Текст книги "Дела твои, любовь"

Автор книги: Хавьер Мариас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Я обулась и пошла к двери. Я нарочно громко стучала каблуками по паркету – хотела предупредить их, если они способны были что-то слышать, если не были поглощены своими проблемами. Главным для меня сейчас было следить за выражением лица: нужно было заставить их поверить, что я крайне удивлена присутствием Руиберриса. Я, правда, так и не решила, какой должна была быть в таком случае моя естественная реакция – скорее всего, следовало вскрикнуть, развернуться, убежать в спальню и натянуть джемпер (красивый джемпер с глубоким вырезом), в котором я в тот день пришла к Диасу-Вареле. Наверное, при этом надо было бы еще прикрыть грудь руками. Или это было бы уже слишком? Мне трудно играть, я не могу понять, как многие люди всю жизнь только и делают, что устраивают спектакль. Я не представляю, как им удается помнить обо всех деталях, держать каждую – даже самую маленькую из этих ими же самими придуманных деталей – под контролем.

Я набрала в грудь воздуха и потянула за ручку двери. Я еще не начала играть свою комедию, но почувствовала, что уже покраснела – гораздо раньше, чем встретилась глазами с Руиберрисом. Мне было стыдно, что он увидит меня такой: в лифчике и мятой юбке. Тем более что он был не просто незнакомый мужчина, а человек, о котором я только что узнала ужасные вещи. Возможно, я покраснела еще и потому, что была возмущена тем, что сделал этот человек, хотя до сих пор не могла до конца поверить, что услышанное мною – правда. Я была взволнована и не могла совладать со своими чувствами.

Мужчины обернулись одновременно. Они не слышали, ни как я обувалась, ни как шла к двери. В глазах Диаса-Варелы я увидела холод, подозрение, недоверие и даже суровое осуждение. В глазах Руиберриса – ничего, кроме любопытства. И еще его взгляд был чуточку оценивающий – я сразу замечаю у мужчин этот взгляд, а Руиберрис наверняка из тех, кто оценивает женщину в любых обстоятельствах. Такие способны разглядывать голые ноги женщины, которую сбила машина и она лежит на дороге, истекая кровью. И даже если его самого собьют и над ним склонится женщина, чтобы оказать ему помощь, он и тут первым делом заглянет ей в вырез платья. Это сильнее его. Он такой и будет таким всегда, до самого последнего дня. И в этот последний день, перед тем как навеки закрыть глаза, он с удовольствием бросит взгляд на коленки медсестры – даже если на ней будут белые чулки с затяжками.

Я все-таки прикрыла грудь руками – это вышло инстинктивно, но разворачиваться и убегать в спальню не стала: подумала, что сначала нужно что-нибудь сказать, выразить удивление и испуг (и это у меня получилось гораздо хуже).

– Ой, извини, – обратилась я к Диасу-Вареле. – Я не знала, что у тебя гость. Извините, я сейчас оденусь.

– Не беспокойтесь, я уже ухожу, – поспешил успокоить меня Руиберрис. И протянул мне руку. – Руиберрис, мой друг, – сухо представил его Диас-Варела. – Это Мария.

Он не назвал моей фамилии – так же, как не назвала моей фамилии Луиса, когда представляла меня ему, но Диас-Варела, скорее всего, сделал это сознательно: хотел меня защитить. – Руиберрис де Торрес, – уточнил его гость: хотел подчеркнуть, что у него двойная фамилия. – Рад познакомиться. – Очень приятно.

Руиберрис по-прежнему протягивал мне руку, и я торопливо пожала ее. Мне пришлось для этого отнять свою руку от груди, Руиберрис не преминул тут же скользнуть по которой оценивающим взглядом.

Я вернулась в спальню, не прикрыв за собой дверь, – дала понять, что скоро вернусь: тогда гость не мог бы уйти, не попрощавшись со мной, – натянула джемпер у него на глазах (он не спускал с меня взгляда, я это видела краешком глаза: я стояла к нему боком).

