Текст книги "Человек-землетрясение"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)

8

Простым упоминанием о шинах Пирелли вывести из равновесия Боба Баррайса было невозможно. Однако он удивленно поднял брови: разве доктор Дорлах не говорил о том, что дождь стер все следы? Как можно по смытым отпечаткам так точно установить марку шин? Здесь что-то не сходилось. Может, ему расставили ловушку? Или они блефовали? Если так, то он был плохим игроком в покер, этот прокурор доктор Петер Цуховский. И вообще, что это за имя – Петер Цуховский? Так в Рурской области звали одного футболиста. Как может человек, которого зовут так же, стать прокурором? Никакого вкуса у этого парня. Боб насмешливо улыбнулся:

– А-а! Нашли машину, которую искали?

– Я не хотел бы принимать преждевременных решений. – Прокурор Цуховский стремился быть объективным. Субъективно ему этот отлакированный, смазливый, как девушка, молодой человек на первый взгляд был несимпатичен. Типичный миллионерский сынок: избалованный, страшно ловкий, когда речь идет о том, чтобы избежать любой работы, фразер с барскими замашками, высокомерный, как правило, развитый односторонне, а в остальном – глупый и дерзкий, сексуальный атлет, ведущий себя с какой-то скользкой вежливостью, которая есть не что иное, как брошенное в лицо собеседнику оскорбление.

Но все это в счет не идет. Нужно опираться только на доказательства, а не на неприязнь. А эмоции лишь тормозят уголовное расследование и могут увести его в ложном направлении; хотя есть криминалисты, которые доверяют только своему безошибочному чутью, как они говорят – интуиции. Одним из них был теперь уже легендарный «толстый Геннат», шеф берлинской комиссии по расследованию убийств 30-х годов.

Прокурор Цуховский внимательно посмотрел на Боба Баррайса.

– На вашей машине шины марки Пирелли, не так ли?

– Возможно. Я не знаю. БМВ – из автопарка Баррайсов, я не интересуюсь, как правило, маркой шин, садясь в машину, – с издевкой ответил Боб. – Возможно, полиция сможет установить, сколько машин в Западной Германии ездят на шинах Пирелли! Одна из них – с гарантией – будет машиной с эстакады. Я читал, что криминальная полиция обязана своими успехами кропотливой работе, поиском камешков мозаики, И вообще я в восторге от ваших следопытов – на улице идет дождь…

Боб метнул взгляд в сторону доктора Дорлаха, но адвокат не смотрел на него.

«Может, дядя Теодор заплатил тебе, чтобы ты стер меня в порошок? – подумал Боб. – Какое гнусное общество, все продажные! Одна Марион другая, она действительно Любит меня, и, черт меня подери, я тоже люблю ее. Это первое чудо, с которым я столкнулся, да еще в себе самом. Достаточный довод, чтобы стать счастливым и сильным сейчас. Одним необходимы гашиш, кокаин и ЛСД, чтобы держаться на плаву… А мне нужна Марион, теперь я это твердо знаю. Мое прибежище, мой стеклянный, фиолетовый мир, – это не дурман, а белое гладкое тело Марион, источающее в возбуждении легкий апельсиновый аромат».

– Машина, которая в момент падения фрейлейн Петерс стояла на мосту, уезжая, заехала на траву, и там остался четкий след. К несчастью для преступника.

– К счастью для меня! – Боб прямо и требовательно посмотрел на доктора, Дорлаха. – Найдется у кого-нибудь сигарета? – Дорлах протянул ему свой портсигар. – Спасибо. Я был в Эссене, господа. – Баррайс зажег сигарету, руки его при этом были абсолютно спокойны, доктор Цуховский это точно проследил. – И почему преступник? Я думаю, Ренаточка сама спорхнула?

– Мой племянник не имеет представления о пиетете, – вставил дядя Теодор. Это были его первые слова, произнесенные после прихода Боба. – Кроме того, у каждого человека своя манера выражаться.

– Погибшей наступали на пальцы, когда она отчаянно цеплялась за решетку парапета. Мы пока не знаем, что там разыгралось, но рухнула она на автобан явно не добровольно. Преступник помог ей.

– Значит – убийство! – произнес Баррайс наигранно глухим голосом. – Умышленное убийство без отягчающих обстоятельств, – поправил доктор Дорлах. Это была соломинка, Боб это сразу понял. – Или неумышленное тяжкое телесное повреждение, в результате которого последовала смерть потерпевшей. Трактовка затруднительна.

