Текст книги "Человек-землетрясение"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

А в итоге: опасный человек!

Тео Хаферкамп позвонил в Аахен. Гельмут Хансен оказался дома, в своей студенческой каморке.

– Приезжай, – усталым голосом произнес Хаферкамп и провел ладонью по глазам. – Боб пропал. Все мы знаем, что это значит…

Меццана – жалкая деревушка в горах к югу от Валлелунджо. Люди, отчаянное мужество которых жить здесь кажется непостижимым, вырубили на горном склоне свои дома, крытые камнем. Над крышами в низкое небо упирается большая круглая вершина Монте-Кристо, напоминающая лысую голову. Солнце выжигает все живое на белых камнях, и тот, кто три дня подряд смотрит на скалу, на четвертый день слепнет. И тем не менее на протяжении веков в Меццане живут около ста двадцати человек – иногда больше, иногда меньше, но всегда свыше ста. Это семьи Бенаджио, ди Лавоньо, Кадамена, Лапарези, Дудуччи, Джованнони, Ферапонте и еще несколько других. А кроме того, больше шестидесяти собак, триста тощих коз, море кур и священник дон Эмилио. Каждый вечер он преклоняет колена в своей маленькой каменной церквушке перед алтарем, вырезанным из корней дерева, и вопрошает Господа: «Почему сотворение мира остановилось в Меццане? Господи, ведь и эти люди – твои дети…» Через Валлелунджо пролегала автострада, ведущая из Палермо в Сиракузы, она приносила на раскаленные улочки дыхание чужого, далекого мира, столь же далекого, как лунный ландшафт. От шоссе ответвлялась узкая грунтовая дорожка и уходила в горы.

Чокки раздобыл подробную карту автодорог, на которой этот путь был обозначен тонкой линией. Красным карандашом он обвел название «Меццана». Боб Баррайс недоверчиво посмотрел на этот красный кружок.

– Откуда ты можешь знать, что именно в этой деревне кто-то умрет, когда мы приедем? – спросил он.

Чокки засмеялся и ответил:

– Это было бы слишком большим везением! Я знаю в Меццане семью Лапарези. Старый Этторе Лапарези – бургомистр этого жалкого селения.

– А как ты вообще попал в Меццану?

– Это долгая история, Боб. – Чокки сидел в глубоком кожаном кресле, пил вино и рисовал на полях карты стилизованные скелеты.

Апартаменты Чокки на родительской вилле были похожи на выставочный зал музея поп-культуры. Четыре комнаты, уставленные модернистской мебелью и увешанные картинами, с лампами, дизайн которых явно опережая свой век, и покрытая серебряной фольгой ванная были как бы отрезаны от реального мира. Кожаные кресла имели форму сжатой со всех сторон чаши – сидеть в них было уютно, но встать можно было, лишь скатившись сбоку на ковер.

– Год назад я путешествовал по Сицилии и потерпел аварию под Валлелунджо. Целую неделю мне пришлось дожидаться запчастей, и я на осле осваивал окрестности. Что мне еще оставалось делать? Так я попал в Меццану. Никогда ее не забуду. Горстка домов, приклеившихся к лысому черепу скалы. «Они же должны поджариваться, эти люди, – думал я. – Ведь они живут на вечно раскаленной сковородке. Почему они не шипят, как колбаса?» Меня это просто потрясло, и я угостил бургомистра Лапарези кувшином вина. А потом мы пьянствовали подряд три дня и три ночи. С тех пор мы друзья. – Чокки перестал рисовать скелеты. – Если где-нибудь в округе появится труп, Этторе нам его достанет!

И вот Боб Баррайс и Чокки свернули с автострады под Валлелунджо и затряслись по узкой дороге через раскаленные горы. Уже пятый день они были в пути. Чокки, взявший на себя бухгалтерию, заносил в «бортовой журнал» все события. Он добросовестно записывал:

5 мая. Отъезд из Эссена. Прибытие в Комо – 23.17. Отель «Гардения». Смертельно устали, тем не менее в баре познакомились с Лаурой и Виолеттой. Жеребьевка: Лаура – для меня. Было очень хорошо.