Шея Руиберриса была обмотана шарфом – для украшения, не потому что было холодно (наверное, во время разговора он этот шарф даже не снимал), – на плечи было наброшено кожаное пальто. Пальто было длинное, черное, как у эсэсовцев или гестаповцев из фильмов про войну. Наверное, Руиберрису нравилось привлекать внимание окружающих самым быстрым и легким способом, даже рискуя вызвать к себе неприязнь. Теперь ему с этим пальто придется расстаться – если, конечно, он последует совету Диаса-Варелы. Мне захотелось спросить Диаса-Варелу, как он может доверять человеку, у которого на лице написано, что он проходимец? Это и по поведению его видно, и по жестам – с первого взгляда понятно, что он за птица. Ему явно было уже за пятьдесят, но он, судя по всему, прилагал немало усилий к тому, чтобы выглядеть моложе. У него были густые, довольно длинные, с заметной проседью (не придававшей ему, впрочем, респектабельности – седина его по цвету напоминала ртуть, а потому выглядела искусственной), вьющиеся на висках волосы, красиво зачесанные назад, атлетический торс (наверняка часами качает грудные мышцы и мышцы живота), широкая белозубая улыбка (когда он улыбался, его верхняя губа чуть загибалась кверху, обнажая свою внутреннюю влажную часть, что придавало лицу несколько похотливое выражение). Нос у него был прямой и острый, с горбинкой – он казался не мадридцем, а римлянином (он напоминал мне Витторио Гассмана – не в старости, когда облик его стал куда более благородным, а в молодые годы, когда он играл героев-любовников и искателей приключений). Да, одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, что он был комедиантом, притворщиком и лгуном. Он скрестил на груди руки, непроизвольно напрягая бицепсы, словно хотел, чтобы их заметили (хотя под пальто никто их увидеть бы не смог), или словно ему было приятно почувствовать их крепость.

Я легко могла представить его себе в рубашке с коротким рукавом, о каких говорил Диас-Варела, и высоких ботинках – ни дать ни взять игрок в поло (интересно, подумала я, а он на коня-то сесть сумел бы?). Все-таки странно, что Диас-Варела выбрал в сообщники именно этого человека, ведь речь шла об очень тонком и тайном деле. И очень грязном, потому что нужно было лишить жизни человека, который "should have died hereafter" – должен был умереть "после того, как закончится "сейчас". Он должен был умереть в другое время – завтра, а если не завтра, то послезавтра. Но сейчас он не должен был умирать. В этом-то и заключается проблема. Мы все умираем, и ничего в принципе не меняется, если дату чьей-либо смерти приближают – если человека убивают. Меняется только дата, но кому дано знать, какую именно дату следует считать правильной? И что значит "после того, как закончится "сейчас", если "сейчас" по своей природе изменчиво? И что значит "в другое время", если время всегда одно и то же – оно бесконечно, оно не делится на отрезки, и вечно наступает само себе на пятки, и вечно торопится, хотя никуда не опаздывает, словно не может остановиться, спеша само не зная куда? И почему все случается именно тогда, когда случается, а не днем раньше или днем позже? Кто называет дату, кто ее определяет? И как можно сказать то, что сказал потом Макбет, – я перечитала сцену, о которой говорил мне Диас-Варела, и вот продолжение монолога Макбета: "There would have been a time for such a word"."Должно было быть другое время для такого слова", – да, для такой новости, для такой фразы, для того, о чем сообщил ему его помощник Сейтон, который принес печальную весть: "Сэр, королева умерла". Исследователи Шекспира не сходятся в трактовке этой фразы (как и многих других у этого автора), а ведь она далеко не однозначна. Ее можно даже назвать загадочной. Что она означает? Что "когда-то прежде был более подходящий момент"? Или "это должно было бы произойти при других обстоятельствах"? Скажем, "в более спокойное, мирное время, когда мы могли бы похоронить ее с почестями"? Или "когда я мог бы отвлечься от дел и вволю поплакать над той, что разделила со мной мой путь – мои стремления и надежды, мое преступление, славу и страх"? У Макбета всего одна минута на то, чтобы произнести свой монолог – десять знаменитых строк, которые столько людей во всем мире помнят наизусть. Тот монолог, что начинается словами: "Завтра, завтра, завтра…" И когда он заканчивает его (впрочем, как мы можем быть уверены, что он его закончил, – его прервали, а он, вполне возможно, хотел сказать еще что-то), является гонец со страшным известием: великий Бирнамский лес поднялся и движется к горе Дансинан, где и находится Макбет, а это означает, что Макбет побежден. А раз он побежден, то он умрет и, мертвому, ему отрубят голову и выставят ее на всеобщее обозрение как военный трофей. "Ей следовало бы умереть позднее, когда меня не будет, – тогда я не услышал бы этого известия, я уже ничего не слышал бы и не видел, я был бы уже вне времени и ничего не узнал бы".