– Во всяком случае, фрейлейн Петерс мертва! – произнес прокурор Цуховский жестче, чем до этого. – Мертва через чужое вмешательство.

– Этот великолепный юридический язык! – Боб с наслаждением курил. – Удовольствие слушать его. Один вопрос, господа: это допрос? Если да, то я вынужден просить своего адвоката заявить протест против такого обращения со мной.

– Это опрос, Боб, – Доктор Дорлах отмахнулся, когда Боб хотел что-то возразить. – Необходимо пролить свет на дело.

– Как я могу что-то освещать, если я лежал в постели в Эссене?

– Доктор Дорлах нас уже проинформировал. – Прокурор Цуховский прохаживался перед большим камином. Туда-сюда, туда-сюда… шесть шагов вперед, поворот, шесть шагов назад, поворот – как хищник в тесной клетке. – Разумеется, молодая дама может это подтвердить под присягой.

– Разумеется.

– Вы уже в двадцать часов были в Эссене, как сообщил ваш адвокат?

– Да.

– Дама ожидала вас?

– Нет. – Боб бросил злобный взгляд на доктора Дорлаха. – Фрейлейн Цимбал работает в баре, она пришла домой около часу ночи.

– Ах так! А с двадцати часов до часу вы были один в квартире?

– Да, у меня есть ключ. – Боб вытащил его из кармана пиджака и покрутил золотую цепочку с ключом на пальце.

– Почему вы поехали к фрейлейн Цимбал?

– Почему? – Боб ухмыльнулся с таким неприкрытым бесстыдством, что у Тео Хаферкампа от злости покраснели уши. – Марион всегда читает мне вслух сказки. Вчера это была «Царевна-лягушка». Она дошла до того места, когда золотой мяч снова скатился в колодец, и тут зазвонил телефон, это был доктор Дорлах.

– Разве это не вы позвонили, господин Баррайс?

– Действительно? Ах да… Вот видите, господин прокурор, меня так захватывают сказки, что я перестаю замечать время и пространство.

– Я тоже прихожу к этому выводу. – Цуховский резко остановился перед Бобом. Их взгляды скрестились, как сверкнувшие клинки.

– У вас нет алиби с двадцати часов до часу ночи. Лежали вы в постели или нет – никто не знает. Во всяком случае, противоречит всякой логике то, что мужчина не идет к своей подруге, работающей ночью в баре, именно в бар, а один ложится в ее постель и ждет окончания ее работы…

– Здесь я вынужден возразить, господин прокурор. – Доктор Дорлах элегантно поднял правую руку с большой коньячной рюмкой, на которой была выгравирована большая буква N – Наполеон. Доктор Дорлах выглядел сейчас действительно как Наполеон. – Нельзя исходить из общепринятого опыта. Мой доверитель Роберт Баррайс никогда не вел нормального образа жизни. В своих кругах он прославился именно эксцентричным поведением. Человеческий опыт здесь не годится. Учитывая его странный жизненный стиль и уверенность, что он обогащает своими выходками эту жизнь, вполне можно поверить, что в двадцать часов он лег в постель своей знакомой, читал там преспокойно, потом заснул и в час ночи был разбужен вернувшейся домой Марион Цимбал…

– Нежно разбужен, – смакуя, произнес Боб. – Очень нежно, господин прокурор. О степени нежности я отказываюсь давать показания.

«Ну вот он и заработал, наш доктор Дорлах, – с удовлетворением подумал Боб. – Теперь он мне поможет выкарабкаться. Наконец-то. Этот Цуховский – опасный тип. Лишенный чувства юмора, сухой, как соломенная крыша летом. Бескровный службист, в кровообращении – одни параграфы. С ним нужно держать ухо востро, люди без чувства юмора всегда опасны».

Боб бросил взгляд в сторону дяди Теодора. По тому, как тот морщил лоб, он понял, что хотя дядя внутренне был против попытки Дорлаха обелить Боба, но публично одобрял и поддерживал его. Еще бы – опять затронута честь семьи. Белоснежная манишка Баррайсов должна оставаться незапятнанной. На сколько клавиш уже успел нажать дядя Тео? Что уже было сделано, о чем не подозревали ни доктор Дорлах, ни тем более прокурор Цуховский? Не зря же президент Земельного суда был компаньоном Хаферкампа по охоте.

