Текст книги "Человек-землетрясение"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– В таком случае лучше было бы отослать Хансена. Тогда душевные терзания Боба прекратятся.

– А кто будет со временем руководить предприятиями Баррайсов? Боб? Из всех фабрик он знает только подвал № 5, где на куче опилок он совратил работницу Веронику Мург. Тогда уж лучше взорвать все баррайсовские предприятия.

– Значит, когда-нибудь их должен взять в свои руки Гельмут Хансен?

– Да. Для этого я вкладываю целое состояние в его образование.

– И потом в качестве нового дяди Тео он будет содержать Боба?

– Примерно так.

– Господин Хаферкамп, вы взращиваете сатану! Я понимаю, вы всем желаете добра. Но Хансен всегда будет оставаться образцом, а Боб под давлением своих комплексов всегда будет совершать злодеяния. Здесь бы надо проконсультироваться с психологами. Дайте Бобу работу, любую, на фабриках, дайте ему возможность доказать, что он способен работать.

– Он может – но он не хочет! К примеру: Боб прекрасно рисует. Он мог бы разрабатывать идеи в отделе рекламы. И что он делает? Он по очереди поехал с тремя секретаршами в лес и мял там с ними траву. И что он потом бросил мне в лицо? «Эту кость все любят!» Убедительный аргумент, я даже посмеялся – но в голове у меня появилась мысль об убийстве. Обаяние Боба способно растопить ледники. Но какой от этого прок? Сейчас он на какое-то время должен быть изолирован. Он должен уехать из Вреденхаузена.

– Тогда дайте ему достаточно денег и пошлите его в Акапулько. Мексика довольно далеко, и там он встретит себе подобных.

– Акапулько слишком далеко. Я все же должен держать его под контролем. – Хаферкамп допил свой коньяк. Когда он подносил рюмку ко рту, рука его дрожала. – У меня есть хорошие друзья, они готовы принять Боба на три-четыре месяца. Друзья без взрослых дочерей! Я ограничу его деньги и скажу, что долгов не оплачиваю, что он будет за них наказан. Я обуздаю его! Я больше не намерен шутить, черт возьми! Он должен отработать каждое пиво, каждый стакан виски, который выпивает. И он будет стараться, чтобы не опозориться. Он будет вынужден защищать свою честь…

– Подождем с выводами, – произнес задумчиво доктор Дорлах. – Для мужчины, который способен ударить свою мать, честь – не больше чем пустой звук.

Вскоре в библиотеку вошел Боб. По его лицу было видно, что он уже предупрежден. Как упрямый мальчишка, он встал у стены с книжными полками.

– Мама говорит, вы хотите Отправить меня в ссылку?

– Для этого есть масса других, более удачных обозначений. – Тео Хаферкамп больше не пускался в дискуссии. – Ты можешь выбирать: Эссен – Банкирский дом Кайтель и K°, Дуйсбург – Западногерманские сталелитейные заводы или Реклингхаузен – Фирма по оптовой торговле Ульбрихта. Куда ты хочешь?

– В Эссен! – В голосе Боба звучало упрямство. – В Эссене я, по крайней мере, знаю Марион.

– Кто эта Марион?

– Марион Цимбал, барменша.

– Значит, ты поедешь в Реклингхаузен.

– Если ты хочешь, чтобы я уехал и никогда больше не возвращался…

– О, повтори еще раз эту радостную весть. Я не могу поверить в такое счастье.

– Пусть он едет в Эссен. – Доктор Дорлах положил конец семейной дуэли. – Это реальный шанс.

– Доброта с вас прямо как мед капает. О Господи, меня сейчас вырвет! – Боб Баррайс распахнул дверь в парк. – Воздуха! Свежего воздуха! Я задыхаюсь в этой пыли!

– Теперь бы ему просто, без сожаления проломить череп, – заскрипел зубами Тео Хаферкамп. – Вот в таких ситуациях он и бил свою мать. И как человек может быть таким?

