Текст книги "Чары"
Автор книги: Хилари Норман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)
Он удовлетворенно улыбнулся.
– Et voilà.
Они сняли маленький живописный кирпичный домик в Хендерсон Плейс, небольшом квартальчике неподалеку от Восемьдесят Шестой улицы, Ист-Энд Авеню и Карл Шурц Парк, прелестного парка. Благодаря реке Ист Ривер в дальнем конце парка воздух в Хендерсон Плейс был свежим, чистым, и все дышало миром и покоем. Поблизости стояли приветливые жилые кварталы.
– Они построены в стиле английской королевы Анны, – рассказал им Зелеев. – Сначала было двадцать четыре дома, соединенных друг с другом, но осталось лишь несколько. Их только нужно немного подновить. К сожалению, вам придется спускаться вниз на пять ступенек.
– Только пять ступенек, – улыбнулся Антуан. – После четырех пролетов это просто ничто, да и потом, Это будет для меня прекрасной тренировкой.
В зеленых глазах русского заплясали огоньки.
– Если вам нужна тренировка, mon ami, вам нужно пойти как-нибудь со мной в гимнастический зал.
– Вы ходите в гимнастический зал? – спросила Мадлен.
– А как иначе бы я поддерживал себя в форме? – Зелеев пожал плечами. – Всю жизнь мне нравилось держать себя в форме, быть ловким и сильным. И нельзя делать передышек.
Антуан опять улыбнулся.
– Думаю, пройдет еще какое-то время, прежде чем я буду готов присоединиться к вам, Константин.
– Совсем необязательно, mon ami.
– Сколько ему лет? – спросил Антуан Мадлен после того, как русский ушел, и они остались одни.
– Я не знаю точно, – Мадлен задумалась. – Я никогда не думаю о возрасте, когда вспоминаю Константина. По-моему, он человек без возраста. Время над ним не властно.
– Он обожает тебя, – сказал Антуан. – Боготворит.
– Он ко мне добр и привязан, я знаю.
– Больше, чем просто привязан.
– Ты так думаешь?
В их распоряжении был нижний этаж, только с одной спальней, маленькой жилой комнатой, крошечной кухней и еще более крошечной ванной комнатой. Удобства отеля уже стали сладким далеким сном, но все равно квартирка была роскошной по сравнению с тем, как они жили на рю Жакоб. В их первый полдень Мадлен оставила Антуана дома с книжкой, взяла с собой Валентина на Йорк Авеню, а потом прошлась по магазинам на Первой Авеню, охотясь за тем, чего вдруг неодолимо захотелось: за патефоном и пластинками. К наступлению темноты они чувствовали себя уже почти как дома. Маленький холодильник был полон едой. Валентин посапывал в своей кроватке в спальне. В жилой комнате стоял уютный аромат жареных цыплят с эстрагоном, мешавшийся с запахом сигарет Антуана. И Мадлен пела в унисон пластинке Кармайкла.
На десять часов утра назавтра было назначено первое посещение Антуаном медицинского центра. Оба они все еще присматривались к Нью-Йорку, но у Мадлен было ощущение правильности их выбора – похожее на то, какое она испытала, приехав в Париж. Нью-йоркцы, с которыми они уже познакомились неумного поближе, были добрыми и куда более терпеливыми к незнанию их языка, чем большинство парижан с иностранцами. Невысказанная тревога, которую они оба поначалу ощутили в этом царстве бездушного стекла и бетона, стала понемногу таять. У них была вновь вера в интуицию, приведшую их сюда. Первоначальное разочарование, с каким они смотрели на город во время поездки в лимузине, было забыто. Если их решимость начать лечение, вера в него могли иметь какое-то значение для выздоровления Антуана, они смогут добиться огромных результатов.
Валентин проснулся с плачем в полночь, и Мадлен была в мгновение ока на ногах, взяла его из кроватки и баюкала на руках.
Он быстро успокоился и вскоре уже сладко и крепко спал.
– Он такой спокойный малыш, – сказала Мадлен, когда забралась обратно в постель. – Нам повезло.
– Моя мама говорила, что я был спокойным и уравновешенным ребенком. – Антуан прижал ее снова к себе, чтоб опять чувствовать ее рядом всей своей здоровой половиной.
