Текст книги "Чары"

Автор книги: Хилари Норман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 26 страниц)

– Конечно, они не одобряют – в религиозном смысле, – ответил Антуан. – Но они – реалисты, и любовь для них значит гораздо больше, чем все остальное. Моя мать всегда боялась за меня – ведь я живу в такой богемной обстановке. И поэтому она очень благодарна тебе, chérie, – за то, что ты спасла меня от самых невообразимых опасностей.

Мадлен засмеялась.

– Но я вряд ли образец невинности.

Антуан улыбнулся.

– Но у тебя есть здравый смысл и замечательная интуиция – мама знает это. И ты любишь меня.

Они возвратились в Париж и нашли ответное письмо от Руди. Было ясно – по той быстроте, с которой он ответил, что он рад получить весточку от сестры. Тон его письма был сдержанным, но теплым и искренним – в нем сквозило понимание, почему Мадлен покинула дом без оглядки и не попрощавшись с братом. Он мало что писал о Стефане и Эмили, и о бабушке, но между строк Мадлен прочла и почувствовала, что ее брат шагнул далеко вперед от того бессловесного, послушного мальчика, которого она оставила в Доме Грюндли. И еще, она многое угадала – не из того, что написано, а больше из его умолчания. Живя теперь в грехе, – как они безусловно считали, сваливая почти все на растлевающее влияние Сен-Жермен-де-Пре, – работая вместе со своим любовником официанткой и ничтожной шаньсоньеткой, Мадлен стала воплощением сбывшихся самых мрачных пророчеств Стефана Джулиуса, какие он только когда-либо изрекал. Она была schwarzes Schaf в третьем поколении – третьей паршивой овцой из породы Габриэлов.

– Он скучает по тебе, – сказал Антуан, прочтя его письмо.

– Разумеется, нет. Мы никогда не были близки друг другу, и я никогда не была приветлива с ним, – честно ответила она, чувствуя укол вины. – Я заслуживаю его ненависть – и если б все сложилось по-другому, может, я бы тоже ненавидела его. Антуан покачал головой.

– Сомневаюсь. Ты говоришь о ненависти, но мне кажется, единственный человек, кого ты действительно ненавидишь – это Стефан Джулиус.

– Я ненавижу свою мать.

– Твое чувство – слишком страстное, chérie. Это не одно и то же.

– Я ненавижу ее за то, что она сделала моему отцу…

– Даже после того, что ты знаешь о его поступке? – осторожно и нежно спросил Антуан.

Мадлен посмотрела ему прямо в глаза.

– Ты думаешь, что я смогу перестать любить тебя, даже если ты сделаешь что-то плохое, если совершишь ужасную ошибку? – Она помолчала. – Я не в силах перестать любить.

– Тогда почему же ты думаешь, что Руди перестал любить тебя?

– Я не знаю, – мягко и тихо ответила Мадлен. – Может, потому, что я никогда не понимала, что он может любить меня больше других.

Она написала Руди опять, рассказывая об их поездке в Нормандию и о семье Антуана. И даже задолго до того, как между братом и сестрой наладилась регулярная переписка, оба они были так благодарны судьбе за эту новую связь между ними. Об Александре не было никаких новых вестей. Мадлен получала письма и от Зелеева из Нью-Йорка, но русский тоже ничего не знал об ее отце. Но хотя это было по-прежнему важно, боль ее немного поутихла, потому что Мадлен больше не была одинока. У нее была семья. Не та чинная, упорядоченная семья, в которой она родилась, но та, которую создала она сама – та, о которой она мечтала. Ее любовь, ее общение с Руди; ее дорогие друзья, Ной и Эстель, и Гастон Штрассер, Люссаки. Но Антуан был ее счастьем, самой сущностью ее жизни. Он понимал ее лучше, чем когда-либо кто-либо на свете, и песни, которые он писал для нее, трогали ее сердце своими чудесными мелодиями, их чувственным, неизбывным лиризмом.

Но его первая песня оставалась ее самой любимой. Когда Мадлен пела «Les Nuits lumineuses» во Флеретт, она чувствовала, что сливается с песней воедино, просто растворяясь в ее словах, его любви. Их ночи, те короткие, отгороженные от всего мира часы, проводимые вместе в их крохотной квартирке над рестораном, были напоены благословенным светом, и их дни – тоже, и когда Антуан слушал, как она поет его песню, он знал, что написал ее в порыве истинного вдохновения.

