Текст книги "Человек-землетрясение"

Автор книги: Хайнц Конзалик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

4

Следующую неделю вокруг Боба Баррайса было затишье. Сумасшедшая вечеринка с ЛСД оставила у Боба неприятный привкус тухловатой стоячей воды во рту. Он вспоминал о ней не как о чем-то прекрасном, желанном, райском, а тем более божественном, а как об абсурде. После нее он опять погрузился в банковском подвале в акты, продолжал разбирать старые письма и кромсать их в машине. Его начальство, банкиры Кайтель и Клотц, даже нанесли ему однажды визит, передали привет от дяди Теодора и оповестили его, что с первого числа следующего месяца он будет переведен наверх, на свет божий, и будет работать в главной регистратуре, за кассовым залом.

Боб вежливо поблагодарил, передал в свою очередь привет дяде Тео и опять принялся за измельчение старых писем и актов, проспектов и прочей печатной продукции. Бар «Салон Педро» он избегал, но Марион Цимбал трижды за неделю заходила за ним в банк.

Они отправлялись гулять, взявшись под ручку, останавливались у витрин, как молодая пара, мечтающая о будущем.

О том вечере они не вспоминали, будто его и не было. Лишь один раз, через четыре дня, Марион сказала:

– Я люблю тебя, Боб.

– Это громкое слово, Марион.

– Но это правда.

– А что такое правда? – Боб Баррайс положил Марион руку на плечо. Они сидели в городском парке, было очень холодно, слова белыми облачками отлетали от них и, казалось, превращались в похрустывающие кристаллы. – Вся наша жизнь – обман! Все ложь! Когда священник благословляет честную бедность, а потом собирает деньги для церкви, владеющей миллиардами, когда политики выступают с предвыборными речами, подруги восторгаются платьями друг друга, дочери разыгрывают перед отцами нецелованных девственниц, когда возлагают венки, к памятникам и государственные деятели жмут друг другу руки, когда читаешь газету или торговый бюллетень, прогноз погоды или гороскоп, когда человек только открывает рот и издает звук… все это что угодно, только не правда…

– Но я люблю тебя… и это не ложь.

– А можем ли мы вообще любить, Марион? – Боб поднял меховой воротник своего толстого пальто. Потом он засунул поглубже руки в карманы. – Подумай хорошенько, прежде чем ответить: что такое любовь?

– Я это знаю, Боб.

– Никто этого не знает.

– Любовь – это не просто жить вместе, спать вместе, любовь – это когда готов разорваться на части… Я могла бы умереть за тебя, Боб.

– Ерунда.

– Нет ничего, что в человеческих силах и чего бы я не сделала для тебя. – Марион положила свою голову ему на плечо. Ее дыхание тонкой пеленой затуманило его глаза. От нее исходила такая нежность, которую не мог не почувствовать даже Боб Баррайс и которая сразу смутила его. «Это действительно что-то вроде любви, – подумал он. – Любовь в понимании маленькой девочки, романтической мечтательницы, зайчишки в норке. Надо же, и такие чувства у Марион Цимбал, которая зарабатывает свои деньги за стойкой тем, что дает парням заглядывать в свой вырез и подает не виски, а свои груди. Это абсурд, – пронизала его мысль. – Чертовщина какая-то. Я сижу здесь на жутком морозе в городском парке Эссена на скамейке, мерзну даже в меховом пальто и выслушиваю, что думают воробьиные мозги о любви». Но он не стал разрушать волшебных грез Марион, а слушал молча ее рассказ – о родителях, о детстве, ученичестве в магазине игрушек, где директор пытался ее изнасиловать за стопкой коробок с куклами, что ему все-таки удалось через три года в складском помещении, на упаковке с детскими барабанами.

Это была короткая жизнь, до предела наполненная невзгодами и скотством; дни, недели, годы грязи и мерзости, а посреди этого болота привычной жизни всегда теплился огонек надежды, мечты о чистой жизни, об уголке, куда можно забраться и превратиться в нормального, жизнерадостного человека… чтобы не завидовать чужому счастью через ограду, не вдыхать запах чужого жаркого, не терзаться, глядя на чью-то любовь.

Жизнь без правды продолжалась… романтическая надежда лишь чуть затушевала пятна плесени на душе.

