Текст книги "В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС"

Автор книги: Хендрик Фертен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

– Твое здоровье! Война окончилась, можешь идти домой!

Мне не надо было повторять второй раз, и я поспешил вернуться к своим товарищам. Они смотрели на меня в крайнем удивлении, думая, что я пришел «с того света». Когда они услышали выстрелы, то решили, что русский застрелил меня. Да и кто может объяснить происшедшее? Кто поймет русскую душу, в которой сочетаются почти детская инфантильность, жестокость, наивность, добросердечность и непредсказуемое своеволие? Впоследствии у меня было много времени, чтобы познакомиться с непредсказуемым и странным русским характером.

Мы практически не сомневались, что потребление алкоголя играет огромную роль в каждодневной жизни русских. И нам довелось самим убедиться в этом. Видимо, в наказание за грехи наши, нам не повезло оказаться в непосредственной близости к винному погребу отеля «Монополь», который русские обнаружили вскоре после того, как заняли город. В результате мы становились свидетелями того, как люди в униформе, которые называли себя солдатами, напивались до неконтролируемого состояния и начинали во все стороны палить из своих пистолетов. Они вели себя, как животные. Нас самих при этом нередко выгоняли из подвала и заставляли пить с ними. Нам приходилось напиваться до состояния, когда мы уже не держались на ногах. После этого почти все из нас стали убежденными трезвенниками.

Однажды вечером нас заставили стать свидетелями изнасилования одной из наших медсестер. Трое пьяных русских с шапками на затылках спустились в подвал, чтобы найти, как мы думали, еще выпивки. Однако они искали вовсе не это. С криком: «Баба, иди сюда!» – они поймали Ангелу, хорошенькую медсестру с красивой улыбкой, которая прежде так любила смеяться. Услышав ее крики, жених Ангелы, который был сержантом медслужбы, набросился на русских, не посмотрев, что их трое и что они вооружены автоматами. Русские, естественно, сбили его с ног, но, к счастью, не застрелили.

Мы все тут же выбежали из подвала и оказались в передней, но на нас сразу наставили автоматы. Ангелу положили на стол. Она отчаянно пыталась сопротивляться, но что она могла сделать? А мы были вынуждены стоять с поднятыми руками и смотреть на позорную сцену изнасилования. Всего несколько дней назад мы были вооружены и безжалостно расправлялись с подобными животными. Теперь нам не осталось ничего, кроме как смотреть за тем, что делают существа, называющие себя людьми, и у нас не было никакой возможности изменить ситуацию. Агитатор Илья Эренбург мог гордиться последователями своей пропаганды.

Изнасиловав медсестру, русские удалились. Ангела также исчезла в ту ночь. Позор, перенесенный ею при стольких свидетелях, оказался тем, что она не смогла вынести. Мы больше не видели ее.

Мы были проданы и преданы. Наши жизни оказались в полном распоряжении победителей. Мы могли жить сегодня, но умереть завтра или даже в тот же день по прошествии лишь нескольких минут. Мы проживали каждый день с осознанием этого.

Как-то раз к нам неожиданно забрел очередной русский. Он резко выстрелил, и пуля пролетела у нас над головами. В результате некоторые из нас попадали с кроватей. К счастью, никто не пострадал при этом. А для русских это было всего лишь игрой. Игрой, в которой наши жизни висели на волоске.

К нам заходили и другие гости из русских, визиты которых были относительно безобидными. Так однажды к нам забрел «оратор», желавший попрактиковаться и нуждавшийся в аудитории. Он появился у нас, размахивая пистолетом, но при этом вежливо попросил раненых, которые могут ходить, проследовать за ним в переднюю. Там он встал на стул и начал по-русски произносить свою речь. Для большинства из нас это было все равно, что на японском. Он, должно быть, заметил, что его слова падали на выжженную почву, поскольку из них нам были понятны лишь «коммунизм», «Ленин», «Сталин» и «русская культура». Он спросил, сможет ли кто-нибудь быть переводчиком, и один из наших ребят, который был выходцем из Верхней Силезии, согласился на эту роль. Специально, чтобы он мог переводить, русский делал паузы, во время которых совершал по хорошему глотку из своей бутылки водки.

