Текст книги "Венский бал"

Автор книги: Хазлингер Йозеф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

Он был целиком погружен в свои мысли. И вдруг хлопнул рукой по красному бархату барьера, затем поднял бокал и, когда мы выпили, сказал:

– Так, а теперь танцевать.

Я попытался удержать его, но не тут-то было.

По-настоящему он, конечно, не танцевал. Отец крепко обхватил меня правой рукой, а левой помахивал в ритме вальса. В общем-то это не казалось чем-то необычным, поскольку в зале было невероятно тесно. Он говорил мне ласковые слова, называл меня «любимой доченькой», просил не обижаться на него за то, что он первое время был против моего брака с Гербертом, – это только из ревности.

– Странное дело, – сказал он, гладя меня по спине. – Твоему замужеству, будь моя воля, я бы помешал, а что касается Зигрид, до сих пор надеюсь, что она наконец выйдет замуж. Я всегда был несправедлив.

Меня тронули его признания. Но что можно было сказать в ответ. Разумеется, я знала, что я его любимая дочь. И его вечный аргумент «Ты еще слишком молоденькая» стал для меня привычен, как «С добрым утром», и чем чаще отец повторял его, тем смешнее это звучало.

Я рано вышла замуж, отец упорствовал до последнего момента. И сдался лишь тогда, когда понял, что отговорить меня невозможно. Кроме того, свадьба обошлась ему недорого и получилась довольно красивой. Он знал, что я прерву только что начатое изучение медицины. И хотя я убеждала его в обратном, мне и самой это было ясно. Я вышла замуж, чтобы больше не ходить в университет. Меньше чем через год после свадьбы мы переехали во Франкфурт, и я стала подумывать о продолжении учебы. Но Герберт сказал: «Это ни к чему. Я о тебе позабочусь».

Будь у меня дочь, я постаралась бы ей внушить, что такой вариант не годится. Но для меня это было освобождением от дела, к которому не лежала душа. И теперь уже казалось, что отец сумел понять меня.

Зигрид он всегда отдавал должное. Он гордился ею. И на фоне ее успехов я чувствовала себя пустышкой. А сейчас мне оставалось только слушать то, что мне, в сущности, давно было известно. Отец пытался медленно кружиться. Он прямо-таки заигрывал со мной. Если бы он не был моим отцом, я бы сочла его влюбленным кавалером. Но это ничуть не раздражало меня, напротив, доставляло удовольствие. Однако украдкой я поглядывала на Герберта. Зачем его дразнить. Не хватало еще и такого рода соперничества. Когда отец поздравлял Герберта с успехами на деловом поприще, для меня это звучало так, будто он хочет сказать: «Это – презренная коммерция. Ценности, которые действительно что-то значат, относятся совсем к иной сфере».

После танца мы втроем проследовали в Гобеленовый зал, где с двенадцати до часу для нас был зарезервирован столик. Герберт держал правую руку опущенной, чтобы прикрывать разлезшийся шов на фраке. Отец снова был в своей стихии. Заказывал только самое лучшее. Цена бутылки шампанского равнялась месячному окладу скромного служащего. Отец говорил, что в прежние времена несколько раз в неделю ходил в Бургтеатр и в Оперу. И я вспомнила те берлинские вечера, когда оставалась дома одна, потому что родители уходили в театр. Зигрид на двенадцать лет старше меня, в Берлине она прожила всего два года. Потом вернулась в Вену, где продолжила учебу и где одна занимала большую квартиру, сохраненную отцом. Плата за квартиру составляла какие-то гроши и с тех пор не изменилась.

Позднее отец несколько охладел к театру. Да и с матерью выходил куда-либо все реже. Иногда приглашал составить ему компанию какую-нибудь молодую даму из его коллег, а случалось, и студентку. Многие современные пьесы пришлись ему не по вкусу, но он не пропускал ни одной шекспировской.

Однажды он вернулся домой вне себя от ярости. Его возмутила какая-то инсценировка «Макбета». Я даже думаю, это была опера. Макбет и его солдаты были облачены в эсэсовские мундиры.

– Режиссеры, – гремел он, – теперь считают нас полными идиотами.

