаза, была маленькой оживленной женщиной сорока семи лет с естественно вившимися черными волосами, с легкой проседью, голубыми глазами, немного более светлыми, чем у ее сына, и всегда просящейся на лицо улыбкой. Клод Боннар, его отец, был высоким и сильным, лысеющим, но красивым мужчиной с белокурыми усами и замечательного фиалково-синего цвета глазами. А Жаклин, сестра Антуана, была так похожа на брата, что Мадлен казалось – она без труда бы узнала ее на улице.

– Мы знали, – сказала ей Жаклин, пока мадам Боннар накрывала на стол, принесла неотразимо-аппетитного вида цыплят с запеканкой из риса с овощами, а Клод наливал вино в бокалы, – что вы – совсем особенная. И мы никогда не сомневались, что сердце Антуана будет отдано только тому, кого он любит по-настоящему.

– И мое тоже, – мягко сказала Мадлен, – с той самой минуты, когда я его увидела…

– В саду Тюильри, – закончил за нее Клод. Он широко улыбался, блестя нижним золотым зубом. – Да, Антуан написал нам в тот самый день, как его настиг «удар молнии» – любовь с первого взгляда. Но вы ведь гораздо лучше, чем гром среди ясного неба – вы созданы из плоти и крови.

– Tais-toi,[85]85
  Замолчи (фр.).


[Закрыть] Клод, – шутливо выбранила его Франсуаза. – Ты смущаешь Мадлен.

– Pouf,[86]86
  Глупости (фр.).


[Закрыть] – отмахнулся он. – Она ведь не сердится, да моя дорогая?

– Как я могу? – улыбнулась Мадлен.

Дом стоял посреди яблоневого сада, недалеко от живописного густого леса, и если пройти совсем немного вперед, открывался чудесный вид на Кот-Флери. В следующие четыре дня Антуан и Мадлен помогали родителям в их делах с пансионатом, беспечно болтали в кругу семьи, а потом шли гулять по лесам или ездили в своем «пежо» по окрестностям, наслаждаясь видом мирных сочных лугов, деревянных домиков фермеров и пасшихся на зеленой свежей траве коров, что давали их хозяевам знаменитые местные сливки и сыры.

– Ты не скучаешь по такой жизни? – с любопытством спросила Антуана Мадлен.

– Ужасно – иногда, – он пожал плечами. – Но еще больше я бы скучал по Парижу.

Он посмотрел вниз на нее и погладил ее по щеке, и она положила свою руку на его.

– Может быть, когда-нибудь, когда мы будем старше, когда нам надоест большой город, мы вернемся в Нормандию… когда мои отец и мать устанут, и им будет нужна наша помощь.

– Они так много работают, – сказала Мадлен. – И Жаклин тоже.

Антуан кивнул.

– Когда Жаклин выйдет замуж, и у нее будут дети, родителям станет еще труднее. Им придется нанять чужого человека – а этого они никогда не хотели.

– Ты заговорил о сестре и ее замужестве… Ты думаешь, твои родители не одобряют нашу жизнь… ну пусть хоть немножко?

В вопросе Мадлен не было ни тени неловкости. Они иногда вскользь говорили о браке, но они были так счастливы, так полны радостью, которую приносил им каждый новый их день, что у них просто не оставалось времени думать об этом, и они просто знали, что сделают это, если будет в этом такая необходимость.