Текст книги "Дела твои, любовь"

Автор книги: Хавьер Мариас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Так что все мы в той или иной мере в опасности. Любого могут возненавидеть, любого могут захотеть стереть с лица земли – даже самого безобидного, даже самого несчастного. Бедная Луиса была и безобидной, и несчастной. Но никто не отказывается от надежды на счастье. Не хотела отказываться и я. Я знала, чего можно ждать от Диаса-Варелы, я не заблуждалась на его счет. И все же надеялась. Надеялась, что судьба пошлет мне удачу, или что в один прекрасный день он вдруг поймет, что не может жить без меня, или что не захочет расставаться ни со мной, ни с Луисой. В ту ночь мне казалось, что самым большим подарком судьбы была бы для меня смерть Луисы, потому что, если не станет ее – желанного трофея, вожделенной цели, к которой он так долго шел, – Диасу-Вареле не останется ничего другого, как искать утешения у меня, остаться со мной. Нас часто выбирают лишь потому, что лучшее недоступно, и в этом нет ничего оскорбительного.

Я лежала и думала, что если мне ночью, когда я остаюсь наедине с собой, приходят в голову подобные мысли, если я способна желать смерти Луисе, которая ничего плохого мне не сделала, к которой я испытываю симпатию и жалость, которой я от души сочувствую, то не мог ли и Диас-Варела желать зла своему другу Десверну, когда тот был жив? Человек, в принципе, не желает смерти тем, кто ему близок, кто давно стал частью его собственной жизни, но разве не задумываемся мы иногда над тем, что произошло бы, если бы кто-то из них вдруг исчез?

Чаще всего мы думаем об этом, потому что нам страшно потерять тех, кто нам дорог, – мы слишком их любим, мы не хотим лишиться их. "Как я буду жить, если его или ее не станет? Что будет со мной? Я без него не смогу. Я захочу уйти вслед за ним". Нам даже представить такое невозможно, и мы отгоняем от себя тяжелые мысли, как стряхиваем, проснувшись, страшный сон, с облегчением понимая, что все это нам только приснилось. Но наши помыслы чисты не всегда. Мы не осмеливаемся желать никому (и уж тем более близким) смерти, но иногда признаемся себе, что если бы с тем или другим конкретным человеком случилось несчастье или если бы он заболел и умер, что-то в этом мире (в данном случае надо понимать – в нашей жизни) изменилось бы к лучшему. "Если бы его или ее не было, – говорим мы себе, – все стало бы совсем по-другому", "Какой груз свалился бы с моей души!", или "Я выбрался бы из нищеты!", или "Каких высот я достиг бы!"

"Луиса – единственное препятствие, – думала я. – Между мной и Диасом-Варелой (тогда я в мыслях еще не называла его по фамилии, он был для меня Хавьером, и это имя звучало для меня музыкой, было символом чего-то прекрасного и недостижимого) стоит только его навязчивое желание заполучить ее. Если бы он ее потерял, если увидел бы, что этому желанию никогда не сбыться…" Да, если я задумывалась о подобных вещах, то как было не задумываться о них ему, пока Десверн был жив, пока он был помехой? В глубине души Диас – Варела наверняка каждый день желал смерти своему самому близкому другу, и наверняка первое чувство, которое он испытал, услышав о том, что Десверн жестоко зарезан на улице, была радость. "Как я сожалею, как торжествую, какое несчастье, что Мигель оказался там в тот самый момент, когда сумасшедшему "горилле" вдруг захотелось убивать, это могло произойти с кем угодно, даже со мной, и он мог в тот день оказаться в каком-нибудь другом месте, почему это случилось именно с ним, какая удача, что он больше не стоит у меня на пути, что в конце туннеля я вижу свет, который уже не надеялся увидеть, и я к его смерти не имею никакого, даже самого отдаленного, отношения – в тот день я его даже не видел, так что мне не в чем будет себя упрекнуть: ни в том, что не попросил его задержаться подольше, ни в том, что не помешал ему пойти туда, куда он пошел, я с ним в тот день не встречался и даже по телефону не говорил, я собирался позвонить ему позднее, чтобы поздравить его, какая утрата, какое счастье, какой подарок судьбы, какой ужас. И мне себя упрекнуть не в чем".

