Текст книги "Человек-землетрясение"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

«Он всем манипулирует, – размышлял Боб Баррайс. – Вреденхаузен – это суверенное „королевство Баррайс“. Какую жизнь я мог бы вести, если бы между мной и всеми возможностями не стоял дядя Теодор. Но он существует. Толстый, обходительный, жестокий, обворожительный, сильный, остроумный, ядовитый – на любой вкус. Даже убивать его не имеет смысла… Он и дух старого Баррайса навсегда поймали меня в свои сети!»

Уже стемнело, когда Боб вышел из здания вокзала во Вреденхаузене. Единственное одинокое такси ожидало под тусклым фонарем. Такси здесь были не нужны, у каждого был свой маленький автомобиль. Предприятия Баррайсов предоставляли особый кредит покупателям машин. И здесь правило монопольное мнение Теодора Хаферкампа: «Человек с автомобилем – такая же неотъемлемая часть нового облика человечества, как вода в кране. Кроме того, в машине освобождаются от агрессивности. Мои рабочие – самые мирные в Рурской области…»

Таксист высунул голову в открытое окно:

– Вы, господин Баррайс? – В голосе было столько удивления, как будто кто-то в церкви вместо «Аминь!» провозгласил «Ваше здоровье!».

– Да. – Боб подошел к черной машине. – А, это вы, Клеммер. Отвезите меня домой.

– А где же ваша гоночная, если позволите спросить? Боб сел в машину:

– Позволю. Стоит в Каннах.

– Опять авария?

– Абсолютно в порядке. Захотелось прокатиться по железной дороге. Сумасшедшие ощущения, скажу я вам. – Боб вымученно засмеялся. – Смотришь из окна и думаешь: жми на газ! А что делает поезд? Он останавливается.

Таксист Норберт Клеммер поостерегся поддерживать этот разговор. «Он же навеселе, – подумал он. – Хоть ничем и не пахнет, но так безумно может говорить только тот, кто под градусом. Удивительно, как прямо этот Баррайс держится, даже когда подвыпьет».

Когда они остановились у ворот, перед ним предстал ярко освещенный замок Баррайсов. В большом зале, обставленном в стиле ренессанс с легким налетом английского благородства, с камином, напоминающим портал древнегреческого храма, за задвинутыми шторами двигалось множество силуэтов. Места для парковки возле широкой наружной лестницы были переполнены. Ни одна дорогая марка не была забыта, даже три «роллс-ройса» с их консервативными угловатыми радиаторами стояли, как на параде, среди сверкающих лаком машин. В одноэтажной пристройке вокруг длинного стола сидели шоферы и пили соки, кока-колу и чай. Боб заметил их через открытые окна.

Дядя Теодор давал прием Не из любви к общественной жизни, а для реализации новых сделок. После салата из омаров, устриц в шабли, куропаток в мадере с трюфелями и сморчками, картофеля и спаржи в сливках и мокко по-арабски господа удалялись в курительный салон, брались за гаванские сигары – «портагас» или «Ромео и Джульетта», утопали в глубоких кожаных креслах и были готовы совместно с Теодором Хаферкампом углублять экономическое чудо. После таких встреч в газеты направлялись сообщения о том, что заказы якобы сокращаются, будущее внушает опасения и новые переговоры о заработной плате неминуемо привели бы к серьезному кризису. На лестнице, у входа с колоннами, появился дворецкий Джеймс. Его, собственно, звали Эгон, но это имя было бы осквернением должности дворецкого. Теодор Хаферкамп переименовал его в Джеймса, поскольку хороший слуга должен носить именно это имя, заказал ему оригинальный старинный английский костюм дворецкого и использовал его в таких случаях, как этот прием. Все остальное время Эгон-Джеймс был садовником на холостяцкой вилле Хаферкампа в идиллических моренных горах под Вреденхаузеном.

– Молодой господин! – растянуто произнес Джеймс. На приемах он предпочитал даже английский выговор. – Мы не ожидали сегодня молодого господина.

– Меня что, должны ожидать в собственном доме? – грубо ответил Боб Баррайс. – Эгон, – провокационно назвал он его, – дайте Норберту Клеммеру двадцать марок. Он хороший водитель. – Боб остановился перед широкой двустворчатой дверью, через забранное решетками из кованого железа стекло которой был виден холл с зеркальными стенами и мраморными консолями, на которых стояли подлинные вазы из раскопок и римская голова без носа. – Я пойду в библиотеку, Эгон. Скажите моему дяде, что я его там жду. А то среди такого количества мумий я не могу справиться с зевотой.