Надо сказать, что наш друг из Силезии обладал хорошим чувством юмора, благодаря которому он устроил нам незабываемый вечер. Он переводил нам совсем не то, что говорил русский. И мы внимательно слушали, мы аплодировали коммунистическим достижениям в советском раю. Мы были весело настроены, и наш «оратор» думал, что собрал прекрасную аудиторию. И почему нет, если он так вежливо попросил нас послушать его? Мы оказались очень терпеливой аудиторией и не мешали ему говорить до тех пор, пока он не упал со стула, переполненный двумя вещами, необходимыми для русской души, – интеллектуальными усилиями и горячительной жидкостью. Он так и остался лежать там до самого утра, пока один из русских офицеров не разбудил его ударом сапога и не погнал на выход, после чего жестоко избил. Мы подумали, что дисциплинарные меры в немецкой армии в подобном случае не были бы столь жестокими, и даже пожалели нашего «оратора».

В течение некоторого времени я игнорировал настоятельные советы моих товарищей, призывавших меня избавиться от моей униформы. Мне не хотелось идти в лагерь для военнопленных в больничной одежде. Однако чем больше вражеских солдат стало приглядываться к моим рунам СС, тем больше я стал задумываться над этим. В конечном итоге мне удалось сменить свою эсэсовскую униформу на униформу сержантского состава вермахта. Одновременно с этим я с тяжелым сердцем сжег свою солдатскую расчетную книжку, в которую были занесены все данные о моей военной карьере и детали моего участия в ближних боях на территории города. Я не только был благодарен судьбе за то, что выжил в этих боях, но и гордился, что принимал участие в них и внес свой вклад в их результат. Тем не менее я решился сохранить свои боевые награды.

Согласно записям в моем дневнике, наш медицинский центр был закрыт 18 мая, и мы были направлены на Херренштрассе, где находился временный лагерь для военнопленных. Оттуда нас должны были распределить в разные лагеря, и, прощаясь друг с другом, мы говорили друг другу, как это было принято в Бреслау, «Будь здоров!» и «Выше нос!» Мы не знали, соберут ли нас потом вместе и встретимся ли мы когда-нибудь снова. Глаза отважных защитников Бреслау были наполнены горечью и грустью, словно у изнуренных волков.

Мой мозг постоянно будоражили мысли о том, чтобы совершить побег, но моя рука с наложенной на нее шиной препятствовала этому. В этом состоянии у меня не было шансов на успех. Тем не менее мне вовсе не хотелось оказаться в сибирской тайге. У меня не было иллюзий насчет того, в каких условиях нас будут содержать в лагерях для военнопленных. Я знал, что русские отказались подписать Женевскую конвенцию 1929 года, а также о том, что многие немецкие военнослужащие, взятые в плен в 1941–1942 годах, были казнены. И у меня не оставалось выбора, кроме как ждать, когда мое здоровье восстановится и я смогу сбежать при первом удобном случае.

Мое сознание посещали и другие мысли. Благодарный судьбе за то, что я выжил, я спрашивал себя: неужели есть бог войны, который посылает пули именно в того, кого он выбирает? Возможно, оставаясь невидимым, он продолжал следить за нами и за мной.

Небо было голубым, а облака большими и белыми в майский день, когда мы оставили медицинский центр и пошли в лагерь, двигаясь в колонне военнопленных. По пути к нам присоединялись другие части из гарнизона крепости. Раненых, которые не могли передвигаться самостоятельно, везли на санитарных машинах под надзором русских. Те же, кто мог идти, безмолвно маршировали в колонне. Мы не следили за тем, чтобы идти в ногу, не пели привычных строевых песен и даже не разговаривали друг с другом. В нашу колонну постепенно добавлялись бойцы пехоты, воздушных войск, а также члены Фольксштурма и Гитлерюгенда. Мальчишкам из Гитлерюгенда была велика их униформа. Чтобы чувствовать себя увереннее, они старались идти рядом со своими товарищами из Фольксштурма.

Мы несли с собой только самое необходимое или, по крайней мере, то, что осталось у нас из такового. Как правило, это была лишь кружка, тарелка, необходимые бумаги и узел с нижним бельем. Некоторые, несмотря на теплую погоду, тащили с собой покрывала. Они исходили из того, что в Сибири будет холодно. Однако у меня не осталось даже шинели на этот случай.

Наши надсмотрщики были вооружены автоматами «ППШ» с круглыми магазинами. Они вели себя очень нервозно, постоянно держали палец на спусковом крючке и время от времени делали по одному-два выстрела в воздух, хотя мы и не подавали для этого повода. Если кто-то отставал от колонны, на него тут же начинали орать и бить прикладами. Несчастным приходилось собирать последние силы, чтобы продолжить путь.