Я никогда не оставалась у него до утра, мне не довелось испытать той радости, которая наполняет душу, когда первое, что видишь, открыв утром глаза, это лицо спящего рядом любимого человека. Но однажды под вечер, утомленная и счастливая (не знаю, испытывал ли он то же самое, что и я, этого никогда нельзя знать наверняка, и если тебе говорят, что это так – словам не всегда можно верить), я ненадолго заснула в его постели. В тот раз – в последний раз – мне послышался сквозь сон звонок в дверь. Я приоткрыла глаза и увидела его рядом. Он был уже одет (он всегда сразу же одевался, словно не хотел, чтобы я видела его в том расслабленном и ублаготворенном состоянии, в каком пребывают любовники после близости). Неподвижный, как фотоснимок, он читал при свете ночника. Я снова закрыла глаза. Звонок повторился. Потом еще раз, и еще, с каждым разом все продолжительнее, но я не обращала на него внимания – он не имел ко мне отношения. Я не двигалась и больше не открывала глаз, хотя почувствовала, что после третьего или четвертого звонка Диас-Варела тихонько поднялся с кровати. Кто-то пришел к нему, а не ко мне: о том, что я была в его доме, никому не было известно. Но уснуть я уже не смогла. Диас-Варела осторожно укрыл меня одеялом, чтобы мне не было холодно или чтобы не видеть больше моего полуобнаженного тела, которое напоминало ему о том, что между нами только что произошло. Я потянулась, не открывая глаз, закуталась поудобнее. Спать мне больше не хотелось, сейчас я просто дремала, прислушиваясь к тому, что делает он. Диас-Варела вышел из комнаты.

Звонили снизу, потому что я не услышала, как открывается входная дверь. Диас-Варела приглушенным голосом говорил что-то в трубку домофона. Слов я разобрать не могла, но тон был удивленный и несколько раздраженный. Потом интонация изменилась: он словно соглашался на что-то – вынужденно, против воли. Через несколько секунд – или через пару минут – я услышала голос того, кто пришел. Он звучал гораздо громче и отчетливее, чем голос Диаса-Варелы. Наверное, Диас-Варела ждал гостя у открытой двери, чтобы тому не пришлось звонить еще раз. А может быть, потому что хотел поговорить с ним у порога, не впуская в дом.

– Почему у тебя мобильник отключен? – услышала я. – Мне пришлось переться сюда самому как идиоту!

– Говори потише, я же тебе сказал, что я не один. У меня баба, она сейчас спит. Или ты хочешь, чтобы она проснулась и нас услышала? К тому же она знакома с его женой. И почему я не должен отключать мобильный? Только потому, что тебе в любой момент может прийти в голову позвонить мне? Ты вообще не должен мне звонить. Сколько времени мы уже не созваниваемся? Ладно, выкладывай, с чем пришел, раз уж ты говоришь, что это важно. Нет, подожди минуту.

Его слова заставили меня насторожиться – нам достаточно услышать, что разговор предназначается не для наших ушей, и мы приложим все усилия, чтобы узнать, о чем идет речь, даже не предполагая, что иногда от нас скрывают что-то ради нашего же блага: чтобы не разрушить наши иллюзии, чтобы не втянуть нас в темную историю, чтобы жизнь продолжала казаться нам прекрасной.

Диас-Варела старался говорить тихо, но это ему не удавалось (он был слишком раздражен), и я его довольно хорошо слышала. Его последняя фраза ("Нет, подожди минуту") заставила меня предположить, что он сейчас заглянет в спальню, чтобы убедиться, что я все еще сплю, поэтому я покрепче сомкнула веки и продолжала лежать не шевелясь. Я оказалась права: он вошел – не осторожными шагами, а так, словно был в комнате один, – в спальню, подошел к кровати и склонился надо мной. Он простоял так несколько секунд. Когда он выходил, то старался ступать как можно тише, чтобы не разбудить меня, после того как удостоверился, что я крепко сплю. Он бесшумно закрыл дверь и потянул за ручку с обратной стороны, чтобы убедиться, что не осталось ни малейшей щелки, через которую можно было бы подслушать разговор (гостиная примыкала к спальне). Но щелчка не последовало: дверь запиралась неплотно.