Джеймс ничего не ответил. Полный достоинства, он исчез в одной из дверей холла. Боб пошел направо, бросился в библиотеке в кресло, закурил сигарету, закинул ногу на ногу и стал придумывать эффектное приветствие для дяди Теодора.

Через двадцать минут – старинные английские часы над камином тикали тактично, но достаточно громко – отворилась наконец обитая кожей дверь. Долгое ожидание разъярило Боба. «Он обращается со мной, как с просителем, особая честь – поговорить с господином Хаферкампом». Поэтому он остался сидеть и продолжал курить, когда дядя Теодор прошел к камину, обогнув кресло, как будто Боб испускал ядовитые пары.

– Итак, ты здесь, – произнес Хаферкамп воинственно.

– Да, это не мой дух…

– Это было бы и невозможно, духовный мир тебе недоступен.

– Спасибо, дядечка. Ты неисправим. «Наследовать достоин только тот, кто может к жизни приложить наследство».[4]4
  Гете, Фауст.


[Закрыть]

– В Каннах идет дождь?

Боб был доволен. Алиби работало четко.

– Ты хочешь сказать, что я приехал из Канн. Это верно – моя машина все еще стоит перед клубом «Медитерране». Я приехал поездом.

– Гельмут мне рассказал, как ты поступил с ним и его невестой. Как последняя скотина…

«Это хорошо, – подумал Боб. – Гельмут покажет, что я был в Каннах, Ева Коттман это подтвердит. Так что он останется один, наш славный Чокки, если его возьмут за горло. Ему придется раздобыть солидных свидетелей, которые подтвердят, что он был на Зильте».

Боб Баррайс широко улыбнулся.

– Не будем дискутировать о поведении, дядечка. Ты даешь прием? Кто из больших лоббистов на старте? Выстрел! Вперед, в Бонн! Опять госзаказы?

– Что тебе надо? – спросил в лоб Хаферкамп. В интонацию он вложил все мыслимое пренебрежение.

– Денег.

– Ни пфеннига. Работай.

– Это уже говорил фараон своим рабам.

– Каждый токарь, каждый мотальщик, каждый упаковщик на моей фабрике должен отрабатывать свои деньги…

Боб Баррайс кивнул. Губы его сомкнулись в узкую полоску.

– Ты оговорился, дядечка. Это моя фабрика! Я – Баррайс. Единственный и последний.

– Надеюсь, что последний. Ты разорвал последнюю волю своего отца… – слава Богу, это была лишь копия, оригинал находился в сейфе банка – и объявил своей матери, что ты этим убил отца. Теперь отцеубийца требует денег из состояния убитого. Я ожидал от тебя, несмотря на все слабости и коварство, больше вкуса.

– Тот, кто сидит на миллионах, может бросаться пфеннигами. Доктор Дорлах здесь?

– Да.

– Я хотел бы с ним поговорить.

– Новое свинство в Каннах? Говори сразу. Карточные долги?

– Нет.

– Аборт?

– О нет! Я всегда сначала спрашиваю о таблетках, а если она их не принимает, ей приходится довольствоваться прерванным актом… – Боб довольно ухмыльнулся. У Теодора Хаферкампа покраснели уши – верный признак того, что внутри он кипел. – Спрашивай дальше, дядечка.

– Опять новую машину?

– Не отгадал.

– Что же тогда?

– Я хотел бы поговорить с доктором Дорлахом, вот и все. И один.

Хаферкамп помедлил. «Что скрывается за этим? – размышлял он. – Почему он приехал на поезде?» Еще не был забыт скандал с Лутцем Адамсом; хотя никто не упоминал больше о нем, но доброжелатели (такие находятся всегда и повсюду, готовые за рукопожатие шефа с радостью и в штаны помочиться) рассказывали ему, что старый Адамс все еще бегал по округе и просил помочь ему уличить убийцу Боба Баррайса. Пора действительно направить его в какое-нибудь заведение, не в психушку, а в приличный частный санаторий с прекрасным обслуживанием. Фабрики Баррайсов это бы оплатили по статье социальных расходов. И финансовый отдел принял бы в этом участие. – Речь идет об имени нашей семьи? – спросил Хаферкамп.