Боб Баррайс испытывал необычайное напряжение. На чашу весов была положена, образно говоря, его голова. Одни хотели ее заполучить, другие защищали ее. Ему самому оставалось лишь при сем присутствовать, спокойно себя вести и наблюдать. Все остальное сделают другие. Безумный мир вознес его на высоту, с которой он мог следить за собственной судьбой.

«Так я и буду реагировать, – решил он. – Я буду просто безучастным. Никто так не раздражает людей, как человек, находящийся среди них и тем не менее недосягаемый».

– Ну так что? – спросил агрессивно Боб, когда неожиданно воцарилось молчание. – Что будет дальше? Рената Петерс, которую любила вся семья, мертва. Немолодую девушку и гарантированную девственницу убили, по мнению прокурора. Но почему? Где мотив? Как могла непорочная девушка попасть темной ночью одна на пустынный мост? Или наша Ренаточка вела двойную жизнь?

– Было бы лучше, если бы вы помолчали, Боб! – вмешался доктор Дорлах.

– Пусть он говорит. – Прокурор Цуховский сдержанно улыбнулся. Он сунул руку в папку и вынул узкую полоску бумаги. Недоверчиво и крайне воинственно разглядывали Боб и доктор Дорлах неизвестный им клочок бумаги. – Соблаговолите пройти со мной, господин Баррайс.

Боб затаил дыхание. Доктор Дорлах сделал шаг вперед, Теодор Хаферкамп со звоном поставил рюмку на стол.

– Что это значит? – громко спросил доктор Дорлах.

– Я должен арестовать господина Баррайса.

– Но это неслыханно! – Тео Хаферкамп сунул кулаки в карманы брюк. – Невозможно арестовать Баррайса.

– Я подам жалобу старшему прокурору! – Доктор Дорлах успокаивающе кивнул Бобу. – Не волнуйся, Боб… мы имеем дело с однозначным превышением полномочий. Все выяснится уже при проверке обоснованности содержания под стражей…

– Я был бы весьма удивлен. – Прокурор Цуховский развернул маленькую записку. – Эту запись мы нашли в комнате фрейлейн Петерс. Она засунула ее под детскую фотографию господина Баррайса.

– Очень заботливо. – Голос Боба звучал хрипло. Он теперь был бдителен, как обложенный со всех сторон медведь. – Наверняка напоминание: малыш должен перед сном сделать пи-пи…

– Не совсем. Я зачитаю.

Спокойствие Цуховского тревожило доктора Дорлаха. У него козырь в руках, это точно. Теперь уж никакими рычагами не поможешь, теперь оставалось искать и открывать задние двери, через которые еще можно было бы спасти Боба Баррайса.

– «Сегодня встречаюсь с Робертом, чтобы обсудить с ним дело Лутца Адамса. Что-то мне страшно, сама не знаю почему. Ночь такая темная, но ведь Роберт всегда был для меня как собственный ребенок, поэтому я не должна бояться».

«Вот и приехали, – подумал доктор Дорлах. – Этого абсолютно достаточно. Эта записка и следы шин Пирелли на мосту. Надо бы плюнуть на все и уйти домой». Он взглядом поискал Тео Хаферкампа. Глава семейства незаметно кивнул ему.

Это означало: спасите! Спасите Боба! Любой ценой честь Баррайсов…

– Кто знает, когда была написана записка, – заметил мимоходом доктор Дорлах.

– Вчера. Внизу стоит дата. Если желаете убедиться…

Прокурор доктор Цуховский поднес записку к глазам Дорлаха. Все было правильно, Рената Петерс ничего не забыла. Предусмотрительная девушка, всегда такой была. Иногда даже слишком – как в этом случае.

– Какова причина для задержания? – спросил доктор Дорлах.

– Опасение, что обвиняемый, находясь на свободе, скроется от следствия и суда или будет препятствовать установлению истины.

– Чушь! – Это было первое слово, пророненное Бобом. – Что за чушь! Только виновные или дураки скрываются. Я ни то, ни другое. Я с двадцати часов был в Эссене…

– Мы дадим денежное поручительство, – спокойно произнес доктор Дорлах.

