Текст книги "Венский бал"

Автор книги: Хазлингер Йозеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

Фриц Амон, полицейский

Пленка 1

Первый раз трое теледеятелей перешли нам дорогу днем, где-то около двенадцати. Мы как раз перекусывали булочками с ливерным паштетом, чего на службе делать вообще-то не полагается, тем более когда столько прохожих. Чтобы не нарисоваться у камеры наблюдения, мы не пошли, как обычно, к эскалатору на углу Оперы, а двинулись по Опернгассе к другому спуску – на краю Карлсплац: там народу поменьше. Если б не этот маленький крюк, мы не попали бы на экраны телевизоров. На углу кафе «Музеум» мы помогли какой-то женщине спустить в подземный переход детскую коляску. Инвалидные и детские коляски в венских переходах приходится в основном переносить на руках. Со времен последнего министра внутренних дел (или предпоследнего? Уж больно часто они меняются) нас приучили к транспортировке колясок. Только мы с напарником уговорились, кто идет спереди, кто сзади, тут и вываливают из кафе «Музеум» эти трое – и сразу же давай расстегивать свои баулы. Это была съемочная группа ЕТВ, спутникового Евротелевидения. Мы сперва не обратили на них внимания. Подхватили коляску и маршируем вниз, во рту у каждого по булке, напарник впереди, я сзади. Тут из моей булки начинает лезть паштет, и отдельная его часть летит прямо в коляску. Телемэны не придумали ничего лучше, чем снять все на пленку, мы это заметили, только когда поставили коляску внизу, в переходе. Напарник устроил им вздрючку. Он чином повыше и знает, как обходиться со свободой прессы и авторским правом. Зато я собаку съел на уголовном праве. Так мы и дополняли друг друга.

– Пленка конфискована, – сказал он. – Если хотите нас снимать, надо предварительно испросить разрешение в пресс-бюро Федерального управления полиции.

Тот, на котором было навешано поменьше сумок, прямо-таки опешил:

– О, тысяча извинений! Я не думал, что вам это неприятно. Мы хотели только документально запечатлеть предупредительность венской полиции. Материал пойдет сегодня вечером прямо перед трансляцией бала в Опере.

Оператор туда же:

– Мы сделаем вас знаменитыми. Вся Европа увидит пример единения полиции с народом.

В конце концов договорились переснять всю сцену. Булочки мы рассовали по левым боковым карманам униформы, а правые внизу оставили открытыми – чтобы сподручнее было вытаскивать пистолет. Мы потащили коляску наверх и снова обратно. А потом мамаша с коляской – тоже по сценарию – пожала нам руки, и мой напарник сказал:

– Не стоит благодарности, почтеннейшая сударыня!

Но что они показали-то?

На следующий день ближе к вечеру прихожу домой после тридцатипятичасовой службы, глаза слезятся, ноги подламываются – сколько трупов пришлось перетаскать, даже форма пропахла. И вот в таком виде вхожу в дверь, жена аж отскакивает. И как язык проглотила.

– Пить, – говорю и валюсь на кухонный стул. – Пить! На ногах не могу стоять.

Она принесла пива, села напротив и уставилась на меня. По радио всхлипывал министр сельского хозяйства. Теперь ему надо было возглавить правительство. «Самое подлое преступление в истории», – сказал он и снова заскулил. Жена все еще не может языком пошевелить. Потом вдруг берет меня за руку и говорит: «У тебя изо рта паштет выпал». И это меня вконец доконало.

Эта телебратия подставила нас. Мне потом все подтвердили. Сам-то я не мог увидеть своими глазами. Накануне вечером, когда стало ясно, что во время бала мне придется задержаться на службе, я позвонил жене и попросил ее записать передачу. Но она в который раз включила не ту программу. Она думает, что видик пишет именно ту программу, которую сама смотрит по телевизору. Я уж устал объяснять. Один раз чуть мозоли пультом не натер, когда учил подключаться к нужной программе. Вроде бы научил. Но потом она вместо «Улиц Сан-Франциско» записала произвольное катание фигуристок. На сей раз вместо бала в Опере – «Призрак Оперы», ^[8]да и то с середины.