Десятого июня 1961 года, после того, как они узнали, что Мадлен ждет ребенка, они обвенчались в тиши, среди мирной красоты средневековой церкви Сен-Северин в Латинском квартале. Это была счастливая, веселая свадьба, на которую приехали родители Антуана и его сестра из Нормандии, и Руди из Цюриха.

– Не могу поверить, что ты здесь, – Мадлен потрясла головой в удивлении. Они пили шампанское перед лэнчем, – Грегуар Симон готовил его для них во Флеретт. – Стефан, наверное, рвет и мечет?

– Не могу сказать, что он доволен, – ответил Руди с кривой улыбкой, – хотя мама и Оми не особенно возражали. Думаю, они понимали, что это напрасная трата времени. Да и потом, хотя мама бы ни за что не призналась в этом перед Стефаном, я чувствовал, она рада, что кто-то от нас будет здесь.

– А может, это то, во что тебе хочется верить? Конечно, поначалу Мадлен было трудно увидеть в нем нечто большее, чем просто восемнадцатилетнего молодого человека, – он так был не похож на мальчика из ее детства, – когда он, не колеблясь, обнял ее в день их первой встречи тем утром и крепко пожал руку Антуана. И даже теперь, когда она была так счастлива, Мадлен неожиданно начинали одолевать сомнения. Она всегда была так уверена в себе, так убеждена в правильности своих ощущений, своей интуиции – разве могло случиться, что Руди так изменился? Ведь люди в конце концов не меняются коренным образом – разве что ее прежние представления о брате не были верными?

– Вы так похожи, – говорил Антуан, присоединяясь к ним, лицо его сияло улыбкой. – Вы запросто могли бы быть близнецами.

– Я всегда считала, что мы отличаемся друг от друга, как день и ночь, – мягко сказала Мадлен и снова стиснула руку Руди. – Кажется, я ошибалась.

– Ты была маленькой, – сказал легко Руди. – А я был еще меньше. Да и потом, в отличие от тебя, я всегда был трусливым ребенком.

– Я так не думаю, – Мадлен посмотрела в лицо, которое было так похоже на ее собственное, с болью понимая, что знает так мало о том, что за жизнь скрывалась за этими красивыми, правильными чертами. Она знала только одно – ее брат проявил великодушие и решимость, приехав сюда, в Париж. – У тебя были другие чувства, другие мысли. А я была убеждена, что ты должен разделять мои.

– А теперь, – вставил Антуан, – у нас есть еще один шанс.

– Слава Богу, – сказал Руди.

– Да, – Мадлен оперлась о плечо мужа. – Я не думала, что что-то может сделать меня еще счастливее, но это сделал ты, Руди.

– Я хотел спросить… – Руди колебался. – Я хотел спросить – может, ты приедешь навестить дом, как-нибудь?

– Никогда, – сказала она тихо, но твердо. – Я никогда туда не вернусь.

– Никогда – это слишком долго, chérie, – проговорил Антуан.

– А жизнь коротка, – сказала она тихо и грустно. – Но ничто на свете не может изменить мои чувства к ним. Тебе было только четыре года, когда папа покинул дом. Руди, ты просто не мог ничего понять. Но я их никогда не прощу.

Но потом выражение ее лица прояснилось.

– А сейчас я хочу забыть о них всех и думать только о тебе и о дне моей свадьбы. Ты уже видел чету Леви, Руди, а как тебе Люссаки?

У Мадлен начались боли 14 февраля 1962-го, в день святого Валентина, когда она с Антуаном гуляла в саду Тюильри. Кружился легкий снег, и Антуан захватил большой пакет с хлебными крошками, чтобы покормить птичек, и Мадлен, как всегда, с удовольствием смотрела на него, когда первый укол боли пронзил ее, вызвав пока лишь удивление.

– Qu'est-ce que tuas[87]87
  Что с тобой? (фр.)


[Закрыть] – спрашивал ее Антуан, глаза его не отрывались от ее лица. – Схватки?

– Думаю, что да.

– Тогда пойдем скорее?

