Текст книги "Человек-землетрясение"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Боб Баррайс подошел к двери и нажал на кнопку звонка. Сразу же вошел ожидавший снаружи охранник.

– Я хочу в свою камеру. Сто четырнадцатая – просто рай по сравнению с остальным миром.

– Боб! – Доктор Дорлах вскочил. Он слегка побледнел. – Мы еще не закончили.

– Я закончил. А остальное меня не интересует. Мы можем идти, вахмистр?

Доктор Дорлах проводил взглядом Боба Баррайса – как его уводили и как за ним с грохотом захлопнулись толстые решетчатые двери. «Там бы ему и остаться, – подумал он. – Там он в безопасности, а мы в безопасности от него. Это было бы самым элегантным решением. А вместо этого я должен вытаскивать его, тащить на свободу, которую он использует для того, чтобы убить двух человек. Ведь это не было глупой болтовней, это было серьезно».

Доктор Дорлах зажал под мышкой свою папку и зажег сигарету. Пальцы его слегка дрожали. Впервые он видел потрясенного Боба Баррайса.

Посетителем номер два стал Гельмут Хансен. Когда старший вахмистр Шлимке спросил Боба, желает ли он его видеть, Боб ответил – Этому визиту я особенно рад.

Гельмут сразу поднялся, когда в комнату для свиданий ввели Боба. На этот раз около двери внутри помещения остался стоять охранник, поскольку это был не визит адвоката. Боб медленно подошел к столу, отделявшему его от Гельмута.

– Добрый день, Боб, – приветливо сказал Хансен.

– Добрый день, скотина!

– Ошалел в тюрьме?

Боб ухватился за крышку стола. Охранник предупредительно кашлянул.

– Я этого не сделаю, вахмистр, – глухим голосом произнес Боб. – Столом эту тварь не убьешь. Слишком быстро, да и ненадежно. Посмотрите на него, вахмистр. Вот как выглядит человек, который благодаря лизоблюдству становится миллионером, выживает законного наследника из дома, из всех его владений, и при этом весь мир считает его образцом порядочности. Он ходит в церковь, женится, наплодит детей, будет осмотрительно управлять предприятиями Баррайсов, делать пожертвования от излишков, все новые слои общества будут ему обязаны, он будет тайно изменять своей любимой жене Еве – хотя нет, это он не будет, его мораль не позволит ему выходить за рамки супружеской половой жизни, после каждого оргазма он будет громко кричать «Аллилуйя!» и благочестиво смотреть на небо. Он будет приумножать благосостояние своих рабочих и служащих, продолжать традицию дяди Хаферкампа писать изречения на пакетах с деньгами, у него никогда не будет забастовок на фабриках, и в один прекрасный день он умрет в своей постели со сложенными ручками, как и вступил когда-то в этот мир. А кто он такой на самом деле? Негодяй, подлец, гоняющийся за наследством, экскременты которого покроют позолотой, поскольку они так хорошо вписываются в буржуазный ландшафт! Вахмистр, я хочу уйти, я начну блевать, если буду дальше смотреть на этого парня.

– Это все? – спокойно спросил Гельмут Хансен.

– На сегодня – да. Еще помочиться могу на тебя. У меня как раз давление в мочевом пузыре.

– Посмейте только! – предостерег от двери охранник. Боб Баррайс хрипло засмеялся:

– Не бойтесь, дорогой. Даже такой человек, как я, имеет понятие о культуре. Это было сказано в переносном смысле. Мой лучший друг Гельмут Хансен, дважды спасший меня, поймет меня, не так ли?

– Нет.

– Нет? Тебе что, большие деньги в голову ударили?

– Ты неверно оцениваешь ситуацию, Боб.

– Я ее оцениваю так, как мне изложил доктор Дорлах. Дядя Хаферкамп вычеркнул меня.

– Официально.

– Вот именно.

– Я пришел, чтобы объяснить тебе тонкие нюансы. Сядь, Боб.

– Зачем? Мне стоя сподручней ненавидеть. Хансен взял стул и сел. Затем он положил руки на стол и сложил их. Боб Баррайс криво усмехнулся:

– Внимание! Сейчас начнется. Церковное песнопение, исполнитель: Гельмут Хансен. Текст: «Веди нас, Иисус!» О Боже, что мне делать, если мне действительно хочется блевать?