6 мая. Автострада дель Соле. Под Римом посадили двух англичанок, Мейбл и Джейн. В сосновой рощице на виа Аппиа антика большой секс. Мейбл была обворожительна. Боб поехал с Джейн к древнеримскому захоронению и оставил малышке синяк на левом бедре. Высадили их в Остии. Переночевали в мотеле. В соседнем номере парочка трудилась всю ночь. Не сомкнул глаз. Обидно только слушать.

7 мая. Поздно приехали в Реджо-ди-Калабрия. Паромы уже не ходят. Переночевали в отеле «Парадизо». Горничная Лиза из Эммериха на Рейне счастлива встретить земляка. Добрый немецкий праздник в постели. Боб остался один. Слуги и официанты охраняли его, как политика. Его ангельское лицо свело с ума здесь всех баб.

8 мая. Переправились в Мессину. Познакомились с Розой и Джулией. Горячи, как сицилийское солнце. Остаемся в Мессине. Снова жеребьевка. Бобу достается Роза. В комнате оказалось, что Роза – трансвестит. И это Бобу! Я чуть не катался от смеха.

9 мая. Район боевых действий. Позади Катания…

Это была последняя запись. До сих пор было лишь беспечное описание прелестей жизни. Дальше фразы должны были бы звучать серьезнее; например, так: «Прием товара. Возвращение на большую землю…»

Чокки позаимствовал для этого жуткого приключения из семейного автопарка мощный универсал, на котором обычно старый Чокки ездил на охоту. Он был выкрашен в зеленый цвет, выглядел неприметно, и – как установил Чокки – в нем могли разместиться четыре «анатомических объекта».

Чокки заказал в Эссене по своим эскизам у столяра массивный деревянный ящик с привинчивающейся крышкой, обитый изнутри двухсотмиллиметровым слоем изоляции, сохранявшей холод. Во время последней остановки в Мессине Боб и Чокки заморозили в холодильнике десять больших пакетов с водой и положили их в ящик. Если его не открывать, холод продержится в нем двадцать четыре часа.

Медленно ехали они по тропе, выбитой в скалах. Боб Баррайс, как специалист по сумасшедшим дорогам, вел машину. Он изо всех сил старался объезжать каменные глыбы на дороге, но это ему не всегда удавалось. Тогда машина делала рывок, рессоры взвизгивали и из-под колес во все стороны летели камни.

– Самая кошмарная дорога в моей жизни! – крикнул Боб, когда машина снова подпрыгнула. – Ралли против нее – парад детских колясок…

– Но в конце пути лежит Меццана! – Чокки открыл бутылку минеральной воды и вылил половину содержимого Бобу на голову. Теплая шипучая вода потекла по его лицу, в широко распахнутый ворот рубашки, по груди. Пекло среди голых скал невыносимо. Боб удивился, почему не плавился металл кузова, не трескался лак и не растапливалась резина колес.

Через час они увидели Меццану. Груда белых камней под лысой скалой, когда-то названной шутником Монте-Кристо. Пара жалких коричневато-зеленых пастбищ ниже деревни была единственным цветным мазком в этой белой пустыне. По долине протекал ручей, единственная артерия жизни в Меццане, сочившийся из скалы, как будто слюна из сомкнутых губ. Здесь, где вода веками боролась с солнечным жаром, были разбиты сады, рос даже виноград, горячая земля рождала огромные плоды. Это был оазис в аду.

Боб Баррайс затормозил и вытер запылившееся лицо. Чокки зажег две сигареты и сунул одну Бобу.

– Такого ты еще, поди, никогда не видел? – спросил он добродушно.

Боб жадно втянул в себя дым и со свистом выпустил его обратно. Потом он покачал головой. Белое солнце его доконало. Нёбо было как дубленая кожа, весь он блестел от пота.

– Это просто невероятно! – воскликнул Боб, вырвал у Чокки бутылку из рук и вылил остатки минеральной воды себе на затылок. – Как здесь может жить человек?

– Они живут, и даже счастливо, вот увидишь! Они станут поставщиками «Анатомического торгового общества»…

Бургомистр Этторе Лапарези был первым, кто их приветствовал. Он бежал им навстречу по круто забирающей вверх дороге, размахивал биноклем над головой и кричал нечто, что они не могли разобрать. С балкона своей «Каза коммунале» он долгое время наблюдал за чужой машиной, пока, наконец, через окуляры своего бинокля не узнал друга из Германии, милого, доброго, щедрого Чокки. Бинокль был самой большой ценностью семьи Лапарези, возвышающей ее над всеми деревенскими жителями, поскольку тот, кто далеко видит, всегда в выигрыше. Этторе выскочил из дома и побежал с криками по раскаленным улочкам.