– Он – такой же необыкновенный, как и ты – во всем, – улыбнулась Мадлен.
– Pauvre petit,[90]90
Бедный мальчик! (фр.)
[Закрыть] – посочувствовал Антуан.
– Счастливый мальчик, – сказала она.
– И мужчина, я надеюсь.
Они опять стали близки, и это была самая сладкая, нежнейшая, чистейшая близость, какая у них только была, И они улыбались в темноте, глядя в глаза друг другу и ощущая безмятежное спокойствие, надежду и радость. А потом они уснули, и тела их по-прежнему касались друг друга, теплые и счастливые.
* * *
Когда она проснулась около семи утра, еще до звонка будильника, даже раньше Валентина, Мадлен испугало то, насколько холодной была кожа ее мужа по сравнению с ее. И несколько мгновений она лежала неподвижно, едва дыша. Слушая. Чувствуя. Ожидая.
И она уже знала.
Она повернулась, очень медленно, чтобы взглянуть ему в лицо. Солнечный свет ласкал его темные разметавшиеся волосы. Он выглядел совсем таким же, как вчера, перед тем, когда она закрыла глаза. Но бесконечно спокойным и умиротворенным.
Мадлен посмотрела туда, где все еще спал Валентин, ни о чем не подозревая, и каким-то нечеловеческим усилием воли нашла в себе силы подавить рвущийся наружу крик горя и муки, и с губ ее не слетело ни звука. Легкая, словно плывущее само по себе маленькое облако, мысль промелькнула в ее голове – она может просто положить подушку на личико их сына и дать ему уснуть навсегда в вечном неведении, прежде чем сама возьмет снотворное Антуана и покончит счеты со своей собственной жизнью.
Но потом Валентин тоже проснулся. Он сел в своей постельке, очень прямо, и посмотрел в упор на нее, улыбаясь утренней сонной улыбкой. Она поднесла к губам указательный палец, и он понял, и молча лег обратно в кроватку, и ждал, привыкнув не беспокоить отца.
И Мадлен легла опять в эту последнюю постель, которую ей было суждено разделить с Антуаном, и прижалась к нему, навсегда впечатывая в свое тело и сердце ощущение его тела и запаха, всего его в своей памяти. А потом, очень медленно, она встала с кровати, подняла, не видя, халат, подняла Валентина с кроватки и пошла в холл позвонить Константину.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
МАДДИ
Нью-Йорк
13
Горе навалилось и поглотило ее. Незнакомая земля, поманившая их мимолетной надеждой на чудо, оказалась вместилищем кошмара и ада. И кому здесь было дело до ее горя? Мадлен знала только двух людей в Соединенных Штатах Америки, и одним из них был двухлетний малыш. Она не понимала никого, и никто не понимал ее. Но сейчас ей было все равно.
Как только тело Антуана унесли из дома на Хендерсон Плейс в черном мешке, словно белье, увозимое в стирку, она ушла из реальности, уплывала из жизни. Она не замечала ничего, даже Валентина – и меньше всего себя. Она редко говорила, не ела, существуя на нескольких глотках подслащенного чая, которые почти силой вливал в нее Константин.
– Мы должны поговорить, – говорил он ей осторожно и бережно.
Мадлен молчала.
– Нужно кое-что решить, ma chère.
Ни слова в ответ – только монотонный, едва заметный кивок головы.
– Похороны. Где они будут – здесь или дома?
Зелееву было так больно видеть ее застывшее лицо, прелестные глаза, в которых потухли все искорки света и жизни, скулы, которые все заострялись – она сильно исхудала.
В другом конце комнаты Валентин сидел на полу, играя с мягкой пушистой игрушечной собачкой, ее левое ухо было изрядно пожевано. Время от времени он подползал к матери и дергал ее за юбку, но безуспешно – она его не замечала.
– Мне кажется, родители Антуана хотели бы, чтоб он вернулся домой в Нормандию, к ним. Но решать тебе, ma chère.
Он замолчал.
– Ты хочешь, чтобы его похоронили здесь, в Америке?
– Здесь? – ему показалось, что она содрогнулась, едва заметно. – Нет.