"Баба", – думала я. Мне было и забавно, и досадно. Не "подруга", не "любовница", не "знакомая". Мог бы сказать: "Я с женщиной". Ладно, будем надеяться, что его собеседник – один из многих, с кем можно говорить только на грубом языке, на котором нормальные люди не говорят. Иначе подобные типы испытывают неловкость и чувствуют себя ущербными. И все же мне было неприятно сознавать, что для большинства мужчин я всего лишь "баба".

Я вскочила с постели, как есть, полуодетая (юбка на мне, впрочем, была), осторожно приблизилась к двери и приложила к ней ухо. Но до моего слуха доносилось лишь неразборчивое бормотанье. Долетали лишь отдельные слова, когда мужчины – оба были крайне возбуждены – забывали понизить голос. Я набралась смелости и попробовала чуть-чуть приоткрыть дверь. Она подалась, не заскрипев и не выдав меня. Впрочем, если бы меня обнаружили, я могла бы сказать, что проснулась, услышав голоса, и хотела удостовериться, что к Диасу-Вареле действительно пришли гости и мне не следует пока выходить из комнаты, чтобы избавить его от необходимости представлять меня или объяснять что-то. Мы не договаривались держать наши нечастые встречи в тайне, но я знала, что он никогда никому о них не расскажет, так же как никому и никогда не расскажу о них я. Наверное, потому, что мы оба хотели скрыть их от одного и того же человека – от Луисы. Я не могу объяснить, почему этого хотела я – возможно, подсознательно боялась нарушить планы Диаса-Варелы: ведь он добивался Луисы и мечтал когда-нибудь стать ее мужем.

Узенькая щелочка, которую и щелочкой-то назвать трудно (деревянная дверь разбухла – именно потому она и не закрывалась плотно), позволяла мне понимать, кто говорит в данный момент, но я редко могла услышать фразы целиком. Чаще всего могла разобрать лишь фрагменты фраз или отдельные слова. А иногда, когда мужчины переходили на шепот, я не слышала совсем ничего. Но потом они снова начинали говорить громко – оба явно нервничали, мне даже показалось, что они чем-то напуганы. Если бы Диас-Варела застал меня сейчас (если бы захотел еще раз на всякий случай заглянуть в спальню), мне было бы гораздо труднее объяснить, что я делаю у двери. И с каждой минутой становилось труднее, хотя все же у меня оставалась возможность сказать, что я полагала, будто он закрыл дверь для того, чтобы не разбудить меня, а не для того, чтобы я не услышала, о чем он разговаривает с гостем. Он, конечно, не поверил бы, но я, по крайней мере, сохранила бы лицо. Если бы, конечно, он выслушал меня, а не набросился сразу с возмущением и гневом, обвиняя в том, что я подслушиваю. И был бы прав, потому что то, что я делала, называется именно так. Я с самого начала знала, что разговор не предназначается для моих ушей, потому что я знала "его жену". Я сразу поняла чью – жену Десверна.

– Ну, говори, что у тебя там, что такого срочного случилось? – спросил Диас-Варела, и тот, другой, человек (у него был звучный голос и очень хорошая дикция без малейшего намека на ставший притчей во языцех мадридский акцент – считается, что мы, мадридцы, выделяем каждый слог, хотя я никогда не слышала, чтобы так говорили обычные люди: так говорили только актеры в старых фильмах, а сейчас это произношение имитируют разве что в шутку, – он произносил слова очень отчетливо, и я могла разобрать почти каждое, если он не пытался перейти на шепот, для которого его артикуляционный аппарат совершенно не был приспособлен) ответил: – Кажется, тот тип заговорил. Перестал отмалчиваться.