– Пойдем ко мне? – спросила Марион, когда Боб Баррайс промолчал в ответ на ее исповедь.

– Нам абсолютно необходимо согреться… – Он вскочил со скамейки и потащил ее за собой. Увидев ее большие карие глаза, молящие хоть об одном добром словечке – как собака, прижимающая голову к земле после пинка, – он почувствовал неуверенность, поцеловал ее в холодные губы, ища спасение в сарказме. – Получился бы хороший секс-фильм, – сказал он.

– Что?

– Твоя жизнь. Лишение девственности на детских барабанах… такое не приходило в голову даже Колле. Это перещеголяет все Фрейдовы психозы на сексуальной почве.

Она вырвалась от него, отбежала на два шага и втянула голову в меховой воротник.

– Ты не должен так со мной говорить! – Голос ее был резким и изменившимся. – Да, я работаю в кабаке, но я человек, и моя жизнь – чертовски горькая пилюля, это уж я тебе точно скажу. Может быть, это мое несчастье, что я люблю тебя… именно тебя, грандиозного Боба Баррайса, сына миллионера…

– Замолчи. Проклятье, сейчас же закрой рот! – Он Схватил ее, притянул к себе и ладонью закрыл ее губы. Пластырь на его руке царапал ее лицо. Сладковато пахла мазь. – Ты тело, и больше ничего. Понимаешь? Это тебе ясно? Вещь, которую используют, как полотенце, зубную щетку, кусок мыла, унитаз, ботинок. Она нужна для жизни, это предмет первой необходимости. Кто голоден, тот ест, кто испытывает жажду, тот пьет, а кто желает тело, тот засовывает его под себя. А все остальное ля-ля, мораль длинных подштанников с начесом, обгаженных на заднице. Добродетельные рассуждения лицемеров о половом вопросе, когда у самих капает в штаны при виде смазливой бабенки…

Марион Цимбал рывком освободилась от его руки, все еще лежавшей на ее губах.

– Зачем ты так говоришь, Боб? – спросила она. – Ты же не такой. На самом деле ты страшно одинокий и беззащитный…

–. О Господи! – Боб Баррайс хрипло рассмеялся. – Ты уже была любовницей моего друга Гельмута Хансена? Он говорит так же, как ты. Пасторальная брехня. Мораль из капельницы, как мочеиспускание больного простатитом. Пошли… я страшно, смертельно желаю твое тело.

– Я приготовлю тебе чай… но ты до меня не дотронешься!

– Ты этого захочешь! Единственная правда: удовольствие!

Позже он валялся в квартире Марион на кушетке и действительно пил чай. Она сидела напротив в кресле, поджав под себя ноги, и наблюдала, как он пил горячую, обжигающую жидкость. Его красивое лицо с правильными чертами – завистники называли его изнеженным – все еще было разрумянившимся от мороза.

– Я люблю тебя, – сказала она тихо.

– Я знаю. – Он продолжал держать чашку в руке. Казалось, он хочет спрятаться за маленькой чашкой, как за бруствером окопа. – Но это лишено всякого смысла, Марион. Ты хорошая, милая девочка, но этого мало…

Через полчаса он ушел, так и не дотронувшись до нее. Это удивило его самого. Он развернул машину, поехал снова в город, подобрал на вокзале проститутку и, испытывая отвращение, скоротал за пятьдесят марок двадцать одиноких минут. Потом он вернулся в свою меблированную комнату, сел рядом с вдовой Чирновской на диван перед телевизором и благодарно кивнул, когда она спросила его:

– Сделать вам бутерброд, господин Баррайс?

– Да, пожалуйста.

– С сыром или ливерной колбасой?

– С сыром.

«Я должен вырваться отсюда, – думал он. – Я должен что-то предпринять. Нельзя запереть крысу, она прогрызет и подточит любую стену. А я золотая крыса…»

В пятницу, незадолго до закрытия, Чокки вошел в Банкирский дом Кайтель и K° и потребовал господина Баррайса. Вежливый служащий у окошечка не знал никакого Баррайса, он связался по телефону с начальником отдела кадров, узнал, что у Кайтеля и K° действительно внизу, в архиве, работает некий Баррайс, попросил посетителя подождать и указал на благородные, обитые черной кожей банкетки в кассовом зале.

