Текст книги "В огне Восточного фронта. Воспоминания добровольца войск СС"

Автор книги: Хендрик Фертен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Глава двадцатая
В восточной зоне

Колеса поезда монотонно стучали, унося изгнанников все дальше от их родного города. Через небольшое вентиляционное отверстие под самой крышей вагона я мог разглядеть бескрайние поля, зеленые леса и живописные сельские домики. Я очень хорошо понимал горечь моих спутников, поскольку эта земля навсегда осталась и в моем сердце. Именно силезский город Бреслау стал поворотным пунктом в моей судьбе. Здесь я сражался в своем последнем бою против большевизма, был ранен, попал в плен и вновь стал гражданским жителем. Предписанное мне после освобождения 24-часовое пребывание в городе затянулось на год, за который я столько всего пережил. Но, что самое главное, именно за этот год я встретил молодую женщину, с которой собирался связать свою жизнь.

По пути мы сделали остановку в Сагане, затем в Форсте, где нас обработали специальным раствором, чтобы мы избавились от вшей. Следующая остановка была в Герлице. А еще через два дня мы достигли саксонского города Циттау. Однако мы оказались вовсе не в западной зоне. Наш поезд пересек мост, соединяющий берега реки Нейссе, и остановился в восточной части города, которая находилась под советским контролем. Нас отвезли на грузовиках в полковые казармы, где теперь размещался транзитный лагерь для беженцев. Не успев даже прийти в себя после тяжелого пути, мы на следующее утро получили приказ выстроиться на площади. Там нам пришлось выслушать приветственную речь представителя Социалистической партии Германии.

На площади нас было около двух тысяч человек. Изможденные, промерзшие и апатичные, мы стояли в плотной толпе, окруженные коммунистическими красными флагами. После всего, через что мы прошли, нас заставляли выслушивать речь о том, что мы должны быть благодарны миролюбивому коммунисту Иосифу Сталину за то, что он освободил нас от ярма фашизма. Выступавший наверняка собирался сказать еще много о чем, но смельчаки обрушили на него вопрос, на который сами же дали ответ:

– Освободил от ЧЕГО? От дома и родины!

На этом оратор был вынужден оборвать свою речь, но перед этим не забыл наплевать нам в душу, сказав, что нас ждет будущая германо-советская дружба. После его исчезновения все мы были помещены в карантин. Нам не дозволялось покидать лагерь в течение последующих четырнадцати дней.

На второй день я обнаружил дыру в ограждении и решил разведать происходящее в городе. До этих пор Циттау был прекрасным городом, наполненным зданиями ренессансной и барочной архитектуры. Теперь же он оказался похожим на то, что мы могли видеть в «советском раю». Полки магазинов были пусты. Витрины были уставлены пустыми ящиками, покрытыми толстым слоем пыли. Улицы выглядели настолько грязными, что я невольно пришел к выводу, что в течение многих месяцев в городе не работал ни один дворник. Женщины, которые мне встречались на пути, уже ничем не отличались от русских женщин, разве что были не такими тучными. На каждой из них был платок, взглянув под который, я всякий раз видел пустые и грустные глаза, поджатые губы и впалые щеки.

Увиденное привело меня в уныние. Я поспешил купить открытку, написать на ней несколько строк и отправить Бригитте. После чего я отправился обратно в лагерь, куда проник через ту же дыру в ограждении.

Все депортированные хотели покинуть этот транзитный лагерь как можно скорее. Но никто из нас не мог ничего сделать. За наше распределение отвечали оккупационные власти. И, подобно тому, как рядового солдата никто не информирует об общей стратегии действий на фронте, так и мы не знали, куда нас повезут, когда мы отбудем две недели в карантине.