Вам смешно, а так оно и было. Когда ЕТВ транслировало бал, Общественное телевидение передавало «Призрак Оперы».

Теперь о том дне. Вы ведь это хотели услышать. Дама покатила коляску дальше, а мы достали свои булочки. Эту часть перехода мы называли подмузейной. Здесь больше простора, чем требуется для редких прохожих, которые спускаются от кафе «Музеум», а потом поднимаются к Сецессиону. Большинство наловчилось просто перебегать улицу поверху. В общем, образовался вроде как тихий уголок, куда мы любим забредать, если охота малость передохнуть. Для бездомных там слишком холодно: два выхода рядом; для музыкантов – маловато публики, а наркоманы любят тусоваться в большом пассаже. Правда, заходят они и в подмузейный коридор, тут они свои дела проворачивают, а потом снова к своим. Чаще всего в этом месте отирался Мормон. По-моему, густопсовый американец. Раз в три месяца уезжает из Австрии, а потом возвращается в качестве туриста. Я несколько раз проверял документы. Стивен Хафф, если память не подводит.

– Я, – говорит, – миссионер.

– У нас тут, – говорю, – и так все христиане.

И что, думаете, он мне на это ответил со своим американским акцентом?

– Вы, – говорит, – еще не знаете, что скоро конец света.

Я ему:

– Нам об этом и свидетели Иеговы все время талдычат. Вы знаете, кто это такие?

Оказалось, не знает. Так мы с ним иногда перекидывались парой слов. Не скажу, что он был назойлив. Правда, старался всем всучить свои листочки. Мне бы и в голову не пришло, что он из террористов. Вы говорите, что после пожара на Гюртеле он был их беглым главарем? Ну, теперь-то он дождался своего конца света. Сначала в списке погибших он значился еще как Стивен Хафф. Его стали подозревать и разыскивать незадолго до бала, так как вроде бы он был на игрищах с костром в Иоаннову ночь. Поблизости от Раппоттенштайна. На видеозаписи, показанной в Отделе по борьбе с государственной изменой и уголовными преступлениями против государства,мелькнул человек, поразительно похожий на Мормона. Я тогда это подтвердил. Но, честно говоря, считал сходство случайным.

В подмузейном углу обходилось, как говорится, без происшествий. Но за этим местом стоило присматривать побдительнее – с тех пор, как однажды утром я там палец нашел. Натуральный мизинец без ничего. Дело было год назад, нет, вру, года полтора, весной, в ночное время. И когда в день бала мы случайно мимо этого места проходили, разве мог я подумать, что вечером с этим пальцем будут носиться как с писаной торбой. Он имел какое-то отношение к катастрофе. Я все ждал, когда меня вызовут на комиссию для дачи показаний. Как-никак я первый его увидел. Я бы мог точно указать место. В ту ночь я случайно наткнулся на него во время патрулирования. Со мной был один новичок. У нас совпадало время дежурства. А новичков в полиции всегда поручают опекать кому-нибудь опытному. Этот всегда меня перед начальством защищал, если что. Отличный был парень. Теперь всё не так.

– Гляди-ка, палец, – сказал я ему. А он немного приотстал. Он сперва не поверил. Пока не подошел. Я поначалу решил, что это так, бутафория, карнавальная шутка. Он легонько пнул палец носком ботинка и нагнулся. Самый настоящий палец. У меня случайно оказался чистый носовой платок. Жена очень следит за этим делом. Каждый день спрашивает: «Взял свежий платок?»