– Твоя самая большая забота, не так ли?

– Разумеется. Имя Баррайсов было, есть и будет незапятнанным.

– И тут приходит такой паршивый пес, как я, и обгаживает его. Ты мученик, дядечка.

Хаферкамп покинул библиотеку, и вместо него весьма поспешно, уже через две минуты, как установил Боб по часам, вошел доктор Дорлах.

«Ага, теперь они зашевелились, – радостно подумал Боб. – Я открыл бьющий родник: белоснежная семейная честь».

– Вы хотели поговорить со мной, Боб? – Доктор Дорлах прислонился к камину в том же месте, где только что стоял Хаферкамп. Между Дорлах и Бобом установился дружеский тон – они слишком много знали друг о друге, чтобы позволить себе враждебность.

– Я хотел попросить вас связаться с доктором Самсоном. Вы знаете Самсона?

– Если вы имеете в виду того, который работает на Чокки…

– Да, его. Он будет представлять интересы Чокки в одном деликатном деле.

– В котором вы замешаны?

– Нет. Я был в Каннах. Это вам известно. И вы должны сказать доктору Самсону, как бы ни развивались события, что я был в Каннах, и нигде больше.

– А что произошло в действительности? – Доктор Дорлах наклонился, взял сигару из ящичка кедрового дерева и закурил ее. Этим он дал Бобу время подумать, окупится ли доверие. Сквозь дым первой большой затяжки он посмотрел на молодого Баррайса: – Ну? Какое оружие мне выбрать. Деньги или параграфы?

– Ни то, ни другое. Ложь, опровержения, угрозы подать иск за клевету. – Боб Баррайс наслаждался растерянностью доктора Дорлаха. – Я вам все расскажу, доктор. Но, если хоть один звук вырвется из этой комнаты, все узнают, что вы каждую субботу спите в Эссене, в гостинице «Рурская жемчужина», с фрейлейн Хильман. По воскресеньям с ней спит дядя Теодор. Я не думаю, что в этом вопросе вы могли бы договориться…

– Я всегда знал, что вы свинья, Боб.

– Знание – сила! Не будем забывать эту мудрость. Так вот, слушайте, доктор…

Через полчаса доктор Дорлах распрощался и ушел с приема. Он выглядел несколько бледным и рассеянным. Хаферкамп, провожавший его к машине, – это была единственная возможность поговорить наедине – спросил без обиняков:

– Что он натворил?

– Ничего.

– Не говорите ерунды, доктор. Я же вижу, что вы выведены из равновесия. Это может таить опасность?

– Нет.

– Вы гарантируете?

– Я могу за это отвечать. «Пока еще, – подумал доктор Дорлах. – Сегодня еще могу. Но сколько времени понадобится этому Бобу Баррайсу, чтобы превратить всех нас в развалины?»

Он быстро отъехал, и Теодор Хаферкамп глядел ему вслед, пока красные задние огни не скрылись в ночи.

«Что-то должно случиться, – сказал он себе. – Боб Баррайс никогда не должен унаследовать предприятия. Что же, все мы напрасно вкалываем?»

Перед верхней прихожей, в которую выходили комнаты его матери, Боб натолкнулся на Ренату Петерс. Она явно караулила его.

– Мама в своем салоне? – спросил он.

– Нет. Она заперлась. – Рената Петерс загородила Бобу дорогу, когда он хотел мимо нее пройти в спальню матери. – Не ходи, Роберт. Не делай этого…

– Чего? – Боб резко остановился.

– Твоя мать боится тебя. Она не желает тебя видеть, во всяком случае не сегодня. Она плачет…

– В другом состоянии я ее и не видел. Слезы на глазах, задушевный голос, олицетворенная «Матер долороза».[5]5
  Скорбящая матерь Божия (примеч. пер.).


[Закрыть] Значит, она не хочет меня видеть?

– Нет, Роберт.

– Но именно сегодня она нужна мне.

– Тебе нужна твоя мать? Это что-то новое.