Зелеев взял ее руку, холодную и безжизненную.
– Что ж, во Францию.
Он взял на себя все дела. Он общался со следователем, ведущим дела о скоропостижной смерти, и заказывал авиабилеты; он писал письма и делал телефонные звонки, упаковывал их вещи и закрывал дом. И спустя восемь дней после смерти Антуана он повез Мадлен и Валентина, в другом лимузине, в аэропорт.
И только после того, как проверили их багаж, после прохождения всех формальностей Мадлен неожиданно с шоком вернулась к жизни. Увидев самолет, она попятилась.
– Нет! Я не пойду туда без Антуана.
– Все в порядке, ma petite. Не волнуйся, – пытался успокоить ее Зелеев. – Мы с тобой…
– Нет!
С неожиданной силой она оттолкнула его и ручную кладь, лежавшую на земле.
– Вы не заставите меня!
Валентин начал плакать, но она не видела его.
– Где он?!!
Видя их затруднения, два служащих аэропорта поспешили на помощь, но Мадлен быстро стряхнула с себя их руки. Она теперь плакала, в первый раз, едва понимая, почему плачет. Мальчик с темными волосами и голубыми глазами цвета моря пронзительно кричал, и рыжеволосый мужчина пытался обнять ее, но она не позволяла им коснуться себя – она хотела только его…
– Антуан…
Стюард пошел вперед и заговорил с Зелеевым.
– Мы не можем взять ее на борт в таком состоянии, сэр.
– Может, врач… позовите врача! – Зелеев был совершенно раздавлен. – Транквилизатор – ей нужен транквилизатор.
Но Мадлен невозможно было помочь ничем. Стены смыкались над ней, незнакомые люди проходили мимо и смотрели, смотрели ей в лицо – как уродливые искаженные рыбы во время кормежки, наплывая на нее, расплываясь, теряя очертания… И она не понимала, что кричит, безумно, истерически, и даже тот единственный образ, который она могла удержать в своем сознании, его, ее Антуана, стал отлетать от нее, ускользать за пределы достижимого, и здание аэропорта и весь мир превратились в слепящее месиво, и она все кричала, кричала…
– Кто-нибудь, позвоните в скорую!!! – слышался чей-то громкий голос.
– Я могу сопровождать, – выдохнул Зелеев.
– Не думаю, сэр, – сказал стюард.
И гроб с телом Антуана прибыл один, без сопровождения, в конец своего последнего скорбного путешествия, и были похороны на церковном кладбище возле Трувиля, где лежал прах трех поколений его предков, а его молодая вдова лежала без движения, молча в больничной палате в больнице Ямайка, в Нью-Йорке, в муниципальном округе Квинз.
Зелеев забрал ее из больницы, несколько дней спустя, и привез в свою квартирку на Риверсайд Драйв, с одной спальней, где жил все это время, заботясь о Валентине. Пришел его собственный врач и осмотрел Мадлен, прописал умеренные транквилизаторы и залечивающее раны время. Мадлен была слишком слаба, чтоб протестовать, когда он настоял – она с Валентином будет спать в его спальне, тогда как сам он будет ночевать по-походному на софе.
Квартира, на четвертом этаже красивого серого каменного дома недалеко от пересечения Риверсайд Драйв с Семьдесят Шестой улицей, была небольшой, но окно гостиной выходило на бульвар и Риверсайд Парк, а за парком была река Гудзон и Нью Джерси Пэлисейдз, создавая ощущение простора. Зелеев сотворил свой собственный удивительный мирок, и когда на город опускалась темнота, когда задергивались тяжелые портьеры, гостиная становилась уютной и изолированной от всего мира, здесь он жил, окруженный сохранившимися осколками его старой любимой России.
Хотя Мадлен и не могла припомнить, чтоб ее старый друг говорил с ней когда-либо о религии, красивая написанная маслом икона висела на выкрашенной красной краской стене. Почти рядом с ней – три изящно обрамленные фотографии. На двух из них были родители Зелеева, его отец, строгий с темными усами, и мать, со спокойным и утонченным лицом, а на третьей – сестры Малинские, Ирина и Софья, молодые, смеющиеся и очень красивые, закутанные в соболя, с темными, высоко подколотыми волосами, волосами, в которых они спрятали фамильные драгоценности во время побега из России. Тут были также свидетели славных дней Фаберже: на отполированном ореховом столике стоял изукрашенный роскошный серебряный самовар, на другом столике – резной кинжал с нефритовой и позолоченной рукояткой и красный, изукрашенный эмалью ящичек для сигар.