Парень аккуратно завернул палец. В участке мы положили свою находку в морозильник. Не звонить же сию минуту дежурному врачу из-за отрубленного пальца. И что, интересно, он мог бы с ним сделать, если руки-то нет? Мы составили протокол, но никак не могли решить, с какой он руки: правой или левой. То и дело доставали его из морозильника, разворачивали и рассматривали. Обнаженная кость, обрывок сухожилия, на лоскутках кожи – запекшаяся кровь или неустановленная грязь. Первые две фаланги – воскового цвета, почти белые. Ноготь имел продольные бороздки и был коротко обстрижен. Он казался прозрачным. Все сходились на том, что это – мизинец взрослого человека. У начальника патрульно-постовой службы было другое мнение. Он считал, что это указательный палец ребенка. Никто с ним не согласился. Но ведь он всегда знает все лучше других. Когда наконец выяснилось, что он не прав, он больше не заводил разговора на эту тему. Но если он вдруг оказывался прав – затыкай уши. Целыми днями он ни о чем другом говорить не мог. Такой уж человек.

Наш доктор обзванивал больницы, но никого с отрубленным пальцем обнаружить не удалось. Нам он был ни к чему, поэтому мы сняли отпечаток и передали находку судебным медикам. «…Поверхности сквозных рваных и резаных ран». Мы и сами могли бы сделать такое заключение. Это был палец очень молодого человека, мизинец правой руки. Еще в заключении экспертов было сказано, что в области рваной раны обнаружены следы татуировки. Но это мало что давало нам. Татуировки сейчас накалывает каждый второй юнец. Отпечатки отсеченных пальцев получаются прекрасно, так как ничто не мешает добиваться нужной плотности приложения. Отпечаток вышел идеальный. По нему криминалисты сделали точную копию кончика пальца. И при встречах с молодыми людьми мы первым делом смотрели на пальцы. Интересно было узнать, из-за чего парень остался без пальца. Наркотики? Или торговля краденым? Почему палец оказался в переходе? Не было ни заявлений, ни срочных вызовов.

В дежурной части кое-что знали, чего нам не говорили. Дескать, работайте дальше, ищите. Отпечаток не зарегистрировали. Наш доктор считал… Вообще-то он чиновник медицинского ведомства, советник медицины Блехнер. Мы говорим «наш доктор», потому что он нам всегда помогает, если что надо. Он человек сговорчивый… ну, с ним хорошо сотрудничать, к тому же он играет в тарок, в общем, мы, можно сказать, друзья-приятели.

За картами мы с ним об этом деле перемолвились. Палец еще лежал у нас в морозилке. Тогда выпала редкая возможность посидеть узким кругом. Почти все наши ушли поддавать, бухать, жбанить и т. д. и т. п. Раньше были у нас даже любители преферанса, но они давно на пенсии. Теперь и тарокистов-то не осталось. За картами доктор принимал с нами по стопке и становился разговорчивым… Так вот, наш доктор заявил: «Если хотите знать мое мнение – палец отрезан тупым ножом. Несчастный случай исключается».

Он извлек сверток из холодильника, развернул платок и прихватил палец щипцами для сахара. Края кожи и мышечные волокна были кое-где размочалены, а где-то более или менее ровно обрезаны. На торчавшем наружу сухожилии – что-то вроде зарубок. Создавалось впечатление, что его просто разодрали. Это кое о чем говорило. Значит, надо было рыть дальше. Тем более что начальство постоянно требует тщательно изучать место преступления. В данном случае лучше сказать – место находки. Этим делом никто не занимался как следует. Даже в оперативном отделе. У нас был палец, а они вышли на человека, который мог быть потерпевшим, и не поставили нас в известность. Вот такая у нас тогда была петрушка.

Только я один, пожалуй, и осмотрел место более или менее внимательно. Никаких следов крови. По моим соображениям, палец попал туда после трех часов ночи. Между часом и тремя в переходе на Карлсплац делают уборку. Вы хоть раз видели, как это происходит? Сперва выкатывают две тележки с шампунем. Это два таких бочонка на колесах. Раньше к ним добавляли еще и баллон со сжатым газом. Вся эта штука фонтанирует, что твой огнетушитель. Один из уборщиков толкает тележку, другой держит брандспойт. Обратите внимание на пятна на полу в переходе. Это следы ночной уборки. В час ночи, как только загремят эти танки, даже нам не до шуток. Не успеешь вовремя унести ноги – бесплатная головомойка тебе обеспечена.