– Сядь! – Это было произнесено в приказном тоне. Боб склонил голову на плечо и сощурил глаза.

– Повадки владельца концерна. Нет!

– Ну тогда стой, ты, идиот! Во-первых, я не наследник баррайсовских заводов, а только управляющий ими после смерти дяди Тео.

– Это одно и то же. Ты определяешь, что я могу делать. Ты выделяешь мне деньги, которые мне принадлежат! Ты дирижер, а я, которому принадлежит и оркестр, и зал, и весь город, где находится зал и играет оркестр, смею только переворачивать ноты, когда ты свысока махнешь мне палочкой. Как сейчас господин Хаферкамп, точно так же.

– Чтобы не разрушить заводы.

– Я главный разрушитель, так?

– Да.

– Ты, говно! Я – Баррайс, а не ты!

– Когда предприятия приобретают такие масштабы, имена уже не играют роли. Речь идет не об имени, а о тысячах рабочих мест, о благосостоянии семей. Заводы Баррайсов имеют социальную миссию.

– Дядя Теодор, но на тридцать пять лет моложе. Только у него на первом плане были не социальные задачи, а семья. Первобытная ячейка человечества, как он это называет. Ты даже дядю Теодора переосмысливаешь? И он тебе это позволяет?

– Мы пытаемся спасти тебя, Боб.

– О господи, опять спасают! Святы, святы Баррайсы из Вреденхаузена, избранные среди великодушных… мы еще поговорим об этом. Как поживает Ева?

– Мы хотим пожениться на Рождество.

– Тогда подкрути гайки судьбы, чтобы на Рождество я еще сидел в камере сто четырнадцать, а то все полетит в тартарары. Я клянусь тебе изнасиловать Еву. Какова клятва?

– Ты действительно спятил тут. Я не принимаю это всерьез. – Хансен поднялся. Слова его были неправдой, по глазам было видно, насколько серьезно он отнесся к словам Боба. Никто так хорошо не знал Боба, как он, никому в такой степени не было известно, на что способен Боб Баррайс. – Все мы стремимся добиться для тебя самого лучшего: дядя Теодор, доктор Дорлах и я.

– Спасибо. – Боб Баррайс низко поклонился. – А я ненавижу вас всех…

В этот же день перед шефом Первого комиссариата сидел плачущий, дрожащий старик, он беспрестанно сморкался в свой платок, тер глаза и продолжал беззвучно плакать, безутешный в своем немом отчаянии. Когда крупные слезы катились по его морщинистому бледному лицу, к горлу подступал комок даже у такого видавшего виды человека, как Ганс Розен, в течение десяти лет возглавлявшего комиссию по расследованию убийств.

– Он убил моего сына Лутца, – повторил старый Адамс уже не в первый раз. – Занесите это в протокол, господин комиссар. Запишите все. Я советовался с лучшими учеными, показывал им фотографии, рассказывал об аварии… Роберт Баррайс оставил гореть моего мальчика, просто гореть, заживо… Его вовсе не могло выбросить из машины, этого Баррайса, это невозможно, иначе его голову размозжило бы о скалы. Это закон центробежной силы, господин комиссар, вы знаете такой закон? А сохранение инерции тел? Это физика, господин комиссар. Простейшая физика. Неужели с помощью миллионов можно поставить с ног на голову даже физику? Неужели богатые люди могут себе позволить даже это? Запишите в протокол: он убил моего единственного сына Лутца, точно так же, как сейчас он убил свою няню Ренату. И всегда бывает замешана машина, всегда машина… Закон серийности, господин комиссар…

Старику дали выплакаться и отвезли потом домой на служебной машине.

– Мы все записали, – сказал ему обер-вахмистр криминальной полиции, доставив старого Адамса в его комнату и убедившись, что тот удобно расположился в высоком кресле у печки. – Наш комиссар – скрупулезный человек, настоящая ищейка, как говорится. Всегда докопается до истины, ни одной мелочи не оставит без внимания, а здесь – в особенности.