В этой ситуации животные порою оказывались гораздо человечнее людей. Так, мне запомнилось, как одна из лошадей старалась осторожно обойти упавшего от изнеможения пленного солдата, в то время как ее наездник старался, чтобы она раздавила того человека.

Один из наших надсмотрщиков на ломаном немецком постарался пробудить в нас немного оптимизма, сказав:

– Война – это нехорошо, а вы отправитесь домой – это хорошо.

Но его слова были либо наивными, либо лживыми, и мы хорошо понимали это.

По пути те из нас, кто еще смотрел по сторонам, заметили изорванный плакат, возвещавший о новом немецком фильме с кинозвездой Кристиной Содерман. Половина ее смеющегося лица была оборвана с плаката, но название фильма отчетливо читалось. Название пробудило в нас боль и горечь. Кинокартина называлась «Жертва».

К наступлению темноты мы успели достигнуть лишь Стригауэр Плац. Я подумал о том, что именно здесь мой друг умер в бункере, где размещались раненые. К моменту нашего появления здесь уже стояли длинные колонны военнопленных. Остатки полка «Бесслейн» должны были первыми покинуть город. Возможно, русские ждали от них какого-то подвоха. Бойцы СС стояли, освещенные фарами танков, и были подобны привидениям, отбрасывая в их свете невероятно длинные тени.

Нас постоянно пересчитывали русские солдаты: «Один, два, три…» Офицер спросил меня, не ранен ли я. «Легко ранен», – ответил я, поскольку не хотел оказаться отделенным от своих друзей. «В госпиталь!» – отрывисто сказал офицер. Вместе с другими ранеными я был отсеян от остальных и направлен в госпиталь для военнопленных, находившийся также на Херренштрассе.

Когда мы стояли на санпропускнике, на нас сердито смотрели иваны, державшие в руках винтовки, к которым были прикреплены штыки. У меня сложилось впечатление, что это были солдаты из тыла, поскольку те, кто сражался на передовой, относились к нам немного дружелюбнее. А эти орали и поторапливали нас. Должно быть, они были разочарованы, что не могут ничем поживиться с голых людей, у которых нет даже карманов. К этому моменту мы были уже «освобождены» от всего, чем мы обладали.

Надо сказать, что русские солдаты имели право каждый месяц отправлять домой посылки весом до восьми килограммов. При этом офицерам дозволялось отправлять посылки в два раза большего веса. Наверное, чтобы они могли собрать обширную коллекцию «военных трофеев», как это называли русские. Это право отправлять посылки являлось явным призывом к тому, чтобы русские грабили местное население. Как иначе, ведь что еще может отправить домой солдат: бинты, снятые у него с ноги, или остатки от своего пайка?

В лагерном госпитале кровать, доставшаяся мне, оказалась еще теплой после человека, занимавшего ее до меня. Покрывало было испачкано кровью. Но это была, наконец, настоящая кровать! В мою первую ночь на Херренштрассе умер парашютист, лежавший на соседней койке. Он умер от столбняка, и я видел все этапы его борьбы со смертью. Трагедия была в том, что из всех нас у него было самое легкое ранение. Он был только слегка задет пролетевшей мимо него пулей. Для спасения ему нужна была всего лишь противостолбнячная инъекция, но он не получил ее. Ему пришлось лежать четыре часа, одеревенев от судороги. При этом двигались только его бледные глаза, которые смотрели на меня. Как и я, он был ходячим раненым, но ему пришлось умереть.

Ночь не выдалась спокойной и для тех, кому суждено было выжить. Тишину постоянно разрывали крики кого-нибудь из раненых, проснувшегося в поту от кошмара. Уже в те дни многим из нас снились кошмары, в которых вновь воскресали картины недавних боев.

На Херренштрассе у меня было достаточно времени, чтобы изучить моих новых соседей по палате. Это были очень молодые ребята. Казалось, они только вчера закончили школу. Но школа не подготовила их к тому, с чем они столкнулись на войне. Сидя за партой, эти ребята наверняка полагали, что учеба подготовит их к дальнейшей жизни. Но, оказавшись в армии, они очень скоро убедились, что все их школьные знания совершенно бесполезны на войне. Здесь они должны были научиться иному, если хотели остаться в живых. Им просто нужно было уметь стрелять быстрее, чем враг, и вовремя оказываться в укрытии. Глядя на них, я понимал, что они столкнулись с грязью и ужасом войны еще до того, как их жизни успели начаться по-настоящему. Но я верил, что в жизни должны быть и другие цели, кроме тех, вокруг которых моя жизнь вертелась до этих пор. А значит, я думал, у этих парней еще есть шанс найти себя в жизни. Мне хотелось думать, что он будет и у меня.