«Зеленые» настояли на отказе от сжатого газа – из-за озоновой дыры. С тех пор уборщикам приходится выводить шампунем каждое пятно. Один качает, другой разбрызгивает. За ними идут еще двое, у них – тачка с опилками и лопаты. Опилками посыпают уже ошпаренные химией пятна. А заканчивают уборку еще двое – с широченными метлами. Пальца все они просто не заметили, хоть он и лежал у самой стены. Как-то во время ночного дежурства я спускался в переход, чтобы расспросить бригаду уборщиков. Ни один из них по-немецки ни бум-бум. Я показал им слепок. Они чуть со смеху не покатились. Ничего путного из этой затеи не вышло.

Начальник и другие сослуживцы отказывались понимать меня, мой настырный интерес к делу, когда ни тебе заявления, ни даже потерпевшего. Но я уже закусил удила. Хотя бы потому, что наши подзаводили меня своими насмешками. «Ну, все, – говорили они, когда меня отряжали патрулировать, – теперь жди улова. Глядишь, еще какой бесхозный палец найдется».

А ведь, как потом выяснилось, я взял след крупного зверя, мне бы идти по нему дальше. Кто знает, может, я сумел бы предотвратить катастрофу. Тут уж меня бы зауважали. Тогда бы всем стало ясно, что Караульщик не лыком шит.

Караульщиком меня прозвали в начале службы, потому что я приехал в Вену из сельской местности. Мой старший напарник пресекал, как мог, попытки приклеить мне это прозвище. А в его отсутствие меня им то и дело подначивали. Но к тому дню, когда был бал, от меня уже отстали – для шуток нашелся служивый помоложе, тоже из деревни.

Единственный из тех, с кем я тогда работал и кого мне не хватает, – это мой прежний наставник. Теперь он – начальник патрульно-постовой службы в Майдлинге. Для полицейского он слишком уж мал ростом. Еле дотягивал до нижнего предела нормы. А поскольку он был поперек себя шире, а у нас тогда служили парни вроде меня – длинные как на подбор, то он казался еще приземистее. Когда мы с ним отправлялись на обход, про нас за глаза говорили: недомерок с недоумком. Иногда я ему звоню – поболтать пару минут про старое. Он собирается пригласить меня на свое пятидесятипятилетие. Однако этой истерии с пальцем не придал значения и он. Мне бы стоять на своем. Я бы сам себя продвинул. Где этот беспалый? Высунулся разок и куда-то провалился. Какое он имеет отношение к делу, прогремевшему на весь мир? Мы все еще плутаем в потемках. А эта важная комиссия, которая якобы уж точно все распутает, тоже, видать, буксует. Иначе и быть не может. Стоит только взглянуть, кого в нее напихали. В общем, к нам в участок сверху присватали одного инспектора, такого же, как все мы. Чтобы лишить нас сверхурочных. Он и службы-то не нюхал. Зато теперь заседает в комиссии. А сдвигов-то никаких. Даже если в остальном есть какие-то успехи: мы же умеем вертеться, как-никак полицейский – видная фигура. А вот комиссия, даю вам гарантию, ничего не нароет. Я в то время и то, наверное, дальше продвинулся, чем они сейчас.

Я не хотел отступаться, не давал так просто оттереть себя. Даже когда дело с отсеченным пальцем закрыли и я уже не мог заниматься им официально, я все равно продолжал начатую работу. На чем сосредоточить внимание, я и сам толком не знал. Вероятно, надо было приглядываться ко всему, что бросалось в глаза, например к тем людям, у которых не хватало мизинца. Но, честно сказать, такие попадались нечасто, а еще честнее, не попадались вообще, но имело смысл понаблюдать за подмузейным уголком, так как в этой части перехода не было камеры наблюдения. Сброд, который боится света, забирается именно в такие щели. Правда, после истории с пальцем, на которой я заработал благодарность за внимательный осмотр места патрулирования, сделали запрос в отдел видеослежения за транспортным и пешеходным потоком. Было решено установить в переходе еще одну камеру.

«Дай-то Бог! – обрадовались наши. – Не надо будет лезть под землю ко всякой швали, начнем опять парки прочесывать».

