Текст книги "Колумб Земли Колумба"

Автор книги: Хейно Вяли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Мост

Сначала строил мост один дядя Юхан.

– Чудак! И охота была тебе с ним возиться! – смеялся на берегу отец.

Но дядя Юхан, хотя и улыбался в ответ, продолжал возиться. И тогда отец тоже разделся – на нем остались только маленькие трусики. Дальше отец и дядя Юхан возились в реке вместе.

Кирсти сидела на берегу на корточках и смотрела. Раньше ей не приходилось видеть, как строят мост. Пожалуй, и не всем взрослым доводилось видеть такое, потому что на другом берегу, где был лагерь, появилось довольно много зевак. И не только зевак, но и насмешников. И головокачателей. И указчиков. И ворчунов. И еще всяких.

Но дядя Юхан и отец все равно делали мост. Что с того, что река широкая! И глубокая тоже. И вода в ней была еще холодной. И вообще оказалось, что строительство моста – дело долгое и невеселое. Потому что много-много раз оба – и отец и дядя Юхан – вылезали, кряхтя, на берег и грели на солнышке покрытые гусиной кожей ноги и спины.

– Через реку должен быть мост, – сказал дядя Юхан.

– Должен. В этом ты прав, – подтвердил отец.

– Но ведь мост через реку уже есть! – воскликнула Кирсти.

Ей не ответили. И виду не подали, что слыхали ее.

Один мост через реку был. Широкий мост из досок, и с обеих сторон высокие перила. Правда, он находился немного ниже лагеря по течению, и все им пользовались, и никто не ворчал, что, дескать, далеко ходить. Даже дядя Юхан и отец не ворчали.

А сейчас оба строили новый мост. Прямо напротив лагеря.

Строительство моста было трудным и сложным делом. Это Кирсти поняла, сидя на берегу на корточках.

– Так, стало быть… – сказал дядя Юхан и вылез на берег.

– Пожалуй, стало быть, так, – согласился отец.

– И мост готов? – изумилась Кирсти.

Дядя Юхан взошел на мост. Посреди моста он остановился и попытался раскачать мост.

Мост не качался. А если и качался, то не очень.

– Выдерживает? – спросил отец с берега.

– Выдерживает! – подтвердил дядя Юхан и перешел на другой берег.

И тогда отец тоже перешел по мосту на другой берег. Потом они оба вернулись по мосту назад и сели рядом с Кирсти. Чтобы погреться на солнышке. Потому что они совсем посинели от холода и покрылись гусиной кожей.

На другом берегу возле моста собрались зеваки.

– И это мост? – усмехнулась тетенька, которая уже и раньше усмехалась.

– Два тоненьких бревнышка рядом, и больше ничегошеньки! – покачала головой тетенька, которая качала головой и раньше.

– Но все-таки ходить будет теперь ловчее, – заметил на это дяденька, который помогал строителям своими поучениями. И он взошел на мост, чтобы подтвердить сказанное делом.

На середине моста дядя потерял равновесие и плюхнулся в воду. Стоявшие на берегу весело рассмеялись. Но дяденька выбрался на берег и сказал:

– С одного раза мало что получается. Повторим.

После того как поучавший дядя четырежды шлепнулся в воду, он отказался от затеи перейти на другой берег по новому мосту. Теперь на мост взошла тетя, которая качала головой. Но она тоже свалилась в воду. Выглядело это довольно смешно, и все смеялись.

Но постепенно у собравшихся возле моста пропало желание смеяться. И Кирсти поглядела озабоченно.

– Что-то не так? – спросила она вполголоса. – Ничего, детка, – ответил ей отец.

– Но они же не могут перейти.

Отец чиркнул спичкой по коробку и закурил новую сигарету.

– Тогда они могут пойти по старому мосту, – нашла выход Кирсти.

– Конечно, – сказал отец, – кто не перейдет тут, может пойти через другой мост.

– А чего же они лезут сюда? – удивилась Кирсти.

Дядя Юхан усмехнулся.

– Как тебе сказать… – Он искал слова. – Видишь ли, дело в том, что… человек должен перейти мост. Именно так. Человек должен перейти мост.