– У него больная душа, в этом весь секрет. Пока он был ребенком, его баловали, когда он стал мужчиной, его ненавидят и используют. Он это прекрасно понимает и ничего не может поделать! – Доктор Дорлах серьезно посмотрел на Хаферкампа. – Он продукт своего воспитания, олицетворение вашей ошибки. Вы должны с этим считаться…

Через два дня Боб Баррайс отправился в Эссен, в «ссылку». Он прибыл в Банкирский дом Кайтель и K°, основанный в 1820 году. Там его уже ждали, предупрежденные по телефону Хаферкампом. Оба директора, Иоганн Кайтель и Эберхард Клотц, банкиры, как будто сошедшие со страниц иллюстрированной британской истории, радостно объявили ему, что он будет работать в регистратуре. Там он смог бы принести меньше всего ущерба.

Месячное жалованье – 645 марок на руки.

Специальное жалованье.

Боб Баррайс поблагодарил и покинул импозантное каменное здание с мраморным холлом.

645 марок жалованья! В Монте-Карло он тратил больше в один вечер.

В Эссене для него уже была приготовлена и комната. Дядя Тео обо всем позаботился. Комната у шахтерской вдовы Хедвиги Чирновской, в кирпичном доме в горняцкой колонии. Комната четыре на четыре метра, с кроватью, шкафом, столом и тремя стульями. И книжной полкой, на которой стояли несколько книг: Библия, Джон Книттель, Гангхофер, «Доктор Живаго» и роман Конзалика.

Боб Баррайс отряхнулся, как собака, полная блох.

«Это и есть мой новый мир, – подумал он и опустился на кровать. – И вы решили во Вреденхаузене, что я это проглочу? Дорогой дядечка, у тебя глаза на лоб вылезут! Завтра же отправлюсь завоевывать Эссен».

Там, где появляется Боб Баррайс, начинают извергаться вулканы…

Марион Цимбал была барменшей и танцовщицей в ресторане «Салон Педро». Ее фамилия была действительно Цимбал, но она не имела ничего общего со звуками цимбал и цыганской романтикой. Напротив, она была на редкость смышленой девушкой, которая знала себе цену и хорошо различала кошельки, открывавшиеся перед ней у стойки, пока их владельцы заглядывали в ее глубокий вырез.

О появлении Боба Баррайса в Эссене она узнала уже на второй день. Боб позвонил ей в бар, но пока не приходил. Он объявился через неделю, как всегда красивый, в сером костюме, розовой рубашке и ярком пестром галстуке.

Всю неделю он работал внизу, в подвалах банка, окруженный пачками старых актов и корреспонденции. Как крыса, пожирающая пыль. В конце недели дядя Теодор позвонил Кайтелю и узнал удивительные новости. Банкир Кайтель сказал:

– Молодой человек прилежен, услужлив и всегда приветлив.

– Это потрясающе, – ответил пораженный Хаферкамп. – Что же он делает?

– Он сортирует ненужную, десятилетней давности корреспонденцию и уничтожает ее в машине для измельчения бумаги.

– Великолепная работа! – Сарказм Хаферкампа так и струился из трубки. – Разрушал Боб всегда лучше всех. Пунктуален ли он по утрам?

– Минута в минуту.

– А его попойки?

– Никаких признаков, – сказал банкир Клотц с параллельного аппарата.

– Он выглядит всегда свежим и отдохнувшим.

– Это еще ничего не значит. – Хаферкамп желчно рассмеялся. – Спит ли Боб двадцать четыре часа в сутки или двадцать четыре часа занимается горизонтальной гимнастикой – наутро он всегда выглядит как ангелочек в стиле барокко. Во всяком случае, он работает, и слава Богу!

– И вдумчиво, должны сказать!

Обеспокоенный Хаферкамп положил трубку. Превращения Боба сбивали его с толку. «Снова что-то затевается, – подумал он мрачно. – Я это чувствую… Это та жуткая тишина, которая наступает перед каждым тайфуном. Природа затаила дыхание перед надвигающимся ужасом. Иначе затишье Боба нельзя истолковать. За один день тигр не может превратиться в вегетарианца».

Предчувствия Хаферкампа, похоже, начали обретать зримые очертания, когда Боб через неделю появился в «Салоне Педро». Он приветствовал Марион Цимбал как старую подругу, поцеловал ее, положил руки ей на бедра и произнес своим бархатистым голосом:

– Сегодня вечером у меня настроение развлечься с тобой. Как ты к этому относишься?