– Подождите несколько минут, пожалуйста…

Боб приветствовал Чокки слегка натянуто и удалился с ним в укромное место в зале.

– Что случилось? – спросил он.

– Ты больше не появляешься у Педро, Боб. – Я пришел к выводу, что ЛСД не сможет заменить рокот моря на мысе Феррат, вот и все.

– Красиво сказано. – Чокки криво усмехнулся. – Один любит тетю, другой – племянницу. Находятся и такие, которые любят дядю. Каждый – на свой манер. Клуб обойдется и без тебя. Не это привело меня в сие благородное учреждение. – Чокки постучал Боба по колену. Они сидели рядом на кожаной банкетке.

– Наша фирма…

– Какая фирма?

– «Анатомическое торговое общество».

– Это же была глупая шутка на грани здравого смысла…

– Вовсе нет. Дело на мази.

Боб Баррайс почувствовал, как жар ударил ему в голову. В памяти всплыл тот жуткий рассвет: бьющийся лбом о скамью Вендебург; пропахший фекалиями Фордемберг с остекленевшими глазами и раскрытым ртом; Халлеман, ползающий в своей рвоте и при этом поющий. Человеческие отходы, мозг которых парил в стеклянном раю.

– Торговля трупами налаживается? – тихо спросил Боб.

– Торговли еще нет, но подготовительные работы позволят скоро заключить первую сделку. – Чокки, сын одного из самых могущественных людей на Рейне и Руре, достал несколько бумаг из нагрудного кармана. Он развернул их торжественно, как будто это были по меньшей мере дипломы. – Самый большой риф, который при этой торговле надо обойти, это правовой вопрос. В Германии официальная торговля трупами практически невозможна. Университеты принимают лишь тех мертвецов, которые еще при жизни подарили или даже продали свое тело анатомическим театрам для научных исследований. Родственники также могут предоставить в распоряжение университетов своего дорогого усопшего после долгого судебного рассмотрения, в которое включаются несколько административных инстанций. Последняя месть дяде Рудольфу, так сказать. Многих мертвецов государство само бесплатно направляет в анатомические театры, например бездомных бродяг, полных сирот из психиатрических клиник и домов инвалидов, то есть всех тех, на которых никто более не претендует. Но их число невелико. Каждый умерший тащит за собой немыслимое количество родственников, которых по закону необходимо спросить: что должно произойти с дорогим покойничком? И большинство отвечают: он должен быть прилично погребен. Мы ведь христиане, веруем в Бога, знаем «Отче наш», и никому не хочется, чтобы потом говорили: тетю Эмму отдали на растерзание медикам. То, что большинство покойников лежат в гробу разобранные на запчасти, как старые автомобили, знают лишь немногие близкие родственники…

– Старик, не болтай так много… ближе к делу. – Боб Баррайс закурил новую сигарету. Пальцы его при этом немного дрожали. Чокки искоса следил за ним.

– Нервы? – спросил он.

– Твоя болтовня нервирует меня. Так что с нами?

– Итак, в Германии продажа хороших трупов почти невозможна. Можно было бы, конечно, откупить их у родственников и перед захоронением заменить в гробу на мешок с песком… но ни один университет не купит у нас труп без официальных бумаг. То есть мы должны отступить в Италию…

– Италия? – Боб Баррайс уставился на Чокки. – Это же утопия.

– Для тех, кто незнаком с предметом. – Чокки самодовольно улыбнулся. Он гордился теми оперативными и всеобъемлющими приготовлениями, которые провел. По основательности они были на уровне генштаба, просто шедевр продуманности. – Ты когда-нибудь бывал на Сицилии?

– Да, и не раз.

– И в районе Валлелунджо?

– Никогда не слыхал такого.

– Это горная область на Сицилии, где козы вместо молока дают соленую воду, поскольку их вымя плачет от одиночества и нищеты…

– Очень остроумно.

– Очень плодотворно для нашей фирмы! – Чокки положил Бобу на колени таблицу с расчетами. Это были зловещие подсчеты рентабельности «Анатомического торгового общества». Цифры, которые подсчитывали доход от мертвецов. Предварительный итог смертельного ужаса.