Рассказывая о былых годах в Вене и тогдашних театральных впечатлениях, он неизменно вспоминал свою первую любовь. Ведь это она сделала из него страстного театрала.

– А теперь скажи, положа руку на сердце, – допытывалась я, – почему она оставила тебя?

– Все очень просто. Она нашла себе видного нациста. Это был ее профессор, отличившийся своими воинственными писаниями. Кое-что, кстати, поставили в Бургтеатре. Она и раньше рассказывала мне, что он чтит ее как единомышленницу и пытается охмурить. Я был уверен, что скоро он опостылеет ей. Трагическое заблуждение.

– Кто же этот профессор? – спросила я.

– Да он давно умер. После войны его отстранили от преподавательской деятельности, он переключился на сочинение книг по истории. Но моя бывшая подруга осталась с ним, готова была идти за ним в огонь и в воду.

В Большом зале тем временем в качестве вставного полуночного номера исполнялся какой-то дуэт, но мы оставались в Гобеленовом. Отец сказал:

– Через несколько месяцев я закончу книгу. Мы устроим большой праздник. Я приглашу бургомистра Берлина и сенатора по науке. Кое-кого из коллег это не порадует. Они уже решили, что меня можно сдать в архив. Но этой книгой я докажу, что истина на моей стороне.

В шестьдесят пять лет отец был отправлен на пенсию, хотя ему очень хотелось бы подольше поработать в университете. Как отставной профессор он еще в течение нескольких лет читал лекции, но они не входили в обязательную программу и потому плохо посещались. Он подал ходатайство сенатору по науке о том, чтобы для него сделали исключение, что иногда практиковалось по отношению к наиболее заслуженным профессорам.

Но его просьбу не удовлетворили. Отец считал, что тут постарались коллеги, работавшие в той же узкой области. Обида все не забывалась. Отец постоянно возвращался к этой теме. Он хотел умереть триумфатором, а не униженным.

Когда все потянулись в Большой зал, мы вернулись в свою ложу. Но не просидели и пары минут, как отцу снова вздумалось танцевать. Я не могла отказать ему в этом, хотя опасалась, что постепенно вся эта круговерть измотает его. Между тем оркестр Оперы сменился джазовым биг-бэндом. Отец взял мою руку и начал вести меня, делая короткие шажки.

Внезапно остановившись, он сказал:

– Нет, дитя мое, я не был нацистом. Ни одной строкой, написанной в те годы, я не расшаркивался перед режимом. А вот с заявлением о приеме на работу проблема. Оно лежит в университетском архиве. В один прекрасный день, скорее всего, когда никого из тогдашних преподавателей не останется в живых, какому-нибудь ретивому молодому человеку разрешат просмотреть архив и заслужить свою первую академическую нашивку включением моего имени в список доцентов, сотрудничавших с режимом. И с этим вам придется жить.

– Но ведь ты не совершил ничего дурного.

Отец снова заработал рукой в такт музыке. Когда музыка смолкла, он прижал меня к себе. Я почувствовала запах одеколона. Отец хотел что-то сказать, но ждал, когда снова заиграет музыка. Кто-то запел: «We got married in a fever». ^[48]Отец, казалось, даже не слышал песни.

– Я рассказывал тебе об одном еврее, который был у нас доцентом. Его выгнали из университета, а потом он погиб в газовой камере Освенцима. Так вот, я просился на его место и получил его. Понимаешь, что это значит? Моя карьера построена на костях друга. Это не выходит у меня из головы.

– Тебя подвигла на это твоя театралка?

– Она помогла составить заявление.

Я не знала, что ответить. Но в этот миг возникла неколебимая уверенность: я буду бороться за него. Я докажу всем, что он не был нацистом.

Мы направились к ложе. Отец сказал:

– Ты можешь обещать, что все это останется между нами?

Я кивнула. Тут с отцом поздоровался какой-то человек. Он отрекомендовался бывшим отцовским студентом. И хотя ему было, наверное, не меньше шестидесяти, отца он почтительно называл «господин профессор». Отец пригласил его в нашу ложу, тот сказал, что сначала должен проводить на свое место партнершу по ганцу, а затем, если будет позволено, заглянет к нам в ложу вместе с женой.