Чтобы читатель мог лучше представить ситуацию в Германии в те дни, приведу следующую статистику. По данным национальной переписи населения, прошедшей в октябре 1946 года, только в западные зоны Германии переселились 1622907 силезцев, из них основная часть оказалась в Нижней Саксонии (626087 человек) и в Баварии (434281 человек). В восточных зонах оказалось еще 1,3 миллиона силезцев.

Результаты депортации, эвакуации и незаконного перемещения восточных германцев поражали даже представителей оккупационных властей. Сэр Орм Сарджент, госсекретарь Министерства иностранных дел Великобритании, заявил: «Невероятно, чтобы сегодняшняя Германия смогла решить проблемы, возникшие в связи с переселением миллионов немцев. Сегодня в стране 14 миллионов голодных людей, и я не могу представить себе выхода из этой ситуации».

Учрежденная папой римским комиссия по беженцам отмечала: «Немцам требуется решить проблему, подобной которой еще не возникало в мировой истории. Никогда прежде не случалось переселения столь огромной массы людей за такой короткий промежуток времени».

В каждом небольшом немецком городке было около восьми тысяч жителей. И представьте теперь, что в ту же Баварию буквально каждый день начало прибывать по такому городку. В Гессене только за один месяц появилось 67000 новых жителей.

Тем не менее Германии удалось совершить невозможное, благодаря дисциплине, работоспособности и воле военного поколения. Все беженцы с востока нашли свою нишу в жизни страны. Это произошло хоть и не за один день, но всего за несколько лет. В конечном счете немецкая промышленность даже начала переживать свой бум. Это было экономическим и индустриальным чудом!

Впрочем, этому чуду предшествовал очень непростой период. Миллионам переселенцев требовалось хоть какое-то жилье. Особенно эта проблема была актуальна в западных зонах Германии, где было разрушено четыре миллиона домов. Огромную массу беженцев требовалось расселить в уцелевших домах. При этом они, согласно действовавшим первоначально постановлениям, в отсутствие владельца дома не могли досматриваться на наличие свободных комнат и лишнего пространства, где можно было поселить беженцев. Как отмечал Зигфрид Когельфранц в своей книге «Изгнанники», в той же Баварии местные жители с появлением первой волны переселенцев начали закладывать кирпичами и заклеивать газетами и обоями проходы в лишние комнаты, чтобы, благодаря этой хитрости, избежать ненужного им соседства.

Однако ситуация требовала решения. Как рассказывала мне Бригитта, в деревне около Детмольда, куда она была эвакуирована, проблема разрешалась силой с вмешательством полиции.

Как ни горько это было признавать, но немцы оказались не рады переселенцам, которые были частью их собственного народа. «Это мое, это мое!» – такова была позиция местных жителей. Люди, у которых всего было в достатке, отвергали несчастных, приехавших ни с чем. Вестфальские фермеры были сытыми и обеспеченными. За время войны их регион не испытал на себе сокрушительных авианалетов противника. Они называли беженцев из восточных районов «вшивыми цыганами с востока», считая их незваными гостями, которые должны были оставаться там, где они были прежде. Подобное отношение, правда, было не повсеместным. В случаях же упорного сопротивления местных жителей в силу вступало 18-е постановление оккупационных властей, дозволявшее беженцам занять себе место для проживания при отсутствии домовладельца.

Когда период пребывания в карантине для нас подошел к концу, семья Ласка была немедленно отправлена в город Тауха, что около Лейпцига. Как ни тяжело мне было расставаться с этими людьми, заменившими мне семью, но я решил, что меня не может ждать ничего хорошего там, куда направляют основную массу беженцев.

Надо сказать, что еще в Бреслау Инге Рудольф, жена командира роты, который был у меня в Померании, предложила мне в случае, если мы проиграем войну и я не смогу вернуться в Голландию, пожить в ее родном доме в Финстервальде. Я написал ей, как только прибыл в Циттау, и 13 октября ее муж Герман привез мне необходимое разрешение на жительство в Финстервальде. В то время это разрешение было просто сокровищем, поскольку без него нельзя было получить продуктовую карточку.