Когда я слушала их разговор, стоя за дверью спальни, не видя лица человека, с которым разговаривал Диас-Варела, эти двое внушали мне страх, но, когда я вышла к ним в гостиную, страх прошел, хотя внешность и манеры Руиберриса де Торреса не вызывали доверия. Он был негодяем, но не подонком. Он был способен на тысячу подлостей, которые иногда заводили его очень далеко, и он даже переступал черту, но делал это крайне редко и ни за что не решился бы делать это каждый день.

Сейчас мне казалось, что друзьями они не были – между ними не было даже взаимопонимания. Вместе они – пара убийц – должны были быть сильнее и грознее, но они, напротив, словно нейтрализовали друг друга. Так что ни один из них не осмелился бы в присутствии свидетеля (пусть даже и соучастника, рядом с которым подготовил и совершил преступление) высказать свои подозрения, допросить меня, сделать мне хоть что-нибудь. Создавалось впечатление, что они объединились случайно и на короткое время, лишь для того, чтобы осуществить один общий план, а других совместных планов у них нет и быть не может. Их союз был вынужденным: Руиберрис, должно быть, согласился из-за денег (у него наверняка были долги), а Диас-Варела просто не смог найти никого другого, так что ему ничего не оставалось, как довериться этому проходимцу. "Ты вообще не должен мне звонить. Сколько времени мы уже не созваниваемся? Ладно, выкладывай, с чем пришел, раз уж ты говоришь, что это важно", – ругал один из них другого, когда тот позволил себе упрекнуть его за отключенный мобильный телефон. Они были очень разные, и единственное, что их объединяло, – это их общая тайна. Или общая вина, если они, конечно, испытывали чувство вины, в чем я сильно сомневалась после того, что мне довелось услышать. Между людьми, которые вместе совершают преступление, что-то вместе замышляют или плетут интригу, возникает связь, которая становится только крепче, когда дело закончено: каждый из них видел другого без маски, и им уже не нужно притворяться друг перед другом, делать вид, что они лучше, чем есть на самом деле, что никогда не смогли бы сделать то, что они уже сделали. Теперь они навеки скованы одной цепью. Они слишком много друг о друге знают. Они похожи на любовников, которые скрывают свои отношения от посторонних, полагая, что эти отношения – их личное дело и других не касается, и что не следует ни с кем делить каждый поцелуй и каждое объятие (мы с Диасом-Варелой тоже никому ни о чем не рассказывали, и Руиберрис стал первым, кто узнал о нашей близости).