– Я навел справки: пятьдесят тысяч лир для этих бедняков – целое состояние. За пятьдесят тысяч лир они продадут любого мертвеца, с доставкой на дом. Разумеется, только нельзя спрашивать, откуда они взялись.

Боб Баррайс смотрел на бумагу. Он не читал – колонки цифр прыгали перед глазами, как черные блохи.

– Это на немецкие деньги примерно триста марок.

– А мы будем продавать их за сто тысяч лир.

– Это не бизнес.

– На это нужно смотреть со спортивных позиций. – Чокки сложил расчеты и снова убрал их. – Важно чувство, что делаешь то, что до тебя не делал никто. Боб, вот ведь в чем соль. Главное – перевернуть вверх дном буржуазный мир, разогнать спертый воздух, пусть даже трупным запахом. Он же лучше, чем пыль, которая забивает легкие.

Боб резко поднялся. Труднообъяснимое чувство удерживало его от этой сделки с Чокки. Конечно, его весьма прельщала необычная идея прийти однажды к дяде Теодору и сказать: «Дорогой дядюшка, не такой уж я безнадежный, каким ты меня всегда выставляешь. Я тоже могу зарабатывать деньги своими руками. Вот десять тысяч марок – доход от проданных трупов». Все же в глубине души он был слишком труслив, чтобы ввязаться в эту авантюру. Разумеется, это был бы триумф – увидеть, как побледнеет дядя Теодор, упадет в обморок добрая, любимая мама и запричитает Рената Петерс, эта вечная девушка: неужели это плоды моего воспитания? Но для Боба Баррайса было проще мчаться на гоночном автомобиле, лететь в санях по обледенелым стенам или прокладывать на водных лыжах сверкающие борозды через озеро Лаго Маджоре, чем путешествовать по Италии с трупом в багажнике.

– В чем дело? – спросил Чокки, когда Боб вскочил. – Тебя что, так возбудил наш план?

– В нем много прорех, через которые уходит вся суть.

– В нем нет ни единой прорехи! – Чокки распирала гордость, что он и здесь все теоретически продумал, вплоть до мельчайших деталей. – У меня есть заказ на трех мертвецов. Обещал я пока только одного… Я считаю первую сделку пробной.

– Ты сумасшедший, Чокк, – пробормотал Боб.

– Большая проблема – транспорт. Мы должны добраться из Сицилии в центр Италии. Но и здесь я нашел первоклассное решение: пластиковый мешок и ящик с надписью «Кемпинг Интернэшнл», оборудованный внутри как холодильная установка. – Чокки подождал похвалы Боба, но, когда та не последовала, тоже поднялся с лавки. – Мы скоро должны начать торговлю, – произнес он обиженным тоном. Его тщеславие жаждало одобрения. – Или ты хочешь стать книжным червем у Кайтеля и K°?

Боб Баррайс молча покачал головой. Как ни странно, он неожиданно вспомнил о Марион Цимбал. О ее честной нежности, о ее представлении о любви, о ее мире, полном романтики, в то время как сама она по колени увязла в трясине действительности. Он почему-то вспомнил о таких не имевших к его жизни никакого отношения вещах, как сжигание напалмом вьетнамских детей, голод в Индии, о церквях со звучащими хоралами, в которых священники читали проповеди и собирали средства во имя мира, в то время как мир выбрасывал миллиарды на все более совершенное, ужасное, действенное оружие. Вопреки всякой логике он подумал о трупах жертв голода в Биафре, о детях, похожих на стариков, а потом о бале для наездников, устроенном Промышленным клубом, который, по слухам, обошелся в 150 000 марок и на котором собирали деньги в пользу Биафры, Было собрано 3427 марок и 28 пфеннигов, а всадники и всадницы в своих сшитых на заказ красных охотничьих костюмах еще и аплодировали этому. Он вспомнил о маленьком греческом острове, к которому он однажды выплыл со своим другом Алкибиадесом Софастосом на его моторной яхте, – унылый островок под белым, раскаленным солнцем, но на нем все же жили люди.