– Соччи приехал! – кричал он. – Соччи приехал! – Выговорить «Чокки» было трудно для итальянца. Он уже на бегу подсчитывал, сколько заработает на этом приезде. В прошлый раз хватило на шесть месяцев. Соччи сорил лирами направо и налево, как будто это была галька. А священник, дон Эмилио, благословил Лапарези, предупредив: «Этторе, не забывай, что на все это была Божья воля». Лапарези понял намек, пожертвовал церкви четыре большие свечки и заработал право во время очередного крестного хода вдоль ручья, источника жизни Меццаны, целых двадцать минут нести икону Богоматери.

– Амичи! – орал Этторе, когда Боб затормозил у въезда в деревню. – Амичи! Добро пожаловать! Дайте вас обнять. Какая радость!

Он штурмом взял автомобиль, выхватил Чокки из машины, обнял и поцеловал его, а потом прижал к своей груди и Боба. Радость Этторе была искренней. На его заросшем щетиной, изрезанном, как скала, морщинами, обветренном лице читалось явное блаженство. Что из того, что дыхание его отдавало кислым вином и чесноком, а его самого окутывало облако лошадиного пота? Эстет Боб Баррайс, презиравший все некрасивое и принимавший лишь персиковый запах пота женщины, а никак не горький запах дорожного рабочего, дружески, но твердо отодвинул от себя Этторе и в поисках поддержки посмотрел на Чокки.

– Какое у нас вино в этом году! – кричал Этторе, как будто командовал целой армией. – Вино, амичи! – Он пощелкал языком, завращал глазами и зачмокал: – Красное, как бычья кровь! Мама Джулия (это была жена Лапарези, толстая женщина, каждый год жизни которой оставил глубокий след на ее лице) уже печет огромную пиццу! Какая радость! Какая радость!

Вечером к Лапарези пришел священник дон Эмилио. Боб и Чокки уже выставили себя на обозрение всей деревне и одарили деньгами детей. Взрослые были слишком горды, чтобы брать их, не заработав, они не были попрошайками.

– И это тоже нужно учитывать, – сказал Чокки Бобу. – Солнце развило в их мозгу больше всего один центр – гордость. Чтобы жить, эти люди могли бы красть, убивать, жечь, но только не просить милостыню. Даже за десять тысяч лир ни одна из этих девчонок не ляжет к тебе в постель. Если она это сделает, то бесплатно, из любви, всем сердцем. И это таит в себе большую опасность. Здесь не знают флирта – только честь и гордость. Так что будь осторожен, Боб, зашей себе ширинку суровыми нитками!

Дон Эмилио съел кусок гигантской пиццы, выпил, как воды, густого темно-красного вина и сообщил, что Божий дом в Меццане не благословение Господа, а оскорбление христианства.

– Тысячу марок необходимо, чтобы отремонтировать его во славу Господа, – сказал он. Когда вопль Этторио оповестил всю деревню, дон Эмилио быстро перевел лиры в марки и подсчитал, какие крохи со стола богатых нужны его церкви. Тысячи марок ему бы хватило. Сто восемьдесят тысяч лир – немыслимая сумма для Меццаны! И всего лишь пылинка в кармане богача.

– Выложим эти деньги, – заметил Чокки небрежно Бобу. – Дадим ему тысячу марок, и когда мы будем вывозить свой товар, он спрячется за алтарем, закроет глаза и зажмет руками уши. Если нужно для дела, я построю ему новую колокольню… – Чокки доброжелательно улыбнулся дону Эмилио, не понимавшему по-немецки, сунул руку в нагрудный карман и отсчитал десять купюр по сто марок на грубо обструганный стол Этторе. – Мы даже всевышнего подкупим, – сказал он при этом.