Герман и Инге жили, как теперь говорят, в гражданском браке. Более того, Герман жил под другим именем, поскольку он сбежал из лагеря для военнопленных. Однако в округе никто не знал, что его брак с Инге не был зарегистрирован (в те времена это привело бы к скандалу), как и то, что он был в прошлом офицером войск СС. Если бы власти узнали о последнем, это могло привести к самым роковым последствиям. По тем же причинам я сам должен был скрывать свою личность и прошлое, и поэтому жил с документами, согласно которым я был немцем по имени Хайнц.

Инге и Герман поселили меня в теплой и уютной комнате в задней части их дома. Дом отапливался с помощью традиционной немецкой печи. Семья Инге в былые годы занималась текстильным бизнесом и была очень уважаема в городе. Именно благодаря семейным связям ей удалось так быстро получить для меня разрешение на жительство.

На новом месте я очень быстро обрел круг друзей, которые разделяли мои взгляды и убеждения. Все они были представителями молодого военного поколения, выросшего в Третьем рейхе. Они не изменили свои взгляды после войны и не ощущали себя освобожденными. Откровенно говоря, в этом была немалая заслуга и установившегося в восточных зонах Германии жестокого советского режима.

Эта новая страница моей жизни не оказалась ни легкой, ни скучной. Мы были постоянно голодны. Голодный желудок заставлял меня искать еду, и для этого мне приходилось, взяв с собою ткани для обмена на продукты, объезжать окрестности на велосипеде. Расстояние до многих местных ферм нередко было слишком большим, чтобы его можно было осилить на велосипеде. Кроме того, порою мне приходилось возвращаться с пустыми руками из-за того, что у фермеров самих ничего не было. Для того же, чтобы совершать поездки на поезде, также требовалось специальное разрешение. Правда, благодаря связям семьи Инге, я получил его без проблем. Мне его выдали как торговому представителю фирмы родителей Инге.

Я путешествовал с рюкзаком и картонной коробкой, которые были наполнены тканями. Из еды у меня, как правило, было с собой лишь несколько холодных картофелин и немного соли. Я съедал этот нехитрый обед обычно, как только поезд отходил от станции. При этом я всегда надеялся, что потом смогу восполнить съеденное чем-то более существенным, что я выменяю у фермеров.

В вагонах поезда было холодно, поскольку стекла в большинстве окон были выбиты. Конечно, многие из них были заделаны фанерой или картоном, но ветер все равно гулял по вагонам. Все немецкое население к этому времени превратилось в бесконечный караван торговцев. Все они путешествовали сотни миль, чтобы выменять на то, что у них оставалось, кукурузу, муку, картофель или яблоки. Одним словом, все, чем можно было наполнить желудок. Самым везучим удавалось раздобыть и немного табака. На обмен люди везли в чемоданах разнообразные инструменты, кастрюли, утюги, пледы, нижнее белье и костюмы.

Поездки в поезде, как правило, ни у кого не вызывали приятных эмоций, поскольку наличие разрешения на проезд зачастую не означало, что ты получишь отдельное удобное место. Вагоны набивались до отказа, и пассажиры занимали буквально каждый квадратный сантиметр пространства. Многие путешествовали, сидя на крышах, на буферах между вагонами и стоя на подножках. Каждый из этих вариантов был одинаково опасен для жизни. Тем, кто сидел на крышах вагонов, приходилось ложиться перед каждым тоннелем и крепко держаться, чтобы их не сдуло встречным потоком воздуха. Для путешествий подобным далеким от комфортного образом я раздобыл мотоциклистские очки. Они защищали мои глаза от копоти и черного дыма из трубы паровоза и, что самое главное, позволяли мне лучше видеть в этом дыму, который был очень густым и едким, поскольку для паровозов в те дни использовался уголь самого низкого качества. Не многим лучше были и поездки на буферах между вагонами, где меня насквозь продувало ветром.