Герберт сидел откинувшись на спинку кресла и курил сигару. Перед нашей ложей тучный канцлер Германии танцевал с дебютанткой бала: барышня казалась очень скованной, маленькая корона сползла на висок. Герберта позабавила эта пара.

– Это выглядит, – заметил он, – как воссоединение Австрии с Германией.

Отец смеялся. Он заказал мне апельсиновый сок. Когда его принесли, я решила помочь официанту собрать пустые бокалы. И при этом умудрилась пролить сок на платье. Официант буквально забросал меня белыми матерчатыми салфетками. Но спасти положение не удавалось. Бал для меня закончился. Отец был приятно возбужден. Ему пришла в голову фантастическая идея – взять платье напрокат в театральной костюмерной и провести здесь еще несколько часов. Официант честно пытался принять всерьез отцовское предложение, но явно переоценил свои возможности. И мне удалось быстро настоять на своем решении отправиться домой. Однако тут появился бывший студент отца со своей супругой, которой он сказал так громко, что отец услышал бы эти слова, даже если бы у него заложило уши:

– Имею честь представить тебе того самого профессора, коему я обязан всем, чего достиг.

Я вкратце объяснила обоим супругам нашу неординарную ситуацию и предложила отцу остаться здесь без нас, пообещав, что Герберт за ним заедет. Он возражал, но я стояла на своем. Тогда он заявил, что и один доберется домой.

– Когда за тобой заехать? – наседала я. – Через два, через три, через четыре часа?

Отец взглянул на часы.

– Через два с половиной.

Жаль, что я не забрала его с собой. Не прошло и тридцати минут, как он решил отправиться домой в одиночестве. Вероятно, бывший студент успел ему надоесть.

Инженер

Пленка 9

Файльбёк исчез. Каждый день после работы я пытался застать его дома. Я хотел передать ему деньги, чтобы он мог уехать на Мальорку. Соседи сказали, что не видели его уже две недели. Я позвонил его родителям. Трубку взяла мать, вы с ней успели познакомиться. Она напустилась на меня, как только я назвал свое имя. Костерила нас за то, что мы-де впутали ее сына в скверную историю. Когда же я, наконец, оставлю его в покое? Он не желает больше знаться с нами. Спросила, чего мне от него сейчас-то надо. Я сказал:

– Мы не виделись целую вечность. Я хотел просто проведать его и спросить, как у него дела. Вам незачем беспокоиться. У меня и в мыслях нет доставлять ему неприятности. Я звоню из самых добрых побуждений.

Она давай меня трясти:

– Где мой сын, я вас спрашиваю? Я подала заявление о пропаже человека. Где он?

– Разве он пропал? Я не знал. Когда это случилось?

– Ах, не знаете? Он опять ввязался в какую-то авантюру? Научный руководитель тоже не видел его две недели.

– Обещаю помочь вам. Если я его найду, сразу же вам позвоню.

Тогда я предположил, что Файльбёк уже здесь, на Мальорке, в этом вот доме. Видимо, он просто так разобиделся, что не захотел брать у нас деньги.

Вечером, до того как отправиться к Нижайшему,я часа два лазил по бета-сети. Дебаты вокруг Тысячелетнего Царства еще не утихли. Но с тех пор, как Файльбёк вышел из игры, провокации со стороны Мормона 4прекратились. Однако в душе я надеялся отыскать в сети какую-то весть от него. Я начал методично работать с буквой «М». Это было несколько дней спустя после телефонного разговора с мамашей Файльбёка. И вдруг – есть! Я поймал Мормона 4.Его сообщение звучало поразительно кротко. Он просил прощения у всех, кого третировал или обижал. Дальше шел текст: «Мне явился во сне ангел Морони. Он показал мне золотую скрижаль, которую забыл перевести Джозеф Смит. Это были знаки неведомой мне письменности. Но я сумел прочесть табличку. Она гласила: „Не всем дано стать святыми, но все могут быть спасены".

Я спросил у ангела, как могло случиться, что Джозеф Смит упустил эту скрижаль. Ангел ответил: „Джозеф Смит слишком часто заглядывал в свою шляпу и слишком редко смотрел на скрижали". Потом ангел вдруг исчез».