– Даже тогда, когда есть другой мост и люди уже переходили по нему?

– Даже тогда! – подтвердил дядя Юхан. – Ведь по тому, первому, все переходят, а человек так устроен, что он хочет пройти там, где другие еще не ходили. Поняла?

Кирсти кивнула. Иной раз гораздо разумнее в ответ только кивнуть. Неопределенно. И затем они сидели в молчании, и это было молчаливое раздумье, пока горн не протрубил, что обеденный перерыв кончился.

Почему через новый мост ходить будет удобнее, этого Кирсти до конца не поняла. Когда она ходила по мосту, тому, старому, через который ходили все и не ворчали, ей было вполне удобно. Более того, ей очень нравилось еще взбираться на перила и глядеть в воду, где иной раз шныряла стайка маленьких рыбешек. Само собой, перевешиваться через перила можно было только тогда, когда ни отец, ни дядя Юхан, ни другие взрослые не видели. И еще здесь у моста цвели купальницы. Большие, масляно-желтые, совсем не такие, какие мама купила у торговки и поставила в вазу.

Кирсти присела на корточки возле цветков купальницы и долго любовалась ими. Наконец сорвала один цветок и взошла на мост. Но тут она вдруг задумалась. Казалось бы, самое время влезть на перила, но Кирсти повернулась и сошла с моста. Сосредоточенная, она брела по берегу к тому мосту, который построили отец и дядя Юхан.

И вот он перед нею, этот мост, – два бревна через реку. Причем бревно, которое потолще, вовсе и не такое уж толстое. Но оба бревна были достаточно длинными, так что дядя Юхан и папа вкопали их концы в берега. И закрепили бревна кольями, чтобы они крепко держались и течение, если вода поднимется, не унесло их.

Это был во всех смыслах надежно и аккуратно построенный мост. Но по нему не всякий может пройти. «И Кирсти нельзя, – сказал отец, – потому что она еще слишком мала». «Очень плохо, когда ты еще совсем маленькая», – рассуждала про себя Кирсти и ступила на конец бревна, вкопанный в берег.

 
Как это плохо,
что дитя еще мало…
Но здесь есть мост,
и человек должен пройти по мосту, —
 

запела Кирсти. Песня была красивая и умная, хотя и с немного грустным мотивом. Да и слова были не самые веселые.

Река текла лениво, над водой кружилась стрекоза с голубыми крылышками. Присев на мгновение на мост, стрекоза дала передышку крыльям, а затем снова закружилась над водой. Кирсти запела новую песню, где рассказывалось о стрекозке, которая летает над водой, и ей не нужен мост, чтобы перебраться с одного берега на другой, и о человеке рассказывала песня, о человеке, который должен пройти по мосту.

Так с песней она двинулась дальше по вкопанному в землю концу бревна. Это было не слишком трудно. И совсем не трудными были те два-три шага, которые она еще сделала по мосту и оказалась над водой.

Прямо под ногами текла река. Медленно и тягуче. Было и жутковато стоять вот так на мосту, и хорошо тоже.

Конечно, отец не разрешил ей всходить на новый мост, но на вкопанном в берег конце она наверняка могла стоять или ходить сколько угодно, это уж во всяком случае. А сейчас она лишь немного продвинулась вперед над водой. Такая малость, ясно, не в счет. Она осторожно огляделась. Никого не было видно.

– Ну, – сказала себе Кирсти, – я все-таки ходила по этому мосту, и переходить по нему на другой берег мне нельзя, я еще маленькая.

Так утешив себя, она сочла, что уже достаточно долго была на мосту и может вернуться на берег. Но прежде чем возвращаться, почему бы не пройти еще чуть-чуть вперед. Самую чуточку.

И она двинулась вперед. Осторожно-осторожно. И вовсе было не страшно, и берег позади был тут же, близехонько за спиной.

Посреди реки плыл кряжистый ствол ольхи. Наверное, он плыл очень долго и проделал длинный путь, потому что кора на нем была сильно ободрана и многие ветки обломаны, и, хотя вокруг было полно воды, листья на сохранившихся ветках обвисли и увяли. Но одну ветку ствол высунул высоко из воды, и она гордо поднималась, как зеленый парус.