Берлин нередко становился промежуточной станцией на моем пути. Когда я впервые проезжал мимо него в 11 часов вечера, полуразрушенный вокзал напомнил мне солдатский лагерь. Мужчины и женщины лежали вповалку возле платформы и дремали, крепко держа свои вещи, чтобы их никто не украл. Все они ждали следующего поезда, который должен был прийти в 3 часа ночи.

Когда наш поезд остановился возле станции, люди, находившиеся на вокзале, пробудились и поспешили к вагонам. Они орали, отталкивали друг друга, дрались и вели себя как животные в борьбе за место в поезде. Я увидел, как один мужчина решил попытать свое счастье и полез в окно. Однако он был наказан за свою изобретательность. Он не успел до конца влезть в вагон, как один из людей снаружи сорвал туфли прямо с его ног.

Воровство было крайне распространено в Берлине в те дни. Однажды на обратном пути мне пришлось ехать, стоя на подножке и плотно зажав узелок с продуктами между колен. На подходе к станции, когда поезд замедлил ход, нас атаковали люди, вооруженные палками с крюками на конце. С помощью их они старались вырвать у нас наши узелки, многие из которых в результате действительно сменили владельцев.

Доводилось мне бывать и в Берлине. Одна из подобных поездок привела меня в логово льва, то есть в голландское консульство. Там у меня достало наглости выдать себя за перемещенное лицо и на основании этого просить предоставить мне пакет с гуманитарной помощью. Эта помощь была «щедрым жестом» со стороны Америки. Будучи солдатом, я не имел на нее права. Более того, для меня было крайне опасно находиться на голландской территории, поскольку здесь меня могли арестовать. Тем не менее ничего такого не произошло, и я был вознагражден за то, что рискнул. Из консульства я вышел с пакетом под мышкой. Его содержимое в то время было просто сокровищем!

Некоторое время спустя ко мне пришло уведомление, требующее, чтобы я снова явился в голландское консульство в Берлине. Я обвинялся в том, что проходил военную службу в иностранном государстве без разрешения ее величества. И это при том, что ее величество в годы войны покинуло свою страну и свой народ, в то время как я воевал, защищая и Голландию и ее народ от коммунизма. Однако голландский суд наверняка думал иначе. Поэтому я с чистой совестью проигнорировал присланное мне уведомление.

Но вернусь к Берлину. Я был глубоко поражен тем, что увидел в этом древнем городе, столице Третьего рейха. Куда бы ни падал мой взгляд, везде я видел развалины. В Берлинском зоопарке теперь не осталось ни одного дерева. Везде были одни руины. Берлин с его многовековой культурой и историей был безжалостно уничтожен. Бывший американский консул в Германии Вернон Вальтерс, посетив город в октябре 1945-го, отмечал: «Даже разрушения, которые я видел в Италии после войны, не могут сравниться с теми, что я увидел в Берлине. Этот город теперь похож на проломленный череп».

Жизнь в Берлине в те дни была полна контрастов. Нищета большинства жителей соседствовала с полной развлечений жизнью единиц. У стариков зачастую не было сил, чтобы с рюкзаками ездить в сельскую местность и выменивать продукты на оставшиеся у них вещи. Они влачили самое жалкое существование. С другой стороны, для тех, у кого были деньги, в городе насаждался американский стиль жизни с соответствующими развлечениями.

Однажды вечером я решил прогуляться в районе железнодорожной станции «Берлинский зоопарк», чтобы увидеть все своими глазами. Уже в самом начале вечера до меня доносились ритмы свинга и джаза из подвальных баров и клубов. Эти звуки оскорбляли слух каждого нормального немца. В этих барах, которые открылись совсем недавно, бутылка виски стоила баснословную сумму – 800 марок. Однако новоиспеченные короли «черного рынка» вполне могли себе это позволить и с радостью тратили свои деньги, нажитые на всеобщем горе. Вполне естественно, что в этих заведениях проводили время и хорошо устроившиеся дамы, желавшие потанцевать под эти дикие ритмы с гладко выбритыми и чисто вымытыми американскими солдатами, большинство из которых даже не нюхали пороха.