Я сидел у компьютера, и меня разбирал смех. Нижайший,сам, конечно, не веривший, будто «Книга Мормона» восходит к золотым скрижалям ангела, однажды поведал нам, что жена Джозефа Смита Эмма проговорилась в своем Последнем завещаниио том, как возникла «Книга Мормона». Ее муж прежде всего доверял своей шляпе, в которой лежали вещие камни урим и туммим. ^[49]Через какое-то время последовал ответ Мормона:«Джозеф Смит не проглядел скрижаль, он связывал ее перевод только со своим временем: Ибо страшная низость полагать, будто одного ребенка Господь спасает, благодаря крещению, а другому суждено погибнуть, так как он некрещеный».

Я не стал дожидаться, когда в дискуссию вступит кто-нибудь еще, и поспешил вниз к своей машине, припаркованной на обочине Фаворитенштрассе. Я был уверен, что, возвратясь домой, не найду места для стоянки. Но я решил, что лучше оставить машину там и пройти километр пешком, чем садиться в такси. Во всем мире нет таких подозрительных таксистов, как в Вене. Они приглядываются к каждому пассажиру. И как раз таксисты оказываются ценными свидетелями, когда кто-то объявлен в розыск.

И вдруг мне показалось слишком невероятным, что Файльбёк оказался на Мальорке. Я поехал к его дому. Оба окна на пятом этаже были наглухо занавешены желтоватыми шторами. Значит, он все-таки здесь, подумал я, и хотел было ехать дальше, на Вольлебенгассе, но тут мне пришло в голову, что окна могла зашторить мать Файльбёка. Я свернул к противоположной стороне улицы, поставил машину и выключил мотор. Откинувшись на сиденье, я стал наблюдать за окнами. Ни одной светлой щелки.

Меня тянуло в сон. Я то и дело продирал глаза. Мне вдруг показалось, что левая штора чуть светлее правой. И это имело вполне резонное объяснение – за левой шторой стоял письменный стол Файльбёка. Вскоре штора вроде бы опять потемнела. Я тут же помчался к Нижайшему.Он меня ждал.

– Скорее всего, Файльбёк в Вене, – сказал я. – Во всяком случае, у него в квартире кто-то есть.

– Знаю, – ответил Нижайший. –Сегодня он заявился в полицию, чтобы выдать нас.

Он произнес это совершенно спокойно, будто речь шла не об ахти каком важном деле. Я так и сел. Мы долго смотрели друг на друга.

– Все пропало?

– Еще нет. Но он провокатор. Свинья должна быть заколота.

Мы молча сидели в глубоких старомодных креслах.

– Виски? – спросил Нижайший.

– Лучше хороший совет.

Через приоткрытую дверь мы могли видеть монитор. Мормон 4больше не проявлялся, но страсти вокруг новой золотой таблички все не унимались. Некто Штефан Рёпелль из Оберфоршютца счел необходимым объяснить миру, что никаких золотых скрижалей вовсе не было. Религии, по его мнению, сами придумывали свои легенды. Независимые и критические свидетельства чаще всего намеренно уничтожались. Христиане – не исключение и Джозеф Смит – не кто иные, как мифотворцы. Ни один серьезный этнолог или археолог не смог подтвердить подлинность того, что изложено в Книге Мормона.

Ничего нового. Нижайшийнаправился к компьютеру и набрал: «Если кто-то из вас обделен мудростью, пусть вымолит ее у Господа».

Затем он вышел из сети и выключил компьютер. Мы продолжали молча сидеть и пить минералку. Потом он поставил диск с грегорианским хоралом. Мы прослушали его дважды, и Нижайшийсказал:

– Завтра с утра вы будете под колпаком. Действовать смогу только я. Сейчас поезжай к Бригадиру. Пусть на стройплощадке в мусорном контейнере оставит для меня пистолет. Его надо упрятать в грязный пакет. Завтра ночью я заберу его.

Я встал, собираясь идти. Нижайшийтоже поднялся.

– Минутку, – сказал он. – Ты организуешь в Раппоттенштайне праздник солнцеворота. После работы соберешь всех наших и скажешь: будет встреча, по которой ностальгировали два года. Потом поедешь в Раппоттенштайн и во всех трактирах развесишь приглашения. После этого никаких контактов. Если встретитесь в ресторане, это должно выглядеть как чистая случайность. На праздник приезжай вместе с Бригадиром.