Они перестали это делать. Со службой видеонаблюдения мы стали жить душа в душу с тех пор, как там начал работать зам по кадрам. А вот с его преемником каши не сваришь. Он стал замом по кадрам, а вскорости и начальником патрульно-постовой службы. Никаких интересов, кроме собственных, у него не было. После катастрофы скакнул аж в начальники районного управления. А бывший зам по кадрам, который ушел в отдел слежения, был боец хоть куда. В гору пошел после такого заявления: «Запись на пленку действий полиции при исполнении служебных обязанностей недопустимо использовать против сотрудников». И тут он не отступал ни на шаг, не на словах, а на деле. Даже высшее начальство замандражировало. Ведь уж давно завели обычай крутить такие пленки по телевидению. И никто не знал, как вести себя при исполнении-то. Руки были буквально связаны. Всегда находился умник – а на суде почти наверняка, – который видел в наших действиях какое-нибудь нарушение или необоснованное применение силы. В общем, инициатива этого зама по кадрам показалась начальству крайностью. Инспектор сказал: «У нас так нельзя. Если пресса подловит нас, тут же начнет трубить про полицейское государство».

Тогдашний директор Службы безопасности был за компромисс: «Мы можем ограничить доказательный материал рамками наиболее серьезных обвинений, но устранить его вообще – не дадут судейские».

Кадровик рассказывал нам все это сразу после заседаний. Он был крепкий орешек. Как-никак ведал личным составом и представлял нас в Федеральном управлении, а это не хухры-мухры. Его предложение затирали, то и дело перебрасывали на следующее заседание парламентского комитета. И так не меньше года. Наконец прежний директор Службы безопасности надумал решение. Зама по кадрам «передвинули» в начальники архивного отдела службы видеослежения. Теперь у нас так: если суд в течение недели не заявляет требования, то наиболее броские, как мы говорим, видеомагнитные пленки перезаписываются. А так как ни один наш суд за неделю на такое дело не раскачается, то и с нас взятки гладки. И все довольны.

Мы всегда были за то, чтобы решить дело миром. Сколько раз мы увещевали наркобратию: «Можете травить себя дома, но только не на Карлсплац! Мы же все-таки в цивилизованном городе. Сюда приезжают люди со всего света, чтобы культурой подзарядиться, винца молодого отведать, а у них под ногами наркоманы путаются. Дуйте уж прямиком в Гарлем». А они и слушать не хотят. Упертые. «Вам предлагают разойтись по домам, – говорим мы, – вколите себе вашего зелья и идите с миром, но при одном условии – чтоб больше здесь духу вашего не было».

И думаете, помогло? На следующий день они опять тут как тут. Вот что характерно. И так несколько лет – некоторые нарушители плевали на наши мирные предложения. Пинки уже не действовали, уговоры тоже. С каждым месяцем балдежники становились все наглее. По вечерам, за стаканом вина, мы то и дело перетирали одни и те же вопросы: в чем тут дело? Чего это они так задираются? Чего им надо?

В день бала мы со стороны музея двинулись к главному пассажу и тут наткнулись на первого из этих типов. В том месте как раз ступени, а рядом пол идет под уклон. Если бы там были только ступени, никто бы не мог взять в толк, на кой ляд и каким болваном спланирован этот перепад. А так все идут по наклонной, и никто не замечает оплошности проектировщика. На ступенях сидел гитарист. Первым делом бросался в глаза ночной горшок, который он поставил перед собой. Ночной горшок. Разрешения на игру в общественном месте, конечно, не имелось. Мы не сразу приступили к перлюстрации, так как надо было управиться с булочками. Что такое перлюстрация? Не слыхали? Сами же говорили, что у вас отец родом из Вены. Перлюстрировать значит у нас – тормознуть для проверки документов. Этого парня мы знали. Он был безобидный, даже какой-то утонченный, что ли. Мы вполне официально попросили его удалиться.