– Это хорошо. – Старый Адамс забился в свое кресло. – Благодарю вас, господа. Все-таки есть на свете справедливость. Я это знал и никогда не терял веры. Однажды справедливость придет, сказал я себе. А пока ты должен ходить и всюду кричать, потому что справедливость нужно звать, она не придет сама, она туговата на ухо, знаете, ей нужно кричать: приди, наконец! Приди! Эй, справедливость, слышишь! И если кричать очень громко, она услышит. Только не надо сдаваться, не надо отчаиваться. Господа..! Он отнял у меня моего Лутца, моего единственного мальчика. Он оставил его гореть… просто гореть…

Полицейские заспешили вырваться из этого дома. Лишь в машине они облегченно вздохнули.

– Бедняга! – сказал один из них. – Смерть сына лишила его рассудка. Принял ли шеф его всерьез? – Шеф? Ха, да он давно забыл об этом.

Но это было заблуждением.

Сразу после ухода старика комиссар Ганс Розен запросил из архива дело Адамса. Копии материалов следствия французской полиции Бриансона, Ниццы и Гренобля. Подпись руководителя комиссии по расследованию аварии, комиссара Пьера Лаваля.

И чем дальше читал Ганс Розен, тем громче свистел он себе под нос.

– Ну и дела, – произнес он наконец. – Люди, да вы были просто слепы…

Свои проблемы были и у Теодора Хаферкампа. Они касались сохранения в тайне ареста Боба.

Это оказалось невозможным. Ведь даже из немецкого министерства иностранных дел просачивается информация и факты большой политической важности становятся всеобщим достоянием. Самые умные головы не могут потом додуматься, где сидит тот злой мальчишка, позиция которого – лучше проинформировать народ, чем постепенно объявлять его недееспособным, – кажется им государственной изменой. Как же может Тео Хаферкамп обнаружить во Вреденхаузене человека, который, несмотря на все денежные подачки, все же проинформировал прессу?

Уже на следующий день об этом кричали три газеты, а через два дня Хаферкампу били в глаза красные заголовки бульварной прессы, они полыхали настолько, что у него пропал аппетит на хрустящие булочки и ароматный кофе: «Наследник миллионов убивает свою няню?», «Кто был человек на эстакаде?», «Есть ли алиби у Боба Баррайса?»

Вопросительные Знаки, стоявшие после каждой фразы, были особенно изощренными. К вопросам нельзя предъявить претензий. Вопросы – не утверждения… Доктор Дорлах объяснил это Хаферкампу по телефону, когда тот позвонил ему в бешенстве.

– Вы верили, что такое можно скрыть? – спросил Дорлах.

– Да! Кто знал об этом? Только узкий круг.

– Достаточно широкий, как видите. Кроме того, при прокуратуре существует своя пресс-служба. Хватит небольшого намека оттуда…

– Я немедленно позвоню министру юстиции…

– Оставьте это, господин Хаферкамп, не напрягайте свои связи по пустякам, иначе они выдохнутся, когда потом действительно понадобятся нам. А они понадобятся! С гарантией.

– Старое доброе имя Баррайс! – Хаферкамп полистал газеты. – Гнусно, скажу я вам. Вы уже читали?

– Не все.

– Вот грязный листок «Блицтелеграмма». Вы только послушайте: «Боб Баррайс, избалованный маменькин сынок, как до нас дошло, неоднократно поднимал руку даже на свою мать». Против этого я приму меры. Это будет стоить парням кучи денег. Пожертвую на Красный Крест! И пусть дадут опровержение, пачкуны!

– Там действительно стоит про избиение матери?

– Да, я же не фантазирую. Доктор Дорлах не задавал больше вопросов, он принимав решения.

– Милостивая госпожа завтра утром улетит на длительное лечение на остров Мадейра, – объявил он. – Профессор Нуссеман подтвердит необходимость этого. О билете, гостинице и прочем позабочусь я. Это оптимальное решение.

– Почему именно на Мадейру? – хрипло спросил Хаферкамп.

– На островах изумительный климат, как раз для выздоравливающих. Кроме того, они именно то, что надо, потому что достаточно удалены. Там госпожа будет надежно укрыта, в любом случае здесь она окажется на линии огня.

– Если бы речь не шла исключительно о чести семьи, я бы бросил его, как горячую картофелину. Вы считаете возможными такие подлости?