– Подожди, – улыбнулась она. – Пусть птички поедят.

Следующий приступ случился через пятнадцать минут, да такой сильный, что Мадлен слегка застонала от боли и шока. Антуан бросил оставшиеся крошки на землю и бросился к ней, подхватив ее под руку.

– Мы едем прямо в больницу, – сказал он, его лицо было напряженным от тревоги.

– Мне хотелось бы вернуться домой, чтоб захватить кое-какие вещи, – возразила Мадлен. – Уверена, есть еще много времени. Еще нескоро.

– Я сам принесу тебе вещи, потом, – с Антуаном было бесполезно спорить. – Ты можешь идти, chérie, или я тебя понесу?

– Конечно, могу, – она взглянула на него, и глаза ее сияли восторгом. – Он готов, Антуан, он идет к нам!

– Моя дочь, ты хочешь сказать.

Они играли в эту бесконечную игру всю ее беременность. Им было неважно, какого пола родится ребенок, они знали, что будут любить его. Дай Бог, чтобы был только сильным и здоровым.

Это продолжалось в больнице Сен-Винсент-де-Поль больше девяти часов, и почти все это время, вопреки желаниям акушерок и обслуживающего персонала, Антуан был рядом с ней, давая ей впиваться ногтями в его пальцы, вытирая пот с ее лба прохладной влажной салфеткой и шепча на ухо слова ободрения и успокоения. Но в момент рождения ребенка его не было, он вышел на минутку в туалетную комнату, а когда возвратился, то обнаружил, что его не пускают назад. И Антуан находился снаружи – до той минуты, когда все уже было позади.

– Сын, – сказал ему, улыбаясь, врач двадцатью минутами позже. – Отличный здоровый мальчик.

– А моя жена? С ней все в порядке?

Широкая улыбка одобрения расплылась на лице акушера.

– Мадам Боннар – просто образцовая пациентка, мсье. Сильная и храбрая. После небольшого отдыха она станет примерной матерью. – Он слегка поклонился. – Желаю вам долгой счастливой жизни. И нового прибавления семейства.

– Merci, Docteur, – Антуан обнял врача. – Спасибо от всего сердца.

Мадлен лежала, откинувшись на белоснежных подушках, ребенок на ее согнутой руке. Ее влажные золотистые волосы разметались, глаза прикрыты от усталости, но улыбка сияла.

– Прости меня, mon amour, – сказал Антуан, наклоняясь, чтобы поцеловать ее.

– За что?

– Они не дали мне войти – я не находил себе места.

– Если честно, – улыбнулась Мадлен, – я не уверена, что заметила бы тебя.

– Было так ужасно?

– Ужасно и чудесно – последние минуты я думала, что он разорвет меня на части, но я хотела этого, мне нужна была боль. Я говорила тебе, chéri, – это будет прекрасная боль.

Она взглянула на него вопросительно.

– Ты не хочешь подержать нашего сына?

– Сначала я хочу посмотреть на тебя.

Убедившись, что с ней все в порядке, Антуан переключил все свое внимание на ребенка. Разглядывая крошечное существо, закутанное в пеленки и мирно спавшее у груди его жены, он увидел маленькое личико, сморщенное, с розоватыми щечками и лобиком, с плотно сжатыми глазками, ресницами, темными, как и влажные волосы, крошечным, чуть посапывавшим носиком и нежными причмокивавшими губками.

Он молча протянул руки, и Мадлен, с встревоженной бережностью первого материнства, отдала ему ребенка.

– Поддерживай ему головку, chéri.

Какое-то время Антуан все молчал. Держа на руках их ребенка, он чувствовал, что делает что-то самое важное, самое правильное и естественное за всю свою жизнь. Малыш был таким легким, таким близким и знакомым, что Антуану захотелось развернуть его пеленки, чтобы хоть на мгновение прикоснуться к его тельцу, плоти от плоти его, дотронуться до его кожи, почувствовать его тепло, биение маленького сердечка.

И любовь волной затопила его, все его мысли, и когда Антуан снова закутал ребенка, малыш открыл глаза, такие же темно-голубые, как и у него самого, и неожиданно начал громко плакать.

– Bon Dieu,[88]88
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть] – прошептал Антуан и обнаружил, что он тоже плачет.