Нижайшийобнял меня.

– Прорвемся. Бывают переделки и покруче.

У порога он остановил меня.

– Постой, сначала я выгляну.

Затем он выпустил меня и в дверях быстро прошептал:

– Ляйтнеру незачем слышать все. Завтра я съезжаю отсюда. И ты сюда больше ни ногой. Но мы будем видеться. Надо изменить код оповещения. Ты знаешь, что такое акростих?

– Никогда не слышал.

– Сейчас не могу тебя просвещать. Выясни сам. Весь смысл во второй букве. Понял? Вторая буква.

Он тут же вернулся в квартиру. Ему не хотелось давать Ляйтнеру повод для беспокойства.

23 июня пришлось на пятницу. В этом были свои минусы. Рабочий день у Панды и Жерди заканчивался позднее обычного, и они могли приехать в Раппоттенштайн только поздним вечером. Здесь уже все было подготовлено. Мы выехали сразу после обеда. На Гюртеле образовалась пробка. По воле случая нам пришлось долго торчать в слишком памятном для нас месте – в Гернальсе, и все трое, как любопытные обезьяны, разглядывали новое, почти достроенное здание, пока нас не стали подгонять гудками.

– Вот и мы внесли вклад в архитектурное обновление Вены, – пытался пошутить Пузырь.

– А с хозяина причитаются комиссионные, – подхватил Бригадир. – Не будь нас, он бы попусту тратился на страховку от пожара.

Однако в тот день шутки не очень-то удавались. О Нижайшеммы больше ничего не слышали и не знали, что нас ждет в Раппоттенштайне. Казалось, вся Вена выезжает на выходные в леса и долы. После Северного моста мы стали продвигаться побыстрее, но колонна попавших в пробку машин тянулась до Хорна. Только на Цветтлерштрассе дорога перед нами освободилась. Бригадир выжимал из мотора все его лошадиные силы. Перед въездом в Цеттель нам помигала встречная машина. Бригадир ударил по тормозам, и нам кое-как удалось проскочить радарную ловушку, не превышая скорости.

Почти два года не видел я усадьбу. Приехав в Раппоттенштайн за три дня, чтобы развесить объявления, я в нее не заглядывал. Знакомый трактирщик сказал:

– Стало быть, решили опять проведать?

– Да, – ответил я. – Устроим праздник солнцеворота. Давненько мы не праздновали. А все из-за этого дела с пожаром. Чушь какая-то. Ведь мы тут совсем ни при чем. И те двое, которых осудили.

– Раффельсэдер тоже в это не верит. У них ковер-самолет, что ли, был, чтобы в Вену и обратно? Да и я их потом здесь видел. Кто такое сотворил, должен бы дергаться. На воре шапка горит. А эти преспокойно тянули пиво и ни о чем, кроме своего барашка, не думали.

– Весь процесс построен на косвенных уликах, – сказал я. – Ни одного свидетеля. Венским властям понадобились козлы отпущения, и присяжные их представили. Я уверен, что дело будет пересмотрено.

В другом трактире я поговорил с местными парнями. Один из них сказал:

– А мы уж решили на следующий год сами устроить праздник, если вы опять про нас забудете.

Ближе к вечеру мы приехали в Раппоттенштайн. Во дворе царила зловещая тишина. Я ожидал всего, что угодно, в том числе и полицейских засад во всех закоулках. Мы вошли в хай-тек-салон. Там был полный разгром. Со стен свисали выломанные доски, почти все зеркала разбиты, динамики выковыряны из коробок. Все приборы сдвинуты со своих мест, кабина автобуса разобрана на листы. Даже стулья-вертушки были вывинчены из пола и свалены в одну кучу. Но наш замурованный сейф полицейские не обнаружили.

Примерно ту же картину мы увидели в каждой из комнат. Не было такого уголка, который бы они не обшарили. В кухне все еще держался запах бараньей солонины. Холодильник до сих пор работал. Когда бригадир открыл дверцу, нас чуть не опрокинуло ударной волной невероятной вони. Заплесневелый мармелад, протухшее масло и обросшая толстым зеленым мехом банка с маринованными огурцами. На нижней полке красивыми рядами лежало бутылок двадцать пива.