– У Боба – да. Они даже естественны для таких людей, как Боб. Инстинкт разрушения. В один прекрасный день он сам погубит себя.

– Когда только? Когда? Нам бы купить ему сверхскоростную машину, тогда бы у нас появился шанс уповать на богоугодную аварию! Это была бы достойная кончина.

– Сначала его нужно вызволить из предварительного заключения. Сосредоточимся только на этом пункте. Я сейчас же вновь поеду к Марион Цимбал. Ее еще не допрашивали… Это странно.

Доктор Дорлах в раздумье повесил трубку. «Хаферкамп готов, – подумал он. – Этого не должно быть! Нельзя допустить, чтобы Боб Баррайс разрушил всех нас».

Под вечер, когда Марион приняла душ и красилась перед большим зеркалом, в дверь позвонили. Снаружи стояли двое мужчин, предъявившие свои жестяные жетоны и представившиеся:

– Розен. Комиссар криминальной полиции.

– Дуброшанский.

Хуго Дуброшанский был старшим вахмистром криминальной полиции. На службе все называли его «Дуб», потому что, произнося его фамилию целиком, можно было сломать язык.

– Входите, – устало произнесла Марион Цимбал. Она указала рукой на свою комнату. – Я давно уже ожидаю вас. Садитесь. Вам не помешает, если я буду дальше краситься? Через час начинается моя работа, а чтобы нанести такой грим, нужно время. – Она слабо улыбнулась. – Вы увидите, это маска, но мужчинам нравятся размалеванные женщины.

Розен и Дуб сели на белый кожаный диван и быстрым взглядом окинули комнату – уютно, обставлено со вкусом, но без роскоши, не похоже на частный публичный дом. Видно, что за свои деньги девушке приходится здорово вкалывать.

– Спрашивайте, – сказала Марион и посмотрела через зеркало на Ганса Розена. – Я отвечу.

– Это вам посоветовал ваш адвокат? У вас есть адвокат?

– Н-нет.

Марион провела линию на правом веке – твердой рукой, без дрожи. Но ее «нет» было натянуто, как резина.

«Она лжет, – понял Розен в эту минуту. – Она будет лгать ради Боба Баррайса. Это ее большая логическая ошибка, из ее лжи мы сможем извлечь правду».

9

Уже много написано о загадках любви. Жены кронпринцев убегают с учителями своих детей, старец миллиардер женится на юной исполнительнице стриптиза, три супружеские пары разводятся и снова женятся крест-накрест, карлик ведет к алтарю великаншу… Для окружающего мира – это забавные курьезы, о них забывают на следующий день. Остается лишь большой вопрос: что происходит в душе этих людей? Какая тайна гонит их друг к другу? Какая несокрушимая сила овладевает ими? Что оказывается сильнее разума, опыта, любых предостережений?

Что такое любовь?

Этот же вопрос задавал себе комиссар Ганс Розен, сидя на диване позади Марион Цимбал и наблюдая за искусством грима. Старший вахмистр Дуброшанский оглядывал комнату. На столике возле ниши с кроватью стояла наполовину пустая бутылка коньяку, рядом – пепельница, до краев наполненная окурками. Смятый носовой платок торчал из-под подушки.

Дуб кивнул в сторону ниши: видел, шеф? Розен утвердительно ответил глазами. Он все еще не произносил ни слова, по опыту зная, что молчание производило на ожидавших допроса более гнетущее и смущающее действие, чем самые коварные вопросы. К вопросам они были готовы, а вот к необъяснимому молчанию – нет, поэтому их нервозность возрастала с каждой секундой.

Марион Цимбал положила карандаш для подводки глаз. Он со звоном ударился о стеклянный поднос перед зеркалом.

– Что я должна сказать? – спросила она. Несмотря на все самообладание, в голосе слышалась дрожь. Комиссар Розен обхватил руками свое приподнятое правое колено.

– Вы знаете Роберта Баррайса? Я понимаю, это глупый вопрос, но будем соблюдать установленный порядок.

– Да, я знаю его.

– Хорошо?

– Да, хорошо.

– Близко?

– Да, мы в близких отношениях.

