Текст книги "Генерал СС"
Автор книги: Хассель Свен
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
– Куда идти?
– Куда угодно, черт бы вас побрал! Мне надоело видеть, как люди слоняются в ожидании, когда придут русские и перебьют их!
– А что еще остается делать? Мы окружены… Кроме того, кончаются боеприпасы, и нас недостаточно, чтобы уничтожить отару овец. – Он задумчиво рассмеялся. – Я командую батальоном, в котором осталось меньше полуроты солдат! А этот маньяк в Берлине все равно вопит, требуя победы…
Майора привязали к дереву и расстреляли. Эйке и его группа двинулись на поиски новых жертв.
Следующим расстреляли гауптмана-сапера: он взорвал свое оборудование, чтобы не оставлять русским, но разрешения не спросил и потому, на взгляд Эйке, был повинен во вредительстве. Он тоже был казнен без суда и умер нераскаявшимся.
Охота продолжалась. Оберст Йенк, командир 9-го пехотного полка, приказал отступать, когда большинство его солдат оказалось перебито. Он был повешен на крыле ветряной мельницы.
Они явились с инспекцией в импровизированный госпиталь и сорвали бинты у двухсот людей, чтобы осмотреть тяжесть их ран. Кое-кто от этого умер. Кое-кто оказался совсем не раненым или с такими ранами, которые Эйке счел несерьезными. Было расстреляно сто девяносто семь человек, включая врачей.
Эсэсовцы неумолимо двигались вперед. Отборный итальянский полк «Савойя» оказался неожиданно богатым охотничьим угодьем: добычей стали шестьдесят восемь офицеров, приказавших грабить немецкие склады, чтобы спасти своих солдат от голода.
Над Сталинградом бушевало горячее дыхание преисподней. Было вполне достаточно противостоять русским и без вмешательства мясника из Дахау. Для многих оно явилось последней каплей: они застрелились, не дожидаясь, когда их застрелит Эйке.
На станции Царица группа увидела толпу исхудавших румынских детей [58]58
Автор, очевидно, полагает, что румынские боевые части, подобно цыганским таборам, кочевали под Сталинградом вместе с женами и детьми. – Прим. ред.
[Закрыть]с огромными глазами и тоненькими ножками, просивших у солдат хлеба.
– Уничтожить это отродье! – приказал Эйке.
Эту задачу взяли на себя румынские войска. Они были злобными, неукротимыми, постыдно трусливыми в бою, но сущими зверями перед детьми. Эйке наблюдал, как они ликвидируют соотечественников, потом повесил без разбору половину части по обвинению в трусости перед лицом противника.
Майор-пехотинец вывел свой поредевший батальон под сильным огнем, сохранив жизнь уцелевшим солдатам. При этом он лишился обеих ног и был отправлен самолетом из Гумрака в Германию. Узнав об этом, Эйке сразу же распорядился арестовать майора в Германии и отправить в Торгау, где его через несколько дней расстреляли на носилках.
Католического священника из 44-й дивизии расстреляли за проповедь об Иисусе из Назарета. Как кто-то коварно указал кровожадному Эйке, Иисус был евреем. В приступе антисемитизма Эйке приказал повесить священника за ноги и перерезать ему горло. Он провисел несколько дней, его распятие на красной ленте раскачивалось туда-сюда. Никто не подумал перерезать веревку, и солдаты стали пользоваться трупом как своеобразным указательным знаком. Иди прямо, пока не дойдешь до мертвого священника. Потом первый поворот налево, и выйдешь на нужную дорогу.
После этой вакханалии убийств Эйке вернулся самолетом в Германию и представил фюреру доклад, покинув 6-ю армию в смертельной агонии, в сокрушительных объятьях наступающих советских войск.
8
Бог послал Адольфа Гитлера помочь немецкому народу восстановить порядок в Европе.
Из речи Августа Вильгельма, прусского принца на банкете, устроенном Ассоциацией офицеров16 июня 1936 г.
За несколько дней до Рождества рядовых Венка и Блатта отправили по метели в Гумрак получить продукты для батальона. В условиях русской зимы норма довольствия на каждого солдата составляла десять граммов хлеба [59]59
Скорее всего, не 10, а 100 г. По утверждению немецкого генерала Ф. Меллентина, до Рождества 1942 г. войскам выдавали по 100 г хлеба, а после Рождества паек был сокращен до 50 г. – Прим. ред.
[Закрыть], десять граммов джема и четверть литра супа из конских костей.
Пауль Венк был крепко сложенным восемнадцатилетним парнем и, даже пробыв несколько месяцев на русском фронте, сохранял большой вес и неутолимый аппетит. Больше всего он мучился из-за постоянного голода. До недавнего времени он менял полученные сигареты на хлеб, но в Сталинграде такие сделки стали уже невозможны: сигареты исчезли с «черного рынка», а хлеб стал драгоценнее золотого песка.