– Самая грандиозная идея, с какой я когда-либо имел дело. – Боб Баррайс скривил свое красивое лицо. Его взгляд скользнул по жадно загоревшимся глазам бургомистра Лапарези, по дону Эмилио, который сначала немного пожеманился, а потом точно рассчитанным движением крупье сгреб банкноты; по маме Джулии, которая облизала жирные губы, наступила под столом Этторе на ногу, напомнив ему тем самым, что и Лапарези принимают немецкие марки.

Этторе вздохнул, полез рукой под стол, почесал свою ногу и уставился на остатки своей пиццы.

– Урожай был плохой, – простонал он. – Что за лето, амичи, что за лето! Стоило высунуть зад из дверей, моментально получалась жареная ветчина! У кур были опалены все перья. Козы давали кипящее молоко. Дурное лето. Зимой голодали и жрали сено, как скотина…

– Положение может измениться, – сказал Чокки многозначительно. – Но вино хорошее, Этторе…

В десять вечера дон Эмилио ушел, чтобы звонить в колокола. Это были два жалких пронзительных колокольчика, но не звук возносит хвалу Господу, а убеждения того, кто тянет за веревку. Этторе придвинулся поближе к Чокки и Бобу, после того как мама Джулия оставила мужчин одних и где-то возле дома гремела посудой.

– Ты сделал намек, Соччи, – начал зондировать почву Этторе. – Нищета Меццаны съедает мое сердце. Я могу показать тебе детей, которые еще ни разу не видели куска мяса, не ели поленты,[2]2
  Блюдо из кукурузы (примеч. пер.)


[Закрыть] не знают рыбы…

– Меня интересуют не дети, Этторе, а старые, больные, немощные… короче те, которые вскоре могут умереть. – Чокки положил триста марок на стол. Этторе громко икнул – он понимал, что деньги для него, но не мог сообразить, что он за них должен сделать. Перед домом послышались голоса – посланники семей Меццаны справлялись у мамы Джулии, как чувствуют себя гости из Германии. Сыты ли они и, главное, в хорошем ли настроении? В деревне сразу заметили, что дон Эмилио сегодня звонил в колокола дольше обычного.

– Больные? – переспросил Этторио и вытер влажные от вина губы тыльной стороной ладони. – Ага, больные! Но почему, Соччи?

– Есть в деревне кто-нибудь при смерти?

– Нет. – Этторе недоуменно посмотрел на Чокки, а потом на Боба. – Почему?

– Нам нужны мертвые, Этторе.

– Мертвые?

– Мы платим пятьдесят тысяч лир за труп, – сказал Боб.

– Амичи, вы опьянели. – Этторе широко ухмыльнулся. – Хорошее вино, да? Виноград растет на скалах…

– Это не шутка, Этторе. – Чокки положил руку на три стомарковые купюры. Бургомистр Лапарези сразу смекнул, что дело принимает серьезный оборот. Он сделал большой глоток вина, скосив глаза через край глиняного кувшина. – Ты ведь знаешь, что в университетах обучают врачей?

– Я же не идиот.

– Они изучают болезни, знакомятся с человеческим телом изнутри и снаружи, и для этого им нужны трупы, которые можно разрезать, чтобы во всех тонкостях понять анатомию, строение тела. Студенты должны знать каждую кость, каждый мускул, каждый нерв, каждую жилу, железу, артерию или вену, каждый орган, его строение и его функции, его болезни и возможности излечения. Для всего этого нужны трупы, чтобы по ним точно изучить, как продлить жизнь человека. То есть это хорошее, благородное дело – продавать университетам трупы.

Этторе Лапарези неотрывно смотрел в свою кружку с вином и размышлял. Впервые в жизни он столкнулся с делом, о котором не имел ни малейшего понятия. Конечно, врачи должны знать человека и изнутри, иначе откуда они узнают, какие болезни могут в нем поселиться. А потом операции. Нужно ведь знать, куда режешь. Этторе всегда восхищался хирургами, когда о них писали в газетах и журналах. Они пришивали отрезанные руки, долбили головы, пересаживали сердца… с ума можно сойти. А Марии Капуччилини из соседней деревни Овиндоли отрезали в Палермо даже грудь, и с тех пор она здорова, как двадцатилетняя.