– Совсем никак. – Марион улыбнулась ему. Это не было ни отказом, ни обидой. – Сегодня не получится.

– Почему? Недомогаешь?

– Ерунда. Сегодня у нас клубный вечер.

– Что у вас сегодня?

– Они создали здесь клуб. Каждую субботу они собираются в зеленом салоне. Сплошь лихие парни. Типы вроде тебя… с богатыми папашами, которым нечем заняться.

– Это, однако, не комплимент. – Боб Баррайс сел на высокую табуретку перед стойкой и показал указательным пальцем на бутылку водки. Марион налила ему полную рюмку. – Я теперь работаю.

– У какой девицы?

– У Кайтеля и K°, Банкирский дом с 1820 года. За 645 марок в месяц.

– Ты? – Марион звонко рассмеялась, – Это почти извращение!

– Я тоже так считаю. Иногда приходится совать голову под мышку дяде Теодору. В данный момент я так и поступаю. Это не значит, что я не мог бы позаботиться о тебе. – Он нагнулся и быстро поцеловал Марион в маленький носик. – Цимбальная девочка, хочешь, я открою тебе одну тайну?

– Счастливые номера в лотерее?

– Что-то в этом роде, сладкая моя. – Лицо Боба неожиданно стало серьезным и торжественным. – Из всех девушек, которых я знаю, ты была одна из немногих, которых я в некотором смысле любил. Ну что ты смотришь на меня, точно овца… Теперь, когда я опять сижу рядом с тобой, это совсем не так, как с другими. Понимаешь?

– Может быть. Но это все ерунда. Боб… – Марион Цимбал протирала стаканы, но руки ее при этом слегка дрожали. – Кто я такая, ты знаешь… и кто ты – знает каждый. Нам ничего не остается, кроме капельки радости. Нам друг с другом было лучше, чем с другими, вот и все! И больше полугода тебя здесь не было.

– Я участвовал в ралли.

– Я знаю. Иногда твое имя мелькало в газетах. В том числе и история с Лутцем Адамсом. Ужасно, да?

– Омерзительно. – Он протянул ей свои все еще забинтованные руки, и Марион вложила в них свои нежные ладони, как будто они могли дать ему прохладу. – Нужно переступить через это, Марион… Я часто думал о тебе за эти полгода.

– Это неправда, Боб. – Однако она немного зарделась.

– Точно. Относительно часто. Воспоминание о тебе сразу всплыло, как только дядя Тео сказал, что меня сошлют в Эссен. Ты вдруг появилась передо мной… я увидел тебя так отчетливо, как тогда, в твоей комнате, когда сломалось отопление и ты, раздеваясь, стучала зубами… И знаешь, что я подумал? «Ты будешь не один в Эссене, у тебя есть Марион». Я ни слова не возразил, когда дядя Тео отсылал меня…

– Ты так говоришь, как будто это правда…

– Это правда, Марион. – Он посмотрел на нее своими чертовски верными глазами, и этот взгляд мог бы смягчить даже железное сердце. Марион отняла свои руки. Ее сердце билось все сильнее, и разум окончательно отступал под его ударами.

– Идут посетители, Боб. Через полчаса ресторан будет забит до отказа. Сядь за угловой столик, если у меня будет время, я подойду к тебе…

– Когда заседает клуб? – Боб опрокинул свою рюмку водки. Его голос звучал совершенно равнодушно.

– Обычно в двадцать три часа.

– И чем там занимаются весь вечер?

– Всем. Гашиш, кокаин, ЛСД.

– И ты тоже участвуешь?

– Я должна обслуживать. Иногда выкуриваю за компанию сигаретку. Чувствуешь себя тогда легче.

– Кому ты это говоришь! – Боб Баррайс протянул свою рюмку, и Марион снова налила ему водки. – Можно к ним присоединиться?

– Боб! Зачем тебе это? – Марион Цимбал кивнула новым посетителям, которые расположились на другом конце длинной стойки. Ресторан теперь был полон, маленький джаз-банд начал играть свою программу. Четыре танцовщицы кордебалета приступили к своим обязанностям, рискуя вывихнуть себе руки и ноги. Директор, темноволосый высокий мужчина южного типа, проходил по бару и приветствовал гостей легким поклоном. Перед Бобом он в раздумье остановился.