Каждый преступник знает, на что способен его сообщник, и понимает, что сообщнику известно, на что способен он сам. Каждый, кто любит, знает, что любимому о его чувствах известно, а потому бесполезно делать вид, что этот человек тебе безразличен или даже отвратителен, что он вызывает лишь презрение, что ему не на что надеяться (это справедливо, когда речь идет о чувствах, но в том, что касается постели, большую часть мужчин можно обманывать довольно долго – пока они постепенно не привыкнут и не станут сентиментальными: так уж они устроены, как ни досадно нам порой это сознавать. А еще легче их приручить, если с ними приятно проводить время не только в постели: если с ними интересно разговаривать или можно, к примеру, шутить – это, кстати, первый шаг на пути превращения грубого мужчины в нежного).

Если нам неприятно быть открытой книгой для того (или для той), с кем мы ложимся в одну постель, то насколько же неприятнее сознавать себя открытой книгой для человека, вместе с которым мы совершили преступление! Это особенно болезненно для людей, которые преступили черту лишь однажды, если это обычные люди, которые содрогнулись бы, если бы им (до того, как они задумали свое черное дело, а может быть, и после того, как они свой замысел осуществили) рассказали, что кто-то другой содеял то, что содеяли они сами. Эти люди, склоняя кого-то к участию в преступлении (и даже поручая кому-то совершить его), продолжают думать: "Я не убийца. Я себя убийцей не считаю. Просто иногда человек пытается вмешаться в ход событий – не важно, на какой стадии: начальной, срединной или завершающей. Но для того, чтобы событие произошло, одного фактора мало, их нужно, по крайней мере, несколько. Каждое событие – результат стечения обстоятельств. Руиберрис мог отказаться. Мог отказаться и тот тип, которому Руиберрис поручил заморочить голову ‘‘горилле". Да, у "гориллы" в течение какого-то времени был мобильный телефон (его дали мы), но он мог игнорировать звонки. Однако он каждый раз отвечал, когда ему звонили, и у нас все получилось. Мы убедили его, будто в том, что его дочери стали проститутками, виноват Мигель, хотя он вполне мог бы нам и не поверить. Он мог бы ошибиться и наброситься на другого человека: те шестнадцать ударов навахой (пять из которых были смертельными) могли достаться шоферу – не зря же несколькими днями раньше "горилла" напал на него с кулаками. Мигель в день своего рождения мог приехать в ресторан на такси, а не на своей машине, и тогда его в тот вечер не убили бы. И, может быть, вообще никогда не убили бы – едва ли когда-нибудь повторилось бы настолько удачное стечение обстоятельств. У того оборванца могло не оказаться при себе ножа – навахи, которую я велел для него купить, навахи-"бабочки", из тех, что мгновенно выбрасывают оба лезвия. Так в чем моя вина? В том, что все сложилось одно к одному? Но это уже зависело не от меня. Замысел – еще не результат. Это всего лишь намерение, всего лишь попытка. Это как в покере: никогда не знаешь, как карта ляжет. Человек бывает виновен лишь тогда, когда сам берет в руку нож и убивает этим ножом. А во всех остальных случаях его можно винить лишь в том, что он дал волю воображению – представил себе, какие шаги можно было бы предпринять (как в шахматах: ход слоном, ход конем), чтобы в результате осуществилось то, о чем он страстно мечтает, чего боится, к чему он кого-то подталкивает, что давно обдумывает. И это случается или не случается. Случается, когда человек этого совсем не хочет, или не случается, когда он всей душой желает, чтобы это случилось. От нас ничего не зависит. Никогда нельзя быть уверенным, что из-за какого-нибудь пустяка все не пойдет насмарку. Это все равно что встать среди поля и пустить стрелу в небо: поднявшись до предела, она начнет падать по той же траектории, по какой взлетала, и упадет на то же место, откуда была выпущена, никого не убив и не ранив. Разве только самого стрелка."