– Ты думаешь, он проголодался? – спросила Мадлен.

– Уже?

– У него был долгий и трудный путь, – улыбнулась Мадлен, и Антуан положил малыша обратно ей в руки, где он мгновенно затих.

– Умный мальчик, – сказал Антуан, а потом, вспомнив, добавил:

– А его имя, chérie? У него должно быть имя.

Во время беременности они иногда говорили об этом, но в последние месяцы, боясь сглазить, вдруг перестали, решив дождаться вдохновения в нужный момент.

– У меня есть идея, – сказала Мадлен. – Если ты, конечно, согласен…

– Скажи мне скорей.

– Валентин, – сказала она мягко. – Немножко в честь святого Валентина, в честь любви. А еще – в честь моего дедушки – его grand amour,[89]89
  Большая любовь (фр.).


[Закрыть] Ирины Валентиновны.

Она замолчала, а потом спросила:

– Ты согласен?

– Это просто чудесно!

– Валентин Клод Александр Боннар, – Мадлен посмотрела на Антуана. – Так?

– Лучше не бывает, – сказал Антуан.

12

Год и день спустя, вечером, когда отметили первый день рождения Валентина, Антуан у столика посетителя открывал бутылку вина и вдруг уронил ее на пол. Он схватился правой рукой за голову, огляделся вокруг в замешательстве и внезапно нахлынувшем страхе, ища глазами Мадлен, и рухнул на пол без сознания.

Гастон Штрассер, игравший на рояле, мгновенно оказался около него, пощупал пульс.

– Немедленно вызовите скорую, – скомандовал он Жан-Полю. – Где Мадлен?

Ресторан замер. Жан-Поль молча уставился, не в силах двинуться с места от шока.

– Не стой, как столб, кретин! – Гастон, изо всех сил стараясь не впадать в панику, осторожно повернул Антуана на бок, смахивая в сторону осколки разбитой бутылки. Жан-Поль очнулся от оцепенения и помчался к телефону, а посетители стали в тревоге ерзать на своих стульях.

– Мадлен! – звал Гастон, нежно гладя Антуана по волосам.

– Она наверху, с ребенком, – ответил Грегуар низким испуганным голосом.

Гастон поднял свою бритую голову; вены на его висках бешено пульсировали.

– Мадлен! – взревел он.

Они сказали ей, что с Антуаном случился удар. Если он выживет в первые три недели, он поправится до определенной степени. Пострадало левое полушарие его мозга, и это вызвало поражение правой половины его тела. И это, возможно, повлияет на его речь и его способность понимать, что ему говорят.

Когда Мадлен впервые увидела его на больничной койке, неподвижного, в бессознательном состоянии, она подумала, несмотря на то, что ей только что говорили врачи и сиделки, что он умер. На кровати лежал мужчина – но это не был ее Антуан, который всегда был таким подвижным, деятельным, полным жизненной энергии. А этот человек казался частью больничной палаты, такой же безжизненный, как мебель или стены, его лицо и тело сливались с белым льном простыней и подушки.

– Он умер, – сказала она больничной сестре, стоявшей рядом с ней, и Мадлен показалось, что она тоже умерла.

– Нет, мадам.

– Он такой тихий. И отсутствующий.

Сестра осторожно и сочувственно коснулась ее руки.

– Погладьте его щеку. Возьмите за руку. Не бойтесь, не надо.

Но только через два дня после того, как к Антуану вернулось сознание, весь ужас случившегося обрушился на них со всей своей силой; не только полупаралич, от которого вся правая половина его тела стала слабой и вялой, не только пугающее поражение речи и то, что он не понимал, что ему говорили – это был еще и страх, беспомощная паника, которую чувствовали они оба. И пока это было единственное чувство, которое они могли разделить друг с другом.

Мадлен была в отчаянии, она была раздавлена и замкнута в кошмаре того, что обрушилось на их жизни, пожрало их радость. Они пытались ей объяснить.

– Удар, – они старались говорить просто, – случается, когда приток крови перестает поступать в мозг. А в случае с мсье Боннаром, мы думаем, это было вызвано кровотечением.

– Я не понимаю, – сказала Мадлен, едва слыша их слова.