– Сто тысяч марок. – Тео Хаферкамп пристально смотрел на прокурора, лицо его пылало. – Миллион, если надо. Я предостерегаю вас, что скандал, который вызовет этот необоснованный арест, непредсказуемо отразится на коммерческих делах. За это я привлеку вас к ответственности, господин прокурор. Я буду говорить с министром юстиции, даже если создам этим прецедент! Как чертовски быстро заключают под стражу в немецкой юстиции! Посадить в кутузку – вот и все, что они умеют! А потом все оказывается безобидным, однако человек дискредитирован! Разве государство может себе такое позволить?

Хаферкамп перевел дух, пора было дать слово Бобу.

– Я следую за вами, господин Цуховский, – произнес он небрежно, каждое слово было как пинок. – Чистая совесть спокойна. Пошли…

– Боб! – Тео Хаферкамп ударил кулаком по столу. – Никого из Баррайсов никогда не арестовывали!

– Значит, в семейной хронике была прореха, я собой ее залатаю.

– Миллион поручительства! – крикнул Хаферкамп. Его трясло, и ему приходилось держаться за край стола.

– Это будет решать судья.

– Скорей к нему! – Хаферкамп чуть не опрокинул доктора Дорлаха. – Что вы стоите, как подставка для зонтиков?

– Кому вы собрались предлагать миллион? Сначала Роберт должен предстать перед судьей по предварительному заключению, он должен вынести решение, тогда мы можем действовать.

– То есть, – Хаферкамп с трудом перевел дух, – Боб сначала попадет в камеру?

– На несколько часов – да. – Прокурор Цуховский снова убрал записку, свой пока беспроигрышный козырь. – Вы идете со мной, господин Баррайс?

– Охотно, господин прокурор.

Боб изобразил нечто вроде поклона. Сопровождаемый с обеих сторон двумя полицейскими, Боб покинул большой зал библиотеки. Он ни разу не обернулся, даже когда дядя Теодор крикнул «Боб!». И только когда доктор Дорлах, забежав вперед, сказал: «Будьте совершенно спокойны, Боб… Самое позднее через шесть часов вы вновь будете свободны», – он ответил с безоблачной улыбкой:

– Дорогой доктор, кто здесь волнуется? Я? Вы ведете себя как несушки, у которых из-под задницы сперли яйца! Послушайте только дядю Теодора, он просто заходится. Какой дурной театр… а сам рад, что я выхожу из игры. Позвоните Фрицу Чокки, пусть навестит меня в тюрьме. Чао, дорогие чудовища…

Утро наконец наступило. Низко нависшие тучи окрасились в белесовато-серый цвет. Дождь перестал накрапывать, повсюду ощущался терпкий запах земли.

Боб Баррайс втянул голову в плечи. Этот запах возбуждал его.

Судья отклонил поручительство. Доктор Дорлах вернулся в замок Баррайсов один, без Боба. Хаферкамп увидел это уже из окна библиотеки. Он сразу схватился за телефон, нажал на кнопку, соединявшую его с главным секретариатом, и приказал – иначе его тон нельзя было расценить – соединить его с министром юстиции земли.

– С ним лично! – пролаял Хаферкамп. – Никаких референтов или начальников отделов. Лично! Передайте вышестоящим чиновникам, что речь идет о скандале, который может бросить тень на всю индустрию. Это придаст бодрости даже министру.

Он как раз повесил трубку, когда вошел доктор Дорлах. Не давая ему раскрыть рта, Хаферкамп поднял обе руки:

– Ничего не объясняйте, доктор, я знаю: отклонено. Беседа с министром уже организована. Я хочу посмотреть, живем ли мы, наконец, в правовом государстве!

– Тогда сейчас же отмените разговор с министром. – Дорлах опустился в кресло. На каминном столике с раннего утра все еще стояли коньячные бутылки. Он налил себе в наполеоновскую рюмку Хаферкампа и сделал большой глоток. – Хорошо… – произнес он со вздохом. – Попробуйте преодолеть на неоседланном коне сотню препятствий…

– Значит, Боб действительно замешан в этом?

– В этом я убежден.

– Меня интересует не ваша убежденность, а что вам известно.

– Известно? Ничего! Боб молчит, чувствует себя, по его словам, в своей камере привольно, рассказывает вахмистру хамские анекдоты и со всеми в хороших отношениях. Но судья уверен, что подозреваемый на свободе будет препятствовать установлению истины. О бегстве речь не идет, но утаивание… И тут я – пас!