– Я хочу только посмотреть на нее… хочу молча посмотреть на женщину, в чреве которой я вырос и которая выдавила меня потом из себя в эту гнусную жизнь! Я хочу посмотреть на нее, чтобы почерпнуть силу. Силу ненависти. Это единственное, что вдохновляет меня.

– Ты действительно внушаешь страх, Роберт.

– Ты тоже боишься? Моя Ренаточка, так тщательно мывшая славному мальчику штучку, которую так страстно желала тетя Эллен? Когда ты, собственно, заметила, что мальчуган превратился в мужчину? Никогда, скажи, никогда? Вы все это не заметили. Сколько тебе сейчас лет?

– Сорок три. – Она покачала головой. – Во что ты превратился?

– В то, что вы все из меня делали: в наследника! Вы только при этом не заметили, что кладете свои головы под пресс! Я выжму вас по последней капельки пота. А теперь иди к любимой, жалующейся, плачущей, душещипательной маме и скажи ей, что ее сын опять уехал. Куда? В бордель… Тогда у нее будет повод лишний раз помолиться!

Он повернулся и легко сбежал по лестнице. Рената Петере устремилась за ним. В большом холле она догнала Боба.

– Когда я могу поговорить с тобой? – спросила она. – Наедине.

– Напрасный труд, Ренаточка. – Боб Баррайс злобно усмехнулся. – Я на тебя не польщусь.

– Я хочу поговорить о Лутце.

– Заткнись! – цыкнул на нее Боб таким голосом, что она испугалась.

– Его отец каждый день приходит сюда. Я должна поговорить с тобой.

– У старика не все дома. Это каждый знает. Выкини его коленом под зад, но только оставь меня в покое.

– Все это не так просто, Роберт. – Рената Петере крепко держала его за рукав. – Я размышляла над этим.

– Ты? – Это должно было прозвучать насмешливо, но в голосе было больше злости. Боб посмотрел на Ренату так, как разглядывают теленка, прежде чем приставить к его лбу стреляющее устройство.

– В детстве ты все мне доверял.

– Опять эта дурацкая болтовня о детстве! О Господи, если бы это можно было перечеркнуть! Отпусти, Рената, а то я начну блевать в этих священных стенах…

– Когда мы можем встретиться? Не здесь, а где-нибудь, где можно спокойно поговорить.

– Я не знаю. И вообще: для чего?

– Ты боишься?

Боб Баррайс смерил ее долгим взглядом. Его бархатистые глаза на красивом лице потеряли вдруг всякое выражение.

– Тебе бы не стоило этого говорить, – ответил он, растягивая слова. – Я ни перед кем не отступаю. Никогда! И перед тобой тоже, Ренаточка, честная немецкая душа. Я позвоню тебе.

Он посмотрел ей вслед, когда она поднималась по лестнице. Ядреная, широкобедрая, на крестьянских ногах – не красавица, но здоровое тело, так что хочется укусить. Он, собственно, никогда ее так не разглядывал, она всегда была для него старой няней.

Что она знала? Что рассказал ей старый Адамс? Могла ли она стать опасной в своем правдолюбии? Единственной любви, очевидно, которую она испытывала?

Боб Баррайс покинул дом, побродил по просторному парку и сел возле отключенного фонтана на белую, выдержанную в стиле начала века чугунную скамью.

Доктор Дорлах одолжил ему пятьсот марок. Истратить их? Поехать в Эссен, к Марион? Лежать в ее объятьях и заставлять притворяться, что ее насилуют, принуждать ее изображать мертвую, над которой надругаются?

«Я извращенная скотина, – сказал он сам себе. – Я это знаю, но ничего не могу с собой поделать. Каждый таков, какой он есть. А вся остальная болтовня – чушь. Психологическая брехня. Фрейдистский умственный коитус. Болтовня дубоголовых ученых. Во мне сидит разрушитель… Кто это может искоренить? Я создан для того, чтобы подтачивать человечество».

Он решил не ездить в Эссен, к Марион, не ездить в бордель, бар или клуб. Он вспомнил погибшего Фролини, который лежал сейчас где-нибудь на столе судебно-медицинского института и которого вскрывали. Безупречный выстрел в голову. А кому принадлежал зеленый универсал?