– Мы ведь знакомы, – произнес он осторожно.

– Боб Баррайс.

– Разумеется! – Директор бросил взгляд на Марион, выставлявшую рюмки для новых посетителей. – Марион рассказывала вам о нашем новом клубе?

– Она только намекнула. Должно быть, вялый кружок. Любители нюхательного табака, что-то в этом роде?

– А может быть, вам там понравится?

– И кто же члены клуба?

– Лучшие фамилии. Халлеман, Чокки, Берндсен, Фордемберг, Хилле, Вендебург…

– Этого достаточно. – Боб Баррайс кивнул. Чокки и Вендебурга он знал, другие имена звучали в высшем обществе как раскаты грома. Сталь и железо, строительство небоскребов и экспорт… Отцы владели Руром и акционерным капиталом, а их сыновья отправлялись в «Салон Педро» на поиски приключений в дьявольской стране грез. – Передайте от меня привет Чокки.

– Я введу вас в клуб, если пожелаете.

– Это стоит обсудить. Условия приема?

– Не бояться.

– Я никогда ничего не боялся.

– Тогда вы уже выполнили все условия. – Директор улыбнулся ни к чему не обязывающей улыбкой. – Я дам вам знать, господин Баррайс.

Боб пил вторую рюмку водки и наблюдал за ритмичными эскападами танцовщиц. Двое немолодых гостей уже разошлись и приставали к одной из официанток. Директор спешил к ним с объяснением, что здесь серьезное заведение, а не танцплощадка.

Марион Цимбал положила руку на плечо Боба и перегнулась к нему через стойку. Он не повернулся к ней, продолжая наблюдать за танцующими девушками.

– Что он хотел? – спросила она тихо.

– Кто?

– Марио, наш второй шеф?

– Внесет меня, младенца, в колыбельку клуба…

– Боб! – Марион сильнее сжала плечо Боба, вцепившись в него, словно когтями, – Не делай этого, пожалуйста. Если… если я тебе действительно хоть немного нравлюсь… если все, что ты говорил, правда… Уйдем раньше, я дам тебе ключ от моей квартиры. Я теперь снимаю, она действительно уютная. Я дам ключ, а ты подождешь меня. Пожалуйста…

– Там бывают Чокки, и Вендебург, и Халлеман с Фордембергом.

– Вот именно! Ты их знаешь?

– Некоторых очень хорошо. С другими хотел бы познакомиться.

– Тебя опять засосет в водоворот, Боб!

– Я никогда не был внутри, всегда плавал только на поверхности. – Он протянул руку. – Ключ, Марион.

– Вот. – Он почувствовал его на своей забинтованной ладони, сжал руку и сунул ключ в карман пиджака. – Так ты не пойдешь в клуб, Боб? – В голосе Марион звучала надежда.

– Я только понаблюдаю. А потом приду к тебе. Ты боишься?

– Да.

– За меня?

– И за тебя. – Марион прижалась щекой к его плечу.

– Я хочу вырваться отсюда, Боб. Хочу смыть с себя всю эту грязь. Меня тошнит от всего этого. Каждую ночь выставляться, как корова-рекордсменка, и терпеть этих потных, пьяных, похотливых мужчин, этот шум, дым, алкогольные пары… И всегда улыбаться, всю ночь улыбаться, даже если они лезут к тебе в блузку или под юбку и говорят с тобой, как с последней дрянью. Я хочу вырваться отсюда, Боб.

– Но ты ведь здесь хорошо зарабатываешь?

– Это единственный плюс.

– Поговорим обо всем позже, у тебя… – Боб Баррайс с интересом посмотрел на дверь. В ресторан как раз входил Фриц Чокки. Директор подбежал к нему и заговорил с ним. «Сейчас он говорит обо мне, – с удовлетворением подумал Боб, увидев, как Чокки скосил на него глаза. – Приветствую тебя, Фриц, не делай вид, что ты меня не знаешь. Год назад мы с тобой в Бреденае оприходовали четырех девчонок. Тяжелая была работенка, друг мой. На четвертой ты чуть было не спасовал, но, когда все мы зааплодировали тебе, как актеру, ты все же вышел победителем. Привет, Чокки…»

Боб Баррайс слез со своей табуретки, сунул руки в карманыбрюк и не спеша направился к Чокки. Тот тоже шел ему навстречу и широко улыбался.