Да, эти двое не могли уважать друг друга. Я замечала это в словах и в поведении Диаса-Варелы, когда он обращался к Руиберрису, особенно когда начал выпроваживать его ("Тебе не кажется, что ты засиделся? Ты разве не видишь, что у меня гостья и мне не до тебя? Так что давай, Руиберрис, поторапливайся. Катись отсюда," – заявил он, не успели мы закончить наш коротенький диалог. Наверняка он заплатил ему тогда. Возможно, и до сих пор продолжал платить: за посредничество, за помощь в совершении преступления – за то, что всем руководил, за то, что ему, возможно, тоже придется отвечать за последствия). А отсутствие уважения со стороны Руиберриса проявлялось в том, как он смотрел на меня – с самого начала, с того момента, как я открыла дверь и вышла из спальни: ведь он сразу понял, что я в этом доме и в этой спальне не впервые (это бывает ясно с первого взгляда), что мое присутствие здесь – вещь обычная, что это не тот случай, когда женщина пришла к мужчине в первый раз (который очень часто оказывается и последним), а могла бы пойти к другому, и с ним ей тоже понравилось бы. Он увидел во мне женщину, которая, если можно так выразиться, "занята" его другом, по крайней мере, на какое-то время (впрочем, на самом деле все почти так и было). Но его это совсем не смущало: он смотрел на меня все тем же оценивающим мужским взглядом, и на губах его играла все та же полупохотливая-полукокетливая улыбка, обнажавшая десны, словно неожиданное появление женщины в юбке и лифчике и знакомство с этой женщиной было только началом и в будущем он надеялся снова встретиться с ней – со мной – в другом месте и наедине. Или словно собирался позднее попросить мой телефон у того, кто нас друг другу представил – против воли, только потому, что ему ничего другого не оставалось.

– Еще раз прошу извинить меня за вторжение, – повторила я, возвращаясь в гостиную уже в джемпере. – Я и представить себе не могла, что, кроме нас, в доме есть еще кто-то. Иначе я конечно же не вышла бы, – я старалась делать упор на том, что и не подозревала о присутствии в гостиной Руиберриса, хотела заставить их поверить, что ничего не слышала.

Диас-Варела смотрел на меня серьезно и пытливо. В его взгляде мне почудился даже упрек. Руиберрис продолжал оставаться самим собой.

– Вам не за что извиняться, – успокоил он меня со старомодной галантностью. – Предмет одежды, в котором вы перед нами появились, был восхитителен. Жаль, что не удалось его как следует рассмотреть – вы так быстро убежали!

Диас-Варела поморщился, ему не понравилось то, что он услышал. Ему вообще не нравилась вся эта история: неожиданное появление в его доме Руиберриса, новости, которые он принес, мое внезапное появление в гостиной во время их разговора, то, что, перед тем как выйти, я могла стоять под дверью и подслушивать, а не спать, как он полагал; то, что ему пришлось познакомить нас с Руиберрисом, то, как Руиберрис смотрел на мой лифчик и на мою юбку – вернее, на то, чего не могли спрятать мой лифчик и моя юбка, – и то, как ответил на мои извинения, хотя в его словах не было ничего непристойного. Меня это удивило и обрадовало – у меня даже мелькнула сумасшедшая мысль, что Диас-Варела меня ревнует. Или испытывает что-то похожее на ревность. Или что-то отдаленно ее напоминающее. Было заметно, что он в плохом настроении, которое еще ухудшилось, как только Руиберрис перешагнул порог и медленно зашагал к лифту в своем накинутом на плечи кожаном пальто – словно любовался сам собой, словно давал и мне возможность полюбоваться им со спины: он явно был из оптимистов, которые не замечают, что время идет, делая их старше. Прежде чем войти в кабину лифта, он обернулся к нам – мы стояли на пороге, глядя ему вслед, и были похожи на семейную пару, провожающую гостя, – поднял руку ко лбу, потом плавно опустил ее вперед, будто снимая невидимую шляпу. Он уже успокоился – тревога прошла, он больше не думал о проблемах, которые заставили его прибежать к Диасу-Вареле: такие, как он, не могут долго пребывать в унынии, они забывают о своих заботах, как только им представляется малейшая возможность забыть о них. Я вдруг подумала, что он наверняка не послушается совета друга и не сожжет и не изрежет на куски свое кожаное пальто, потому что слишком себе в нем нравится.