Ольха доплыла до моста и тут ее гордый парус зацепился за бревна. Ольха вертелась на месте, но это не помогало. Ветка еще крепче зацепилась за бревно, и ее увядшие листья теперь щекотали поцарапанные икры Кирсти, которая стояла на четвереньках посреди моста и с ужасом глядела в воду.

По правде говоря, она даже немножко всплакнула. Но сразу же перестала. Да и какой смысл хныкать, если поблизости никого нет и никто не увидит и не услышит.

Река текла, и ветка щекотала икры Кирсти. Но как бы там ни было, эта ветка составляла Кирсти компанию.

Настоящую компанию.

– Тебе тоже плохо, – сказала Кирсти ветке. – Потому что ты хочешь плыть дальше, я же опять…

Ветка ничего не ответила, она только дрожала, потому что течение тянуло ольху с собой.

– Ты не бойся, – сказала Кирсти, – я тоже не… – и посмотрела на берег позади себя.

Берег за спиной был не слишком близко. Кирсти глянула вперед. Но и до другого берега было далеко. И она снова посмотрела назад.

Течение изо всех сил тянуло ольху вперед, и ветка, упершаяся в бревно моста, дрожала от напряжения и совсем изогнулась.

– Ты тоже не бойся! – сказала Кирсти ветке. – Я помогу тебе.

Помочь ветке было совсем не просто: ведь течение тащило ольху что есть силы, и ствол ольхи был не маленький, он был гораздо больше самой Кирсти, а ветка была очень негибкой и упрямой.

– Ты не будь такой непослушной! – сердилась Кирсти на ветку и грозилась вообще не помочь ей, если она такая упрямая. И хотя ветка не стала менее строптивой, Кирсти все-таки помогала ей.

После довольно долгой возни ольха была наконец выпущена из плена. Ствол поворачивался то на один, то на другой бок, радуясь свободе.

– Ты можешь теперь плыть себе дальше сколько хочешь, – улыбнулась Кирсти. – Ведь я помогла тебе!

Казалось, ольха прислушалась к ее совету. Она снова повернула обломанный конец ствола вперед, как форштевень, и опять гордо подняла ветку, словно парус.

– Счастливого пути, ветка! – крикнула Кирсти ей вслед и засмеялась. – Счастливого пути!

Потом Кирсти снова посмотрела на берег. Но уже не назад, а вперед.

– Ну, а мне теперь уже идти недалеко, – сказала Кирсти. – Совсем недалеко…

И она двинулась вперед. Правда, на четвереньках, но все-таки вперед. Потому что хотя Кирсти и маленькая, но она человек и должна перейти мост.

«Домашние причины»

I

– Но де-точ-ка, почему тебе сегодня не нравится эта жареная рыба? – озабоченно спросила мама за обедом.

Вообще-то не могло быть и речи, чтобы рыба не нравилась Тойво, каким бы образом она ни была приготовлена. Но сегодня он рассеянно возил вилкой по тарелке лишь потому, что, во-первых, был страшно сердит на эту старую вредину Усталь, а во-вторых, он все время размышлял. Голову Тойво занимали мысли, разбегавшиеся в двух направлениях: одно – как бы это «показать» старухе Усталь, а другое – как бы не показывать матери свой школьный дневник. Потому что в дневнике красовалась очередная двойка по истории. И именно из-за того, что учительница Усталь решила доводить Тойво.

«Культурный человек должен знать, каким был процесс развития человечества, – говорит отец. – Зная и понимая историю человечества, мы можем лучше понять и оценить процессы и тенденции, которые происходят и проявляются в наше время». Несмотря на такое исчерпывающее объяснение, смысл и необходимость зубрежки истории не стали для Тойво более ясными и приятными. Наоборот, всякие там цари и князья с их сегодня возникающими и завтра заканчивающими свое существование государствами и бесконечными разбойными набегами сделались почти личными его врагами, которых он терпеть не мог и о которых ничего не желал знать.