– Какое обогащение Эссена! – произнес он первым. – Хочешь устроить здесь маленький Сен-Тропез?

– Может быть, Чокк! – Ангельское лицо Баррайса сияло. – А то у вас тут глубокая провинция!

– Ты не знаешь наш клуб.

– Твоя вина.

– Это можно исправить.

Они кивнули друг другу, протиснулись сквозь танцующих и исчезли за одной из дверей в глубине «Салона Педро».

У стойки бара Марион Цимбал пролила три стакана виски – так сильно дрожали ее руки.

Они лежали на длинных мягких скамейках вдоль стен в ожидании начала «путешествия». Освещение было приглушенным, в красных тонах и почти осязаемо сладковатым. Где-то в углу стоял магнитофон, и звучала музыка, но не громко, а будто через вату, скорее какое-то жужжание, проникавшее в мозговые извилины.

Их было семеро мужчин и три девушки. Мужчины сняли пиджаки, а девушки платья, все молча курили и вслушивались в себя. Чокки торжественно раздал всем из серебряной сахарницы маленькие кусочки сахара с ЛСД – ни дать ни взять дьявольская тайная вечеря, а сахар – адская просфора. Боб Баррайс лежал посреди длинной скамьи. Одной рукой он обнимал прижавшуюся к нему Марион, которая дрожала так, будто стояла голой в холодильной камере. Боб выкупил ее со службы, что стоило ему двести марок, третьей части «подъемных», которые дал ему с собой дядя Теодор. Все чековые книжки были изъяты, выплаты по собственным счетам прекращены. Боб Баррайс стал нищим.

– Боишься? – спросил Боб и прижал к себе Марион. Она кивнула и обняла его за шею.

– Это впервые, Боб, – прошептала она. – Раньше я всегда только наблюдала. Как… как это будет?

– Этого никогда не знаешь заранее. Но мы попадем в волшебный сад…

– Сегодня мы будем счастливы, друзья, – громко сказал Чокки. – ЛСД в сочетании с сахаром порождает прекрасные сновидения. В отличие от тех вылазок, которые можно проделать с помощью полосок промокательной бумаги, пропитанной ЛСД. Почему так, я не знаю. Очевидно, в сочетании с сахаром происходит химическая реакция.

– Заткни пасть, Чокк! – крикнул Фордемберг из своего угла. – Молчи, черт возьми. Я… я… – Он начал судорожно дергаться, закрыл глаза и тоненько хрюкнул, как поросенок.

– Он витает… – Чокки посмотрел на Боба. – Ты никогда не пробовал ЛСД?

– Нет, как-то казалось глупым убегать из мира, который так прекрасен! Зачем? Солнце на Ривьере не заменит никакое путешествие с ЛСД.

– Но это всегда одно и то же солнце. Тот же самый мир. Скучный до рвоты. А с ЛСД ты завоевываешь небо.

– Будем ждать сюрпризов.

Боб Баррайс почувствовал, как его тело постепенно стало невесомым, как потеряла тяжесть голова Марион на его груди, как светильник с окрашенной лампочкой становился все больше и больше, вырос до грандиозных размеров и превратился в светящийся апельсин, из которого, как густой сладкий сок, капал свет.

«Проклятье, – подумал он. – Так вот как оно выглядит. Ты паришь… предметы разрастаются до гигантских размеров…» Рядом с собой он услышал тонкий голосок Марион. Что она кричала, он уже не понимал. Он лишь чувствовал, как она вытирала ему рот платком, пахнувшим сиренью. Потом его кто-то тряс и что-то кричал ему в уши. Он улыбался и делал руками размахивающие движения. «Я птица. Птица». О, это небо из фиолетового хрусталя, отшлифованные облака, беспредельность, наполненная пением, которое ниспадает на тебя, как золотой дождь.

Боб Баррайс лежал на мягкой скамье и содрогался в конвульсиях. Изо рта текла слюна, глаза таращились в потолок, лицо застыло в экстазе. Марион Цимбал лежала на нем, вытирала ему рот, звала его громко по имени и трясла.