– Доктор, вы адвокат семьи Баррайсов или представитель государства? – рявкнул Хаферкамп. – Я требую, чтобы вы вытащили Боба! Чтобы вы действовали!

– Что вы предприняли, кроме звонка министру?

– Я принял главных редакторов самых популярных местных газет и вручил каждому из них компенсацию в три тысячи марок. Это в сто раз больше, чем гонорар за пару строк, которых они не напишут.

– То есть вы купили прессу?

– На это у меня не хватило бы денег. Но память людскую можно обернуть банкнотами. Заделать гипсом из денежных купюр. Вы считаете это ошибкой?

– Посмотрим. Еще какие акции?

– Я вызвал Гельмута Хансена из Аахена.

– Пожарную команду Баррайсов! Что же он должен спасать, если это действительно был Боб?

– Не произносите такого, доктор! Даже в мыслях не допускайте такой возможности! – Хаферкамп грузно сел, и кресло под ним скрипнуло. – Зачем Бобу было издеваться таким образом над своей Ренатой, над своей второй матерью, а мы все знаем, что она была ею.

– Убивать.

– Издеваться! – заорал Хаферкамп. – То, что произошло потом, было несчастным случаем! Зачем?

– Мотив четко указан в записке Ренаты: Лутц Адамс!

– Но случай с Адамсом – заблуждение!

– Изменение простых физических законов, таких, как центробежная сила, уже не может быть заблуждением. Господин Хаферкамп, вы это точно знаете. При столкновении тело по инерции летит дальше в прямом направлении, но отнюдь не описывает элегантную дугу вбок, к двери.

– Это мотив?

– Для Боба наверняка.

– Мы должны что-то предпринять, доктор. Немедленно, срочно!

– Мы всегда только этим и занимались, когда Боб вторгался в нашу упорядоченную жизнь. Я лишь заскочил к вам по дороге в Эссен.

– Ага, к этой девушке.

– К Марион Цимбал. Только ее показания могли бы спасти Боба.

– А если она откажется?

– Ни за что. Она любит Боба.

– Любовь! Доктор, это пошло. Я не вложил бы в нее ни единой марки. Наоборот, держу пари: у мышки похолодеют лапки, когда она узнает всю правду.

– Пари принято. Сколько?

Хаферкамп пожевал нижнюю губу. Уверенность Дорлаха породила неуверенность в нем:

– Десять тысяч марок!

– Согласен!

– Но и вы заплатите мне, если проиграете!

– Дело чести. Марион Цимбал вовсе не будут допрашивать в суде.

– На суде? Вы с ума сошли, доктор! Не должно быть никакого процесса! Ни в коем случае! Фамилия Баррайс – на первых страницах бульварной прессы! В иллюстрированных журналах! Наследник миллионов и няня… Загадка на автобане! Я уже вижу гигантские заголовки. Омерзительно! Невозможно! Именно это вы должны предотвратить! Все дело должно быть задушено на предварительной стадии расследования.

– Задача почти утопическая.

– Космические аппараты летают на Луну, зонды – на Марс… Вы же видите – утопии становятся реальностью! – Хаферкамп посмотрел на часы. – Через полчаса здесь будет Гельмут.

– Господин Хансен должен опять играть роль духовника? На этот раз не помог бы сам папа римский.

– Папа – наверняка нет, Бобу не нужен папа. Ему нужен Гельмут как единственная признаваемая им правда жизни. Всех остальных он высмеивает: я у него дурак и обманщик, вы – лизоблюд. Лишь Гельмута он воспринимает серьезно. – Хаферкамп стукнул бутылкой коньяка по столу, словно аукционист молотком: третий и последний раз, картина продана господину под номером 47.

– Я назначу сегодня Гельмута Хансена моим преемником, – произнес Хаферкамп неожиданно тихим и жалким голосом. – Я лишу Боба наследства на основании моих полномочий в завещании его отца…

Свое предварительное заключение Боб Баррайс обставил как проживание в отеле. Удивляться тут не приходится: по немецким законам право человека жить достойно, пока он не осужден как преступник – с соблюдением требований закона, после отклонения всех возможных кассаций, – гарантировано со всеми вытекающими отсюда последствиями. Предварительное заключение – всего лишь мера предосторожности, задержанный гражданин остается незапятнанным, пока не доказана его вина. Практика показала, что многие невиновные попадают в камеру и что это, несмотря на определенные вольности по сравнению с заключением, не такое уж большое удовольствие, поэтому многие суды засчитывают потом предварительное заключение в приговор.