Бедный Чокки. Боб Баррайс прошел через боковую террасу снова в дом. Будем надеяться, что доктор Самсон так же хорошо выдрессирован, как доктор Дорлах…

Через три дня Рената Петерс и Боб Баррайс встретились. На машине из автопарка Баррайсов – на этот раз это был БМВ – Боб забрал Ренату по дороге на Вреденхаузен, как будто это было тайное любовное свидание. Был прохладный и довольно темный вечер… Месяц тощим серпом плавал в облаках и вскоре полностью исчез.

– Залезай, – сказал Боб и придержал дверцу.

Он получил хорошие вести, сегодня позвонил Чокки. Конечно, полиция быстро выяснила, кому принадлежит зеленый универсал, но, прежде чем они нагрянули в резиденцию Чокки, доктор Самсон уже дал объявление о краже. Потерю зеленой охотничьей машины заметили лишь тогда, когда генеральный директор Альбин Чокки собрался ехать в лес. Таким образом, вообще не было никаких допросов, а лишь протокол о краже. Мрак мягко опустился на незнакомого мертвеца в украшенном цветочками ящике. Следов не было…

– Как мы это обтяпали?! – радостно воскликнул Чокки. – Шофер уже выехал, чтобы забрать украденную машину из мюнхенской полиции. Представляешь, они протащились с трупом до самого озера Тегернзе… – Он буквально захлебывался от смеха.

– Куда поедем? – спросил Боб. Рената Петерс пожала своими круглыми плечами. На ней был плащ, довольно узкий в груди. «У нее красивые груди, самое красивое в ней, пожалуй. Материнские груди», – пронеслось в голове у Боба.

– Я не знаю, – ответила она. – Куда-нибудь, где можно спокойно поговорить.

– Кто-нибудь знает о нашей встрече?

– Нет. У меня сегодня выходной.

Боб Баррайс поехал по направлению к автобану. Под волосами на голове у него неожиданно засвербело, как будто там ползали муравьи. Он затаил дыхание, но зуд не проходил.

«Опять начинается, – промелькнула мысль. – О Боже, не дай этому усилиться. Лучше повернуть назад…»

Но он не повернул. Он ехал дальше. В ночь, к автобану, к мосту, связывавшему две проселочные дороги.

Он чувствовал, что руль стал мокрым от пота, электрические разряды пронизывали его тело.

«Вернись, – говорил он себе. – Боб, поворачивай назад. Это чувство будет все усиливаться… Она была твоей няней, она тебя вырастила, играла с тобой в парке, ты был ее маленьким любимцем…»

Он ехал дальше. Выключил фары и въехал на маленький мост только с включенными габаритными фонарями. Под ними по автобану проносились, как горящие стрелы, машины. Это была грандиозная картина – человек как повелитель техники, победитель времени и расстояний.

– Здесь, – произнес Боб и остановился на середине моста. – Здесь. Ну говори: что случилось? Что ты знаешь о Лутце Адамсе?

Он чувствовал, как в ладонях пульсирует кровь.

7

В этом мире существуют места, притягивающие любовные пары… Никто не знает почему. И есть места, притягивающие убийц. Там совершается нечто фатальное, неизбежное и непоправимое. Любят или убивают – и в том, и в другом случае действует неотвратимость того, что уже предопределено.

Боб Баррайс откинулся на сиденье. Рядом сидела Рената Петере, смотрела не мигая на проносящиеся внизу ленты огней, руки ее были сложены на коленях. Она была взволнована, ее полная грудь вздымалась и опускалась, и у Боба на секунду пронеслась мысль: как бы она отреагировала, если бы он просто дал сейчас волю рукам и схватил ее за груди? Или начал ласкать их, нежно и робко, почти боязливо – два способа, которыми всегда можно завоевать женщин, когда они сдаются прежде, чем решатся на борьбу. Женщины капитулируют перед победителями или просителями. Только колеблющиеся, нерешительные, боязливые никогда не завоюют душу женщины.

Какой была Рената Петере? Сорокатрехлетняя няня, которая еще десять лет тому назад мыла малышу губкой между ног, хотя у него уже показались первые волоски на лобке. Боб бросил короткий взгляд в ее сторону, руки его подрагивали.

– Ты что, собралась молиться? – резко спросил он. – Сидишь, как перед молитвой. Я тебе задал вопрос. Что ты знаешь о Лутце Адамсе?