– Он умирает! – кричала она. – Он умирает! На помощь! Помогите же мне! Помогите!

Она хотела вскочить, но ноги ее словно были свиты из мокрых полотенец. Они рассыпались и упорхнули от нее. В ужасе наблюдала она, как в середине комнаты они вновь сложились и самостоятельно, отдельно от ее тела, выполняли изящные танцевальные па.

– На помощь! – закричала она снова. – О мама, мама, помоги мне!

Потом бредовые грезы унесли ее далеко прочь, растворили ее сознание, преобразили весь мир.

Боб Баррайс продолжал вздрагивать, как будто через него пропускали заряды электрического тока. На его блаженном лице отражались все переживания, перед ним открылся рай…

Страна сверкающих кристаллов… Деревья из стекла, вместо травы – качающиеся орхидеи… А сам он был волком… волком размером с теленка… великолепным золоченым волком, в котором бушевала исполинская мощь природы. Он охотился за зайцами. Зайцы состояли сплошь из розовых бутонов и были с девичьими головами и грудями. Они бросались от него врассыпную по хрустальной земле, солнце просвечивало их, и он видел их пульсирующие сердца – громадные рубины… Он мчался за ними, испуская крики вожделения, жадности, радости… Он кидался на них со страстными воплями, но, стоило ему схватить их, зайцы с девичьими головами и грудями таяли и от них оставались лишь лужицы воды… И повсюду были лужи воды, благоухающие розами… Он барахтался в этой влаге, катался по этой слякоти растворившихся девушек-зайцев… и вдруг начал сморщиваться, становился все меньше и меньше, и волк был уже размером со шмеля, жалкий до омерзения… Он греб руками в этих лужах и глотал воду, отдающую мочой… О, это небо и свет, капающий по капле, как мед… Этот хрустальный мир с прозрачными горами… Но вот появляется птица, гигантская птица, закрывающая солнце своими крыльями из черных цветов, которые скрипят при полете, как раздираемая на части автомобильная сталь. Птица бросается сверху на волка, который теперь не больше шмеля, а у птицы лицо… красное лицо… Это Гельмут… Гельмут Хансен… птица Хансен…

Боб Баррайс свалился со скамьи и с криками катался по ковру. Он стучал руками и ногами, задел Марион Цимбал, которая, застыв, как каменная, лежала на полу. Он перекатился через нее и крепко вцепился в нее. Лицо его стало каким-то бесформенным, временами галлюцинации и бредовые иллюзии взрывали его.

Птица рванулась на маленького шмеля-волка, гигантский клюв раскрылся, но волк защищался… он повернулся на спину и выстрелил в птицу струей мочи. Тогда птица Хансен исчезла, рассыпалась, как деревянная птица на празднике стрелков, и пролилась с неба фиолетовыми каплями, испарившись на хрустальной земле… Неожиданно волк снова обрел человеческий облик и стал Бобом Баррайсом, красивым, как никогда, обнаженным богом с мускулами из драгоценных камней… Он шел по лесу из качающихся, волнующихся, танцующих девичьих ног, а мох, по которому он ступал, был женским лоном с пушистой золотой травой, дышавшей летним зноем… Неописуемое ощущение счастья разрывало ему грудь… Он вынул свое сердце, сжал его, и кровь закапала на мшистое лоно…

Окаменевшая Марион Цимбал с едва прощупываемым пульсом неподвижно лежала на полу – обвеваемая ураганными ветрами статуя. Лишь рот ее вздрагивал от немых криков, а в широко раскрытых глазах застыло неизъяснимое удивление.

Дерево со стеклянными плодами, оранжевое, как закат солнца… и стеклянные люди, внутри которых видно, как течет кровь и работают органы, подобно машинам на фабрике, эти люди собирают стеклянные фрукты и поглощают их… Месиво течет по пищеводу… в желудок, прорывает стенку желудка, попадает в таз, затем в трубы матки… и вот месиво превращается в ребенка… растет, растет… дети с огромными головами, люди-головастики… На лугу из золотых листьев они рожают детей, которые, едва коснувшись земли, вновь превращаются в деревья с оранжевыми стволами и стеклянными плодами, потом приходят новые стеклянные люди и поедают их, а месиво продвигается по пищеводу в желудок, а оттуда… Круговорот, круговорот… Марион Цимбал, никем не обнаруженный, упавший с дерева плод, катится по лугу из листьев, фиолетовый ветер вздымает ее ввысь, она парит в воздухе и становится звездой, тихо и недосягаемо висящей над стеклянными людьми. Она ловит солнечные лучи и превращает их в цветы, которые со звезды проливаются дождем на землю…