На войну я ушел мальчишкой и уже там стал мужчиной. Но мои руки остались чисты: я ни разу не сделал ничего, что противоречило бы солдатской чести и долгу. Не запятнать свою совесть за столь долгую войну было очень непросто, и поэтому мне казалось особенно несправедливым, что теперь я был в плену. Я был далеко не единственным, кто так считал. Но немало было и тех, кто смирился со своей судьбой. Они играли в карты и, стараясь поднять настроение себе и другим, рассказывали анекдоты. Большинство из этих анекдотов мы уже слышали раньше, но все равно смеялись. Только теперь наш смех не был веселым и очень быстро умолкал.

Офицеры, чтобы хоть на что-то отвлечься, обсуждали свои тактические ошибки. От них часто можно было услышать: «Если бы мы сделали…» или «Если бы у нас было…» Но кто может точно сказать, что им нужно было делать, чтобы мы выиграли войну?

Некоторые были одержимы едой и рассказывали, как бы они приготовили то или иное блюдо. Надо сказать, что в те дни нас кормили только чечевицей.

В наших ежедневных разговорах неизменно присутствовала и еще одна тема – женщины. Да и как иначе? Мы ведь были как раз в том возрасте, когда наступает пик мужских возможностей! Мы все без исключения восхищались медсестрой Сьюзи из Гамбурга. Она была молоденькой и очень миниатюрной блондинкой, от нее всегда приятно пахло мылом и кремом для лица. Этот запах казался нам божественным. Сьюзи была воплощением женственности для нас всех и меня в том числе. Каждому из нас она напоминала тогда девушку его мечты. Мы все были втайне влюблены в нее, но наша влюбленность носила скорее платонический характер. Однако нам было не суждено долго любоваться красотой Сьюзи. Судьба обрекла нас на скитания, и мы кочевали из одного госпиталя для военнопленных в другой.

Один из этих госпиталей находился в полуразбомбленном здании кинотеатра «Скáла». Это было массивное здание на Зальтштрассе, расположенное на берегу Одера. До кинотеатра там размещалась биржа труда. Вплоть до этого периода татуировка с группой крови у меня под мышкой не создавала мне никаких неприятностей. Врачи в госпиталях еще не рассматривали ее как «метку Каина». Но я понимал, что в скором времени русские еще возьмут реванш над теми, кто был в войсках СС. И я должен был любой ценой избавиться от своей татуировки. Некоторые другие пациенты, воевавшие в СС, пытались избавиться от татуировок, выжигая их сигаретами или с помощью долгого трения по коже шероховатым камнем. Мне даже говорили, что это можно сделать с помощью молока. В последнее я не поверил. Да и в любом случае, где я мог тогда взять молоко?

Ассистент доктора Маркварт Михлёр захотел помочь мне и предложил сделать небольшую операцию. Осуществить ее он мог только с помощью самых примитивных инструментов, поскольку ее факт должен был держаться в секрете ото всех. В качестве скальпеля Маркварт использовал бритвенное лезвие, а в качестве анестетика – лед. В условленное время мы встретились в одном из больших подвальных помещений. На выходе из него дежурили часовые, и я приготовился к худшему.

Я оголил руку, и она была надлежащим образом обложена льдом. Неожиданно нам пришлось прерваться из-за подозрительного шума. В результате участок вокруг татуировки больше не был замороженным. Но здесь мне приходилось выбирать, как говорится, между десятью минутами боли и двадцатью пятью годами в Сибири. Поэтому при тусклом свете свечи операция началась.

Меня охватила отчаянная боль, несравнимая даже с болью при ранении пулей или осколком. Но я должен был стиснуть зубы и терпеть. У меня не оставалось иного выбора, потому что татуировка СС могла погубить мое будущее и даже жизнь. После операции рана на месте татуировки очень сильно кровоточила. Я попытался остановить кровотечение, отсасывая кровь. Затем Михлер сказал мне помочиться на обрывок армейской рубашки, и наложил его на рану, чтобы предотвратить заражение. Через некоторое время повязка была заменена пластырем. Когда рана зарубцевалась, мои страхи остались позади. На мне больше не было метки СС, и я надеялся, что это позволит мне уцелеть в ситуации, когда была развязана охота на эсэсовцев. На моей руке остались лишь едва заметные шрамы, которые тем не менее можно разглядеть и сегодня.