Оба солдата ждали в Гумраке целый час, пока им не выдали продукты: двести двадцать пять буханок на батальон [60]60
Ср. с пред. прим.: т. е. 1 буханка на четверых; вес буханки минимум полкило – значит, на каждого приходилось минимум 120 г. – Прим. ред.
[Закрыть], джем и суп из костей.
– Двести двадцать пять, – сказал Блатт. – Пересчитай их вместе со мной и запомни.
Они уложили драгоценный груз на сани и поехали обратно в батальон. Дорога заняла у них восемь часов. Погода была отвратительной, лошади с выступающими ребрами шатались от голода. К Царице они прибыли на рассвете.
Хлеб солдаты доставили квартирмейстеру, тот потребовал, чтобы они остались, пока он не сосчитает буханки.
– Сколько их?
– Двести двадцать пять, – ответил Блатт.
Их трижды пересчитали, но получалось всего двести двадцать четыре. Блатт упорно твердил, что было двести двадцать пять; Венк был не столь уверенным. Обоих раздели и обыскали. При них ничего не нашли. Однако на дне ящика лежала завернутая в маскхалат пропавшая буханка. Маскхалат принадлежал Венку, и ключи от ящика были у него.
Военно-полевой суд состоялся в подвале разрушенного здания. Бледный Венк в отчаянии стоял перед судьями. Мундир туго облегал его большое тело, но щеки были впалыми, кожа серой, плотно обтянувшей кости. Он дрожал, больше от слабости, чем от страха.
– Почему ты украл буханку? – спросил председатель суда.
– Я был голоден, – бесхитростно ответил подсудимый. – Не ел три дня.
Председатель в отчаянии закатил глаза.
– Разве в Сталинграде не все голодны? Думаешь, другие не обходились без еды по три дня, а то и больше? Голод – не оправдание кражи.
Суд удалился на совещание и единодушно решил, что Венк виновен в нарушении приказа генерала Паулюса от 9 декабря 1942 года и по положениям этого приказа должен быть приговорен к смертной казни. Венк упал в обморок, двое охранников поставили его на ноги. Было заметно, что охранники питались достаточно хорошо, раз им хватало сил легко держать его на ногах. Они били Венка ладонями по лицу, пока он не очнулся, и вывели, кричащего и плачущего, из подвала. За кражу буханки хлеба восемнадцатилетний Пауль Венк, брошенный в сталинградский ад сражаться за свою страну, был приговорен к расстрелу.
Приговор был приведен в исполнение через сутки. Рядовой Блатт по-фарисейски участвовал в расстреле. Грунт был слишком крепким, чтобы рыть могилу, поэтому тело завалили снегом и оставили в этом мерзлом склепе.
В день Рождества было решено, что расстрелы – это бессмысленный расход патронов; с тех пор преступников стали вешать, а не расстреливать.
ГЕНЕРАЛЫ, КОТОРЫХ МЫ ЗНАЛИ…
Мы сидели в подвале и играли в карты стариковской колодой. Настоящий ветеран войны, она была почерневшей, с обтрепанными уголками, со скрытыми кое-где очками под слоем грязи, но, по крайней мере, не крапленой. Играть картами Порты было опасно, а Старик был честным.
На сей раз Порта с Легионером крупно проигрывали, выигрывал Малыш. Русская артиллерия давно обстреливала нас. Свет потух, и мы зажгли свечные огарки, на потолке появилась большая трещина.
– Это не игра! – заявил Грегор, бросив карты, когда пол содрогнулся в очередной раз. – Я не могу сосредоточиться при таком грохоте!
– Упорные типы, а? – сказал я, придерживая стол.
Мы откинулись на спинки стульев и посмотрели на потолок, пересеченный еще одной трещиной.
– Теперь в любую минуту можно ждать конца, – сказал я.
– Можно выбросить белый флаг, – предложил Порта. – Вывесить кальсоны Малыша в окно на первом этаже…
– И угодить за это под расстрел, – сказал Старик. – Забудьте о русских, мы сразу же окажемся перед нашей расстрельной командой.
– Как вчера, – сказал Хайде. – Один трусливый мерзавец-генерал хотел удрать вместе со своей сворой. – И мстительно засмеялся. – Не волнуйтесь, они получили по заслугам за дезертирство! Одна из лучших казней, какие я видел в этой треклятой стране. Развевались флаги, били барабаны, устроили для них все церемонии… даже священник читал вслух из Библии, и обер-лейтенант взмахом сабли подал команду стрелять.
– Чего только не сделают для высокого начальства, – сказал я.