И хотя отцу в истории все было ясно, и он знает ее вдоль и поперек, эти знания не помогают ему в достаточной мере понимать и хотя бы немного глубже объяснять Тойво «тенденции и процессы», которые «происходят в нашей современности и проявляются» в атомных лабораториях наших физиков. А уж если папаша сам возьмется, например, хотя бы за починку своей настольной лампы, то еле сдерживаешься, чтобы не засмеяться вслух. Вот Тойво, безусловно, станет физиком и исследователем атома, и к этой области знаний ни Рюрик, ни его величество Павел I не имеют ни малейшего отношения. Они и им подобные вовсе не нужны исследователю атома.

Без основательного образования к атому и его ядру не подступишься. Это Тойво понимает. Математикой и физикой он занимается с таким усердием, что в классе никто не может с ним сравниться. И с другими предметами дело обстоит не так уж плохо, хотя могло бы быть и получше. Только по этой окаянной истории он постоянно держался на грани тройки с двумя минусами до тех пор, пока историчка Усталь не прочла ему на уроке очередную нотацию и, словно бы в компенсацию за свои муки, не влепила в дневник Тойво двойку.

Будучи школьником опытным, Тойво выслушал нотацию вполуха, а на двойку лишь усмехнулся. Правда, мать дома не усмехнулась, однако с матерью можно договориться. Но когда учительница Усталь и на следующем уроке опять вызвала Тойво к карте и, само собой разумеется, влепила ему новую двойку, Тойво стало не до усмешек.

Эта история уже попахивала издевательством! На третьем уроке истории он шел к карте, как Джордано Бруно на костер. Правда, его жертвенную самоуверенность на мгновение поколебала мысль, что можно было бы все-таки вызубрить урок и хронологическую таблицу, но запоздалые мысли слишком бесплодны, чтобы из-за них долго огорчаться. И в конце концов, говорят: бог (которого нет) троицу любит. И если мучительница-историчка получает удовольствие, пусть!

Тойво почувствовал, что теряет почву под ногами, когда учительница и на следующем уроке вызвала его. В четвертый раз подряд! Это было неслыханно, и по всему классу прошел шорох. Тойво был нем и неподвижен, как один из тех несчастных фараонов, забальзамированных пять тысяч лет назад. Он стоял даже не моргая, но внутри него все бушевало. И вот теперь плата за игру в мумию красовалась у него в дневнике. Тойво положил вилку на тарелку и поднялся из-за стола.

– Спасибо, – сказал он. – Я больше не хочу.

– Но почему, деточка?

Момент был подходящий. Тойво достал из портфеля дневник.

– Что это? Опять? – Мать повысила голос.

– Она надо мною издевается! – воскликнул Тойво намеренно трагическим тоном.

– Как это издевается? – Мать не давала просто так сбить себя с толку. – Разве может учительница ставить двойки, лишь бы поиздеваться над учеником, который знает предмет в предусмотренном объеме?

– Она спрашивает меня уже четвертый раз подряд! – объяснял Тойво, возмущаясь. – Понимаешь, четыре урока подряд: «Тойво, встань, пожалуйста…», и требует от меня какой-то ерунды, какой-то глупой, бессмысленной, противной…

– Какой у тебя тон, Тойво?

– Эта вредина меня измучила, она… пытает, будто сейчас темное средневековье… С ума можно сойти!

– Но… но! – сказала мама и закрыла дневник. – Я опасаюсь, что насчет темного средневековья у тебя с папой будет не слишком приятный разговор.

– Да я-то в чем виноват, мам! В чем я виноват? Она надо мной измывается, и я же еще виноват!

– В чем ты виноват, мы обсудим, когда папа вернется домой. А теперь, пожалуйста, садись за стол и поешь как следует.

– А вот и не сяду. И есть не буду! – объявил Тойво.