Надо сказать, что «черный рынок» в Бреслау выглядел безобидным в сравнении с берлинским. Нелегальная торговля в Берлине была запрещена, но тем не менее она процветала. В отчаянной нужде люди торговали, стоя в дверях домов, в оставленных автобусах или в подвалах. Как и в Бреслау, простые люди не могли позволить себе делать покупки по ценам, которые запрашивали торговцы. Тех, кого ловили во время торговли, ждало жестокое наказание со стороны властей. Но голод не оставлял людям иного выбора, кроме как торговать. Расплатой за это была тюрьма. Я сам несколько раз оказывался на грани попадания туда, хотя у меня никогда и не было с собой дефицитных в те дни товаров.

Я попадал под полицейские облавы в Берлине, Дрездене и Лейпциге. Раздавались сирены, и полицейские в старой черной униформе вермахта выскакивали из грузовиков, точно так же, как и русские солдаты, подъезжавшие на джипах. Улицы очень быстро оказывались перекрыты, и в полицейское окружение попадали как торговцы, так и невиновные люди. Чтобы спастись, требовалось уметь бегать гораздо быстрее преследователей. И я не раз благодарил свою счастливую звезду за то, что у меня за плечами была тяжелая подготовка в учебном лагере СС.

Несмотря на борьбу властей с «черным рынком», он оставался единственным средством выжить для большинства жителей. На этом рынке можно было купить или обменять на вещи сельскохозяйственные продукты, без которых голодная смерть была практически неминуемой. Правда, даже на «черном рынке» было нельзя купить уголь.

Зима с 1946 на 1947 год выдалась очень суровой. Морозы доходили до 20–25 градусов. Люди не замерзали до смерти, но промерзали настолько, что многие оказывались неспособны позаботиться о себе и в итоге умирали. Склады железнодорожной станции в Берлине охранялись, как форт Нокс, чтобы грабители не разворовали брикеты с углем, которые ценились дороже золота. Профессиональные воры и просто отцы семейств теперь были вынуждены прямо на ходу красть уголь из товарных вагонов. Иногда им удавалось наткнуться на отдельный вагон с углем, стоявший на тупиковой станции. В этом случае за ночь он разграблялся подчистую. Уголь, который перевозили в товарных вагонах, как правило, предназначался для Красной Армии, чтобы обеспечивать тепло ее солдатам. Удовольствие «маленького немца», раздобывшего угля, удваивалось и даже утраивалось от мысли об этом. В конце концов, почему красноармейцы должны были быть единственными, кто мог себе позволить находиться в тепле в ту зиму? Таким образом, нет ничего удивительного в том, что рядовые жители становились ворами и менялами. Лозунгом тех дней было: «Возьми все, что плохо лежит!»

Все простые жители Германии тосковали о своем прежнем образе жизни. Между тем советская пропаганда устроила им настоящий психологический террор. Немцы постоянно слышали лозунги: «Учитесь у Советского Союза быть победителями!», «Сталин – лучший друг немецкого народа» и т. п… В пропаганду были вовлечены средства массовой информации и кинематограф. В советских фильмах солдаты вермахта всегда показывались подлыми бандитами. Бойцы войск СС возникали на экране только в черной парадной форме даже во время боевых действий. Все они изображались блондинами с животным взглядом и почти в каждом фильме с похотливым садистским удовольствием смотрели на пытки молодой красивой девушки, которая была партизанкой. Это была очень подлая пропаганда. Но чего еще нам было ждать от коммунистов? Впрочем, они были не единственными, кто старался дискредитировать немецкий народ.