Мы вышли во двор и осмотрели частью полуразрушенные хозяйственные постройки. Раньше мы использовали только три из них, у остальных в любой момент могла рухнуть крыша. Кое-где прибавилось вывалившихся кирпичей, перекрытия дали новые трещины, в остальном же ничего не изменилось. В сарае в прежнем порядке лежали дрова и охапки хвороста. Тут два года назад повкалывал Сачок, после чего с гордостью демонстрировал нам дровяной запас.

Когда мы открыли дверь в амбар, чуть не наткнулись на машину Файльбёка. Мы обошли ее по кругу. В щиток был вставлен ключ зажигания.

– Есть кто-нибудь? – громко спросил Бригадир.

В ответ ни звука. В отсеках, отделенных от гумна низенькой лестницей, – только клочки давно истлевшего сена и охапки старой соломы. Мы осмотрели все помещения – нигде никого. Оставалось заглянуть в подвальный тир. Дверь была прикрыта. Пузырь хотел включить свет, но лампочка не загорелась. Мы стали осторожно спускаться по узким ступеням. Зажигалки или спичек ни у кого не оказалось: курить-то мы бросили.

– Есть тут кто-нибудь? – еще раз спросил Бригадир, как только мы спустились на несколько ступенек. Вновь никакого отклика. На середине лестницы Пузырь дернул меня за рукав.

– Там свет, – шепнул он.

Чем больше наши глаза привыкали к темноте, тем отчетливее внизу, у входа в подвальный коридор, мерцал слабый огонек.

Бригадир снова подал голос:

– Есть тут кто-нибудь? Файльбёк, это ты?

И опять никто не ответил. Мы прислушивались. Тишина была гробовая. Кому же, как не мне, идти вперед и защищать других? Я стал осторожно спускаться вниз по ступеням. Знакомый запах сырой глины. Где-то в глубине темного пространства горела свеча. Из-за нагромождения ящиков из-под пива, которые мы всегда складывали ближе к выходу, ничего не было видно. Я нашел какую-то щель и глянул внутрь помещения. Свеча, должно быть, стояла где-то на полу. Сердце у меня просто грохотало. Надо было быть готовым к любой неожиданности. Возможно, на полу залегли люди из спецподразделения Резо Дорфа, и стоит мне высунуть голову, как по мне откроют огонь. Но выбора у меня не было.

Бригадир и Пузырь стояли за спиной и ждали моего следующего шага. Сделав его, я похолодел от ужаса. На глиняном полу лежал обнаженный труп Файльбёка. Рядом на нарах сидел Нижайший,он был совершенно неподвижен и закутан в одеяла. Взгляд прикован к свече, вкопанной в пол. Когда мы подошли поближе, у меня чуть не подкосились ноги. Мне бросилось в глаза, что у Файльбёка отрезан член. Он торчал изо рта. На груди – две темные, четко очерченные пулевые раны, третья зияла между глазами.

Нижайшийхотел что-то сказать, но получился только гортанный, клокочущий звук. Я нагнулся к нему, рядом валялись свечные огарки. Нижайшийповторил свою попытку. И еле выговорил:

– Вы должны простить Файльбёка.

Я положил руку ему на плечо и спросил:

– Ты давно здесь?

С невероятным усилием он произнес:

– Три дня в карауле у тела.

– Тебе надо поесть, – сказал я. – Пойдем, я помогу.

Я подхватил его под руки. Он с трудом встал. По одеялу соскользнул на пол пистолет. Бригадир поднял его.

Мы отвели Нижайшегона кухню и усадили на автобусное сиденье. Я начал заваривать чай. Он сказал:

– Мы должны снова принять Файльбёка в свой круг.

Все растерянно переглянулись. Я налил в какую-то посудину холодной воды и поставил остудить в нее чайник. Нижайшийпил мятный чай, сперва чуть отхлебывая, потом – жадными глотками. Я только успевал подливать.

– Как нам теперь быть? – ахал Пузырь, бегая из угла в угол.