Совсем другое дело, насколько администрация и в особенности охранники заражены этим либеральным духом. Для них тот, кто хоть раз прошел через большие железные ворота и за кем с грохотом захлопнулась первая решетчатая дверь, уже аутсайдер общества. И здесь опыт свидетельствует, что они правы в большинстве случаев, но несколько исключений, которые все же имеют потом место, заставляют их порой поседеть.

Боб Баррайс был именно таким случаем.

Все началось уже тогда, когда он предстал перед старшим по своему блоку охранником, пройдя все этапы – приемку, баню и камеру хранения, где пришлось сдать все, что болталось в карманах, а также подтяжки, шнурки, ремень и зажигалку. Вахмистр сдал его в блок 16, сопроводив бумагой из секретариата. Старший вахмистр Шлимке захлопнул за Бобом решетчатую дверь, запер ее и пробежал глазами направление.

– Вы поступаете в номер сто четырнадцать, Роберт Баррайс. Баррайс? Это имя мне, пожалуй, знакомо. Вы что, уже сидели здесь? Брачный аферист, так?

– Сожалею, но наше знакомство девственно. – Боб ухмыльнулся. – Может, вы интересуетесь автогонками?

– Слегка спятили? – Шлимке кивнул и указал на тюремный коридор. – Там номер сто четырнадцать. Давайте-давайте, поживее! Эти фокусы мы знаем, старо, как мир. Косить под сумасшедшего, так, что ли? Требовать психиатра, чушь нести, в постель мочиться, дерьмом картины на стене рисовать и все такое прочее. У меня это не пройдет, сын мой. Спроси завтра, во время прогулки у любого, тебе все скажут: у старого Шлимке всегда порядок. Я был фельдфебелем в двадцать шестой танковой дивизии, ясно?

– Ясно. Но я в этом не виноват.

– В чем?

– Что двадцать шестая танковая дивизия больше не существует и вы не пали смертью героя. Приношу вам мои соболезнования, господин фельдфебель.

Шлимке прижался подбородком к воротнику зеленого мундира, посмотрел на новичка и снова прочитал направление. Предварительное заключение, подозревается в убийстве. Ну и фрукт, наглый, как вошь. Вот оно, новое поколение убийц. Но только не у Шлимке!

– Тихо! – заорал он вдруг. Боб Баррайс вздрогнул от неожиданного тона. Но это был только первый шок, вызванный внезапностью. Медленно проследовал он к двери под номером 114 с задвижкой и круглым отверстием. За ним громыхали сапоги старшего вахмистра Шлимке.

– Вы член певческого кружка? – спросил Боб так же неожиданно, как заорал Шлимке. Тот, естественно, тоже стал жертвой внезапности.

– Да.

– Я так и думал. – Боб остановился у двери в камеру. – Хороший голос, только дыхание диафрагмой пока не получается.

Шлимке открыл дверь. Его глаза метали злые молнии.

– Мы вас тут согнем в бараний рог, – проговорил он угрожающе спокойно и тихо. – Именно таких, как вы, мы и поджидаем.

– Это угроза. – Боб сел на жесткие деревянные нары. Тонкий матрас из обтянутого искусственной кожей пенопласта практически не смягчал жесткости. Подушка из пористой резины также была плоской и едва ли пригодной, чтобы порождать приятные сны. Постельное белье Боб принес с собой под мышкой и теперь бросил его сбоку на кровать.

– Встать! – звучно гаркнул Шлимке. Его голос перекрыл бы звуки фанфар.

– Я всюду сталкиваюсь с нагромождением ошибок, – произнес Боб в своей вызывающей манере. – Во-первых, мое место не в этой камере, это самая большая ошибка. Во-вторых, я требую, чтобы со мной обращались как с невиновным человеком, а не как с рекрутом двадцать шестой танковой дивизии… Это ваша ошибка. В-третьих, я Боб Баррайс, мне принадлежат заводы Баррайсов во Вреденхаузене, мы экспортируем в сорок семь стран, наши реле и компьютеры пользуются мировой славой, и поэтому ошибается каждый, кто считает, что со мной можно обращаться, как с мошенником. Передайте директору этого жалкого заведения: я требую встречи со своим адвокатом, незамедлительно, требую удовлетворения моих естественных потребностей через отель «Лукулл», требую бумагу, ручку, стол и стул, чтобы прежде всего написать жалобу. Ясно?