В Америке подстрекательство против германской расы началось уже в конце тридцатых годов. Американцы тоже использовали для пропаганды киноиндустрию. В их фильмах на смену образу «ужасных краснокожих» пришел образ «ужасных германцев». После 1945 года бессчетное множество подобных картин заполнило экраны кинотеатров в западных зонах Германии. В этих фильмах каждый мог увидеть леденящие душу истории о злодеяниях немцев. Так американцы начали промывать всем мозги с помощью кинематографа.

Замечу, что американское Верховное командование, помимо всего прочего, располагало психологическим отделом. Начальник этого отдела с готовностью согласился подтасовывать факты и создавать фальсифицированные версии событий, в которые для правдоподобия даже включались подобранные соответствующим образом отрывки из речей Гитлера.

Но вернусь к своей судьбе. Еще до того, как я сам покинул Бреслау, Бригитта, прибыв в Детмольд, сразу написала письмо к моим родителям. Это была для них первая за долгое время весточка обо мне. Поскольку даже частная переписка подвергалась цензуре властей, Бригитта не упоминала моего имени, но при этом сообщила, что я жив и здоров и что мы с ней друзья. В сентябре 1946 года она получила ответное письмо от моего младшего брата Корнелиса. Он написал, что все члены моей семьи были интернированы и что я ни при каких обстоятельствах не должен возвращаться в Голландию и даже писать моей семье. Эти несколько слов подтвердили мои опасения и мое мнение о политической ситуации у меня на родине. Второе письмо от моей семьи, пришедшее в Детмольд, было от моей сестры Луизы. В нем были очень тяжелые для меня новости. Оказалось, я потерял отца и старшего брата.

Мой отец умер всего за несколько недель до того, как Бригитта получила первое письмо от Корнелиса. Отец скончался в голландском лагере для интернированных в Амерсфорте 27 августа. Из-за все той же цензуры в письме сестры излагались лишь голые факты. Таким образом, я ничего не узнал об обстоятельствах смерти моего брата Яна, кроме того, что он умер восемнадцатью месяцами раньше, 3 марта, в Ассене. И отца, и брата я видел в последний раз за два с половиной года до этого, а с конца 1944-го, как я уже рассказывал, я ничего не знал о судьбе моей семьи. Полученные известия оказались для меня очень болезненными. Моему брату Яну только исполнилось лишь 27 лет, да и отец не был еще старым: он умер всего в 62 года. День за днем я перечитывал строки, сообщавшие об их смерти. Я приходил в ужас и начинал плакать, думая о том, почему могли умереть мой отец и брат. Неужели это означало, что я никогда не смогу вернуться домой? И я действительно не мог сделать этого тогда, не мог никак поддержать свою семью в то трудное время. Предостережения Корнелиса были более чем определенными. Лишь позднее я узнал о масштабах несчастий, обрушившихся без меня на мою семью, моих родителей, пятерых братьев и двух сестер.

Моя тоска по семье вскоре уступила место неудержимому желанию поехать к Бригитте, и это не давало мне покоя. Однако она предостерегала меня против поездки к ней в британскую зону. Это было слишком опасно. Тем не менее к этому времени многим уже удалось сбежать из советской зоны. Эти люди не хотели жить под коммунистическим управлением и бежали в западную часть Германии в таких количествах, что 5 июля 1946 года границы были закрыты. Теперь из одной зоны в другую можно было проехать только на поезде. Но для этого требовалось специальное разрешение, которое было невозможно получить.

Однако несмотря на «железный занавес» (этот термин был впервые использован Йозефом Геббельсом, а затем повторен Уинстоном Черчиллем), по-прежнему сохранялась возможность нелегального перехода границы, нужно было только найти маршрут, позволявший сделать это. Я должен был найти его во что бы то ни стало. Меня ничто не могло остановить от попытки попасть в Детмольд.