– Ничего, Боб. Не больше других. – Рената Петерс повернулась к нему. Ее большие глаза испытующе смотрели на него. «Материнские глаза, черт подери, – подумал Боб, – вечно эти взгляды, как будто я разбил дорогую игрушку, вечно этот тихий, печальный укор злому мальчику, меня тошнит, люди, во мне клокочет желчь!»

– А что знают другие?

– Они говорят, Боб.

– На то им и дан язык. – Он почувствовал, как дрожь в его пальцах усилилась, как омерзительное, электризующее свербение поползло от пальцев ног к икрам, к бедрам. – Знаешь, что можно сделать с языком, Ренаточка?

– Они говорят о тебе злые вещи.

– Злые вещи! Ай-я-яй, непослушный шалопай, что он там снова натворил! Сломал свою железную дорогу. Нехороший Роберт, я скажу Николаусу! Рената, неужели я должен всем из окружающих меня каждый раз бить в морду, чтобы они поняли, что я взрослый? У меня в постели перебывало сто или больше женщин.

– Невелико искусство, Боб. Каждый кобель найдет на углу подходящих самок.

Боб Баррайс сомкнул брови. Новые нотки у Ренаты, настолько неожиданные и опрокидывающие весь образ старой девы, что он не сразу нашелся, что ответить. Потом Боб заметил:

– Ренаточка, ты делаешь успехи. Еще одно такое сальто вперед, и мы снова начнем понимать друг друга. – Он сделал осторожный вдох… Если бы он сейчас глубоко вдохнул, зуд дошел бы до его половых органов. Тогда спокойствию придет конец – это он точно знал. Полные груди перед его глазами притягивали его, как магнит. «Она наверняка будет кричать, – думал он. – Отбиваться, звать на помощь, отталкивать меня, драться кулаками и ногами. „Ты с ума сошел, Боб?! – закричит она. – Я ведь вырастила тебя, я была тебе второй матерью…“ А я в ответ крикну в ее искаженное от ужаса лицо: „Вот, в том-то и дело! Поэтому ты должна верить в это! Поэтому я убью тебя!“

Боб Баррайс отодвинулся от Ренаты и прислонился к двери. «Нет, – приказывал он себе. – Нет! Нет! Если ты это сделаешь, ты безумец. Тогда ты твердо будешь знать, что тебе не место среди людей. Собственно, ты давно уже это знаешь, но не надо лишний раз подтверждать это самому себе».

– Лутц Адамс… – медленно произнес Боб. – Ты что-то хотела о нем сказать. О старом Адамсе, этом странствующем певце мести. Почему он, собственно, ведет себя так?

– Он утверждает, что ты убил Лутца.

– Ах вот как, он это говорит? Он ведь был рядом, когда горела машина.

– Никого не было рядом – только ты и Лутц. И Лутц сгорел, потому что не мог выбраться из двери со своей стороны. Там были скалы.

– Правильно. Все это было восстановлено полицией. Мы были размазаны по обледенелым каменным глыбам.

– Но тебе удалось спастись.

– Это что, позор? Было бы лучше, если бы и я лежал в полыхающем бензине? Вы все ожидали такого случая? Дядя Теодор, не правда ли? С тех пор он упрекает судьбу и Всевышнего, что они были слепы. Может, он и в церковь перестанет ходить, а? И отменит рождественские подарки в детском саду, раз Господь Бог оставил меня в живых? Такая ситуация в моей высокочтимой семье? А кто маячит на заднем плане в качестве нового кронпринца баррайсовских предприятий? Мой друг и спаситель Гельмут Хансен, этот сострадательный вонючка, у которого каждая капля мочи содержит человеческое достоинство и любовь к ближнему! Но надо же – бездельник Боб жив! Выбрался из огненного моря. Тут дело нечисто, здесь что-то не так – таким непростительно слепым Бог не может быть, чтобы уничтожить благородного героя, а большую свинью оставить в живых. Тут что-то подозрительно. Так, Ренаточка?

– Боб…

– Замолчи со своим Бобом! Это звучит как заклинание! – Голос Баррайса становился пронзительным. Зуд в его теле поднимался все выше, добрался до бедер. Навстречу ползло назойливое чувство сверху, через шею и плечи. «Когда они встретятся – конец, – понял он. – Я чувствую потребность, чтобы кто-нибудь закричал. Я это чувствую уже очень сильно. Я сгорю изнутри, если вскоре кто-нибудь не закричит…» Скажи, наконец, что ты знаешь!