– Ясно, как божий день. – Шлимке втянул воздух носом, толстым и шишковатым, с красными прыщами и глубокими порами. – Я выделю человека, чтобы вытирать вам задницу. Не угодно ли проститутку из центра «Эрос»?

– Вот этого вам не стоило говорить, фельдфебель. – Боб Баррайс закинул ногу на ногу. – Вы будете весьма удивлены, узнав, кто я такой.

Это не было пустым обещанием… Старший вахмистр Шлимке не переставал удивляться. Уже через двадцать минут после вселения Боба в камеру 114 его лично посетил директор тюрьмы. Не арестованного вызвали в кабинет или административные помещения, нет, сам директор пришел в камеру и пожал Бобу руку. Шлимке видел это собственными глазами, и на него это произвело не меньший эффект, чем разрыв снаряда в стволе. Обед доставил посыльный из отеля «Лукулл» в термосудках. А заодно свежие газеты и журналы. Но кульминация наступила, когда Шлимке вызвали к начальству и дали нагоняй.

– Господин Баррайс не заключенный! – орал директор. – Я рассчитываю, что вы будете уважать его человеческое достоинство! Вы что, хотите схлопотать дисциплинарное взыскание?

Шлимке не хотел этого, поэтому он молча втянул голову. Но своему коллеге Балтесу из блока 1в он сказал:

– Старик, Герман, что за времена настали! Только потому что он миллионер, может задницей играть на кастаньетах. Разве это справедливо? Маленький засранец, а они носятся с ним, как с писаной торбой. Приносят поганцу жратву из «Лукулла», и все это по закону, на все имеет право. Хороший у него, видать, адвокат.

Отрицать это не приходилось: доктор Дорлах был действительно тертый калач в юриспруденции. Уже на следующий день он посетил Боба Баррайса. В специальной адвокатской комнате они были одни и сидели друг напротив друга.

– Мне не удается вытащить вас под поручительство, Боб, – сказал доктор Дорлах. – Вам не доверяют.

– Умные ребята. А что будет дальше?

– Расследование идет полным ходом. Ваш дядя говорил с министром – безрезультатно. Я это предвидел. Но вы же знаете Теодора Хаферкампа. На следующем конверте с зарплатой он порекомендует всем рабочим и служащим не голосовать за партию министра. Предприятия Баррайсов полным составом, в этом можно быть уверенным, начнут поддерживать другую фракцию. Послезавтра раскалится телефонная связь с Дюссельдорфом и Бонном. Местные, районные и земельные объединения партии отправятся к стене плача и начнут убиваться. Депутат бундестага от района, обязанный большинством голосов Вреденхаузену, на очередных выборах в бундестаг наверняка не получит больше мандата. С послезавтрашнего дня я ожидаю процессию членов партии к вилле Баррайсов. В пятницу министерство юстиции получит тактичный намек, а в пятницу вечером – прокуратура. И в субботу утром вы будете отпущены. – Доктор Дорлах довольно засмеялся: – Ваш дядя – энергичный человек, Боб. Двадцать четыре часа Подряд он делал для вас все, что только возможно.

– Не для меня… для спасения чести семьи Баррайсов.

– Вы это всегда знали и использовали.

– Маленькая нотация, доктор? Не насилуйте этику, пожалуйста.

– Похоже, ваш дядя о ней высокого мнения. Он для вас еще кое-что сделал.

– Поведайте, наместник…

– Ваш друг Гельмут Хансен прибыл вчера вечером.

– С увлажненным взором, конечно. Он снова должен меня спасти? Дядюшка даст ему сто тысяч марок, чтобы он заявил, что это он сбросил Ренаточку с моста. Позорный пес на все способен.

– Позорный пес объявлен вчера наследником вашего дяди.

– Повторите то, что вы сказали, доктор. – Боб Баррайс подался вперед. Его красиво очерченный рот с чувственными губами превратился в узкую жесткую полоску. От переносицы до верхней губы неожиданно пролегли две глубокие складки.