– Эти вещи странствовали вместе со мной, – сказал Зелеев Мадлен, после того, как она на третий день вышла ненадолго из спальни, в халате, посидеть немножко и выпить чашечку чая. – Они были со мной, когда я жил в Париже и Женеве, и даже в те годы, когда я был вместе с твоим дедушкой, они украшали наш дом.
Квартира была именно тем местом, в котором Мадлен нуждалась. Она выходила из состояния почти кататонического шока и теперь утонула в своем горе, но, к счастью, была окружена теплотой и комфортом, которые дарил Константин ей и ее сыну. Шли недели, а она все еще редко рисковала выйти на улицу. Затворничество было созвучно ее горю, тогда как мир снаружи, который казался таким привлекательным в их первые дни в Америке, теперь пугал ее.
В Нью-Йорк пришла весна, и Зелеев приносил новости из города, бурлящего восторгом – открывалась Всемирная выставка под лозунгом «Мир через Понимание», и сотни тысяч гостей начали наводнять шестьсот или больше акров территории Квинза. В квартире на Риверсайд Драйв Мадлен не знала ни мира, ни понимания, но первые смягчающие дуновения весны принесли перемены в ее настроении. Теперь она была раздавлена чувством вины. Она не смогла ничего сделать для Антуана, предала его. Если б только она была сильнее, смелее – он не потерял бы Флеретт и Париж. Если б она не была такой гордой, такой несгибаемой, может, он был бы сейчас жив в Цюрихе. Она воодушевила, поманила и, может, даже толкнула его в Америку. Прямиком к смерти. Она позволила своим малодушным, эгоистичным физическим желаниям возобладать над его инстинктивными и мудрыми страхами той последней их ночью и лишила его жизни вообще. И в довершение всего, она позволила, чтобы его зарыли в землю в одиночестве, без жены и сына, которые могли бы попрощаться, оплакать и положить цветы на его могилу. Она бросила его. На все лады Мадлен обвиняла себя, и ее отчаянье было безысходным и просто непереносимым.
У нее началось что-то вроде болезни замкнутого пространства, квартира давила ее, и Мадлен начала выходить, чтоб блуждать по улицам, иногда катя перед собой Валентина в коляске, но чаще одна. На короткое время установилась теплая погода, и Риверсайд Парк, с его цветущими благоуханными вишнями, стал ее прибежищем, где можно было сидеть в тиши и обдумывать свою вину. Потом вдруг похолодало, и Мадлен шла на Семьдесят Девятую улицу и смотрела на реку и лодки, смотрела, но почти не видела, а потом шла дальше к причалам, где швартовались большие пассажирские лайнеры, вниз по Гудзону. Она содрогалась от холода, но даже не понимала того, что замерзла.
– Во мне есть что-то порочное, – думала она.
Впервые такие мысли пришли в ее голову. Ее семья, в конце концов, не так уж была неправа. Она ничем не лучше, чем оба мужчины из Габриэлов, которых она прославляла. Теперь Мадлен казалось, что на самом деле они были неудачниками и предателями. Хильдегард была справедлива в своем осуждении Амадеуса, и один Бог знает, что Александр предал даже свою дочь. Габриэлы знали, как надо любить – но им нельзя было верить, и нельзя было на них положиться.
Мадлен вдруг ощутила отчаянную и острую жалость к Валентину и начала просто исступленно заботиться о нем, о каждой его малейшей нужде, стала одержима желанием сделать для него все – чего не смогла сделать для Антуана. Желая искупить хоть часть своей вины перед Антуаном и быть как можно ближе к нему опять, она искала его во всем, что с ним связано. Она обошла пять табачных магазинов в поисках его любимых сигарет «Галуаз», и, найдя их на Амстердам Авеню, начала курить непрерывно – не потому, что ей это понравилось, но просто, чтоб окружить себя его старым знакомым запахом. Она всегда ненавидела анисовые аперитивы – но из-за того, что их любил Антуан, она регулярно ходила в винные отделы супермаркетов на Бродвее, а потом дома, в квартире Зелеева, выпивала их залпом, не чувствуя вкуса, и становилась пьяна. Она одевалась в черное, как он, носила один из пуловеров Антуана; она не могла даже и подумать о том, чтоб его постирать – она боялась потерять навсегда запах его кожи.