Мать посмотрела на сына долгим взглядом. Потом сказала тихим, слишком тихим и низким голосом, словно бы спрашивая у себя самой:

– А не кажется ли тебе, Тойво, что… а вдруг мы воспитывали тебя недостаточно хорошо и строго? И с твоей классной руководительницей я уже давно не разговаривала…

Лицо Тойво покраснело. Даже зубрежка распроклятой истории была ему менее неприятна, чем мамина манера как бы советоваться с ним в подобных случаях по так называемым вопросам его воспитания. И уж если дело доходило до этого, он считал за лучшее выказать вынужденное послушание, чтобы избежать еще более основательного развития темы воспитания в присутствии отца и при его участии. Но сегодня Тойво слишком взвинтил себя, чтобы мудро отступить.

– Не стану я есть! – заявил он с возрастающей воинственностью. – У меня кусок в горло не лезет, стоит мне подумать об издевательствах Устальши. Ты думаешь, мам, что этим она ограничится? Как же, жди! Теперь еще всех на меня натравит. Начнутся классные собрания, и пионерские сборы, и советы отряда… и… и из физического кружка выгонят, и на теннисе поставят крест, и… Ах!.. – Тойво шмыгнул носом. Так подумав обо всем этом, он был весьма недалек от слез. – И все из-за чего? Все только из-за каприза исторички Усталь!

– Ну, ладно, Тойвокене, – смягчилась мама. – Хорошо. А теперь – ешь. На сей раз я еще подпишу… Но ты же сам понимаешь: придется все старательно выучить, ты ведь уже большой и самостоятельный!

– Но она же опять спросит меня на следующем уроке! И снова влепит двойку!

– Тойво, пусть эта двойка будет у тебя последней. Так что больше ни одной двойки! Обещаешь? Иначе нам не миновать разговора с отцом.

– А если она поставит?

– Тойво, ты уже большой мальчик, должен понимать, что если мы с отцом позволяем тебе иной раз вести себя более свободно, чем уместно в твоем возрасте, то лишь исходя из предположения, что ты не будешь злоупотреблять нашим доверием. Так мы считали. Но сейчас я сомневаюсь не переоценили ли мы твоей, так сказать, врожденной интеллигентности?..

Тойво повернулся к матери спиной и зашагал вон из столовой. Дверь за собой он захлопнул не так, как подобает интеллигентному человеку.

II

– Ну, что это такое, Тойвокене? – ласково выговаривала мать. – Вбиваешь себе в голову какую-то глупость и упорствуешь!

Следовало признать, что мать в известной мере вышла из себя.

Отец, как обычно во время ужина, спрятался за газетой. Будь хоть землетрясение или наводнение – сейчас он читает газеты и все остальное его не касается.

– Деточка, ну будь разумен, садись за стол, – упрашивала мать.

«Деточка» не садился. Он подпирал спиной стену, а лицо его выражало предчувствие неотвратимости трагедии, как у первых христиан на арене римского амфитеатра перед львами и императором Нероном.

– Кхе-хе-кхым! – послышалось из-за газеты покашливание.

«Кашляй, кашляй!» – внутренне злорадно усмехнулся Тойво. Мать предала его. В дневнике под той проклятой двойкой стояла папина сложная подпись. Затем его «повоспитывали» то по очереди, то хором в два голоса. Это было как осада и захват Трои, и, само собой разумеется, Трою сровняли с землей. Трою можно захватить и сровнять с землей, и все же Троя не покорится.

– Ну, Той-во-ке-не! – Мама заламывала руки.

Троя отвечала хмурым молчанием.

Отец отложил газету.

– Стало быть, голодовка? – Он прищурил близорукие глаза за стеклами очков.

– Голодовка, – ответил Тойво, не поднимая головы.

– Если уж встал на такой путь, будь мужчиной, иди до конца. Правила голодовки предусматривают, что тот, кто объявил голодовку, оставляет пищу не тронутой и ждет, пока ее не унесут. В данной ситуации это означает, что надо сидеть за столом, пока ужин не кончится. – И отец снова взялся за газету.

Такое требование было для Тойво несколько неожиданным. Но он быстро взял; себя в руки и сел за стол.

– Вот и хорошо. Что тебе положить? – Мать упрашивающе глядела Тойво в глаза. – Картофельного салата? Или хочешь котлету? Бутерброд с ветчиной или сыром?

– Мать! – с упреком послышалось из-за газеты. – Надо все-таки уважать волю человека!