Этторе посмотрел на Боба, как будто ожидал от него объяснения. И Боб сказал:

– Подумайте только, синьор Лапарези: кто-то умирает, его кладут в гроб, закапывают в землю, и там он гниет. Кому от этого польза? Никому! Только хлопоты. Нужно ухаживать за могилой, сажать на ней цветы, поддерживать в чистоте. А какую бы пользу он мог принести человечеству, если его продать нам! Он может обогатить знания многих молодых врачей, он поможет побороть болезни… и родственники получат еще за него пятьдесят тысяч лир…

– Это крайне важно! – Этторе сложил руки на кувшине. На его небритом морщинистом лице появилось выражение искренней скорби. – Но у нас нет покойников в Меццане.

– Ни одного тяжелобольного?

– Есть один. Старый Джуббиа. Ему девяносто лет, уже было три удара, и вот уже четыре года он не может умереть. Каждый раз, когда он замечает, что близится конец, он выпивает кружку вина и живет дальше. Семья Джуббиа уже просто в отчаянии…

– А в соседних деревнях? Я плачу тебе за посредничество двадцать тысяч лир. Этторе Лапарези замолчал. Даже человек из Меццаны должен сначала свыкнуться с мыслью, что ему придется торговать мертвецами. Не так просто перестроиться. Вместо дынь – трупы. Этторе не мог побороть сомнения морального характера.

«Это нужно для медицины, – тупо размышлял он. – Для всех нас. Тут он прав. В земле от них никакого проку, а в университетах на них можно учиться. И почему мафия до сих пор не занялась этой торговлей?»

– Оставим это до утра, – дипломатично сказал Этторе. – Я должен сначала подумать, насколько это богоугодное дело…

Боб Баррайс и Чокки прожили два дня в Меццане, на третий вернулся Лапарези из своей новой поездки по округе и доложил с сияющим лицом:

– Нашел покойника! В Примолано. Молодой парень, двадцать лет. Несчастный случай, амичи… Его семья уже в девятом колене воюет с соседями Фролини. На очереди был Альберто Дуччи. Но он решил всех перехитрить, нашел себе работу в Германии и пробыл там два года. А теперь вот вернулся навестить свою маму и сразу нарвался на дробовик старого Фролини. Как можно быть таким глупым, таким глупым… – Этторе заломил руки и начал рассказывать всю историю вражды семей Фролини и Дуччи. Началось это еще в 1809 году – тогда кто-то из Дуччи обрюхатил дочку Фролини и не женился на ней. В день рождения ребенка молодого Дуччи нашли с проломленным черепом. С тех пор семьи убивали друг друга, но не всегда успевали: женщины рожали больше детей, чем можно было убить. С каждым покойником плодовитость возрастала. Все было бы проще, если бы Фролини или Дуччи переехали в другое место… Но это было невозможно. Их честь была из того же материала, что и скалы вокруг.

Через час Боб и Чокки на своем универсале поехали в Примолано. Этторе сидел сзади на специальном ящике и курил одну сигарету за другой. Окурки он тушил о крышку ящика. Он нервничал. Семья Дуччи была готова продать мертвеца, о котором еще никто официально не знал, что он мертв. В отделение карабинеров в Рокка-дель-Аквила вообще не было заявлено… Какое дело полиции до вражды между семьями Фролини и Дуччи? Ведь никто не мог ничего изменить.

В Примолано вся семья Дуччи ожидала немецких покупателей их дорогого Альберто.

Как огромные вороны, сидели одетые в черное женщины вокруг простой раскладушки, на которой лежал покойник. Его гордое красивое лицо было еще отмечено печатью той пленительной страстности, которая может быть присуща только сицилийцам. Глава семьи Марио Дуччи, седой старик с загрубевшим лицом, вышел навстречу Бобу и Чокки с застывшей миной. Женщины тихо плакали. Этторе остался снаружи у машины, он не хотел иметь ничего общего с вендеттой Фролини и Дуччи.

– В ближайшие дни вы получите одного из Фролини, – невозмутимо произнес старый Дуччи. – Из Америки и Канады, Германии и Швейцарии все возвращаются на родину. Вы принимаете всех мертвецов?

Боб Баррайс не отрываясь смотрел на распростертое тело юноши.

– Всех! – ответил он, прежде чем Чокки что-то успел сказать.

– Это хорошо. – Марио Дуччи протянул руку. – То, что здесь происходит, никого не касается. Если вы заберете мертвых, это самый незаметный способ спрятать их.