– Вы знаете, что это не является причиной для отказа от показаний? Вы должны говорить правду, и все, что вы сейчас скажете, вам, возможно, придется потом подтвердить на суде под присягой.

– Суд? – Марион повернулась на своей вращающейся табуретке. – Почему вдруг должен быть судебный процесс? Ведь арест Боба – всего лишь недоразумение.

– Однако его няня Рената Петерс насильственно сброшена с моста на автобан.

– Она сама спрыгнула.

– Вы были при этом?

– Нет. Но доктор Дорлах сказал по телефону, что женщина покончила с собой. После этого Роберт сразу поехал во Вреденхаузен.

– Значит, он был у вас?

– Да, разумеется.

– Когда вы пришли домой?

– Около часу ночи. У меня болела голова, и я раньше ушла из бара.

– А когда вы пошли на работу?

– Около восьми часов вечера.

– Господин Баррайс в это время был уже здесь, в квартире?

– Нет. Но он пришел вскоре после того.

– По его словам.

– Боб не лжет!

Комиссар Розен несколько раз кивнул. Девчушка из бара и наследник миллионов… Вот еще одна любовная история, которую трудно понять, просто надо мириться с ней – современная сказка… Два человека из совершенно противоположных миров сходятся и хотят быть вместе. Всю жизнь? Или пока не пройдет угар? Что для Роберта Баррайса эта симпатичная, милая Марион Цимбал? Эта влюбленная в него до корней волос девушка, которая все глубже будет запутываться в противоречиях? Нужно ей помочь, подумал Розен. Необходимо вернуть ее из мира иллюзий. Этот Баррайс – холодный парень с ангельским лицом. Его мозг рождает только подлости. Так было в случае с Лутцем Адамсом. На гоночной машине они наскочили на скалу, Адамс – за рулем, но Баррайс летит, вопреки всем физическим законам, не вперед, а в сторону, с правого сиденья через голову Адамса в дверь, в то время как несчастный Адамс сгорает. Но кто пытается его в чем-то уличить? Они были одни, французские коллеги провели расследование на месте и закрыли дело как несчастный случай. Неужели и здесь произойдет то же самое с Ренатой Петере? Ну что такое следы шин Пирелли на мосту? Ни один из водителей, видевших, как Рената Петере сорвалась с эстакады, не заметил за перилами тень, хотя бы намек на второго человека. Никто. И все-таки кто-то наступал ей на пальцы, цеплявшиеся за решетку. Вскрытие это доказало с несомненностью. При падении таких повреждений не могло быть.

– Вы много пьете? – неожиданно спросил Розен. Марион Цимбал, не подготовленная к этому выстрелу, покачала головой.

– Мало. Даже в баре. Мы переливаем свои напитки, которые нам оплачивают, в медные ведерки, стоящие под стойкой, иначе мы этого не вынесли бы.

– Логично. Но вы любите курить.

– Тоже нет. Так, изредка сигарету.

– Значит, у вас сегодня был трудный день! Вы выпили полбутылки коньяку и выкурили по меньшей мере тридцать сигарет.

Дуброшанский встал, сел на кровать и принялся считать окурки в полной пепельнице. В глазах Марион вспыхнул страх. Розен хорошо знал эти беспокойные взгляды, легкие подрагивания в уголках глаз, большим усилием воли обузданные, крайне напряженные нервы, не желающие подчиняться.

– Точно, двадцать девять, – объявил, подсчитав, Дуб. – Бутылка наполовину пуста.

– Почему? – терпеливо спросил Розен.

– У меня было неспокойно на душе.

– С такой чистой совестью?

– В конце концов, ведь Боб арестован! – Она вскочила и опрокинула при этом табуретку. Розен нагнулся и снова поставил ее. – А вы ожидаете, что женщина будет так же спокойна, как полицейский, когда ее… ее… – Она пыталась найти подходящее слово.

– Говорите спокойно: возлюбленного, – Розен мягко улыбнулся, – когда посадили ее возлюбленного. «Возлюбленный» хотя и звучит несовременно и ваше поколение смеется над такими словами, но ведь в вашем сердце он занимает именно такое место, а? Пока не придумано замены для таких слов. Вы еще и плакали?