– Кто, Канелья? – спросил Диас-Варела, и я вздрогнула: мне было знакомо это имя, оно попадалось мне в интернете. Я помнила его целиком – Луис Фелипе Васкес Канелья. Оно врезалось мне в память, как врезается чей-нибудь громкий титул или строчка из стихотворения.

Я не видела Диаса-Варелу, но почувствовала, что его охватила паника, что он потрясен. Так бывает потрясен человек, который слушает приговор, вынесенный ему или самому близкому для него человеку. Он отказывается верить тому, что говорит судья, пытается убедить себя, что происходящее – бред, галлюцинация, сон, что такого не может произойти на самом деле, что это невозможно. Так бывает потрясена женщина, когда слышит от любимого фразу (всегда одну и ту же, на каком бы языке она ни была произнесена): "Нам нужно поговорить, Мария". И при этом он называет ее полным именем, хотя обычно никогда к ней так не обращается, даже в минуты близости, когда его губы касаются ее уха и шепчут самые нежные слова. А потом он говорит что-нибудь вроде: "Не знаю, что со мной происходит, я сам себе не могу этого объяснить", или "Я встретил другую женщину", или "Ты, наверное, замечаешь, что я изменился за последнее время" – и каждая из этих фраз предвещает несчастье. Так бывает потрясен пациент, когда врач называет страшный диагноз – болезнь, которая бывает у других, которой у нас быть не может: "Это невозможно, ко мне это не имеет никакого отношения, это какая-то ошибка, мне послышалось – со мной такого случиться не может, я не из этих несчастных, я никогда не войду в их число!"

Я тоже была потрясена, меня тоже охватила паника. Мне захотелось отпрянуть от двери, чтобы больше не слушать, чтобы потом иметь возможность убедить себя, что я услышала не то, что было произнесено, что я вообще ничего не слышала. Но человек, если уж начал слушать, дослушивает до конца. Слова падают, словно капли дождя, и никому их не остановить. Я желала одного: чтобы им удалось наконец начать говорить тихо – тогда я больше ничего уже не смогла бы расслышать и смогла бы поверить, что мне все только почудилось.

– Он самый, кто же еще, – ответил тот, другой, мужчина. В голосе его слышались высокомерие и нетерпение: он сейчас был главным, потому что это он принес новость, а значит, он сейчас – центр внимания (хотя и ненадолго, всего лишь до того момента, как он эту новость расскажет и сразу перестанет быть интересен собеседнику).

– И что он уже сказал? Да и что он может сообщить? Ему нечего им сказать. И кто станет этого полоумного слушать? – Диас-Варела, казалось, говорил сам с собой. Он явно нервничал и все время повторял одно и то же, словно ворожил. Тот, другой, возмутился, тон его стал резким, некоторые фразы он почти выкрикивал. Всего, что он говорил, я расслышать не смогла, но того, что смогла расслышать, мне оказалось достаточно: – …и говорил о звонках, о голосах, которые рассказывали… о "человеке в коже" – то есть обо мне, – сказал он. – Мне все это не по душе… не так уж страшно… но мне придется с ними расстаться, а они мне нравятся, я их уже сто лет ношу… Мобильника у него не нашли, об этом я позаботился… Так что они решат, что он все это придумал… опасность не в том, что ему поверят, он же помешанный… Если только кому-нибудь не придет в голову… Не сам по себе, а если его кто-нибудь подтолкнет…Скорее всего нет, кому захочется этим заниматься, они все лентяи. Уже много времени прошло…Мы с самого начала предполагали… то, что он отказывался говорить, было большим везением, мы на это даже не рассчитывали… сразу, по горячим следам… Я решил, что тебя нужно предупредить, потому что все пошло не так. Сейчас нам опасаться нечего и потом, думаю, тоже… В общем, я тебя предупредил. – Да, Руиберрис, все пошло не так, – согласился Диас-Варела. – Я хорошо расслышала эту необычную фамилию, потому что Диас-Варела был раздражен и голос его звучал слишком громко. – Он, конечно, псих, но из его слов можно понять, что ему эту идею внушили, что кто-то его убедил, кто-то разговаривал с ним и звонил ему по телефону. Он оказывается только исполнителем. Начнется поиск новых подозреваемых, и первым в списке окажешься ты, а сразу за тобой – я. Хорошенькая история! Представь, что ему покажут твою фотографию и он тебя узнает. Что тогда? Ты ведь уже привлекался, ты у них в картотеке. И ты сам только что сказал, что уже сто лет носишь кожаные пальто, тебя по этому пальто любой узнает. И еще эти дурацкие летние рубашки поло! Ты давно уже вышел из того возраста, когда их можно носить, кстати сказать. Вначале ты мне говорил, что не будешь светиться, что если нужно будет подтолкнуть его, задурить ему голову окончательно и для этого понадобится человек, которому он поверит, то ты не пойдешь сам, а пошлешь кого-нибудь еще. Мы договаривались, что в цепочке между мной и тобой будет не одно звено, а по меньшей мере два и что тот, кто отстоит дальше от меня, даже не будет подозревать о моем существовании. А сейчас получается, что в цепочке нас только двое и что есть опасность, что он тебя узнает. Ты ведь числишься у них в картотеке? Говори правду, сейчас не время прикидываться овечкой. Я хочу знать, к чему мне готовиться.