– Мы думаем, мадам, что у вашего мужа была врожденная слабость стенок артерии, питающей мозг, и она лопнула, вызвав поражение этой области мозга.

Они говорили ей что-то еще и еще, но она едва ли понимала, что ей говорили. Она хотела знать только одну вещь – выживет ли Антуан? А когда ей показалось, что будет именно так, она ощутила прилив жадной надежды и не хотела знать больше ничего. Она хочет, чтоб с ним опять было все хорошо. Она хочет его прежнего.

– Он слишком молод для этого, – повторяла она с мукой в голосе. – Ему только тридцать три – он всегда был таким сильным и здоровым.

– Иногда такое случается, мадам.

– Да, – сказала она, но ее мозг все еще отказывался верить.

– Вы должны принять это, – сказал ей однажды днем врач твердо. – Я знаю, это трудно, но очень важно. – Вы и ваш муж должны перестать убеждать себя, что это был просто кошмарный сон, который скоро рассеется.

– Я это не могу принять, – в рассерженных глазах Мадлен была горечь и боль. – Мой муж опять станет прежним. Мы должны бороться. Уверена, вы не ждете от нас, что мы сдадимся?

– Конечно, нет, мадам. Просто примите все, как есть.

Сидя у кровати Антуана Мадлен начала разговаривать с ним почти непрестанно. Но если сначала, в первые дни после того, как он пришел в сознание, она говорила только, что любит, обожает его, что он совсем поправится, и все, чего он лишился, вернется к нему, то теперь Мадлен говорила все, что приходило ей в голову. Валентин так ужасно скучает по нему, говорила она, потому что, разве можно найти такого другого хорошего папочку? Папочка всегда был так бесконечно добр к малышу, менял пеленки, кормил, купал его и играл с ним всякий раз, как только мог. Во Флеретт все хорошо – они неплохо управляются без него, но разве может быть все по-прежнему, когда его нет – он так нужен, отчаянно нужен многим людям…

– Спать, – сказал Антуан своим новым, словно пьяным голосом.

– Сейчас, дорогой, – говорила Мадлен и продолжала говорить.

– Уходи, – говорил он, и она видела оголенную боль в его глазах и знала, что он считает ее жестокой в ее решимости и воодушевлении, что он хочет, чтоб она остановилась, но чутье подсказывало ей продолжать. Он так быстро выстроил стену болезни вокруг себя, скрывавшую его страх, что это стало напоминать поражение и приводило Мадлен просто в ужас.

Она спросила, можно ли ей привести с собой Валентина повидать отца, но они сказали, что дети не допускаются в. больницу. Мадлен по секрету шепнула Антуану, что хочет украдкой привести мальчика вопреки всем. На лице Антуана появился ужас, и он так расстроился, что потребовалось немало времени, чтобы успокоить его. Но она продолжала слушаться только своего внутреннего голоса и однажды утром, в самое напряженное время в больнице, когда все были так заняты, она накинула на себя самое просторное старое пальто Антуана, спрятала под ним Валентина, для которого это было восхитительной игрой, вошла в палату, задернула занавески и посадила пухлого годовалого мальчика на кровать мужа.

– Нет, – сказал Антуан. – Нет.

Он отвернулся от мальчика, на лице его была мука.

– Он настаивал, чтоб я взяла его с собой, – сказала мягко Мадлен. – Ему так нужно видеть тебя.

Антуан с трудом посмотрел глазами, полными слез.

– Ненавижу тебя, – сказал он очень отчетливо.

– Я знаю.

Валентин сидел очень тихо, смотря своими большими, озадаченными и любопытными глазами, и в какой-то момент Мадлен показалось, что он сейчас заплачет.

– Вот твой папочка, – сказала она нежно и взяла беспомощную руку Антуана в свою руку. И Валентин тоже протянул свою пухлую ручку и дотронулся до бедной правой руки отца.

– Папа, – сказал он и весь засиял. – Папа, – повторил он.

Слезы покатились по щекам Антуана. Мадлен, всхлипывая, убрала свою руку, взяла левую руку Антуана и прислонила ее к щечке ребенка.

– С этой рукой все в порядке, – сказала она тихо и спокойно. – Пользуйся ею, чтобы любить его. Пользуйся ею – и все остальное придет.