Вооружившись картой и советами знающих людей, я решил нелегально перейти границу в районе, который многие называли «зеленой границей». Там находился контрольно-пропускной пункт, однако не было минных полей, колючей проволоки и «мертвой полосы», которая бы полностью просматривалась пограничниками. Тем не менее переходить границу даже в этом районе было довольно опасно, поскольку там беспрестанно сновали русские патрули.

Подобные места были так же хорошо известны немецкой полиции. С другой стороны, их облюбовали и немецкие бандиты. В частности, зимой 1946/47 года криминальные элементы действовали там столь интенсивно, что нередки были даже случаи убийств. В те годы бандитов массово освобождали из немецких тюрем и концентрационных лагерей. Оказавшись на свободе, они возвращались к своим прежним занятиям. «Зеленые границы» стали одним из излюбленных мест промысла для преступников. Под покровом темноты они грабили беженцев, забирая у тех все, что у них было.

К счастью, мне самому не довелось столкнуться ни с чем таким, и я даже не знал о подобных вещах, пока не прибыл в британскую зону в конце октября. Однако мое путешествие нельзя было назвать легким и безопасным. Сначала мне потребовалось проехать через Берлин, Магдебург и Хальберштадт. Перед Хальберштадтом наш поезд остановился, еще не достигнув станции, поскольку был израсходован весь запас угля, отпущенный на дорогу. Пассажирам пришлось вылезать из вагонов и проходить остальную часть маршрута пешком, двигаясь вдоль железнодорожных путей. Двигаясь через заросшие лесом склоны, я пешком дошел до региона Гарц. Оттуда мне нужно было доехать до города Деделебен. Мне пришлось прождать на вокзале десять часов, прежде чем в два часа ночи я отъехал от станции. В поезде, стараясь сохранить то немногое, что у меня было, я продел ручки сумок в ремень своих брюк и смог заснуть.

Деделебен был конечной станцией, от нее поезд не шел на запад, и поэтому в вагонах было очень мало людей. Эти немногие точно так же, как и я, намеревались пересечь «зеленую границу». Покинув поезд в пять часов утра, я выяснил дорогу к ней, спросив об этом у носильщика на станции.

К «зеленой границе» мы шли группой, в которой было около тридцати человек. Каждый был нагружен, как мул. Люди тащили вещи в огромных рюкзаках, везли в детских колясках и тележках. На фоне их я в своем клетчатом пальто, которым обзавелся еще в Бреслау, выглядел, как нищий. Тем не менее как-то случилось, что именно я возглавил нашу группу. Возможно, благодаря моему таланту к ориентированию на местности. Я предупреждал остальных о возникавших на пути препятствиях и появлявшихся впереди русских патрулях. Тем не менее через некоторое время я уже и сам точно не знал, где именно мы находимся. Наш путь через границу не был легким. Мы двигались в кромешной темноте, и мои спутники постоянно спотыкались о кочки. Наша обувь и носки промокли насквозь. Несмотря на все это, двигаться ночью было гораздо безопаснее, чем днем. В темноте у нас было больше шансов не оказаться замеченными, да и при стрельбе попасть в нас было гораздо сложнее.

Пробираясь через заросли деревьев, мы могли заранее услышать рев моторов приближающихся грузовиков русских патрулей, и у нас оставалось время, чтобы спрятаться. Нам удавалось прятаться достаточно хорошо, и даже с помощью мощных прожекторов, установленных на грузовиках, русским не удавалось нас обнаружить. После того, как грузовики уезжали, я отдавал команду:

– Поднять вещи, шагом марш!

Естественно, мы двигались совсем не парадным строем. Тем не менее моим спутникам потребовалось совсем немного времени, чтобы научиться передвигаться почти так же осторожно и незаметно, как наши разведывательные отряды во время войны. Когда нам однажды пришлось пересекать хорошо освещенную местность, нас заметил русский солдат. Он закричал по-немецки:

– Стоять! Идите сюда!