В своей группе раненых я был старшим по званию. Следовательно, именно я должен был докладывать врачам о количестве присутствующих пациентов и других вещах, интересовавших русских. Когда я исполнял эту обязанность в самый первый раз, мои действия вызвали улыбки на лицах немецких докторов и медсестер, стоявших позади группы русских врачей. Действуя, как полагалось в немецкой армии в присутствии старших по званию, перед докладом я щелкнул каблуками и салютовал, как это было принято в Германии. После этого я замер в сомнении. Все-таки привычка есть привычка, от нее никуда не деться. Но русские даже бровью не повели, совершенно проигнорировав мои действия, противоречившие установкам нового режима.

Надо признать, что в сравнении с пленными, которых везли на восток в вагонах для перевозки скота, нам, находившимся в госпитале, было грешно жаловаться. Мы могли свободно передвигаться по его территории и даже выходить на берег Одера. Мы целыми днями загорали, лежа там и глядя на солнечные блики, устилавшие водную поверхность. Я, как и многие, был благодарен судьбе даже за это. Но были и те, кто все равно впал в глубокую депрессию. Одни из них целыми днями лежали на своих койках и не хотели даже вставать. Другие, наоборот, расхаживали взад и вперед по палате, подобно запертым в клетке котам, и искали угол, где они могли побыть наедине с охватившим их отчаянием.

Однажды в середине августа 1945 года наш больничный покой был вдруг резко нарушен. Мощные подводные взрывы вызвали возникновение на поверхности Одера огромных фонтанов воды. Дело в том, что из-за жаркого летнего солнца уровень воды в реке к этому времени понизился, и неразорвавшиеся снаряды, другие боеприпасы, точно так же, как и оружие немецких солдат, которое они бросали в воду, оказались над поверхностью воды. Раскалившись на солнце, все это взорвалось. Взрывная волна повалила на землю раненых, гулявших по набережной, и даже разрушила часть слабых стен и мебели нашего госпиталя. Русские пришли в панику, решив, что это мы устроили взрывы, чтобы массово сбежать, воспользовавшись суматохой. Однако мы сами, точно так же, как и они, не могли сразу понять, что произошло.

Советские солдаты с автоматами наготове носились по территории вокруг госпиталя, сгоняя нас всех в одно место. Признаться, происходящее даже доставило мне некоторое удовольствие. Это было хоть каким-то развлечением в нашей однообразной жизни. В те дни я старался смотреть с юмором вообще очень на многое, потому что, думая о несчастьях и копаясь в себе, ничего не стоило впасть в глубокую депрессию.

Стараясь отвлекаться, я также прочитывал почти все книги, которые оказывались в моем распоряжении. Чтение позволяло хоть на какое-то время оградить сознание от реальности и не думать о том, что творилось вокруг. И это было хорошим способом успокоиться и найти в себе мир, который мне был так нужен после нескончаемых боев и напряжения, в котором приходилось жить многие месяцы подряд.

К моему счастью, в передней и подвалах бывшей биржи труда оказалось огромное количество книг. Я очень обрадовался, когда нашел среди них и книги на голландском. Скорее всего, они когда-то хранились в библиотеке биржи, чтобы их могли читать иностранные рабочие. Я читал все интересное, что мне удавалось найти. Книги помогали мне переноситься в чужие страны, где я никогда не был. А еще я прочитал все то, что мне было интересно раньше, в частности, стихи и другие произведения Шиллера.

В результате мне удалось по-новому посмотреть на мир. Я вновь научился радоваться солнечному теплу, пению птиц и кружащим над травой разноцветным бабочкам. Подобно маленькому ребенку, я мог следить за жуком, который полз по песку. Все это позволяло мне хоть немного отвлечься от терзавших меня тревог за мою семью, оставшуюся в Голландии. Я по-прежнему ничего не знал об их судьбе. Но мне нужно было выработать в себе немного оптимизма и ясность сознания, чтобы не стать жертвой «синдрома узника».