Антуан заметно пошел на поправку в следующие две недели, и они сказали, что для него вполне безопасно возвратиться домой. И он, Мадлен, Гастон и Грегуар пытались весело смеяться, когда поднимали его вверх на четвертый этаж в их квартирку. Он продолжал поправляться еще неделю, а потом вдруг его выздоровление прекратилось.

Мадлен была воодушевлена первыми успехами, она была просто в экстазе оттого, что ему позволили вернуться на рю Жакоб. Теперь она опять пала духом. Врачи объяснили им обоим, что быстрее всего выздоровление происходит в первые три недели, когда многие органы, находящиеся вне зоны поражения, спонтанно восстанавливаются. Но после этого процесс замедляется, хотя это совсем не означает, что они должны оставить надежду на дальнейшее улучшение состояния.

Просто теперь они должны бороться еще упорнее, чтобы добиться этих улучшений.

– Вам обоим повезло, мадам, – сказал врач, пришедший осмотреть Антуана. – Последствия для вашего мужа относительно минимальны. С вашей помощью и поддержкой, с его сильной волей, которой, я верю, он обладает, он будет в состоянии, по крайней мере, вставать с постели самостоятельно и опять ходить – на костылях.

Да, им повезло – к счастью, расстройства речи Антуана были уже минимальными, и хотя самые знакомые слова иногда вдруг неожиданно, к его отчаянью, ускользали из его памяти, они могли опять общаться почти нормально, и казалось, временная агрессия по отношению к Мадлен в больнице, исчезла. На их стороне была любовь и надежда, и сила молодости, и врачи говорили, что с их помощью они смогут добиться существенного выздоровления.

Мадлен знала, что была сильной – эмоционально и физически, и что нет у нее ни единой мысли, даже тайной, которая бы толкнула ее перестать любить и заботиться об Антуане. Но каждая проходящая неделя еще больше ранила ее исходящее болью сердце и изматывала ее и без того измученное тело. Когда Клод и Франсуаза Боннар, потрясенные увиденным, начали просить ее уговорить Антуана вернуться назад, домой в Нормандию, Мадлен сначала легко поддалась, но она знала, что это означает бросить Флеретт. Ресторан и Париж были миром Антуана, жизнью, которую он любил: если он сейчас откажется от всего этого, надежда может быть потеряна навсегда.

Их друзья изо всех сил помогали им. Эстель Леви приходила почти каждое утро и забирала Валентина на бульвар Осман поиграть вместе с ее двумя маленькими дочками. Ной заходил по крайней мере раз в день, за исключением только субботы, поговорить с Антуаном и помочь ему делать его упражнения. Но именно Гастон Штрассер просто спасал их, отправляясь по утрам на рынок за продуктами, когда не мог этого сделать Грегуар Симон, и управляясь днем и вечером с делами во Флеретт, не требуя в награду ничего, кроме оплаты расходов и хорошего обеда. На плечах Мадлен оставалась только работа с бумагами ресторана, и каждый вечер она пела.

Да, им повезло, думала она горько. Валентин был таким добрым мальчиком, с легким нравом и удивительно чувствующим и понимающим не по летам. Он был полон природной энергии. Но когда Мадлен положила на его щечку здоровую руку отца, он каким-то образом почувствовал, что ему нужно быть терпеливым и послушным. Крушение всех надежд и несчастье Антуана надрывали ей сердце. Теперь он еще реже жаловался, но ограничения его новой жизни сводили его с ума. Необходимость спускаться вниз, медленно скользя со ступеньки на ступеньку, а потом быть вывезенным в инвалидной коляске на свежий воздух – все это было болезненно и унизительно и часто жалеющие глаза незнакомых людей загоняли его назад наверх, где Антуан опять лежал на кровати, с закрытыми глазами, выжатый усилиями и своим несчастьем. И часто Мадлен, глядя на него, боялась, что он на грани нового удара.

Впервые за семь лет, прошедшие со времени ее отъезда из Цюриха, Мадлен стало не хватать чувства безопасности и защищенности. Она попыталась убедить Антуана просто поговорить о возможности вернуться домой в Нормандию и жить им вместе с его семьей. Но Антуан не хотел и слышать об этом. Пансионат был слишком маленьким, чтоб принять их всех на долгое время, не нарушив сложившегося уклада жизни Боннаров.