Люди как черные пауки… Рыбаки каждое утро возвращались с моря и делили между собой жалкий улов, женщины в черных одеждах, как привидения, сидели в хижинах, а дети стояли на берегу и дивились на белый корабль, как на сказочное чудо. Софастос, сын судовладельца из Патр, бросил тогда детям маленькую связанную сетку с сотней драхм, и Боб Баррайс был свидетелем того, как высокий мальчик ударом камня сбил с ног счастливого ловца сетки и, оглашая окрестности победными криками, помчался в прилепившуюся к скалам деревушку.

А сегодня вечером в замке Баррайсов будут есть фаршированную куропатку, тушенную в бордо.

– Ты стоишь как лунатик! – воскликнул Чокки. Боб закусил нижнюю губу и засунул руки в карманы. – Я думал, мы в понедельник, через неделю, отправимся на Сицилию.

– Нужно ли нам все это?

– Ну вот, опять начинаешь! Будь спортсменом, Боб. Или ты после смерти Адамса не выносишь трупы?

Боб обернулся. Лицо его исказилось гримасой.

– Еще раз произнесешь это имя, и я размажу тебя, как муху, по стенке!

Чокки невольно отпрянул перед этой дикой вспышкой. Он взъерошил свои волосы и покачал головой.

– Ну, ну, – произнес он хрипло. – Можно же вслух размышлять. Ты очень изменился, мой дорогой! Просто внушаешь опасения. Тебе этого еще никто не говорил? Раньше ты был компанейским парнем, поддерживал любую муру. Ты что, при… при ударе в Альпах испытал шок? Боб, черт возьми, ты же никогда не трусил, когда предстояло пуститься в авантюру…

Боб Баррайс кивнул. «Да, я никогда не трусил, – подумал он. – Они просто не замечали, каким трусливым я был внутри. Они всегда видели во мне героя. Я был сияющим победителем – на гонках, в постелях. Я был каплей солнца. Я был большим, сильным Баррайсом, и только дома, за этими отвратительными старыми стенами баррайсовской виллы, я опять превращался в ребенка, в сыночка, в маленького Роберта, в занеженное, заласканное, зацелованное миллионное наследие Баррайсов. Всеми опекаемый и, по сути, все же ненавидимый сын, которому суждено после падения уже ветшающей стены по имени Теодор Хаферкамп когда-нибудь унаследовать баррайсовские фабрики».

– Когда? – спросил он коротко. Чокки вздохнул с видимым облегчением.

– Я заеду за тобой в воскресенье вечером. Переночуем у меня, а утром в понедельник рванем в Италию.

– Согласен. – Боб протянул Чокки руку. – Ты давно знаешь Марион Цимбал?

Чокки ошарашенно посмотрел на Боба – Что это ты вдруг?

– Давно?

– Чуть больше года. С тех пор, как она появилась в «Салоне Педро».

– Ты спал с ней?

– Ни разу. Хотя пытался, наверное, раз сорок. Но ее оборона всегда была непробиваемой.

– А другие в клубе?

– Никому не удалось. От силы Фордемберг, но и то, может, просто бахвальство, и вообще, что за допрос?

– С сегодняшнего дня Марион для вас – табу! И для других, скажи им, Чокк. Каждому намылю шею, кто хоть раз до нее дотронется!

– Ты и Марион? – Чокки попытался ухмыльнуться, но быстро передумал, увидев глаза Боба. – Давно?

– Не твое собачье дело. – Баррайс покосился на защищенные стеклом окошки банка. Банкир Эберхард Клотц стоял, полуприкрытый шкафом с актами, и смотрел в их сторону. В стеклянном ящике отдела акций и ценных бумаг торчал господин Кайтель, читал давно знакомые биржевые новости и поглядывал на Боба.

«Как они заволновались, – подумал Боб. – Как наседка о своем цыпленке. Вечером позвонит дядя Теодор и спросит: „Как прошел день?“ А мама подойдет к телефону и скажет господину Кайтелю: „А мальчик надевает теплый костюм? На улице ведь страшно холодно…“

Он похлопал Чокки по плечу, громко засмеялся, хотя повода для этого не было, и не спеша пошел назад к двери, ведущей вниз, в подвал архива, к старым актам и машине, измельчающей бумагу. Гарантированное уничтожение до нечитаемости.

Уничтожение!