Однажды в полдень, в начале мая она сидела на деревянной скамейке в Риверсайд Парке и курила, когда средних лет женщина с золотисто-каштановыми волосами и слабым ароматом духов «Джой» подошла и села рядом с ней.
– Вы оплакиваете, – проговорила она.
– Pardon? – сказала Мадлен.
– Vous êtes en deuil.[91]91
Вы в трауре (фр.).
[Закрыть] И это был не вопрос.
Она была из Монреаля, и она была бережно настойчива. Путем осторожных умных вопросов вытянула из Мадлен ее историю и предложила свой выход. Они встречаются на будущей неделе. Если Мадлен удастся установить связь со своим мужем, может, это поможет ей жить дальше и смотреть в будущее. Мадлен согласилась. Она пошла на сеанс днем в следующее воскресенье. Он проходил в квартире, расположенной в районе, где сосредотачивались предприятия швейной промышленности и магазины, на углу Тридцать Шестой и Восьмой Авеню; местечко, где в будни сновали рабочие-швейники и их менеджеры, неся в руках охапки образцов тканей, и образцы изготовляемой одежды висели в витринах по обеим сторонам дороги; все куда-то спешили, кричали, звали кого-то. Но в этот воскресный день здесь было непривычно тихо и спокойно, и атмосфера в квартире была пропитана чем-то, что внушало суеверный страх, а воздух пропах благовониями. Мадлен заплатила мужчине, стоявшему у входной двери, пятнадцать долларов и села у круглого столика, вытянув руки вместе с пожилым немцем и девушкой из Бруклина, которая потеряла обоих родителей. И спирит во главе столика пытался – но без видимого успеха – установить контакт с усопшим. А потом Мадлен села в автобус и поехала назад на Риверсайд Драйв и, даже забыв покормить Валентина, выпила аперитив и впала в забытье.
В конце месяца, вызванный Константином, Руди Габриэл приехал в Нью-Йорк. Потрясенный худобой Мадлен и измученным, раненым выражением ее лица и болью, которая таилась у нее в глазах, он выплеснул ее ликер в кухонную раковину, сварил кофе и начал приводить ее в чувство.
– Могу я оставить с вами Валентина? – спросил он Зелеева.
– О чем речь! – Зелеев развел руками в беспомощности и отчаяньи. – Просите о чем угодно. Сам я ничего не могу с ней поделать – я начинаю опасаться за ее здоровье.
– Я собираюсь отвезти ее в мой отель, если она согласится. Может, перемена обстановки поможет ей прийти в себя.
– Она поедет, – сказал русский. – В эти дни она уже ни с чем не борется – она сдается, как полуживой ягненок.
Он понизил голос.
– Она полна ненависти к себе, mon ami, и это хуже всего.
Руди посадил Мадлен в такси и повез ее в отель Плаца, повел по устланным коврами входным ступенькам, мимо Фонтана Изобилия и шпалер ярких вьющихся весенних цветов, в свой номер с высокими потолками и роскошной мебелью. Раздел ее, словно она была его малышкой-сестрой, отправил принять теплую ванну и заказал в номер суп-пюре из цыпленка с крекерами и минеральную воду.
– Я не могу есть, – сказала она слабым голосом.
– Я тебя покормлю.
– Нет.
– Ты хочешь умереть, тоже?
– Да, – сказала она.
– Ты хочешь, чтоб Валентин остался сиротой?
Он помолчал.
– Они сразу же заберут его в Дом Грюндли, ты сама это знаешь, и Стефан будет его растить и воспитывать. Он не будет помнить тебя и Антуана, его обязательно усыновят. Магги, он станет Джулиусом и вырастет только затем, чтоб продавать винтовки и ракетные установки.
– Но я все еще не проголодалась.