– Но твои родители были бы так рады видеть нас у себя, chéri, – сказала Мадлен.

Антуан покачал головой.

– Я всегда говорил, что, может, когда-нибудь, мы поедем помочь им. Это было бы естественно, это было бы правильно.

– А разве не правильно позволить им помочь тебе?

– Нет, – его лицо стало замкнутым. – Не для меня и не для них.

Он попытался немного смягчить свой тон.

– Все наладится со временем, mon amour. Постарайся так не волноваться.

Но каждый день был борьбой, и Мадлен не оставалось ничего другого – только наблюдать, как это изводит Антуана. Ему рекомендовали бросить курить и начать правильно питаться, но его пристрастие к сигаретам было слишком сильным, чтоб от него отмахнуться. В прошлом он курил ради удовольствия, но теперь сигареты вместе с аперитивом и вином, которые он пил слишком много, стали для него такими же подпорками, как костыли, которыми он начал пользоваться.

В конце августа Константин Зелеев приехал в Париж повидать Мадлен, и отдал ей письмо, посланное на его постоянный адрес Александром.

– Слава Богу! – воскликнула она, почти вырывая письмо из его рук. – С ним все в порядке? Что он пишет?

– Не так уж много. Лучше прочти его.

Письмо было послано в июне из Амстердама. Оно было грустным, в нем сквозило одиночество и чувство вины, и Мадлен ощутила в нем тоску отца и его желание узнать, что у нее все хорошо, что она счастлива. Но он так и не дал своего адреса.

– Ну почему он не говорит, где он? – спросила в отчаяньи Мадлен. – Он же знает, что может мне доверять – он знает, что вы скажете только мне, и что оба мы никогда не предадим его.

– По-моему, он очень встревожен, – сказал Зелеев. – Мы же не знаем, что с ним происходит, что он делает, ma chère, и как ему удается выжить и какие люди его окружают.

– Вы думаете, он боится?

– Может быть. Мадлен покачала головой.

– Если б не мое несчастье, может, я бы поехала в Амстердам, стала искать его и не сдалась бы до тех пор, пока не нашла б его, но это – невозможно. Господи, ну почему все так!

Зеленые глаза Зелеева были полны сочувствия.

– Мне так жаль, ma petite, у меня просто нет слов, чтоб сказать, что я чувствую. Мне казалось, что ты так счастлива, так переполнена радостью жизни. Я не был уверен, что Антуан тот человек, который нужен тебе, но твои письма убедили меня, что он именно такой.

– И он по-прежнему именно тот человек, Константин.

– Да, конечно.

Зелеев был потрясен, увидев измученную Мадлен и жалкое состояние ее мужа. Он со всей ясностью вспомнил те прежние дни, в Давосе, когда он заронил мечты о Париже в золотоволосую головку девочки, которая жила если не среди любви, то по крайней мере в комфорте и безопасности, и груз ответственности всей тяжестью обрушился на него. Он слушал, как она пела в ресторане, видел увлажнявшиеся глаза посетителей – личное горе Мадлен выливалось в ее песню и сделало ее голос таким выразительным. Он глядел, как она устало поднималась наверх к своему мужу и их маленькому сыну, и с горечью думал о том, как эта жизнь, полная боли, отличается от той, которую он нарисовал ей когда-то.

Как только он услышал о болезни Антуана, он стал наводить справки в Нью-Йорке и узнал, что здесь можно пройти особый курс лечения с использованием кислородной барокамеры, лечение, говорят, приносит хорошие результаты.

– Может, они смогут помочь Антуану, – предложил он Мадлен.

– Если б мы были там – возможно.

– А почему бы вам не поехать туда?

– А почему бы нам не полететь на Луну? – ответила она с грустной улыбкой.

– Неужели это и впрямь так абсурдно, ma chère? Я ведь летаю туда-сюда, правда? Если дело только в деньгах, я могу помочь.

– Я не могу вам этого позволить.

– Но почему?

– И дело не только в деньгах. Антуан даже и слышать не хочет о том, чтоб поехать к его семье в Нормандию – разве он согласится покинуть Францию, уехать из Европы?