– Кто он такой? – спросила я у Диаса-Варелы, стараясь говорить безразличным тоном. – Чем занимается? Это первый из твоих друзей, с кем я познакомилась, и мне кажется, вы друг другу не слишком подходите. Странный он какой-то.

– Это Руиберрис, – сухо ответил Диас-Варела, словно я не знала этого или словно это было единственное, что мне следовало знать. Потом, наверное, почувствовав, что ответ прозвучал слишком резко, ненадолго задумался – возможно, взвешивал, что мне можно сказать, а чего лучше не говорить, чтобы не скомпрометировать себя, – и уточнил: – Ты уже знакома с Рико. – Подумал еще немного и добавил: – Руиберрис занимается всем понемногу. И он мне не друг, хотя знакомы мы с ним давно. У него есть какой-то бизнес, который не приносит большого дохода, так что он берется за все, что подворачивается под руку. Если ему удается окрутить состоятельную женщину, он живет за ее счет, пока ей не надоест помогать ему или пока он ей не наскучит. Если его содержать некому, пишет сценарии, готовит речи для министров, президентов различных фондов, банкиров – в общем, делает за других их работу Ему часто приходится собирать материал для писателей, которые пишут на исторические темы и которым поэтому нужно знать все о том времени, когда жили их герои: как одевались люди в девятнадцатом веке или в тридцатые годы двадцатого, каким в то время пользовались оружием, какие существовали виды транспорта, из чего делались кисточки для бритья или шпильки для волос, когда было построено то или другое здание и когда вышел на экраны тот или иной фильм, – одним словом, все те мелочи, на которые читатели почти не обращают внимания и знанием которых так любят щегольнуть авторы. Руиберрис роется в гемеротеках, [6]6
  Гемеротека – собрание периодических изданий.


[Закрыть]добывает нужные сведения обо всем, о чем его просят. Между делом сам стал ходячей энциклопедией. Кажется, в молодости он опубликовал пару романов, но успеха они не имели. Он живет тем, что оказывает услуги всем и каждому, потому что у него связи везде и всюду. Он ни на что не годен, но каждому может пригодиться.

Диас-Варела помолчал, подумал, стоит ли говорить то, что он собирался сказать дальше, решил, что не будет ничего страшного, если я об этом узнаю, и что будет хуже, если я решу, будто он от меня что-то скрыл.

– Сейчас он является совладельцем какого-то ресторана или даже двух. Бизнес идет плохо – предприниматель из него никудышный, он то и дело прогорает. Но вот что удивительно: проходит некоторое время после того, как он в очередной раз прогорел, и он уже открывает новое дело.

– А зачем он приходил? Ты ведь его не звал, правда?

Я тут же раскаялась в том, что задала этот вопрос.

– Почему ты об этом спрашиваешь? Какая тебе разница?

Он хмурился, голос звучал почти гневно. Сомнений не было: он мне больше не доверяет, сейчас он видит во мне помеху, возможно, даже угрозу. Из безобидной женщины, которая не внушает ни малейших опасений, с которой приятно иногда развлечься, в ожидании пока время пройдет, и залечит раны, и выполнит за него ту работу, которой он сам не может выполнить: убедит, сблизит, соблазнит и даже заставит полюбить, – я превратилась в ненужного и опасного свидетеля. Я больше не была той, что ничего не ждет и ничего не просит, той, что сама готова отдать все. Он больше не был во мне уверен, сейчас я внушала ему страх. Он не мог спросить меня, слышала ли я их с Руиберрисом разговор: если я его не слышала, то лучше о нем и не упоминать, чтобы мне не захотелось узнать (хотя это меня совсем не касается: я в его жизни человек случайный), о чем они говорили, пока я спала, а если я все слышала, то все равно в этом не признаюсь. Так что бесполезно и спрашивать: правды ему не узнать, и с этого момента мне суждено стать загвоздкой, помехой, угрозой.