Некоторое время в гостиной было тихо – наверное, этот Руиберрис раздумывал, говорить Диасу-Вареле правду или не говорить. А раз он раздумывал, то означать это могло только одно: он действительно числился в картотеке, и у полицейских была его фотография. Я вдруг подумала, что, возможно, они замолчали, потому что услышали какой-нибудь звук, который я по неосторожности издала – если, например, под моей ногой вдруг скрипнул паркет. Я понимала, что, скорее всего, дело не во мне, но все же меня охватил страх. Я представила себе, что те двое стоят, сдерживая дыхание и напряженно прислушиваясь. Они кивают на дверь и прикладывают палец к губам, и этот жест означает: "Подожди-ка, кажется, та баба проснулась". Я очень боялась их – именно когда они вместе. Мне хотелось верить, что одного Хавьера я бояться не буду – ведь я только что переспала с ним, я обнимала его, целовала со всей любовью, какую решалась выказать. Я очень любила его, хотя позволяла себе проявлять эту любовь лишь в мелочах, на которые он даже внимания не обращал, и сейчас не хотела, чтобы он испугался, узнав, что кто-то проник в его тайну, – еще не время, час придет, в этом я была уверена. Но моя любовь словно замерла, словно затаилась, потому что любовь никоим образом несовместима со страхом: наверное, ей придется подождать до лучших времен – до того дня, когда я с облегчением узнаю, что неверно истолковала разговор, который сейчас слышу, или когда забуду об этом разговоре навсегда. Однако в глубине души я сознавала, что ни то, ни другое невозможно. Поэтому я тихонько отошла от двери – на случай, если Диас-Варела войдет, чтобы проверить, сплю ли я и не слышала ли, о чем они с Руиберрисом говорили. Я легла в постель, приняла позу, которая показалась мне убедительной, и подождала немного. Мне больше ничего не было слышно. Я так и не узнала, что ответил Руиберрис, – он же, в конце концов, должен был ответить.

Я пролежала так минуты две или три. Никто так и не вошел, и я решилась: снова выбралась из-под одеяла, снова на цыпочках подкралась к двери – от соблазна услышать что-то, особенно если знаешь, что тебе этого слушать не положено, удержаться невозможно, тем более если ты уже начал слушать. Я все еще была полуодета (или полураздета – он не снял с меня юбку).

Сейчас слышно было хуже, до меня доносилось лишь невнятное бормотанье – наверное, к этому времени они оба уже несколько успокоились. И еще, наверное, раньше они стояли, а сейчас сели – когда сидишь, говоришь меньше.

– Ну и что делать будем? – услышала я наконец. Говорил Диас-Варела. Он хотел покончить с этим вопросом.