Но Зелеев был не из тех, кто так просто сдается. Когда-то давно он нарисовал ей радужную и волнующую картину Парижа; теперь он точно так же, почти бессознательно, манил ее в Нью-Йорк. Это – настоящий город чудес, говорил он Мадлен, город самых поразительных контрастов; замечательной красоты, которая от начала до конца была творением рук человеческих – и такого же почти завораживающего уродства, словно созданного для того, чтоб уравновесить эту красоту. Эдакий гигантский симбиоз. Нет такой вещи на свете, которую нельзя было б найти в Манхэттене; здесь можно встретить любой из бесчисленных типов людей: людей выдающейся культуры – и филистеров, богобоязненных мужчин и женщин – и отъявленных негодяев, баснословных миллионеров и едва перебивающихся с хлеба на воду нищих.

– Это обитатели ночлежек – они ничем не отличаются от клошаров Парижа, – Зелеев смотрел на Мадлен. – Там есть огромный парк – в самой гуще зданий из стекла и бетона, сотни акров душистых лугов, густых тенистых деревьев и чистых озер, и площадок для игр. Я где-то прочел, что в Нью-Йорке больше тысячи парков, хотя сам я был всего в двух – но это очень человечное место, Мадлен, и самый восхитительный город на свете.

Зелеев уже больше сорока лет был оторван от России, но не утратил тяги к лиризму и трепетности. Его зажигательный энтузиазм застал Мадлен врасплох, словно маленькую девочку, его обаяние и тут сделало свое дело. Зелеев заметил это с удовольствием и стал еще больше настаивать.

– Ты должна подумать о том, чтоб поехать туда, ma chérie. Ну хорошо, пусть это будет не навсегда… Но хотя бы на время – ради Антуана, ради его здоровья. В конце концов, ради вашего будущего. Я позабочусь обо всем. Я найду уютное, хорошее местечко, где вы будете жить, пока он будет проходить курс лечения. А потом вы сами решите, что делать дальше… вы сможете вернуться в Париж, если захотите.

Он помолчал.

– Хотя, может, ты и не захочешь уезжать. Ведь Манхэттен – царство музыки. Ты уже попробовала себя как певица… в Нью-Йорке они будут тебя обожать. А если уж они будут носить тебя на руках, Мадлен, то… о-о! Так, как нигде, в этом мире…

– Остановитесь, Константин, это невозможно.

– Нет ничего невозможного, ma petite, – глаза его сверкали. – И если ты чувствуешь себя свободной в Париже, ты почувствуешь себя в тысячу раз свободнее в Америке.

Она грустно улыбнулась, с тоской и сожалением.

– Все это звучит чудесно.

– Скажи только слово – и я все устрою.

– Я не могу.

– Тогда по крайней мере подумай над этим. Мадлен пожала плечами.

Искушение было очень сильным – она понимала, что их лучшие времена в Париже уже миновали и могут больше не вернуться вообще. И все же она по-прежнему боялась, что, увезя Антуана из его привычной обстановки, от того, что он хорошо знал и любил, она может подвергнуть его еще большей опасности. Пока рядом были их дорогие друзья, помогали, заботились о них, пока занимались делами ресторана и держали его на плаву даже в эти худшие месяцы, она все еще верила, и. в сердце ее было местечко для надежды.

Но потом, вдруг, без предупреждения, владелец Флеретт, Жан-Мишель Барбье приехал в Париж из Прованса, и случилось непредвиденное и ужасное. Никто не уведомил его о состоянии Антуана. А еще, он и понятия не имел о том, что без его личного одобрения в его отсутствие делами ресторана заправляет Гастон в качестве менеджера. Барбье сразу же сильно невзлюбил Штрассера. Хотя Барбье и сочувствовал несчастью Антуана, но все же решил, что для него, как для владельца Флеретт, будет лучшим выходом предупредить их, чтоб они освободили квартиру в течение месяца – он собрался нанять нового менеджера. Мадлен умоляла его не делать этого, и Ной несколько раз приходил, чтобы взывать к его лучшим чувствам. Гастон Штрассер же, презиравший хозяина ресторана, в порыве негодования сначала оскорбил его, а потом заехал кулаком ему в нос. И если Барбье раньше был полон решимости, то теперь он стал просто непреклонен.