– А если ты сойдешь с ума и тебя заберут в больницу или просто изолируют, с ним случится то же самое. Ты именно этого хочешь, Магги?
– Не называй меня так, – сказала она. – Я не была Магги уже много лет.
Голос ее дрогнул.
– Я придумала, что буду Мадлен, на второй день после приезда в Париж – наверно, я просто нашла себя. Я больше не чувствую себя Магги.
Она вдруг заплакала – сначала слезы ее текли медленно, словно с усилием. Но потом, когда брат обнял ее и стал нашептывать слова утешения, тепло его близости и пронзительные волнующие воспоминания о недолгих, драгоценных днях, прожитых с Антуаном в Эссекс Хаус, словно отворили запертые створы, и горе хлынуло из неё с отчаяньем, безнадежностью и болью. Она оплакивала Антуана на сотни разных ладов, но до этого момента она таила свои слезы, они мучительно остро переполняли ее сердце – но Мадлен молчала. А теперь, в объятиях брата, безудержные рыдания сотрясали все ее тело, пока слезы не вылились из нее до последней капли. Руди дал ей выплакаться, а потом покормил ее с ложечки супом и дал ей поплакать опять, пока она не уснула – спокойней, чем за все эти месяцы. А утром, после завтрака, поданного ей в постель и съеденного почти без протестов, он спросил ее, осторожно и бережно, что она собирается делать.
– Что я могу делать? – сказала она уныло и подавленно.
– Много чего, – ответил Руди. – Ты можешь поехать со мной домой. Там уютно, и ты сможешь спокойно и в безопасности растить Валентина. Не забывай, я буду с тобой.
– Ты же знаешь – для меня это невозможно.
– Ты можешь вернуться в Париж. По крайней мере, у тебя там есть замечательные друзья, которые будут заботиться о тебе. Они помогут начать все сначала. – Руди помедлил. – Или ты можешь начать здесь?
– Тут? – руки Мадлен задрожали, и она поставила чашку с кофе на поднос. – Тут, где я его потеряла?
– Страшные вещи случаются повсюду. И чудесные – тоже, – голос Руди был очень спокойным и тихим. – Антуан мог умереть и в Париже, Магги, или если б он поехал в Нормандию, или в Цюрих – это могло случиться где угодно.
– Но это случилось здесь.
– Тогда возвращайся в Париж.
– Без Антуана? – она покачала головой. – Я не знаю, смогу ли вернуться туда вообще, Руди. Наша жизнь в этом городе… она словно была полна до краев… ты же знаешь… И мы выпили ее до самого дна – словно знали, что с нами случится.
Руди взял поднос и поставил его на накрытый белой салфеткой столик, который привез официант.
– Если ты решишься… когда ты будешь готова принять такое решение…
Он замолчал.
– Что, Руди?
Он повернулся к ней.
– Если ты останешься в Нью-Йорке, я тоже останусь с тобой.
– Что ты имеешь в виду?
– У банка есть здесь отделение, помнишь? – он пожал плечами. – Смею надеяться, если я захочу – они все устроят.
Он смотрел в ее лицо.
– Ну как?
– Ты делаешь это для меня? – голос Мадлен был нетвердым. – После того, как я с тобой обходилась?
– Я думал, мы оба договорились – это все в прошлом, – Руди кивнул. – Да, я сделаю это ради тебя. И ради себя – тоже.
– А я думала, что ты счастлив в Цюрихе.
– Я люблю этот город. Я люблю Швейцарию.
Он помолчал.
– Но люди – важнее, ведь правда?
– Да, мне тоже так кажется. А как же мама и Оми?
– Конечно, им это небезразлично, – лицо Руди стало вдруг напряженнее. – Но если им придется выбирать, они будут на его стороне.
– Стороне Стефана, ты хочешь сказать?
– Конечно, – он выдавил из себя улыбку. – Я понимаю, этот разговор преждевременен, Магги.
Он скорчил слегка смешную рожицу.
– Я никак не могу перестать называть тебя так – просто так я о тебе думаю, по-прежнему.
– Это неважно, – сказала она мягко. – Ты хочешь рассказать мне что-то, Руди? О том, что произошло дома?