– Ничего делать не нужно, – уверил его Руиберрис и произнес эту фразу громко: наверное, снова почувствовал себя на коне. Сейчас он давал указания, а значит, был здесь главным. Мне показалось, что больше сказать ему нечего и что он скоро уйдет. Наверняка уже взял и перебросил через руку свое пальто (если вообще его снимал – он ведь забежал на минуту, и Диас-Варела не собирался его удерживать: даже воды, я уверена, не предложил). – То, что я тебе сообщил, для нас не опасно: ни одно конкретное лицо не названо, на нас с тобой и тени подозрения не упало. Вмешиваться было бы сейчас неблагоразумно. Так что успокойся и все забудь. Ничего не изменилось, нам по-прежнему ничто не угрожает. Если будут еще какие-то новости, я узнаю об этом первым. Но, скорее всего, дело дальше не пойдет. Его показания запишут, подошьют к делу, и этим все закончится. У них нет никаких зацепок: от того мобильника и следа не осталось, можно считать, что его и вовсе не было. Канелья даже номера назвать не мог – назвал несколько и все разные. Он сам все эти номера и придумал, потому что настоящего не знал никогда: я ему мобильник дал, а номера не сказал, как мы с тобой и договаривались. Так что, в сущности, то, что они от него узнали, сводится к следующему: этот псих слышал голоса, и эти голоса говорили ему о его дочерях и называли виновного. Ну и какой псих, скажи мне, не слышит голосов? А что голоса звучали не с неба и не у него в голове, а в мобильнике – так в век высоких технологий это тоже объяснимо: мобильники сейчас у всех, даже у последнего полоумного, есть, так что почему бы голосам из них не звучать? Никто эту ахинею слушать не будет. Ладно, успокойся, страх в этом деле не поможет.

– А "человек в коже"? Ты сам боишься, Руиберрис. Потому-то и прибежал все мне рассказать. И еще пытаешься меня успокаивать!

– Что правда, то правда: я, когда узнал, порядком струхнул. Все шло так хорошо: он молчал, отказывался давать показания, и мы были спокойны. И вдруг я узнаю, что он начал что-то говорить. Я этого не ожидал. Но сейчас, пока мы тут с тобой разговаривали, я понял, что беспокоиться нам не о чем. Что с того, что ему явился пару раз "человек в коже"? Ему и Пресвятая Дева Фатимская запросто могла явиться – у сумасшедших это обычное дело. Я тебе уже сказал, что если меня где и ищут, так только в Мексике, да и то, наверное, уже закрыли дело за сроком давности. Наверняка про меня там все уже забыли, хотя я не собираюсь ехать в Мексику, чтобы проверить, так это или не так. Дело прошлое, я тогда был молод и глуп. И в те времена я не носил кожаных пальто.

Руиберрис сознавал, что совершил ошибку: ему не следовало встречаться с "гориллой" лично. Наверное, поэтому он и пытался сделать вид, что то, о чем он рассказал, для них с Диасом-Варелой угрозы не представляет.

– В любом случае сейчас тебе следует от него избавиться. Сожги свое пальто, изрежь его на куски. Не дай бог, найдется умник, который вспомнит, что такое носишь ты. Даже если тебя нет в картотеке, полиции ты известен. Будем надеяться, что тот отдел, который занимается убийствами, не пользуется базами данных других отделов. Впрочем, насколько мне известно, они и своей-то базой мало пользуются.