Мои товарищи из других частей, особенно те, кто был постарше, всячески подбадривали и поддерживали меня. Они обсуждали со мной, что довелось пережить им самим. Они делились со мной своей жизненной философией, и это очень помогало мне. Особенное успокоение мне приносили разговоры с Карлом-Хайнцем Корфильдом, который попал в наш госпиталь с раненой ногой, и с помощником хирурга Марквартом Михлером. Как я уже говорил, последний очень много сделал для меня, и у нас установилась близкая дружба, продолжавшаяся долгие годы.

Поскольку война закончилась уже несколько месяцев назад, то иваны перестали быть столь фанатичными и жестокими. Они стали относиться к пленным более мягко, а некоторые из них даже сочувствовали положению, в котором мы оказались. У себя в госпитале мы организовали оркестр. Правда, большинство инструментов у нас были самодельными. Но тем не менее среди нас были профессиональные музыканты, и они играли на них свой личный репертуар. Среди нас оказался и фокусник. Он показывал нам удивительный трюк, когда один из наших товарищей на наших глазах исчезал из деревянного ящика. Но что бы случилось, если б он исчез на самом деле и не появился на перекличке на следующий день? Мы смеялись при этой мысли, представляя негодование русских.

Через некоторое время мы снова были перемещены на новое место. Теперь мы оказались в церковном пансионе Хедвигштифт. И там нас остригли, как овец! К этому моменту все мы уже успели заметить, как были пострижены сами русские военные. Головы рядовых солдат были выбриты, сержанты были очень коротко пострижены, а офицерам дозволялось стричься так, как они захотят. Это было обусловлено медицинскими мерами против вшей. Тем не менее мы протестовали против подобной стрижки нас самих. Но русские лишь ухмылялись в ответ на наши протесты:

– Побреете головы – не будет вшей! Давай, давай!

Тех из нас, кто продолжал протестовать, обривали насильно. Я счел это слишком унизительным, и также отказался стричься. Однако у меня было преимущество: я был голландцем. Благодаря этому, меня не стали стричь принудительно, но я должен был сам доложить об этому их начальнику.

Появились двое русских, которые должны были сопроводить меня к нему. На них были голубые фуражки, и это означало, что они из НКВД. По пути их лица были непроницаемыми. Начальник, оказавшийся в звании капитана, сразу начал допрашивать меня:

– Как тебя зовут? Ты не немец, значит, ты из СС?

Я понял, к чему он клонит, и стал косить под дурачка, повторяя на ломаном русском:

– Я не понимаю. Я не понимаю.

Мои слова привели капитана в ярость. Он приказал мне снять куртку и рубашку, которые мне не разрешили даже положить на стоявшую в комнате койку, чтобы по ней не разбежались вши из моей одежды.

Стараясь быть убедительным, я объяснял капитану, что шрам на моей руке – результат попадания шрапнели. Но он не поверил мне:

– Ты эсэсовец!

При этих его словах меня снова подхватили двое русских с непроницаемыми лицами, и вскоре я был пострижен точно так же, как и мои товарищи.

Я надеялся, что на этом инцидент исчерпан. Но, как выяснилось, я ошибался. Теперь меня считали отмеченным «печатью Каина» и отделили от остальных. Однако я пробыл в одиночестве совсем недолго, поскольку была начата охота и на других солдат СС. Охранники в поисках татуировок заставляли пленных снимать рубашки и показывать им левую руку, чтобы вычленить членов СС. Они прочесывали все здание, чтобы проверить каждого из содержавшихся в нем пленных. Тем не менее некоторым все-таки удалось спрятаться от проверки в подвалах. Однако нас все равно собралось достаточное количество (только в одном помещении, где я содержался, было двадцать пять человек), и начальник госпиталя нашел способ использовать нас в своих целях.

Вплоть до этого времени некоторым из пленных удавалось совершать побеги. Теперь же было объявлено, что за каждого сбежавшего один из нас будет расстрелян. Мы надеялись и молились на солидарность наших товарищей. И надо сказать, что, хотя мы находились под особым арестом в течение шести недель, наши товарищи нас не подвели и за это время не произошло ни одного побега.

После этого мы, бывшие под особым арестом, и все остальные пленные, находившиеся в Хёдвигштифте, снова были перемещены на новое место. В связи с хлопотами по организации нашего перемещения русские на короткое время забыли об охоте на эсэсовцев. Нашим местом назначения был монастырь сострадательных братьев. Для меня это место оказалось последним, куда я попал в качестве военнопленного.