Но мы проигнорировали его требование. Группа следовала моему приказу не останавливаться, и столь быстро, насколько это было возможно, мы исчезли в перелеске на другой стороне освещенного участка. Нам вслед раздались два выстрела, но пули не попали ни в кого из нас. После этого наступила тишина. Солдат, стоявший на посту, не попытался преследовать нас. Скорее всего, потому что он был там один.

Вскоре после этого, как я понял позднее, мы сделали круг. Получилось так, что мы уже вошли в британскую зону, но вышли из нее и вернулись на советскую территорию. Там нас заметили двое русских пограничников. Но случилось невероятное: они кивнули нам, чтобы мы продолжали путь, и мы поспешили дальше.

Одна из женщин, входивших в нашу группу, которая была гораздо старше остальных, к этому моменту была в полном изнеможении. Дорога оказалась слишком трудной для нее, и она уже собиралась сдаться. Тогда я взял ее под руку и поддерживал до конца пути. Остальные по очереди везли маленькую деревянную тележку с ее пожитками.

На рассвете мы увидели солнце, поднимавшееся у нас за спиной. Я знал, что нам уже недалеко до места назначения. Вскоре мы увидели фермера, который ехал нам навстречу на велосипеде. Поравнявшись с ним, мы спросили, в британской ли зоне мы находимся. Его ответ был утвердительным!

Через некоторое время, когда было уже около семи часов утра, мы дошли до транзитного лагеря для беженцев в Ерксхайме. Там нас радушно встретила немецкая полиция. Как и в советской зоне, она была одета в черную униформу вермахта. Они обыскали содержимое наших рюкзаков и сумок, надеясь поживиться дефицитными в те дни сигаретами и алкоголем. Один из мужчин в нашей группе был торговцем. К слову, в пути, уже добежав до перелеска, он сразу поднял руки, когда русский солдат сделал два выстрела нам вслед, и только мой окрик заставил его идти дальше. Теперь же полицейские обнаружили в его вещах изрядный запас водки, который был незамедлительно «конфискован» ими.

Следующую часть пути я преодолел на поезде. Состав постоянно делал очень долгие остановки между станциями. Только в Ерксхайме мы простояли десять часов и еще четыре часа по пути от Брунсвика до Ганновера. На это ушел целый день, и остаток пути мы ехали уже в полной темноте. Дело в том, что в поездах не было ни освещения, ни какого-либо обогрева. Сидевшие и стоявшие пассажиры дрожали от холода и были безмолвны. Правда, те, кто сидел, были в несколько лучшем положении, поскольку сидеть им приходилось довольно плотно друг к другу, и это давало хоть какое-то дополнительное тепло. За окнами было совершенно темно. В сельских домах не было видно огней. В городах, мимо которых мы стали проезжать потом, также стояла кромешная тьма и лишь контуры руин были видны на фоне ночного неба.

Центральный железнодорожный вокзал в Ганновере был освещен очень тускло. Тем не менее, было отчетливо видно, что люди на платформе оказались такими же, как в Берлине, с впалыми щеками и одетыми в лохмотья. Они медленно двигались вдоль платформы. Возможно, многие из них надеялись, что все еще изменится к лучшему. Но в ближайшее время этого ждать явно не приходилось.

В Ганновере я впервые увидел и британских солдат. Вполне довольные собой и откормленные, они шли через серую толпу, жуя жвачки. Я в это время спешил на ночлег. Место для ночлега мне дал Ян Райлинг, брат моего павшего друга Роберта. Ян прежде был студентом в Дрездене, и теперь он сумел устроиться в Ганновере поблизости от британцев. На тот момент он работал в госпитале, и именно там он устроил меня на ночлег. Я провел ночь в бойлерной, которая находилась в подвале госпиталя. Там было не слишком комфортно, но зато тепло! На следующее утро я был снова в пути.