Диас-Варела теперь тоже пытался быть оптимистом, пытался выглядеть спокойным. Сейчас они казались нормальными людьми – людьми, не привыкшими совершать преступления или не до конца понимающими, что они (как я поняла из того, что мне удалось расслышать) толкнули кого-то на скользкий путь, почти вынудили одного человека отнять жизнь у другого. Может быть, они были дилетантами и, оказавшись в том положении, в каком они оказались, растерялись и не знали, что предпринять. Я бы тоже растерялась на их месте. Мне хотелось посмотреть на этого Руиберриса – увидеть его лицо и его знаменитое пальто, пока он еще не сжег его или не изрезал на куски. Он, судя по всему, собирался уже уходить, и я решила все же выйти в гостиную. Я хотела быстро одеться, но потом сообразила, что, если Диас-Варела увидит меня одетой, он заподозрит, что я знаю о его госте и, может быть, даже слышала часть их с Руиберрисом разговора. Что я подслушивала, шпионила – пусть даже недолго, всего несколько секунд, которые понадобились мне, чтобы одеться. А если я выйду в гостиную как есть, он поверит, что я ничего не слышала: я проснулась, обнаружила, что его нет рядом, и решила поискать его. А не оделась, потому что была уверена: мы с ним в доме одни, как это всегда бывало в дни наших нечастых встреч. Да, наверное, так и нужно поступить: выйти полуодетой, без всяких предосторожностей, словно понятия не имею о присутствии в доме постороннего человека.

Но все дело в том, что я была скорее не полуодетой, а полуголой, вернее, почти голой – из одежды на мне была только юбка. Диас-Варела не снимал ее с меня, когда мы ложились в постель – его это возбуждало, – хотя все остальное он с меня (постепенно или сразу) снимал. Иногда, правда, уже стянув с меня чулки, он просил меня снова надеть туфли (если в тот день я была в туфлях на высоких каблуках) – многим мужчинам нравится некий классический образ, и я их понимаю: у меня тоже есть свои предпочтения, и мне ничего не стоит доставить им удовольствие. Мне даже льстит, что я соответствую тому образу, который мужчины пронесли через несколько поколений (а это о многом говорит!). Вот в этом минимуме одежды – только юбка чуть выше колена, смятая и съехавшая набок, – я стояла и раздумывала: а вышла бы я действительно в таком виде в гостиную, если бы полагала, что мы с Диасом-Варелой одни? Или все же прикрыла бы груди – всегда есть опасение, что они уже не такие упругие и округлые, как когда-то, и при ходьбе будут болтаться или трястись? Я никогда не понимала нудистов, нарочито выставляющих напоказ свое тело: одно дело, когда мужчина видит твои груди, в то время как ты спокойно лежишь (или лежишь неспокойно, но при этом вы оба так заняты, что вам некогда разглядывать друг друга), и совсем другое – когда ты идешь и не можешь контролировать их движение. Но я так и не решила, что лучше: мне стало стыдно, и стыд возобладал над разумом. Я не могла появиться голой перед совершенно незнакомым мне мужчиной, тем более таким гадким и беспринципным типом, как этот Руиберрис. Да и Диас-Варела оказался не лучше, если судить по тому, что я только что услышала. Может быть, он был даже хуже. Но с ним я была знакома, он видел мое тело – все, что можно видеть, и даже больше, – он был человеком, которого я все еще любила, хотя после того, что услышала, я не могла не испытывать к нему еще и отвращение. Нет, я не могла, я не хотела верить тому, что, казалось, узнала о нем. Я говорю "казалось", потому что все еще надеялась: я ослышалась, я поняла неправильно, это недоразумение, все выяснится, и я скажу себе: "Как я могла подумать такое? Какая же я была дура!" И в то же время я понимала, что пути назад нет, что все уже будет не так, как раньше, и что лучше не просить его ничего объяснять. Нужно сделать вид, что я ничего не знаю, – не только потому, что тогда в его глазах я не буду выглядеть шпионкой (мне всегда было важно, что думают обо мне другие, и уж тем более я не хотела бы, чтобы обо мне плохо думал он: ни одна перемена не происходит мгновенно, даже если ты узнаешь о ком-то что-то ужасное), но и потому, что моя жизнь – в прямом смысле этого слова – зависела от того, поверят мне или нет. Я боялась за себя – не очень сильно: я еще не могла оценить всей тяжести случившегося и не могла предвидеть последствий, которые оно за собой повлечет. Да и невозможно вдруг начать бояться человека, находиться рядом с которым всегда было счастьем, человека, с которым вы только что лежали в одной постели, в блаженном состоянии post coitus. [5]5
  После соития (лат.).