– И как долго это будет продолжаться? – спросил Чокки.

– Пока у Фролини не иссякнут силы. У них еще четверо мужчин, и ни одна женщина не беременна. А у нас еще шесть мужчин, и четыре женщины ждут ребенка. Дуччи победят!

Чокки заплатил за покойника пятьдесят тысяч лир, потом четверо Дуччи внесли в дом ящик. Все, что происходило потом, Боб Баррайс воспринимал как фильм ужасов.

Застреленный был раздет и обмыт. Этим занялись женщины, и они исполняли свою работу как ритуал. Боб увидел, что грудь юноши была превращена в крошево зарядом дроби – стрелявший нажал на курок на расстоянии не больше двух метров. Со всей мощью, почти не рассеиваясь, сотни дробинок вошли в тело.

Мертвого Дуччи положили обнаженным в ящик, обложили охлаждающими пакетами – так, как готовят к отправке большую рыбу, – закрыли сверху крышку и завинтили ее. Все это происходило молча, без слов, лишь на фоне плача двух женщин – матери и сестры покойного. Потом четверо мужчин отнесли ящик в машину, задвинули его и, не бросив ни одного взгляда на Боба и Чокки, ушли обратно в дом. Только старый Марио Дуччи стоял еще в двери и смотрел вслед своему младшему сыну увлажненными глазами. В руках он держал деньги, они торчали у него между сжатых пальцев.

– Благослови тебя Господь, сынок, – произнес он хрипло, когда Боб снова сел за руль и завел двигатель. – На эти деньги мы купим оружие и боеприпасы и истребим всех Фролини! Я обещаю тебе, клянусь слезами Богородицы…

Он стоял в дверях, пока машина не скрылась за поворотом дороги в горах. Лишь когда он вошел в дом, женщины начали громко плакать, а мужчины проклинать Фролини.

Транспортировка на материк не составила проблемы. По виду ящика никто не мог догадаться о его содержимом. Боб написал на нем с обеих сторон большими белыми буквами: «Кемпинг Интернэшнл». Каждому было ясно, что внутри ящика лежит палатка или другое снаряжение для веселого отпуска.

Подготовка Чокки оказалась безупречной.

Через два дня они приехали в университетский городок и позвонили из телефонной будки, как было условлено, служащему анатомического театра. Человек, таскавший в подвале части трупов, как мясник колбасы, поставил в известность научного ассистента профессора.

– Сегодня, в двадцать два часа, – сказал служащий, – я встречу вас перед институтом. Вы должны въехать сзади во двор, но это я вам потом покажу…

Пока дело протекало без осложнений. Единственную неприятность доставляли замороженные пакеты, которые, несмотря на внутреннюю обшивку из пористого материала, таяли быстрее, чем могли предположить Боб и Чокки. Поэтому им во время ночевки в Палермо пришлось вновь развинчивать ящик, вынимать пакеты и снова замораживать их в морозильнике отеля.

Эту задачу взял на себя Боб Баррайс… Чокки стоял на часах в гараже, в то время как Боб занимался мертвецом. Со времени появления трупа Боб не испытывал больше того спортивного азарта, который ощущал во всем деле Чокки, желание сделать что-то необычное, зловещее бегство из однообразия богатых забав, он даже сфотографировал перевозку погибшего Дуччи во всех подробностях. В Примолано, несмотря на бдительное око семейства Дуччи, ему это удалось с помощью мини-камеры, спрятанной на поясе. Для Боба этот «спорт» стал чем-то большим. Присутствие смерти возбудило в нем то же чувственное желание, которое он испытал, когда на его глазах горел Лутц Адамс и летел в бездну горного ущелья на своем мотоцикле крестьянин Гастон Брилье. С тем же вожделением он любил, требуя от девушек, чтобы они корчились и изображали муки. Он заставлял их притворяться, что они вот-вот рассыплются под его руками, ему было необходимо слышать их стоны и еле сдерживаемые крики, он наслаждался раскрытыми от ужаса глазами. Тогда его заливало горячей волной, которая увлекала за собой, и он становился вулканом страсти, способным высекать искры из другого тела.

Ровно в десять вечера они припарковались перед медицинским отделением университета и стали ждать служащего анатомического театра. Когда появился господин в превосходно сшитом костюме, Чокки дал короткий гудок.