– Совершенно мокрый… – доложил с кровати Дуброшанский, держа в руке носовой платок. – Его можно выжимать. Четверть литра женских слез.

– Я не понимаю, что вы от меня хотите. – Марион Цимбал взяла себя в руки. Розен сразу заметил перемену в ней. «Теперь момент упущен, – понял он. – Дальнейший допрос – напрасная трата времени. С этой минуты она снова творение Боба Баррайса… или доктора Дорлаха». Розен был уверен, что умный адвокат давно нажал на все педали. Ему уже было известно, что Теодор Хаферкамп намеревался побеседовать с генеральным прокурором.

Розен поднялся. «Нужно иметь деньги, вот что, – с горечью подумал он. – Столько, сколько их у Баррайсов. Тогда и законы становятся пористыми, как швейцарский сыр, даже в Германии, якобы образце правового государства. А тот, кто, как мы сейчас, будет тупо выполнять свой долг, скоро расшибет себе голову о денежные мешки, из которых воздвигнут защитный вал вокруг бедного Боба. Крепость из мешков с деньгами – более неприступная, чем бетонный бункер».

– Пошли, Дуб, – резко сказал Розен. – Хватит пока. Марион Цимбал прислонилась к стене рядом с зеркалом. В ее лишь наполовину загримированном лице было что-то клоунское, оно было как бы разрезано пополам.

И только в больших карих глазах сквозили страх и недоверие.

– Это все? – тихо спросила она. Розен остановился у двери:

– А вы ожидали большего?

– Я думала, вы хотели спросить меня про Боба.

– Мы знаем достаточно.

– Но вы не узнали ничего нового… Розен снисходительно улыбнулся:

– Фрейлейн Цимбал, вашу защитительную речь, которую вы заучили, вы сможете произнести позже в другом месте. Мне это уже не надо. Но прислушайтесь к моему совету: чем меньше вы будете говорить, тем лучше для вас… А то из любви можно и в болото угодить и в нем бесславно утонуть. Всего хорошего.

На лестнице Дуброшанский догнал своего шефа. Ему пришлось возвращаться, потому что он забыл свою шляпу. Марион в оцепенении продолжала стоять возле зеркала, прижав руки к груди.

– Она лжет, – сказал Дуб.

– Разумеется. – Комиссар Розен засунул руки в карманы своего плаща. – Для меня будет делом чести выбить этого Баррайса из его крепости…

Значительно активнее был Теодор Хаферкамп, поскольку знал всю подоплеку происшествий. Его бурная деятельность покрыла сетью не только все семейство, но и весь Вреденхаузен, который жил благодаря заводам Баррайсов и для которого Тео Хаферкамп был, собственно, важнейшей частью мира; без его украшенных изречениями конвертов с деньгами он влачил бы жалкое существование.

Матильда Баррайс, заручившись поддержкой доктора Нуссемана, поставившего диагноз «полное истощение и депрессия», полетела на остров Тенерифе. Там она поселилась в одном из современных отелей-колоссов, заняв номер с видом на море, с балконом, залитым солнцем, и радиотелекомбайном. Прощаясь, Матильда безутешно рыдала, что, впрочем, не произвело на Хаферкампа ни малейшего впечатления.

– Бедный мальчик! – причитала она. – В камере! Мой малыш – в тюрьме! Я не переживу этого, Теодор. Мое сердце, о мое сердце! – Она пошатнулась. Хаферкамп, предоставив ей шататься, со злостью заложил руки за спину и с удовлетворением заметил, что его сестра весьма быстро и без посторонней помощи справилась с приступом слабости.

– Малыш – самый большой подонок, какого можно себе вообразить, – грубо сказал он. Матильда вздрогнула, глубоко задетая за живое.

– Он – мой сын! – возмущенно воскликнула она.

– К сожалению. Лучше бы ты его никогда не рожала! От Хаферкампов он не мог унаследовать эту дьявольскую жилу, от Баррайсов – тоже нет. Твой муж был трудяга, только за бабами бегал, как итальянский петух, но это не такой уж страшный недостаток.

– Ты самый неотесанный чурбан, которого я знаю! – надменно произнесла Матильда. – Я буду рада, когда Роберт возьмет на себя руководство фабриками.

– Боб? Упаси Господи! Лучше пусть сначала они сгорят!