Какое слово. Какое сладострастие в одном-единственном слове.

У-нич-то-же-ни-е.

Боб Баррайс спускался, посвистывая, в подвал.

– Вы знаете этого молодого человека? – спросил банкир Клотц главного кассира, когда Чокки покинул кассовый зал.

– Это сын господина Альбина Чокки.

– Что вы говорите! – Клотц быстро отошел от кассы и направился к окошку ценных бумаг, где банкир Кайтель делал вид, что обнаружил нечто незнакомое. Увидев своего партнера, он вышел из стеклянной кабины. – Вы знаете, с кем сейчас разговаривал господин Баррайс? – бросился ему сразу наперерез Клотц.

– Нет.

– С единственным сыном Чокки.

Кайтель и Клотц вспомнили текущий счет Альбина Чокки и посмотрели друг на друга. Мысли их были одни и те же.

– Это успокаивает, – произнес с удовлетворением Кайтель и поискал в карманах сигарету. – Это успокоит и Хаферкампа. Семейство Чокки пользуется прекрасной репутацией…

В пятницу Боб Баррайс в последний раз появился в Банкирском доме Кайтель и K°. Но он не исчез в архиве, а отправился к своим шефам. После вежливого поклона, на который банкиры едва ответили, он положил бумажку на широкий стол красного дерева. Кайтель сразу увидел, что это медицинский бланк.

– Медицинское заключение? – спросил Клотц, еще прежде, чем Кайтелю удалось справиться со своим удивлением. – Вы чувствуете себя больным, господин Баррайс?

– Я действительно болен.

– Температура?

– Совсем необязательно иметь температуру, чтобы быть больным. – Боб Баррайс, как бы сожалея, пожал плечами: ничем, мол, не могу вам помочь, господа, – ни температурой, ни насморком, ни набухшими миндалинами. Не могу на вас даже покашлять. – Если кто-то сломает ногу, у него тоже нет температуры.

– Вы сломали ногу? – спросил Кайтель и перегнулся через стол, чтобы получше рассмотреть ноги Боба. Тем временем банкир Клотц взял со стола медицинское свидетельство и прочел его. Уже фамилия врача отметала все сомнения.

Профессор доктор Шнэтц. Если Шнэтц подписывал заключение, больной был действительно болен. Кроме того, Шнэтц был домашним врачом семейства Чокки. Владел ли он в действительности акциями сталелитейных заводов, об этом знали только его консультант по налоговым делам и финансовое управление.

– Весьма прискорбно, – сказал Клотц, прежде чем Кайтель успел удивиться, что сломанная нога не в гипсе. – Четыре недели щадящего режима… конечно, они необходимы, как это предписывает профессор Шнэтц. Давно вы заметили эту болезнь?

– С момента аварии, – жестко ответил Боб. – Я очень сожалею, работа в вашем банке была для меня большой радостью. Но господин профессор Шнэтц считает…

– Диагноз господина профессора ясен. Желаю вам скорейшего выздоровления. – Банкир Клотц передал медицинское заключение Кайтелю, который вынул из нагрудного кармана свои очки и держал их сложенными перед глазами. – Поедете в санаторий?

– Да. В Южную Италию.

– Превосходно. В это время года еще вполне приемлемо. – Банкир Кайтель протянул Бобу Баррайсу руку: – Наилучшие пожелания скорейшего выздоровления. Само собой разумеется, мы сохраним за вами ваше рабочее место.

Через десять минут Боб Баррайс был снова на улице. Там его ожидал Чокки в серебристой спортивной машине.

– Все в порядке? – спросил он через опущенное стекло.

– Да! Они проглотили.

– Логично! Еще бы, заключение Шнэтца! Садись! Куда теперь?

– В какую-нибудь пивнушку выпить пива. – Боб Баррайс опустился рядом с Чокки на глубокое кожаное сиденье и вытянул ноги. В этих современных плоских гоночных машинах не столько сидишь, сколько лежишь. – Потом заберем мои вещи у вдовы Чирновской. В качестве компенсации заплачу ей за полгода вперед…

В понедельник вечером Теодор Хаферкамп позвонил в банк и узнал, что его племянник болен. Когда же Клотц завел речь о четырех неделях щадящего режима, для дяди Тео все окончательно прояснилось.