– Вот он, – сказал Чокки. Боб искренне удивился:

– Этот джентльмен?

– А почему работник анатомического театра должен выглядеть как чудище? Джанни Порца – человек, который все свои деньги вкладывает в одежду и косметику. – Чокки засмеялся и кивнул Порца. – Тоже интересный психологический момент. Раз уж ему приходится по восемь часов в день иметь дело с разрезанными трупами, голыми мертвецами и плавать в облаке формалина и дезинфекционных средств, то в своей личной жизни он спасается дорогими костюмами и пряными духами. Таким образом он соблюдает равновесие.

Передача трупа произошла быстро и по-деловому.

Товар – деньги. Сто тысяч лир.

Джанни Порца удостоверился во дворе, что в ящике действительно находится мертвец, отсчитал деньги и с помощью Боба задвинул ящик на плоскую тележку на четырех колесах. Потом он вместе с ней исчез за большой железной дверью с надписью «Вход запрещен», и вскоре донесся приглушенный шум спускающегося лифта. Царство мертвых всегда под землей – и тех, кто погребен, и тех, кто в подвале анатомического театра.

Джанни Порца вновь появился через десять минут и задвинул пустой ящик в кузов универсала.

– В следующий раз не надо застреленных, – сказал он. – Грудная клетка, диафрагма и легкие непригодны для учебных целей. В следующий раз, пожалуйста, привозите мертвеца в хорошем состоянии…

Он с достоинством протянул руку Бобу и Чокки, откатил тележку к стене дворовой постройки клиники и удалился, ни разу не обернувшись. Элегантный мужчина с черными вьющимися волосами, благоухающий пряным ароматом.

– Ну вот, дело сделано, – сказал Чокки, когда они выходили из машины перед отелем, в котором заказали комнату. – Что будем делать вечером?

– Мне срочно нужна женщина. – Голос Боба глухо завибрировал. Его большие оленьи глаза блестели. – Тебе нет?

Чокки покачал головой:

– Не то настроение. Теперь, когда все позади, у меня что-то на душе кошки скребут.

Он прислонился к машине и зажег сигарету.

– А мне понравилось. – Боб Баррайс просветленно улыбнулся. Его ангельское лицо готово было расплавиться от умиления. – Будь здоров, Чокк. Пойду поймаю себе голубку…

Чокки смотрел ему вслед, как он легкой, порхающей походкой шел по улице – как будто сошел с картинки из журнала мод. Несколько женщин обернулись в его сторону: он был магнитом, притягивающим женские сердца.

– Боб становится зловещим, – пробормотал себе под нос Чокки и погасил сигарету о решетку радиатора. – Похоже, нет ничего на свете, что могло бы его потрясти.

Он отправился в свою комнату, разделся, принял душ, голым бросился на кровать и быстро заснул.

Боб Баррайс провел всю ночь в комнате на Виа Скаренте.

За двадцать пять тысяч лир он заставил семнадцатилетнюю проститутку изображать из себя мертвую. Ей пришлось лечь обнаженной в постель, закрыть глаза, скрестить руки на животе и задержать дыхание.

Лишь тогда он на нее набросился, издавая нечленораздельные звуки, как человек, которому вырвали язык.

Гельмут Хансен был на пути в Сицилию. Из Дюссельдорфа он вылетел в Рим, оттуда в Катанию. Теперь он сидел в отеле «Палаццио» и не знал, что делать дальше.

Доктору Дорлаху удалось выследить беглецов только досюда. Он сразу же поехал к Чокки, но упрямый дворецкий даже за пятьсот марок не выдавил из себя ничего, кроме: «Ниже моего достоинства говорить за деньги». Первую и единственную зацепку Дорлах получил от шофера. Тот сообщил, что Чокки-младший приобрел карту Сицилии. Он просматривал ее, когда шофер зашел за старым Чокки, чтобы вести его на заседание наблюдательного совета.

– Сицилия! – произнес Теодор Хаферкамп голосом, полным смутных предчувствий. – Это еще никогда не приводило ни к чему хорошему! Одному дьяволу известно, что они могут там замышлять. Что можно придумать на Сицилии, Гельмут?

– Такой человек, как Боб, может повсюду поджечь мир. Его фантазия в изобретении увеселений неиссякаема и причудлива.