Нижайшийпомассировал икры, потом встал и как бы встряхнулся. Он сказал:

– С сегодняшнего дня зарубите себе на носу: меня зовут Джордж, я приехал из Ирландии, по-немецки с грехом пополам. Вы меня не знаете. Инженер познакомился со мной в закусочной и пригласил сюда. А сейчас пейте пиво. Нам предстоит не самая приятная работа.

Мы выпили по бутылке и взялись за дело. Ящики для фруктов перетащили из сарая в амбар, где еще нашлась копешка прелой соломы. Днища ящиков устлали соломой и хворостом. Затем отнесли их в подвал. Нижайшийввернул в патрон лампочку. Стало светло. Из дома забрали все топоры, тяпки и мясницкие ножи. Нижайшийпринес в подвал два ведра. Одно – с водой, в другом – тряпье и резиновые перчатки. Когда бензопилой нарезали груду метровых кусков горбыля, Пузырь спросил:

– А почему бы не расчленить его бензопилой прямо здесь, где лежит?

– Ну, ты даешь, – сказал Бригадир. – Мы тут так все разукрасим, что в жизни не отмоешь.

Доски мы уложили в один ряд, чтобы получился настил. Нижайшийразрезал и снял одежду с трупа и рассовал ее по ящикам. Мы обступили труп, не решаясь прикоснуться к нему. Нижайшийбросил нам пакет с красными резиновыми перчатками.

– Не замарайте руки об эту свинью.

– Как это понимать? – спросил Пузырь. – Ты же говорил, мы должны снова принять Файльбёка.

– Файльбёка – да, – ответил Нижайший, –но не его мерзкое тело.

Тем временем он надел резиновые перчатки, вынул у покойника член изо рта и швырнул в ящик. Мы подняли труп за руки и за ноги. Он провисал и скользил по полу. Мы опустили его на доски.

– Кто хочет пива, пусть глотнет, – сказал Нижайший.

Он взял здоровенный топор и отрубил мертвую голову. Затем раздробил череп. Вытекший мозг мы собрали совковой лопатой и вместе с осколками черепа вывалили в один из ящиков. С обезглавленным трупом мне легче было работать. Я вспорол живот и вытащил кишечник. В нос ударил жуткий смрад. Я отступил на несколько шагов, чтобы глотнуть чистого воздуха.

– Что делать с кишками? – спросил я.

Мы немного подумали.

– Если размельчить и просто утопить в сортире, – рассудил Бригадир, – их могут через неделю-другую обнаружить в выгребной яме. Заверни их в газеты и тоже брось в ящик.

Я набрал побольше воздуха в легкие и, возясь с потрохами, старался не дышать. Прежде чем разрезать прямую кишку и пищевод, мне пришлось снова зарядиться свежим воздухом. Я вырезал легкие, сердце и печень и сунул в полость тряпку, чтобы она впитала скопившуюся жидкость. Потом мне захотелось пива. Я стянул перчатки и отошел к выходу, но даже там меня преследовал запах гниющих внутренностей. От него не так просто было отделаться. Несколько дней мне чудилось, что все вокруг пахнет кишками Файльбёка.

Другие начали рубить туловище и ноги. Все кости были измельчены. Я тоже приложил к этому руку. Труднее всего оказалось раздробление большой берцовой и тазовых костей. Мы обливались потом. Но действовали уже вполне уверенно. А мясо кромсали с каким-то остервенением. Нам все казалось, что оно изрублено недостаточно мелко. Пузырь сказал:

– Гуляш будет отменный.

– Фирменный раппоттенштайнский гуляш из собственноручно заколотой свиньи, – уточнил Бригадир.

В конце концов Файльбёк превратился в массу зловонного крошева. Мы отнесли ящики в сарай, набили их сверху соломой и хворостом и окатили горючей смесью из запасной канистры для бензопилы.

Когда мы убирали доски и инструмент, приехали Панда и Жердь. Бригадир объяснил им, что здесь произошло. Панда покрылся испариной. Ему захотелось во что бы то ни стало заглянуть в один из ящиков. Может, он не поверил нам. Он поднял пропитанную бензином солому и случайно наткнулся на тот ящик, где лежали осколки черепа. Оттуда таращились глаза Файльбёка. Панда грохнулся на пол. Он весь побелел. Я подложил ему под ноги пару поленьев и принес остаток мятного чая.