– Будьте добры, зачитайте мне медицинское заключение, – попросил он и откинулся в своем рабочем кресле. Банкир Кайтель приступил к чтению.

– Заключение выдано господином профессором доктором Шнэтцем и гласит: «Господин Роберт Баррайс страдает перевозбудимостью, развившейся как следствие нервного истощения на фоне врожденной нервозности. Рекомендую четыре недели щадящего режима». Вот и весь текст.

Когда Кайтель закончил чтение, Тео Хаферкамп громко расхохотался, потом, однако, стал очень серьезен и ударил кулаком по столу. Кайтель и Клотц отчетливо услышали по телефону звук удара.

– Кто этот профессор Шнэтц? – спросил Хаферкамп.

– Медицинское светило, господин Хаферкамп. – У банкира Клотца, который сам был пациентом Шнэтца, даже покраснели мочки ушей, когда он снова услышал смех Хаферкампа. – Профессор Шнэтц пользуется мировой славой, и его заключение не вызывает никаких сомнений. Если профессор Шнэтц находит у вашего племянника эту болезнь, то…

– Где сейчас Боб? – прервал Хаферкамп дифирамбы Шнэтцу.

– Сфера наших интересов ограничивается дверями банка, – сухо произнес Кайтель.

– К Бобу приходил посетитель в банк?

– Да, господин Чокки-младший.

– Со сталелитейных заводов?

– Совершенно справедливо.

– Благодарю вас, господа!

Теодор Хаферкамп был не из тех, кто долго занимается самоанализом, он был человеком действия, чем и заслужил и добрую и дурную славу. Когда два года назад забастовали его рабочие, Хаферкамп взял транспарант и один беспрепятственно прошел по фабричным дворам и цехам. На транспаранте было написано: «В 1946 г. – нас демонтировали, в 1948 г. – мы из своего кармана купили новые станки, 521 семья была тогда спасена от голода. Сегодня их несколько тысяч! А теперь идите и все разрушьте!»

Забастовка длилась два часа – ровно столько, сколько понадобилось Хаферкампу, чтобы со своим транспарантом обойти всю фабрику!

На очередном конверте с зарплатой был тогда напечатан следующий афоризм: «Большая глотка хороша лишь при еде – можно поперек спаржу засовывать».

Никто во Вреденхаузене на это не обиделся. Разве только председатель профсоюза, но ему за это и платят…

Хаферкамп позвонил в Эссен, в дом Чокки. Ответил дворецкий, который говорил так, будто у него прищепкой был зажат нос.

– Я бы хотел поговорить с господином Чокки-младшим, – сказал Хаферкамп. Поскольку этот звонок был лишь проверкой, он подавил в себе сильное желание позлить дворецкого.

– Господин Чокки уехал, – прогнусавил голос из Эссена.

– А куда?

– Объяснять это не входит в мои обязанности. Кто вы вообще такой?

Хаферкамп, пожав плечами, повесил трубку.

Уехали. Боб и молодой Чокки. В Америке тридцатых годов это бы означало, что под угрозой госбезопасность. Хаферкамп позвонил адвокату доктору Дорлаху. Адвокат не сразу снял трубку.

– Я лежал в ванне, – сказал Дорлах, узнав голос Хаферкампа. – Что случилось? Подо мной уже лужа на ковре.

– Еще многое может пойти ко дну, доктор! – Голос Хаферкампа звучал очень озабоченно. – Боб пропал из Эссена. Получил заключение медицинского светила, что у него нервное истощение…

– Если бы мне не приходилось сейчас мерзнуть в мокром халате, я бы посмеялся… – сказал Дорлах.

– Ко всему прочему еще четыре недели щадящего режима… и вот он пропал! Куда – никто не знает. Забрал вещи у госпожи Чирновской и внес плату за полгода вперед. Я только что говорил с ней. Второй участник – молодой Чокки. Вы его знаете?

– Отца.

– Такой же простофиля, как мы все, позволяющие молодому поколению садиться нам на шею. Он строит империю, а его сын гадит ему в каждом углу. Он наживает себе инфаркт, а плод с собственного дерева – красиво сказано, а, доктор? – готов набить купюрами первое попавшееся, раскрывшееся ему женское лоно! В любом случае… Боб и этот шалопай Чокки находятся в пути. Ваша задача, доктор, выяснить, куда они подались.