– Я видела на столе у господина Хаферкампа акты, которые доктор Дорлах получил из полиции. Копии технических расследований.

– И прочла их?

Рената Петерс медленно кивнула. Кивок был многозначительным.

– Да. Как они там пишут…

– Что они пишут?

– Лутц был беспомощно зажат между сиденьем и приборным щитком. Судя по степени обгорелости, огонь медленно пробирался вперед… настолько медленно, что ты мог бы освободить Лутца до того, как пламя настигло его.

– Мои руки были обожжены! – Боб Баррайс открыл дверь.

Ночная прохлада проникла в машину, коснулась его лба, покрытого крупными каплями пота. – Разве ты их не видела? Разве вы все их не видели? Обе руки были забинтованы, с ладоней сошла кожа, у меня до сих пор рубцы… Вот смотри! – Он сунул обе ладони ей в лицо, так близко, что она уже ничего не могла видеть. Руки его дрожали, а вблизи от ее тела начали гореть. – Я все испробовал! Ты знаешь вообще, какую температуру имеет горящий автомобиль?

– Я – нет, но эксперты…

– Эксперты – дерьмо! Разве они хоть раз сидели в горящей машине? Каждая авария не похожа на предыдущую, среди них нет близнецов. – Он наклонился вперед. Лицо Ренаты, гладкое, круглое, с большими вопрошающими глазами, полное ангельской доброты и прирожденного материнства, не отпрянуло. Оно было похоже на икону Богоматери, перед которой надо исповедоваться. «Сейчас бы врезать по нему, – мелькнуло в голове у Боба. – Прямо ударить в середину. В эту образину с неземной любовью и вселенской кротостью. Раздавить эти глаза, разорвать этот благочестивый рот!» – Как ты считаешь, – спросил он так хрипло, что сам едва узнал свой голос. – Ну? Говори! Я убийца? Я намеренно сжег своего друга Лутца? А мотив? Где мотив? Просто так, Ренаточка, просто так из удовольствия, не так ли, Баррайс убивает своего лучшего друга? Такое на него похоже, не правда ли? Парень, который только тратит деньги, но не зарабатывает их, подозрителен, не должен находиться в нашем благовоспитанном обществе. Изречения на конвертах дяди Теодора, знаменитые на всю страну. Одно я запомнил: «Полный конверт с деньгами – это рукопожатие прилежания». Я брал у рабочих всевозможные конверты и десять дней вытирал ими задницу. Последний обгаженный конверт я в бархатной коробочке послал дяде Теодору по почте. Он никогда об этом не упоминал, но подозревает, чья это зловонная демонстрация. Такой опустившийся человек, нет, что я говорю, субъект, который не заслуживает имени, конечно, оставит гореть своего друга.

– Почему машина находилась на узкой дорожке, а не на гоночной дистанции?

– Мы сбились с пути.

– Ты сбился с пути?

– Лутц. Когда я это заметил – я задремал, мы поменялись. Мне пришлось продолжать путь, что оставалось делать?

– Узкая дорога через скалы сокращала дистанцию, не так ли? Ты знал об этом?

– Естественно! Я это увидел на карте. Разве я знаю, что думал Лутц, сворачивая на эту дорогу?

Рената Петерс удивленно посмотрела на Боба Баррайса. «Он лжет, – подумала она. – Я всегда чувствовала, когда он лгал. Меня он никогда не мог обмануть. И он знал это, поэтому никогда не глядел мне в глаза, когда говорил неправду. И сейчас он смотрит мимо меня. О Господи, что, если старый Адамс и его обвинения не игра воображения? Где-то за кровью и огнем должна скрываться правда… Иначе почему доктор Дорлах затребовал акты и разговаривал по телефону со старшим прокурором? Я сама слышала. „Я загляну к вам, и мы обсудим это дело“, – сказал он. „Неудачная цепь случайностей может сложиться в совершенно ложную картину. Посудите сами, Роберт Баррайс – известный автогонщик, обладатель бесчисленных призов, в гоночной машине он чувствует себя так же привольно, как в своей постели, и в авариях у него есть опыт. – Смех доктора Дорлаха. – Он действительно предпринял все, вплоть до самопожертвования, чтобы спасти своего лучшего друга! Мы обстоятельно обсудим положение вещей, господин старший прокурор“.