Чокки и Боб Баррайс первыми очнулись спустя несколько часов от дурмана ЛСД. Снаружи уже занималось утро, первые трамваи грохотали по городу. Дурнота подступала к горлу, привкус какого-то меха во рту заставлял высовывать язык. Они посмотрели друг на друга и, шатаясь, пошли к столу, на котором стояло несколько бутылок.

– Виски? – спросил Чокки.

– Все равно. Лишь бы промочить горло…

Выпив прямо из бутылки, они сели около Фордемберга, еще не вернувшегося из своего путешествия. Он наделал в штаны и издавал чудовищную вонь. Рядом с ним на корточках сидел Вендебург и бился в убийственном ритме головой об обивку скамьи. Должно быть, он это делал уже не один час: лоб его сильно распух.

– Что ты делаешь в Эссене? – спросил Чокки и прислонился к стене. Боб Баррайс пытался ответить, но лишь с четвертой попытки услышал собственный голос.

– Меня сослали. Я должен работать.

– И ты это так просто проглотил?

– Э, нет. Я только подыскиваю подходящую бомбу.

– Нет денег?

– Шестьсот сорок пять марок в месяц, в Банкирском доме Кайтель и K°.

– Тьфу, черт! Я одолжу тебе для начала пять тысяч…

– Дядя Теодор ни за что не отдаст их…

– Ты их заработаешь.

– У Кайтеля и K°?

– Жизнь – самая пошлая и отвратительная штука, какую можно только придумать! – Чокки протянул Бобу бутылку, они снова сделали по паре глотков и почувствовали себя лучше. Мир прояснялся, но становилось грустно. После царства сияющих красок, из которого они вернулись, действительность была омерзительно однотонна. – Бабы, машины, вечеринки, отели, друзья, пьянки – всегда те же самые, только «путешествие» и вносит разнообразие. А когда возвращаешься… Ты же видишь, Боб, одно дерьмо. Весь мир – большая куча дерьма! Надо что-то предпринять… что-нибудь сногсшибательное, совсем новое, чтобы взорвать эту скуку, этот затхлый мир… Да, именно так. Открывать неведомое в этом мире, неведомое, от которого у граждан от ужаса волосы дыбом встанут… Нужно что-нибудь придумать, Боб! Или мы должны умереть от этой монотонности?

– Хочешь взорвать здание бундестага в Бонне? – Боб Баррайс налил немного виски на ладонь и протер себе затылок и лоб. Голова раскалывалась. Рядом зашевелился Халлеман и начал блевать на ковер. Потом он положил туда голову, как на пуховую подушку. – Подсыпать ЛСД в питьевое водоснабжение Эссена? Открыть модный магазин и выставить в витрине вместо манекенов трупы?

Чокки ошарашенно посмотрел на Боба Баррайса и стукнул его в грудь.

– Это идея, – произнес он медленно. – Трупы…

– Ты с ума сошел, Чокки!

– Во всех университетах в анатомичках дефицит трупов. Те немногие, которые хранятся в формалине, уже так искромсаны, что не годятся для занятий. Ученые пытаются спастись пластиковыми моделями. Каждая анатомичка будет скакать от радости, если ей предложить свежий труп! Здесь кроется возможность сделать что-то грандиозное! На благо науки.

Боб Баррайс уставился на Чокки. Странное ощущение тепла, которое он всегда чувствовал при виде смерти, подступило к нему и сейчас при мысли, подброшенной ему, как мячик, Чокки.

– Торговля трупами, – тихо сказал Боб Баррайс. – Вот оно… мы организуем торговлю трупами. Мы будем первыми, кто начнет продавать трупы, как рыбу или цветную капусту…

Через занавешенные окна пробивалось утро. Чокки и Боб Баррайс молча пожали друг другу руки. Фирма «Анатомическое торговое общество» была основана.