– Он наследник баррайсовских фабрик. Послезавтра это будет оформлено у нотариуса. Ваш дядя имеет на это право согласно завещанию вашего отца.

– Знаю. Старик отомстил мне за то, что тетя Эллен, на которую он положил глаз, расстегивала штаны мне, а не ему. – Боб ударил кулаком по кулаку. «Итак, Гельмут, – думал он. – Смелый, добрый, благородный Гельмут со взглядом монаха-бернардинца. Тихоня, которому золотые талеры сами падают в руки. Отвратительный парень со своей собачьей преданностью». – А мама? – спросил Боб охрипшим голосом. – Мама ведь должна распоряжаться своей долей. Ей принадлежит половина – и соответственно опять же мне как единственному ребенку, когда ее не станет.

– Ваша госпожа матушка подписала вчера дарственную. Боб вскочил.

– Она больна! – воскликнул он. – Дядя Тео, эта бестия, воспользовался ее болезнью. Я буду оспаривать подпись!

– И об этом подумано. Профессор доктор Нуссеман также поставил свою подпись и подтвердил, что госпожа Матильда Баррайс в полном обладании умственных сил…

– Дерьмом она обладает. Дерьмом вместо мозгов! Нуссеман – марионетка, раб, сборщик гонораров. Все знают мою мать, она способна только на три вещи: плакать, молиться и читать мораль. То, что она зачала меня, – оплошность моего отца, который случайно нашел у нее нужное место. Дьявол, я буду оспаривать эту бумагу.

– Как адвокат семьи Баррайсов, я должен заявить, что это бесполезно. Дарственная и лишение наследства законны, все имеет юридическую силу.

– А я?

– Вы получите легат, который должен установить господин Хансен. Он будет так рассчитан, чтобы вы не наносили урона заводам.

– Значит, в будущем Гельмут будет определять мой стиль жизни?

– В той мере, в какой он зависит от денег баррайсовских заводов, да.

– Опять ошибка, моя ошибка. Я слишком порядочный, доктор, несмотря ни на что! Мне следовало пару недель тому назад трахнуть Еву Коттман, подружку Гельмута. Я этого не сделал, в нелепом приступе дружбы. И вот вам пожалуйста.

– Ваше место в банкирском доме Кайтеля и Клотца упразднено. Вы будете получать жалованье еще три месяца.

– Пожертвуйте это на аборт.

– Не надо важничать, Боб. Вам будет нужен каждый пфенниг.

– Еще один удар дяди Теодора ниже пояса?

– Если мы выиграем процесс, а процесса не избежать, несмотря на все партийные трюки господина Хаферкампа, он может этим что-то сгладить, но не сможет манипулировать законом, вы должны будете покинуть Вреденхаузен.

– Меня лишают права на жительство? Лишают родины?

– Только не зарыдайте, Боб. Разве родина что-нибудь для вас значит?

– Да. Не смотрите на меня как на говорящую обезьяну, доктор. У меня другое понятие о родине, чем у большинства. Ваше поколение орало «Хайль Гитлер!», вы защищали священную родину с оружием в руках, нападая на других и оставив после себя пятьдесят пять миллионов мертвых… Родина, знамя, которое дороже жизни, и прочая ерунда – нет, это не для меня, такие извращенные понятия. Но я привязан к Вреденхаузену, забавно, не так ли? Я люблю парк за нашим домом. Не потому, что я там в высокой траве трахнул четырех девчонок, а потому, что ребенком я пережил в этом парке самые счастливые минуты моей жизни, когда я мог носиться по нему один, без надзора какой-нибудь няни, пугал птиц веткой и чувствовал себя свободным, свободным от всякого насилия, от опеки, от той ваты, в которую меня упаковывали, как мумию. Я привязан к этому дому, каким бы помпезным и нелепым, напыщенным и набитым китчем он ни был. Я люблю его, черт возьми… а теперь меня вышвыривают из него, как вонючую собаку. – Боб внезапно остановился так близко от доктора Дорлаха, что тому пришлось откинуть голову назад. – Доктор, случай с Ренатой я отрицаю. Это действительно был не я. Но меня вынудят стать убийцей. Я убью дядю Тео и моего дорогого друга Гельмута. Когда-нибудь. И я не промахнусь. Запишите это себе, я посвящаю вас в свой план. Вы ведь должны молчать, как адвокат. Все они видят во мне чудовище, прекрасно, они его получат!