– Еще нет. Не сейчас, – он присел на краешек кровати. – Я просто хочу, чтоб ты знала – если ты захочешь остаться здесь, ты не будешь одинока. Но тебе еще рано принимать важные решения – тебе сначала нужно просто отдохнуть.
– Но Валентин…
– Он – в хороших руках.
– Константин? – Мадлен откинулась на мягкие теплые подушки. – Бедный дорогой Константин! Я просто не представляю, каково ему пришлось. Он сделал для меня все, что только возможно, все – а я была…
Ее рот дрожал.
– Поспи еще, Магги, – Руди взял ее руку. – А когда ты проснешься, мы немного поедим, а потом ты снова отдохнешь. И если ты хочешь плакать – плачь. Не держи все в себе – это еще хуже. Выпусти это – выпусти, не мешай.
– А ты?
– Я буду рядом.
Через два дня они забрали Валентина с Риверсайд Драйв, чтоб дать немного отдохнуть Зелееву. А еще они хотели дать ему возможность вернуться к его работе на ювелирной бирже на Сорок Седьмой улице, где, как сказал он Мадлен, он работал столько, сколько ему было удобно – как человек его опыта и таланта. Зелеев был необыкновенным – на этом сходились и Руди, и Мадлен. Ему было за семьдесят, но он выглядел не больше, чем на шестьдесят, и владел телом как пятидесятилетний благодаря регулярным занятиям в гимнастическом зале.
– Он был первым человеком, который дал мне почувствовать, что я – женщина, – сказала Руди Мадлен, когда они сели в такси, и она держала на коленях Валентина. – Он никогда не обращался со мной, как с ребенком. А потом, когда приехал в Париж, так рассвирипел, что я работаю горничной… Ты бы видел его, Руди! Так забавно. Он убежден, что я должна стать певицей, звездой.
– Он ведь тебя очень любит, я знаю.
– И это же самое сказал Антуан, – она улыбнулась слабой, грустной улыбкой. – Мне кажется, он старается заботиться обо мне так, как заботился бы папа, если б был рядом. Я часто чувствовала – он клянет себя за то, что случилось с папочкой той ночью.
– Может быть.
– Что ты имеешь в виду?
– Ничего, – Руди пожал плечами. – Только то, что мне кажется – он смотрит на тебя не по-отцовски.
Мадлен поцеловала Валентина в темноволосую макушку.
– Ну и как же тогда он смотрит на меня?
– Так, как мужчина смотрит на красивую женщину.
Она улыбнулась.
– Не забывай – просто это Константин. Он такой. Кварталом подальше от Плаца был Ф.А.О. Шварц, самый большой магазин игрушек, какой только видела Мадлен, и полтора часа она провела там, смотря на Валентина, на его восторженное удивление, когда он бродил по супермаркету и вышел наконец с большой пушистой белкой в руках, и это дало израненной душе его матери больше, чем все остальное за эти долгие мучительные месяцы. Они купили горячие сосиски с соусом, и Руди настоял, что пора уже его племяннику попробовать кока-колы. А потом они пошли в Центральный парк съесть завтрак, и Валентин чихнул, брызнув фонтаном колы, и пролил кетчуп и горчицу на свои брючки – но им всем было очень хорошо. – Ты уже готов поговорить? – спросила брата Мадлен.
Руди кивнул.
– Но не здесь, – он огляделся вокруг, наслаждаясь прелестью денька в начале лета, свежим, благоухающим ароматами воздухом, который еще с месяц будет таким же пряно настоявшимся, любуясь сочной зеленой травой и листвой, которые станут жухлыми и матовыми от пыли к августу. – Здесь слишком хорошо. Я не хочу отравлять это.
И только с наступлением темноты, когда Валентин уснул, он начал разговор.
– Когда я еще был очень маленьким, я думал, что мама меня просто обожает. Я не помню, чувствовал ли я это, но мама часто мне так говорила. А когда она вышла замуж за Стефана, я знал, что и он отдает предпочтение мне – может, потому, что ты его так явно не любила.
– Меня от него просто тошнило.
– Но меня – нет. Он хорошо со мной обходился и делал маму счастливой, и все время покупал мне подарки. Он баловал меня – поэтому он мне и нравился.