Мне снова стало немного страшно. Я боялась его, боялась оставаться с ним наедине в отсутствие кого-либо, кто смог бы его остановить, если он решит, что единственный способ сохранить тайну – это убрать меня: давно известно, что человеку, однажды совершившему преступление, решиться на второе уже намного легче, что тому, кто переступил черту, назад дороги нет и что количественный показатель уже не важен после того, как сделан качественный скачок, превративший обыкновенного человека в убийцу – навсегда, до самого последнего дня, до самого последнего часа. Он останется убийцей даже в памяти тех, кто его переживет, – если они знали о совершенном им злодеянии, пока он был жив, или если им стало известно об этом после его смерти, когда он уже не мог никого убедить в своей невиновности, не мог никого обмануть. Вор может вернуть награбленное, клеветник может признаться, что напрасно очернил человека, и восстановить его доброе имя, даже предатель может – иногда, если еще не слишком поздно, – смягчить последствия своего предательства. Но убийство – дело другое. Здесь всегда бывает слишком поздно, и никогда нельзя вернуть обратно в мир того, кто был из этого мира изъят. Убийство необратимо и непоправимо. И сколько бы других жизней ни спас потом тот, кто отнял одну, он все равно останется убийцей. А если прощения ждать не приходится, то он будет снова и снова ступать на этот путь, снова убивать – всякий раз, когда понадобится.

Он не будет бояться обагрить руки кровью (они и так в крови, и эту кровь не смыть никогда), теперь для него главное – чтобы никто ничего не узнал, чтобы он мог безнаказанно воспользоваться теми выгодами, которые принесет ему совершенное злодеяние. А пролить новую кровь ему уже нетрудно: она смешается с первой или впитается ею, они сольются и станут единым целым. И он постепенно привыкнет убивать и будет думать, что такая уж ему выпала судьба, что он такой не один, что история знает тьму подобных примеров. И он будет говорить себе: я не исключение, многие люди прошли через это. И жили спокойно, без особых угрызений совести и без особых переживаний. Им даже удавалось постепенно (каждый день понемногу, и так день за днем) забыть о том, что они совершили. Человек не может жить, сожалея о чем-то конкретном каждый миг, постоянно думая о совершенном когда-то, давным-давно, преступлении. Или о двух преступлениях. Или о семи. Человек всегда забывает об этом хотя бы на несколько минут, и даже самый кровавый убийца проживает эти минуты так же весело и беззаботно, как всякий невинный человек. И продолжает жить дальше, и перестает смотреть на совершенное им убийство как на ужасное исключение или как на трагическую ошибку, а начинает видеть в нем еще одно средство достижения цели, которое жизнь предлагает самым смелым, самым решительным, самым сильным духом. Такие люди ощущают себя частью многочисленного сообщества, существующего на протяжении многих веков, особой касты, принадлежность к которой помогает им не чувствовать себя изгоями в этом мире – словно они унаследовали свою судьбу или словно эта судьба досталась им в ярмарочной лотерее, от участия в которой не может уклониться никто. А если они не сами выбрали свою судьбу, то и преступления они совершили не по своей воле. Или совершили их не в одиночку.

– Да никакой, извини, – поспешила я ответить самым невинным тоном, на какой была способна, и попыталась сделать вид, что удивлена тем, что мой вопрос вызвал у него такую реакцию.