К актам были приложены расчеты, утвержденные руководством ралли. Контроль судьи-секундометриста. Боб Баррайс и Лутц Адамс были на четвертом месте из-за замены колеса под Греноблем. Потеря тридцати девяти минут до Монте-Карло… Электрические часы контролеров неподкупны. Боб Баррайс – и лишь четвертый? И тут представляется возможность сократить дистанцию на узкой скалистой дороге, заменить недостающие минуты обманом. Никто не увидит этого темной холодной ночью, никто ничего не скажет… Все будут приветствовать Боба Баррайса, если он придет к финишу с лучшим временем. И только один человек сидит рядом с ним, усвоивший от отца, что честность – это основа жизни. Фраза, которую Боб Баррайс точно так же вымарал бы в дерьме, как конверты своего дяди.

Что же произошло той ночью на пустынной обледенелой дороге в скалах?»

– Ты был только четвертым, да? – спросила Рената Петерс. Боб прижал подбородок к воротнику. Два потока в его теле встретились… в нем вспыхнул фейерверк уничтожения.

– Да.

– Но, проехав по этому пути, ты стал бы первым…

– Выходи! – произнес Боб Баррайс спокойным голосом. Он выскочил из машины и потянулся на холодном вечернем воздухе – неясная тень в отблеске огней на автобане под ними. – Пошли, выходи.

Рената Петере открыла свою дверь, вышла из машины и, обогнув ее сзади, подошла к Бобу. У него был наметанный глаз, натренированный длинными ночами за рулем, на исчезающих под ним дорогах. Он охватил долгим, молчаливым взглядом ее фигуру – кряжистые ноги, крутые бедра, бросающаяся в глаза тонкая талия, красивая, тугая грудь – самое красивое в ней, а над всем этим беловатое мерцание лица. Все нетронутое, чистое, озаренное прямо-таки подавляющим ореолом порядочности.

– Пойди сюда… – тихо сказал Боб. Он схватил ее, притянул за плечи к себе и уставился в ее вдруг засверкавшие, боязливые глаза. Прядь волос упала ей на лоб, как бы разрезав лицо. – Боишься?

Что за голос у него – мягкий, ласкающий, мелодичный, не слово, а поцелуй, а внутри рвутся горячие снаряды.

– Нет. – Рената покачала головой. – Бояться тебя? Но, Боб! Ты сидел у меня на коленях…

– Сидел.

– Поэтому скажи мне сейчас правду, Боб: ты мог бы еще вытащить Лутца?

– Как ужасно сознавать, что ты воспитан такой глупой сволочью. Мать моя плакала и молилась, дядя тиранил меня, тетя Эллен совращала меня, а ты мне нашептывала что-то кроткое в уши. О черт, что за мир, в который я попал…

Он отпустил ее плечо, широко размахнулся и ударил ее по лицу.

Она слегка покачнулась, но не упала, не убежала, даже не подняла руки для защиты. Она продолжала так же стоять, с опущенными руками, в ее взгляде было такое страдание, будто это не ее бьют, а Боб Баррайс висит на кресте, и когда он снова размахнулся, медленно, далеко отводя руку, давая ей время убежать, или пригнуться, или закричать, она лишь сказала:

– Боб! Зачем ты это делаешь? Боб…

Второй удар был чудовищным, потому что Боб вложил в него всю свою силу, он почти упал на нее, но ее круглая крестьянская голова выдержала и этот удар, лишь слегка сдвинулась, Рената даже удержала Боба, когда он чуть не упал от собственного размаха.

– Ах ты, мученица! – прохрипел он. Пот струился по его телу, все прилипало к нему, он чувствовал собственный запах – запах крови, испарений, дикого желания убивать. – Ты, проклятая святая. Я убил Лутца?

– Да, – произнесла она, сделав глубокий вдох. – Да, Боб. Теперь я это знаю. Ты не умеешь лгать мне. Никогда не умел. Поедем домой, Боб.

Боб Баррайс кивнул. Но он не пошел к машине, а неожиданно опять начал наступление, схватил руками Ренату за горло и сдавил пальцы. Глаза ее застыли, выступили из орбит, рот раскрылся, как будто удар топора рассек лицо.