– Но в этом нет ничего плохого, – сказала мягко Мадлен.
– После того, как ты убежала из дома, я еще очень долго оставался просто шелковым и балуемым ребенком. Вовсе не потому, что я был каким-то особенным – просто по контрасту с тобой, я так думаю. Думаю, я всегда любил тихую и мирную жизнь. Я ненавидел споры и ссоры, которые, как мне казалось тогда, ты провоцируешь.
– Так оно и было.
– Я знаю, ты кляла меня за то, что я не разделяю твою неприязнь к нашему отчиму и веру в нашего настоящего отца. И еще я понимал – ты никогда не знала, как я тебя обожаю.
Руди помолчал.
– В ту ночь, когда ты убежала из дома, я видел тебя. Я смотрел на тебя из своего окна, видел, как ты украдкой уходишь с Хекси и чемоданом и, помню, я плакал и надеялся, что ты обернешься и увидишь меня.
– Но я не обернулась, – Мадлен встала с кресла и подошла к нему, и села рядом на софу. – Мне так жаль, Руди. Если б я только знала…
Она колебалась.
– И тебя по-прежнему нет дома. И у тебя чувство вины передо мной. Не нужно… Это не поможет ни мне, ни тебе.
Руди выдержал обучение в школе достойно, но не блестяще, и именно после окончания он впервые пошел против отчима, когда тот решил – Руди будет работать на индустрию Джулиуса. Стефан заглядывал в будущее – ему нужен был молодой человек, на которого он мог бы положиться в своем бизнесе, кто-то, кого он мог бы слепить по своей мерке и желанию, сделать его своим. Но он не учел пацифистской натуры Руди. В детстве мальчик избегал играть с игрушечными ружьями, пистолетами и солдатиками, которые отчим в изобилии и часто покупал для него. Но эта жилка мягкости особо не замечалась Стефаном и не раздражала его – в основном потому, что Руди было гораздо легче контролировать и помыкать им, чем его сестрой. Военная служба вышибет из него слабость, был уверен Стефан. Когда ему исполнится девятнадцать, когда по закону Руди должен будет взяться за винтовку и научиться ею пользоваться, он победит свою антипатию к оружию. Но Руди уже задолго до своего ожидаемого военного обучения знал, что ничто его не изменит. Но он, конечно, не стал делиться своим открытием с Джулиусом, а когда ему предложили работу в Грюндли Банке, согласился без особого отвращения.
– Я знала, что между вами есть какое-то противостояние, – сказала Мадлен. – Это было совершенно ясно, когда я приехала с тобой в Цюрих, что Стефан тобой недоволен. И твои письма… и приезд в Париж на мою свадьбу.
– Думаю, в конце концов он бы плюнул на все это – и даже на мой отказ работать в его индустрии. Если б только этим я его разочаровал – он бы злился, но не так.
Его тон был странным, а улыбка – кривой.
– Так что же еще? – спросила Мадлен. Руди посмотрел ей прямо в лицо.
– Я – гэй, – сказал он. – Гомосексуалист, Магги. Она молчала.
– Это все решило. Когда я понял, что должен им сказать. Это было последней каплей для Джулиуса.
Медленное, постепенное осознание своих необычных интересов стоило Руди боли, а признание потребовало мужества. Он надеялся на их понимание и поддержку – но его иллюзии быстро развеялись. Джулиус даже не делал попытки скрывать свое отвращение и презрение, и с того самого дня неизменно вел себя с Руди склочно и оскорбительно.
– А мама? – спросила Мадлен. – Уверена, она за тебя. Неважно что я к ней чувствую… но я не могу поверить, что может найтись причина, по которой она может перестать любить тебя.
– Она и не перестала. Она давала мне понять, тайно – тогда и сейчас, что всегда будет любить меня, что бы я ни сделал, – в его голосе появились горечь и грусть. – Но для нее это преступление. Тоже. Или, по крайней мере, грех.
Он сделал паузу.
– И ей до сих пор нравится Стефан. Ей нравится быть его женой. Она никогда открыто не пойдет против него.
– Да, – согласилась Мадлен.
– А ты, Магги? – спросил он ее. – Что чувствуешь ты… что ты думаешь обо мне, теперь, когда все знаешь?