– Он наследник!

– Был наследником. Твой умный муж раскусил своего сына. Наверное, это случилось в тот момент, когда Боб увел у своего отца девчонку-кухарку.

– Подлый интриган.

– Меня не интересуют твои чувства, сестричка. Меня интересуют исключительно фабрики, честное имя Баррайсов, тысячи рабочих, которые каждую неделю, каждый месяц получают свои деньги и прилично живут на них. Если Боб хочет погубить себя – пожалуйста, ради Бога. Он только освободит мир от назойливого насекомого, от паразита, но пусть он сделает это тихо, за опущенными шторами. Если же он посягает на предприятия и связанное с ними имя, я, Тео Хаферкамп, как тайфун, смету все. Итак, счастливого полета, Матильда, отдыхай как следует на Тенерифе, помни, что деньги не играют никакой роли, и прежде всего забудь о том, что у тебя был сын.

– И это ты говоришь матери? – Матильда Баррайс снова заплакала. Поскольку у нее был в этом богатый опыт, получалось на редкость трогательно. – Я в муках рожала Роберта…

– Под наркозом ты лежала! – Хаферкамп махнул рукой шоферу, ожидавшему внизу с распахнутой дверью. – А потом у тебя были три кормилицы для любимого малыша, потому что твои соски были слишком чувствительны…

– Свинья!

Больше Матильда Баррайс не произнесла ничего. Но в это последнее слово она вложила все свое высокомерие. С гордо поднятой головой она спустилась по лестнице и села в большой «кадиллак». Шофер захлопнул дверцу, обежал машину, и роскошный лимузин беззвучно покатил к воротам. Матильда Баррайс не обернулась, она была глубоко оскорблена.

Ее напряжение прошло, когда замок Баррайсов скрылся из виду. Тогда она вздохнула и превратилась в добрую пожилую женщину, предвкушающую поездку на юг, на лежащие вечно под солнцем Канарские острова.

Для нее действительно наступило облегчение, потому что она уезжала от своего сына, которого боялась.

Тем временем Теодор Хаферкамп разговаривал по телефону с доктором Дорлахом. Адвокат был в Эссене и вел переговоры с прокуратурой, впрочем, с мизерными результатами. Боб оставался в заключении, но прокурор уже потерял часть своей уверенности. Доктор Дорлах огорошил его резонным доводом. Два дня подряд сторожа на заводской стоянке проверяли машины всех работников, прибывающих и в первую, и во вторую смены.

Результат: на тридцати девяти машинах были шины марки Пирелли.

– Таким образом, раз вам так угодно, вместе с Бобом Баррайсом во Вреденхаузене существуют сорок подозреваемых, если мы будем опираться только на следы шин, – аргументировал доктор Дорлах.

Его подсчеты впечатляли, и он это знал. Старший прокурор пообещал обсудить дело с коллегами.

– Один – ноль в нашу пользу! – радостно сообщил доктор Дорлах по телефону. – А как ваши успехи, господин Хаферкамп?

– Матильда летит курсом на Тенерифе. А я должен буду подстегнуть свой коллектив.

– Это так уж необходимо?

Хаферкамп решительно кивнул головой, хотя доктор Дорлах не мог этого видеть:

– Этот комиссар Розен – отвратительный парень. С Робертом он топчется на месте – и что же он делает? Ходит по домам во Вреденхаузене, особенно в дальнем заводском поселке, и выспрашивает людей. Первый вопрос: что за человек Роберт Баррайс? Это возмутительно. Я уже обратился с протестом к начальнику криминальной полиции. Так фабрикуется клевета. Но мои рабочие знают, где собака зарыта. Первый же, которого расспрашивал этот Розен, сразу позвонил мне. Пусть теперь жаждущий развлечений комиссар гуляет по улицам. – Хаферкамп быстро опрокинул рюмку коньяку. Возле телефона всегда стоял графин из венецианского хрусталя и несколько рюмок. – Как вела себя эта Марион… Марион…

– Цимбал.

– Идиотская фамилия. Так как она себя вела?

– На удивление хорошо. Но Розен пустил в нее ядовитую стрелу. Лжесвидетельство, и все в таком духе. Это действует медленно, но смотришь, отравлен весь организм. Мы должны что-то предпринять.