Пришлось поневоле изобретать какую-нибудь уловку – на случай действий в неоднозначной обстановке. Он играл без разрешения, но вокруг никого не было, так как в этом закутке даже киосков нет. Это повторялось из раза в раз. Кто-то совершал нарушение, например играл в общественном месте без разрешения, а в дураках оказывались мы, поскольку не было рядом свидетелей, которые могли бы дать показания. Зато теперь нас выручают параграфы о бродяжничестве, и мы можем принимать решительные меры. А раньше мы в таких случаях легко могли подставиться. Приходилось что-то придумывать. Эти музыканты прямо глаза мозолили, их за версту слышишь, а иногда по запаху чуешь, а потерпевших-то нет. Так было и на сей раз. При обыске гитариста… правильно, перлюстрации, вы быстро схватываете… не обнаружилось никаких свидетельств дальнейших преступных намерений. Ни шприцев, ни самокруток, ни таблеток, ни соломки. В гитарном футляре – несколько струн, подставка для яиц и мертвая мышь. На кой ему мышь? Говорит, что это его талисман. Для задержания маловато, а для предупреждения больше чем достаточно. В общем, тот стандартный случай, когда юристы предоставляют полицейским выбирать меру воздействия. Этим надо было как-то воспользоваться. Мы этого музыканта малость пошпыняли, без особой надежды на понимание.

«На этот раз ты попался, другого уже не будет. Поблажки не жди. Встать, когда с тобой разговаривают! Документы! Как нет? Тогда пойдешь с нами, голубчик».

Но он вел себя спокойно, не давал повода для задержания. Мы официально потребовали, чтобы он убрался отсюда. Предписали ему явиться в пикет на Карлсплац, зарегистрироваться в журнале и сообщить, что он играл без разрешения. Мы были уверены, что он не сделает этого. А если бы и сделал, его из регистрационного пункта наверняка бы направили в следующую инстанцию, а там – то же самое. Это половинчатое решение мы называем официальным путем.

Но так только кажется. На самом деле официальный путь у нас проделывают лишь бумаги. То, что вы считаете путем, это – настоящая служба, это называется патрульным обходом. А вот официальный путь я всегда представлял себе чем-то вроде невидимой стремянки с видимыми перекладинами. И сегодня – все то же самое. Правда, теперь нам легче, к примеру, можно чего-то жалобами добиться. Так как нас вроде бы больше зауважали, а начальник венской полиции Резо Дорф всерьез следит за тем, чтобы наши были довольны своей жизнью.

Ну не глупость ли несусветная – потребовались тысячи смертей, чтобы нам дали приличные оклады и надежное оборудование? В момент все нашлось. Уже обещают выдать электрошоковые жезлы. Вместо резиновых дубинок. По германскому патенту. Не надо будет никого дубасить, только прикоснись к нарушителю – и он света белого невзвидит. Для меня это дело неновое. Я еще в деревне видел такие штуки. Мы их тыкалками называли. Ими мясники загоняли убойный скот на грузовики.

До катастрофы жалоба имела смысл только тогда, когда ее подавали на подчиненного, да и то – если он не однопартиец министра. А жалобу на начальника лучше было держать при себе. Иначе она, порхая по инстанциям, обращалась против самого заявителя. На самом верхнем шестке сидели два индюка, как мы их прозвали: министр и секретарь министерства. Мы все потешались над ними. А сейчас я вижу, как плохи были наши дела, когда полицейские и сельские жандармы смеялись над своим высшим начальством. Такое положение долго продержаться не могло. Если, допустим, венский полицейский встречал жандарма из Форальберга, им не надо было искать тему для разговора. Они рассказывали друг другу последние анекдоты про министра и секретаря – начальника канцелярии. Как называется болезнь внутренней политики? Шум в ушах министра.

Дело в том, что министр всегда говорил очень медленно и только то, что ему дул в уши секретарь, который вечно был под боком. Мы называли его наушным советником. А когда журналисты обращались к секретарю, тот заявлял, что не хочет затрагивать политические вопросы, так как тут все решает министр. Была еще такая шутка. Чем лечить секретаря? Каплями: он ведь не что иное, как шум в ушах министра.