В монастыре нас должны были рассортировать для отправки в Сибирь. Судьба каждого военнопленного решалась комиссией из русских врачей, в которой были как мужчины, так и женщины. Монастырь очень хорошо охранялся. Среди монахов, в полном соответствии с названием их монастыря, мы встретили сочувствие к нашим судьбам. Большинство из них говорило по-польски, и на этом языке они пытались разговаривать с нами. Но, к сожалению, они ничем не могли нам помочь.

Через некоторое время нам стало известно, что когда комиссию возглавляет один доктор, а точнее – докторша, то очень немногим удается избежать путешествия в «советский рай». Страх охватывал каждого из наших бойцов, когда его имя оказывалось в списке в тот день, когда эта женщина, которая была в звании майора, возглавляла комиссию. Выглядела она, как типичная русская. Ее огромную грудь обтягивала гимнастерка. Никогда, даже в самые жаркие летние дни, ее нельзя было увидеть без шапки с красной звездой, из-под которой виднелись по-армейски коротко постриженные темные волосы.

Она была крайне суровой. Ни лихорадка, ни болезни желудка не могли спасти пленных от путешествия в Сибирь. Хотя, конечно, у несчастных оставалась возможность попытаться сбежать по пути. В Россию отправляли всех пленных, которых по состоянию здоровья относили к первой группе. У этой женщины-майора был очень сомнительный метод определения, кто здоров, а кто нет. Не обращая внимания на симптомы той или иной болезни, она резко и сильно ударяла по спине тех, кто попадал к ней на обследование. Многие сомневались, что подобный метод вынесения диагноза имеет хоть какие-то медицинские основания. Но она считала иначе или, по крайней мере, хотела так считать. В результате даже те, кто был ранен в ногу и передвигался на костылях, определялись в первую группу.

Свой двадцать второй день рождения я встретил 4 сентября 1945 года. Однако, согласно записям в моем дневнике, этот праздник вовсе не был радостным для меня, а наоборот, спровоцировал глубокое уныние. Я думал о родном доме. Я спрашивал себя, остался ли в живых хоть кто-то, кто вспоминает обо мне в этот день? Мой дневник также сообщает, что из-за малярии и дизентерии многих моих товарищей уже не было со мной. Их увезли в пересыльный лагерь в Хундсфельде, населенном пункте неподалеку от Бреслау. Оттуда они были направлены на восток, вопреки тому, что условия капитуляции Бреслау, подписанные генералом Нихоффом, гарантировали возвращение домой. Домой? Мы уже мало надеялись вернуться туда.

Так или иначе, некоторое время спустя наступил день, когда мое имя оказалось в списке тех, кому настала пора пройти медицинскую комиссию. Нас собралось около сотни человек. Подобно овцам перед бойней, мы выстроились в темном коридоре монастыря перед помещением, в котором заседали врачи. Среди нас были бойцы с ампутированными конечностями. В тех обстоятельствах мы почти завидовали их крайне высоким шансам избежать отправки в Россию. У нас было мало надежды на это. Помимо безруких. и безногих, оптимизма были полны те, у кого было пробито пулей легкое (подобное ранение не хотел бы получить никто из нас). Они с интересом рассматривали великолепные фрески, украшавшие потолки монастыря. А нас, не имевших подобных ранений, фрески волновали очень мало. Мы были погружены в собственные мысли.

Очередь двигалась медленно, крайне медленно. Проходил час за часом. Внутри нас возрастало напряжение: куда нас отправят – домой или в Сибирь? По коридору, проверяя очередь, то и дело проходили русские со списками. Их сопровождали немецкие врачи и очень молодая русская женщина в униформе. Ее появление немного рассеяло наши грустные мысли. А их могло рассеять только появление такой красавицы! Она была блондинкой с длинными волосами, которые были закручены улиткой у нее на затылке. Распустив их, она, должно быть, становилась еще красивее. Каждый раз, когда она проходила мимо нас, мы следили за ней взглядом. У нас у одного за другим отвисали челюсти, когда мы смотрели на ее удивительно стройные ноги в мягких марокканских кожаных сапожках, облегавших ее икры, подобно чулкам. При этом сама она, казалось, хотела произвести совершенно иное впечатление, и даже идти старалась не женственной, а военной походкой. Но, конечно, она заметила, какое впечатление производила на нас, и поджимала губы, словно это могло что-то убавить от ее красоты.