– Отослать и эту Цимбал? Может, подальше, в Америку?

– Хотите, чтобы Боб вас задушил?

– Но ведь не может быть, чтобы парень действительно любил эту девушку. Такого ведь у Боба просто не бывает! Он вообще не способен на любовь. Он умеет только пользоваться, а остаток выбрасывает, как пустой бумажный стаканчик.

– Случай с Марион – неизвестная нам ранее, непостижимая ситуация, с которой нам придется мириться. Даже больше, мы должны ее использовать – и здесь я вижу большой шанс. Боб и Марион должны обручиться.

– Доктор, от грязного эссенского воздуха у вас в мозгу выпал осадок.

– Это не все! Через короткий промежуток времени – еще до начала процесса – они должны пожениться!

– Я эту чепуху больше не желаю слушать.

– Как законная супруга, Марион Цимбал может отказаться от дачи показаний. Или же она может говорить о своем муже в таких восторженных тонах, что весь суд будет рыдать от умиления. Все зависит от состава суда, я ведь знаю всех судей. Если будет председательствовать доктор Цельтер, Марион лучше молчать; если доктор Муссман – мы заставим ее пропеть такую любовную историю, на фоне которой побледнеет все предыдущее. Вы ведь знаете, как это происходит, господин Хаферкамп. Суд вершат не только свод законов и право, но и эмоции, настроения, движения души, симпатии и антипатии. И судьи – всего лишь люди, и если видеть в них людей, а не только живые параграфы…

– Барменша в нашей семье! – Хаферкамп выпил еще одну рюмку. Его голос раскатисто громыхал: – Баррайс женится через стойку бара.

– А вам было бы приятнее видеть Баррайса, осужденного пожизненно?

– Доктор! – Хаферкамп ударил кулаком по столу. В далеком Эссене Дорлах отчетливо услышал это и насмешливо улыбнулся. «Вечно этот театр, – подумал он. – При этом все они не более чем второразрядные актеры». – Вы хотите выставить Боба как преступника?

– Да, – ответил доктор Дорлах четко и ясно. – Я убежден, что Боб столкнул свою няню на автобан… И вы тоже убеждены в этом, я знаю.

Зарычав, Хаферкамп бросил трубку.

Нужно видеть, как коллектив в несколько тысяч человек, мужчин и женщин, внезапно лишается памяти или начинает описывать человека, которого все терпеть не могли, как истинного ангела.

Тео Хаферкамп предварил эту перемену во взглядах очередным конвертом с жалованьем. Он напечатал на нем такое изречение: «Словесный поток только тогда полезен, когда он вращает турбины истины».

Красиво сказано. Хаферкамп был знаменит своими афоризмами – этот был самым красивым и самым лживым.

Наиболее смышленые из служащих быстро смекнули, что хотел напеть им дядя Теодор. Но работникам умственного труда была нужна поддержка: для этого существовал Совет представителей рабочих и служащих.

Хаферкамп созвал экстренное совещание. Он выставил на стол бочонок пива, три бутылки пшеничной водки и целую гору прекрасных бутербродов с вестфальской ветчиной, зная по опыту, что с помощью пива, водки и ветчины у жителей Вреденхаузена можно было достичь всего.

– В программе три пункта, – объявил Хаферкамп, после того как водка, пиво и бутерброды настроили всех на благодушный лад. – Первое: внеочередная премия для всех работников, благодаря прилежанию которых возрос объем наших заказов.

Всеобщее удивление: добровольная премия? Неужели Хаферкамп стал социалистом?

«Это будет стоить мне двести тысяч марок, – подумал Хаферкамп и выпил свое пиво. – Чертовски дорого обходится белоснежная манишка Баррайсов».

– Второе: с первого января при расчете за отпуск субботы больше не будут засчитываться как рабочие дни.

– Это грандиозно! – вырвалось у Ганса Притколяйта, представителя токарей и сверловщиков. – Мы десять лет за это боремся.

– Десять лет тому назад это нанесло бы непоправимый удар фирме. А теперь это стало возможным. Я всегда стремился к тому, чтобы все работники фабрик принимали участие в разделе общественного продукта.