Было уже восемь вечера. Гостей на праздник приглашали к десяти. Приходилось спешить. На поляне позади двора мы, как и в прежние времена, выложили круг из камней там, где еще сохранились следы прежних. Диаметр примерно четыре метра.

Ящики мы вынесли из амбара и поставили один на другой в центре круга. Вскоре их накрыла целая гора дров. Под конец нам даже стал помогать чуть живой Панда. Сначала мы забросали ящики досками, на которых рубили труп, потом нагромоздили столько дров, что получилась куча в два метра высотой. В прорехи мы совали хворост и в половине десятого с разных сторон запалили костер. Через несколько минут взвилось пламя, которое можно было увидеть издалека. Вскоре стали приходить деревенские. Они приносили корзины со снедью и выпивкой. Один парень приехал на тракторе с прицепом, доставив ящики с пивом и весы. Надо было возобновить обычай прыгать через костер.

Нижайшийсобрал волосы в косицу и упрятал ее под шляпу. Местные предлагали ему пива, он отказывался. Зато колбасу в тесте принял с благодарностью. Школьная учительница начала с ним разговаривать по-английски. Не могу точно сказать, что он ей впаривал. По-моему, что-то про Ирландию и костры, которые там любят жечь. Но всякий разговор он быстро заканчивал. До самой ночи я чувствовал исходивший от костра сладковатый запах сгоревшей плоти Файльбёка. Никто не заметил ничего необычного.

В полночь какой-то парень отважился прыгнуть. Все его отговаривали. Время еще не пришло. Но он разбежался и прыгнул. И хотя он перемахнул через пламя, приземлился на тлеющие головешки и сильно обжегся. Боль заставляла его бегать по кругу. Но он все же встал на весы. Правда, тут же соскочил и опять начал бегать, воя от боли. Мы вызвали «скорую». Панда и Жердь подкладывали дров. На питейные нужды мы выделили шестьдесят литров пива.

К трем утра у костра осталось лишь несколько пьяных молодых крестьян. И те, что стояли на ногах, старались пустить в расход поленницу, сложенную еще Сачком. Жердь и Панда выполняли свою задачу по поддержанию огня до девяти утра. Потом их должны были сменить Пузырь с Бригадиром, которые ушли в дом и завалились спать. Бригадир заявил:

– Если потребуется, я готов подбрасывать дрова все выходные.

Но этого не потребовалось.

Ночью мы с Нижайшимуехали в Вену на машине Файльбёка. Прежде чем выйти на Хейлигенштадтском шоссе, он сказал мне:

– Теперь мы увидимся не скоро. Армагеддон откладывается на год. Регулярно покупай «Журнал для всех», через него я дам о себе знать. Ты ведь уже знаешь, что такое акростих. Не забудь, главное – вторая буква.

Он обнял меня и пошел своей дорогой.

– Постой! – крикнул я.

Он вернулся в машину и закрыл дверь.

– Что делать, если мне надо будет срочно связаться с тобой? – спросил я.

– В крайнем случае, но только в самом крайнем, установишь контакт со Стивеном Макэльпайном в Далласе. Спросишь номер пастора Батлера из Айдахо. Пастор Батлер. Легко запомнить.

Он вышел и двинулся вверх по шоссе в сторону Нусдорфа. Какое-то время я наблюдал за ним через зеркало заднего вида, потом поехал в Хернальс на Гюртеле. Возле дома Файльбёка нашлось место для парковки. Там я и поставил его машину. Руль, панель и дверные ручки протер носовым платком. Ключ зажигания выбросил потом в щель решетки канализационного люка. Уже светало. Вообще-то я собирался идти до Фаворитенштрассе пешком. Это заняло бы не меньше часа. А я едва держался на ногах. Поэтому пришлось сесть в такси на Эльтерайнплац. Водитель плохо знал немецкий и, прежде чем поехать, долго рассматривал карту города. На щитке висели четки. У лобового стекла лежала книга с арабскими буквами на переплете. Я спросил, что это за книга.