– Очень прискорбно.

– Что?

– Что мне еще пятнадцать лет до пенсии. Но семейство Баррайсов доконает меня раньше, это точно. А если я узнаю, где находится молодой господин?

– Тогда я снова пошлю к нему Гельмута Хансена. Сейчас же позвоню ему.

– Вы должны подарить ему красную машину.

– Гельмуту? Почему это?

– Как пожарной команде семьи Баррайсов.

– Похоже, купание в ванне повышает ваше остроумие. – Хаферкамп постукивал карандашом по крышке стола. Доктору Дорлаху это было знакомо, это означало: мозг Хаферкампа заработал. Хотя он вошел в семью благодаря женитьбе, он самый настоящий Баррайс. Вся семья занята только тем, что устраивает друг другу ад на земле. – А как вы думаете – это чисто риторический вопрос, – что они могли бы предпринять?

– Сладкая жизнь на Ривьере, в Южной Италии, в Греции, в Северной Африке, а если уж очень шикарно – в Акапулько или на Багамах.

– У Боба нет денег.

– Зато у Чокки – хоть отбавляй. Поговаривают, что Чокки один и бесконтрольно распоряжается тридцатью миллионами из материнской части наследства. В свои двадцать пять лет он мог бы уже жить на проценты с капитала. Точно так же, как Боб, если он наймет себе хорошего адвоката и подаст иск на свою часть наследства. С помощью разных юридических уловок эмбарго покойного Баррайса можно было бы представить как противоречащее обычаям…

Хаферкамп перестал стучать карандашом:

– Боб уже высказывал что-нибудь в этом роде?

– Пока еще нет. Он не занимался вопросами наследства, пока у него было достаточно денег. Но я опасаюсь, что дружба с Чокки…

– Бога ради, доктор! – Хаферкамп вскочил и протащил телефон через весь стол. – Мы должны выследить Боба! Сейчас это более важно, чем когда-либо. Поезжайте скорее в Эссен и наведите справки. Мы еще надолго запомним этот день. Что у нас, кстати, сегодня?

– Понедельник, пятое мая. – Похоже, купание в ванне действительно привело доктора Дорлаха в веселое расположение духа. – «Май пришел… распускаются листья…» – запел он.

Хаферкамп с грохотом бросил трубку и уставился на обшитый панелями потолок.

«Что же делать? – думал он. – Почему мы стали так беспомощны? Почему новое поколение ускользает от нас? Всегда ли мы были такими нерешительными? Мы вынесли инфляцию после первой мировой войны, дикие двадцатые годы, потом стали „партайгеноссен“, выбрасывали вперед правую руку и маршировали, куда нам указывали – прошли подготовку к войне, вторую мировую… Польша, Франция, Россия, Африка, от Ледовитого океана почти до Нила, мы все время были в строю, пока все не разлетелось вдребезги, и тогда мы поплевали на руки, расчистили руины, восстановили города, мы пробились, а потом вокруг заговорили об экономическом чуде, наши тела и души обросли жиром, мы потягивались и икали от сытости соседям в лицо. Мы с гордостью показывали нашим подросшим наследникам дело своих рук и не понимали, почему молодые стучали себя пальцем по лбу и сочувственно улыбались нам. Может, здесь наша ошибка? В амбициях поколения, которое сначала все превратило в руины, а потом все построило заново? В этой шизофрении нашего века, который сначала сжигает людей напалмом, а потом ждет оваций, когда сожженным дарят мешочек риса? Может, все наше поколение – это одна большая ошибка?»

Хаферкамп сел, неотрывно глядя на телефон. Наследство Баррайсов давило на него, он это чувствовал, но больше всего давил наследник. Боб Баррайс. Плейбой по воспитанию и из принципа. Закоренелый мот и транжира. И кроме того, – это Хаферкамп с ужасом подозревал – Боб Баррайс был психопатом. Безудержный потребитель. Душевнобольной – как продукт сверхозабоченности матери Матильды Баррайс и денег папаши Баррайса. Человек из золотой реторты.