У Тойво пылал затылок. Он не имел бы ничего против, если бы отец немного меньше уважал его волю и принялся бы увещевать. Но отец прятался за своей газетой, словно ничего особенного не произошло.

Тойво тайком глотал слюну, но до вилки и ножа не дотрагивался. А отец все читал газету. Но мамина рука, державшая вилку, задрожала. Мать искоса, озабоченно посматривала на сына.

– Ну действительно! – сказала мама и положила вилку. – Эти школьные программы действительно перегружены. Господи, никак не могут их пересмотреть!

Отец, скрывшись за газетой, отхлебывал чай.

Тойво сидел неподвижно, уставившись прямо перед собой.

Отец перевернул газету на другую сторону.

– Что ты уставился в газету! С ума можно сойти! Каждый вечер год за годом одно и то же – газета под носом, газета под носом, газета под носом!..

Газета в руках отца даже не шелохнулась.

– Да что же это, в конце концов, такое – человека спрашивают четвертый урок подряд! И притом еще всякие пионерские сборы, всякие кружки и сбор макулатуры – просто разрывают ребенка на части…

Отец резким движением положил газету.

– Видишь ли… – Он выдержал длинную паузу и вокруг его глаз и губ появились глубокие морщины. Он поднялся возбужденный и ссутулившийся и, заложив руки за спину, заходил по комнате. – Видишь ли, мать, что я скажу… – Отец сделал остановку и снова принялся ходить. – Ты говоришь о программах… Сборы, и кружки, и экскурсии, и соревнования, и все остальное… Но об одном ты не сказала – о торфоразработках! О торфоразработках ты не говоришь! Думаешь, мальчишка этого не знает? Знает! Но он не понимает, да и не может понять, что значит одно лето за другим, день за днем стоять по щиколотку в ледяной воде и швырять на край канавы торф, торф, торф и торф! Швырять для того, чтобы можно было зимой хотя бы по взятому взаймы учебнику зубрить именно историю!

Таким взволнованным Тойво не видел отца уже бог знает сколько времени.

– Да, – вздохнула мама, – действительно были трудные времена.

– Но на экзаменах в гимназии на аттестат зрелости тебя провалят. И им не стыдно смеяться тебе прямо в лицо, дескать, пардон, молодой человек, для аттестата зрелости вы вроде бы слишком красноваты!

Все это действительно не было для Тойво новостью. Он уже не раз слышал отцовскую легенду. Ну да!.. Но и в нынешние времена у школьника свои заботы и трудности! Стоит подумать об одной только Усталь…

А отец продолжал шагать по комнате.

– Взрослым мужчиной, человеком, прошедшим войну, сел я на школьную скамью рядом с мальчишками!

– Да и университет!.. – напомнила мать.

– Еще бы – послевоенное время! Есть нечего, одежды, топлива нет…

– Когда ты меня впервые увидел, помнишь, я была в кирзовых сапогах. Тогда была такая мода.

– Мода! У кого что нашлось одеть или обуть, то и считалось модой…

Гнев отца улегся. Правда, он все еще ходил по комнате, но уже спокойнее, и в голосе матери ощущался какой-то грустный топ, словно она сожалела о том, что суровые времена, когда кирзовые сапоги на ногах девушек были «модой», а конспекты приходилось писать на оберточной бумаге, остались теперь далеко позади.

Тойво сидел и хмурился. Нашли, однако, самое подходящее время разматывать клубок воспоминаний! Сидеть здесь вот так и глядеть на накрытый стол – настоящая мука. А слюна все накапливалась и накапливалась во рту. Тойво то и дело сглатывал ее, но не поддавался искушению.

Мать и отец плескались в воспоминаниях о далеких днях своего прошлого, а Тойво пребывал в долгом и неловком молчании трагического настоящего, пока отец не сказал:

– Пора убирать со стола.

Мама принялась неуверенно возиться с посудой.

– Ты не передумал? – спросила она у Тойво.

Тойво молчал.

– Я всегда желал, чтобы мой сын был мужчиной, а не какой-нибудь тряпкой, – одобрительно сказал отец и взял со стола газету. – Прежде чем ложиться спать, зайди ко мне.