[Закрыть]Происходящее казалось мне невероятным, нереальным, казалось ужасным сном, предвещавшим несчастье. Нет, я была неспособна вдруг начать смотреть на Диаса-Варелу как на убийцу, который, раз совершив преступление, может совершить новое, может вновь перейти черту. "Но ведь преступление совершил не он, – пыталась я ухватиться за соломинку. – Не он держал ту наваху. Он никому не наносил ударов, он даже никогда не говорил с тем "гориллой"-убийцей, с Васкесом Канельей. Он ничего ему не поручал, они не встречались ни разу, насколько я поняла из его разговора с Руиберрисом. Вполне вероятно, что и придумал все не он: возможно, излил как-то своему дружку душу, рассказал о своей беде, а тот, дурак, взял и все организовал. А потом явился к нему и похвастался: "Смотри, как я ловко все устроил! Расчистил тебе дорогу. Так что теперь все в твоих руках". И Руиберрис тоже не был исполнителем. Он тоже не держал оружия, и прямых указаний он не давал. Он, как я поняла, с самого начала был посредником. Его задачей было вбить что-то в голову того бедняги и потом только ждать, надеясь, что в один прекрасный день он не выдержит и сорвется. Но ведь этого могло и не случиться. Слишком большой риск для преступления, к которому долго готовились! Насколько они могли быть уверены, что все выйдет так, как было задумано? Или они все же давали прямые указания? И нож – наваху-"бабочку" с семисантиметровым лезвием, которое целиком входит в тело, – тоже дали они? Ведь этот нож так просто не достать – их продажа запрещена. И купить ее сам тот несчастный не мог: она слишком дорога для того, кто живет на жалкие подачки и спит в брошенной машине. И мобильный телефон наверняка дали они – не для того, чтобы он мог звонить (кому он стал бы звонить – у него никого нет: дочери неизвестно где, они с ним видеться не хотят, стыдятся своего полоумного папаши-пуританина), а для того, чтобы они сами могли звонить ему: внушать ему что-то, убеждать, нашептывать на ухо. Говоря по телефону, мы забываем, что собеседник находится далеко от нас: его голос звучит совсем близко, и мы доверяем ему гораздо больше, чем голосу человека, который сидит напротив, – ведь этот человек, разговаривая с нами, не касается губами нашего уха.

Обычно подобные рассуждения не успокаивают, но мне стало легче. Я почувствовала, что у меня нет оснований для тревоги: мне ничто не угрожает. Ни вообще, ни в данный момент. Мне нечего бояться в доме Диаса-Варелы, в его спальне, в его постели: его руки не обагрены кровью – кровью лучшего друга, которого я много лет каждый день встречала за завтраком, которого видела всегда только издалека, но который для меня так много значил.

Однако был еще другой. И я хотела посмотреть ему в глаза и готова была ради этого выйти из спальни полуголой. Иначе он уйдет, и я больше никогда его не встречу. Возможно, он очень опасен и, возможно, будет очень недоволен тем, что я его увидела и знаю теперь, как он выглядит. Возможно, я подвергаю себя большой опасности. Возможно, я прочитаю в его взгляде: "Я запомнил твое лицо. Мне ничего не стоит узнать, кто ты и где живешь". Возможно, он и меня захочет уничтожить.

Но времени на раздумья не оставалось. Нужно было спешить, и я быстро надела туфли – я сбросила их, перед тем как заснуть, и сейчас они валялись на полу возле кровати. Лифчика было бы достаточно – я наверняка надела бы его, даже если бы была уверена, что в доме нет посторонних. Я надела бы его просто потому, что знала: в нем я буду выглядеть более соблазнительно. Даже для Диаса-Варелы, который видел мою грудь обнаженной. Лифчик был на один размер меньше, чем нужно – старый и проверенный трюк: в таком лифчике груди кажутся выше и пышнее. Впрочем, у меня до этого дня больших проблем с грудью не было (хотя я и прибегала к маленьким хитростям, если отправлялась на свидание и знала, чем это свидание может закончиться). Сейчас лифчик не только делал меня привлекательнее в глазах незнакомого мужчины: он должен был защитить меня, помочь побороть стыд.