Но голос отказывался слушаться меня, слова с трудом выходили из горла: я была напугана, я боялась, что сейчас его пальцы обхватят мою шею – мою тонкую, слабую шею – и сдавят ее. Моим рукам не хватит силы, чтобы высвободиться, чтобы расцепить его пальцы, мои ноги подогнутся, и я упаду на пол. И тогда он навалится на меня – как было уже много раз – своим горячим телом (или оно будет холодным?), а я не смогу произнести ни слова, не смогу убедить, не смогу молить о пощаде. Но потом я подумала, что мне нечего бояться: Диас-Варела никогда не станет никого убивать сам (своего друга Девернэ он тоже убрал чужими руками). Разве что в приступе отчаяния, разве только если ему будет угрожать смертельная опасность. Но что, если он решит, что я могу сейчас же пойти к Луисе и рассказать ей то, что случайно узнала, что подслушала? Такую возможность тоже нельзя было исключать. Страх то отступал, то возвращался снова, я не знала, что делать.

– Я просто так спросила, – пожала я плечами. И еще мне достало смелости (или недостало благоразумия?) добавить:

– Если этот Руиберрис оказывает тебе услуги, то, наверное, я тоже могла бы тебе их оказывать? Не знаю, могу ли я тебе чем-нибудь пригодиться, но, если могу, ты всегда можешь на меня рассчитывать.

Он пристально посмотрел на меня. Те несколько секунд, что он не спускал с меня глаз, показались мне бесконечными: он словно обдумывал что-то, словно что-то взвешивал, словно хотел понять, что у меня на уме. Так смотрят на человека, который не подозревает, что на него устремлен чей-то взгляд. Так смотрят на чье-то изображение на экране телевизора: его можно разглядывать сколько угодно – человек не возмутится, не потребует объяснений. Сейчас его взгляд был не таким, как обычно, – мечтательным и близоруким, – сейчас он был напряженным и пугающим. Я не отводила глаз (в конце концов, мы были любовниками и привыкли смотреть друг на друга – молча и почти не стыдясь), я тоже смотрела на него пристально, и в моих глазах был вопрос, было непонимание (так мне, по крайней мере, казалось). Потом все же не выдержала и перевела взгляд на его губы, на которые так любила смотреть (когда он говорил и когда молчал) с того самого дня, как мы познакомились, на которые могла смотреть бесконечно долго, которые так притягивали меня, которые никогда не внушали мне страха. Это было нормально, это не могло усилить его подозрений – я и раньше часто так делала. Я подняла палец и прикоснулась к его губам. Нежно обвела их контур – мне казалось, это поможет его успокоить, вернуть доверие ко мне. Я словно говорила без слов: "Ничего не изменилось. Я здесь, и я по-прежнему тебя люблю. Я никогда тебя не предам, и ты хорошо это знаешь. Ты позволяешь мне любить тебя – всегда приятно чувствовать, что тебя любят беззаветно, не требуя ничего взамен. Я уйду, когда ты захочешь, и ты откроешь мне дверь и будешь смотреть, как я иду к лифту, зная, что уже никогда не вернусь. Когда Луиса наконец перестанет горевать и ответит тебе взаимностью, я не буду вам мешать, я уйду в тень. Я знаю, что я в твоей жизни не навсегда. Еще один день, и еще один – и потом конец. Но сейчас не хмурься, не волнуйся ни о чем. Я ничего не слышала, я не знаю ничего, что ты хотел бы скрыть, утаить от всех остальных, а если я что-то и знаю – тебе не нужно опасаться: со мной ты в безопасности, я тебя не выдам. Я даже не уверена, действительно ли я слышала то, что слышала. Я не верю тому, что слышала, я убеждена, что это ошибка, что этому можно дать объяснение и даже – как знать? – найти оправдание. Может быть, Десверн тебя очень обидел, может быть, он тоже пытался тебя убить – тоже коварно и тоже чужими руками, – и вопрос стоял так: или ты, или он? Может быть, ты был вынужден совершить то, что совершил? Может быть, это была самозащита, потому что в мире не было места для вас двоих? Не нужно меня бояться: я тебя люблю, я на твоей стороне, я тебя не осуждаю. И к тому же помни: ты все это придумал сам. Я ничего не знаю".