– Если бы он хотя бы десять процентов от нее вкладывал в честную работу! – воскликнул Хаферкамп. Он намеренно повысил голос, поскольку в салон вошла Матильда Баррайс. Она была бледна, хрупкое создание из фарфора, как будто рожденное со сложенными руками.

– Вести от Боба? – спросила она.

– Да. Он, должно быть, на Сицилии.

– Наверняка в санатории.

– Абсолютно точно. Питьевое лечение. Высасывает пот из женских пупков!

Матильда Баррайс вздрогнула, но не отреагировала на этот выпад. Она посмотрела на Гельмута тем молящим взглядом, полным материнской тревоги, перед которым никто не может устоять:

– Ты посетишь его, Гельмут?

– Сначала он должен разыскать его!

– Я сделаю все, что в моих силах. – Хансен беспомощно поднял руки. – Но Сицилия велика. Как найти в ней наугад двух человек?

– Есть только один вариант: обойти все знаменитые отели в городах. В одной из этих роскошных коробок они наверняка ночевали. Тогда у тебя есть хоть одна зацепка. – Хаферкамп с вызовом посмотрел на сестру. Это был взгляд, которого Матильда всегда избегала. Когда речь шла о Роберте, ее всегда угнетало чувство вины. «Что я сделала неправильно? – часто спрашивала она себя. – Ведь в детстве он был таким милым и послушным мальчиком». Она не знала, что три служанки уволились в те годы потому, что четырнадцатилетний Боб подкарауливал их во флигеле для слуг и рывком расстегивал им блузки.

Гельмут Хансен добрался до Катании. Здесь след обрывался. В отеле «Палаццо» Боб и Чокки отдыхали три часа и заморозили целую гору пакетов в морозильной установке гостиницы. Это он слышал и в Мессине.

Двадцать пакетов.

Хансен искал этому объяснение и не находил. Но, если Боб Баррайс с таким грузом разъезжает по Сицилии, это неспроста.

И вот Гельмут Хансен торчал в Катании в надежде на великого помощника всех растерявшихся: на случай. Он прождал больше недели, объездил на взятом напрокат автомобиле все дороги вдоль побережья, был в Сиракузах и Ликате, в Марсале и Трапани, в Палермо и Цефалу. Он кружил вокруг острова в надежде встретить перед одним из прибрежных отелей универсал из Эссена. Боб может быть только на побережье, решил Хансен, только там, где есть вода и девочки, он чувствует себя хорошо. Внутри страны, по которой столетия пронеслись, как горячие ураганы, нет места для увеселений Боба Баррайса.

Его поиски были напрасными, потому что Чокки и Боб к тому времени уже расстались и вернулись в Германию. Чокки отправился в Мюнхен – ему вдруг пришла в голову очередная идея, которая его целиком захватила. Он одолжил Бобу три тысячи марок и дал с собой бланковый чек Эссенского банка.

– Предел – десять тысяч марок, – сказал он, сгорая от нетерпения. – Где мы встречаемся?

– В Каннах. – Боб Баррайс написал расписку и пододвинул ее Чокки. Порядок прежде всего, даже среди друзей. – Ты на тачке поедешь в Мюнхен?

– Я оставлю машину в Риме, в гараже, а сам полечу. А ты?

– Сам еще не знаю. – Боб Баррайс посмотрел в окно. Воздух буквально дымился. Был необычайно жаркий май. У расположенной напротив церкви голуби попрятались в тень, отбрасываемую каменными святыми. – В любом случае я буду в Каннах! Когда мы встречаемся?

– В воскресенье, восемнадцатого мая.

– Перед клубом «Медитерране».

– О'кей.

Вечером они поехали в Рим и на следующее утро разными рейсами вылетели в Германию: Чокки – в Мюнхен, Боб Баррайс – в Кельн. И в то время, как Гельмут Хансен потел на дорогах Марсалы и бросал вызов случаю, в дверь студентки Евы Коттман позвонили. Она снимала маленькую однокомнатную квартирку на окраине Аахена; это была бетонная коробка, четыре угла которой подразумевали четыре комнаты: кухня, гостиная, ниша для спанья и кабинет. Посредине с потолка свисало на цепях кресло в форме чаши, обозначавшее место для досуга.