Ежу было понятно, что секретарь лезет в министры. Все знали, когда-нибудь он подведет его под монастырь. Но никто толком не знал, что на уме у нашего министра. С одной стороны, он всегда защищал полицию, ведающую делами иностранцев, как говорится, поднимал ее боевой дух, и в то же время на какой-то теледискуссии буровил что-то про избирательные права иноземцев. Чего же, спрашивается, он хочет: выдавить их или отдать им страну? В наших подразделениях никто уже не доверял руководству. Мы чувствовали себя как последнее дерьмо.

Вот, допустим, решил я подать жалобу на начальника нашей патрульно-постовой. А кому жаловаться-то? Его ведь министр лично на должность назначил. И тогда жалоба идет официальным путем, по инстанциям. Я, конечно, ничего такого не подавал, но ход дела могу точно обозначить: первым делом я должен вручить жалобу самому начальнику патрульно-постовой службы, он, даже если она деликатно составлена, тут же изменит табель нарядов и навалит на меня уйму дел по регистрации, а сам тем временем будет обзванивать своих приятелей – инспекторов по контролю и прочих шишек, рассказывая им про мою нерадивость, и пошло-поехало, а те еще и от себя чего-нибудь накропают да обсудят это дельце за стаканом вина с кем-нибудь из полицейского управления Нижней Австрии. А тот и свое заключение составит, чтобы довести его до соответствующей инстанции в Федеральном управлении и до подчиненного ему кадровика. А с согласия кадровика, если не с его подачи, был когда-то назначен начальник патрульно-постовой службы. Да и сам начальник – бывший кадровик. А этот углядит в моей жалобе поклеп на самого себя, как будто я министру на его некомпетентность жалуюсь. И уж тогда накатает телегу втрое длиннее всех прежних, и попадет моя фамилия в тот самый список, в который заглядывают, совещаясь, кого поощрить и продвинуть по службе, а кого лучше попридержать. Пухлый конверт отправится в приемную министерства и дойдет до отдела личных дел. Потом, глядишь, доберется до самых верхних перекладин: комиссар, обер-комиссар, советник, старший советник, министерский советник, начальник секции, секретарь канцелярии – и обрастет солидными приложениями. После чего на стол министра ляжет целый том, состоящий из моей безобидной записки на его имя и десятка уничтожающих меня бумаг.

Министр спросит:

– Ну, что там опять?

Секретарь, то бишь начальник канцелярии, скажет:

– Дисциплинарное дело. Не рядовому инспектору патрульно-постовой службы поднимать этот вопрос. К настоящему моменту наверняка все уладилось.

– А где наш ответ?

– А вот, господин министр. Как раз под письмом. Если позволите, я резюмирую: в результате всестороннего изучения имеющегося материала можно сделать вывод о нецелесообразности каких-либо организационных выводов. Вот здесь надо бы завизировать. Следующее дело более проблематично. Тут начальник патрульно-постовой службы не из нашей партии жалуется на полицейского из районного участка, нашего однопартийца…

Вот чем бы все обернулось. Это и есть официальный путь. Правила тут жесткие. Кто их знает, тот застрахован от неприятных сюрпризов. За все приходится платить свою цену, зато можешь быть уверен, неприятностей по службе у тебя не будет. Если же, к примеру, придет жалоба со стороны, ну, допустим, кто-то утверждает, что его избили – они ой как любят говорить про пытки, – то здесь официальный путь станет тебе щитом. Уж его-то никто не прошибет. Дисциплинарная комиссия стоит за своих горой. Смещение с должности не предусмотрено служебным правом, увольнение – мера исключительная. Для этого надо своими руками передушить семерых балдежников.

Другое дело – путь патрульных обходов. Тут можно нарваться на сюрпризы, а можно, если они тебе ни к чему, обойтись и без них. Патрулирование – дело в принципе запрограммированное. Но всегда найдется причина отклониться от пути. Булочки с паштетом – сами по себе еще не причина, но подмузейный пятачок в любой момент может преподнести сюрприз. Взять хотя бы тот палец.