– Высокое начальство! – фыркнул Грегор. – Они заслуживают того, что получают – и даже большего. Мерзавцы.
Старик протестующе вскинул бровь.
– Всех стрижешь под одну гребенку, – негромко произнес он.
– Да, всех! – подтвердил Грегор почти с такой же злобой, как Хайде. – Ты прав.
– А много ли ты знаешь о генералах? – мягко спросил Старик.
– Немало, могу тебя уверить! Одно время я служил шофером у фельдмаршала фон Клюге. Знаешь, что делали эти мерзавцы-генералы? Только и знали, что жрать, пить, курить и трахаться двадцать три часа в сутки, а в последний час строили планы и заговоры.
– Планы и заговоры? – спросил сразу заинтересовавшийся Малыш. – Какие?
– Как привести такого-то типа к власти, а другого лишить ее… как убить Гитлера и самим уцелеть… как позаботиться о себе… и все такое прочее.
– И ты не донес на них? – спросил Хайде, распрямившись на стуле.
– Да, не донес! Пусть занимаются свои делами, вот что я скажу… Думаешь, мне хотелось рисковать головой, отправляясь к Адольфу с доносами?
– Правильно, – одобрительно кивнул Порта. – Не стоит совать нос в такие дела – разве только тебе есть от этого какая-то выгода. Вот я, – он выпятил цыплячью грудь, – получал в прошлом неплохие доходы, подслушивая чужие заговоры. Государственная измена и все такое… мне щедро платили за молчание.
– Вы оба заслуживаете расстрела! – заявил Хайде, у которого побелели губы.
– Да пошел ты! – ответил Порта. – Пробыв в этой гнусной армии два часа, я понял, что тут все насквозь прогнило. И рисковать головой ради спасения паршивой жизни Адольфа Гитлера не стану!
– А все-таки, – спросил Старик, надеясь предотвратить злобную ссору, – что сталось с фон Клюге?
– В общем… – Грегор подождал, чтобы грохот близких разрывов утих, пыль осела, и мы смогли убедиться, что крыша над головами у нас цела. – В общем, он и его дружки продолжали строить планы и заговоры – тасовали людей, будто колоду карт. Но главной их целью был старина Адольф. Они все говорили, как бы его убрать. Сегодня думали, что подбегут и застрелят, завтра – что подложат под него гранату. Один тип, оберстлейтенант по фамилии фон Безелагер – тот носился с безумной мыслью убить его саблей. Хотел отрубить ему голову и бросить людям, чтобы они гоняли ее пинками. Словом, они так увязли в этих делах, что уже не могли выбраться…
– Оказались скомпрометированы, – глубокомысленно произнес Порта.
– Да, конечно. Сидели в дерьме по самые уши… и, в общем, фон Клюге, фельдмаршал, стал пытаться из него выбраться. Потом все начали пытаться. Друг другу больше не доверяли, понимаете? Ни на грош. – Грегор покачал головой. – Потом у них пошли ссоры друг с другом, обвинения в предательстве и бог весть в чем. Поэтому однажды фон Клюге вызвали на совершенно секретное собрание, он заорал, чтобы я подавал машину, мы неслись вовсю, он дышал мне в затылок, стучал тростью по стеклу и вопил, как помешанный. – Грегор сделал паузу и оглядел нас. – Хорошо сидеть здесь и улыбаться, но попробовали б вы ехать с помешанным генералом, навалившимся вам па плечи, на полной скорости… это не смешно.
– Ты должен был на него донести, – строго произнес Хайде.
Грегор пропустил это мимо ушей.
– Собрание это было в Киеве. Ездили вы когда-нибудь по тамошнему главному шоссе? – Он шумно втянул воздух и покачал головой. – Это одна из неудач Сталина. Американские горки, а не дорога. Там есть один участок перед самым въездом в деревню Дюбендев или что-то в этом роде – он поднимается вот так, – Грегор вертикально вскинул руку, – вьется вот так, – быстро описал рукой синусоиду, – а по сторонам громадные кюветы. Его прозвали Углом самоубийц. Каждое воскресенье все местные жители выходят туда и ждут, когда начнется потеха. У них это традиционное времяпрепровождение.
– И, видимо, – сказал Старик, – ты и твой генерал устроили им бесплатное зрелище?
– Попал в точку, – ответил Грегор. – Этот фон Клюге вел себя, как гангстер из американского фильма. Последнее, что помню – мы неслись на тот подъем, а он принялся стучать тростью по стеклу и кричать, чтобы я прибавил газу… Потом я очнулся в госпитале в каком-то гипсовом гробу. Продержали меня там два месяца. Лежишь на спине, смотришь на соблазнительных девочек, расхаживающих по палате, и ничего не можешь сделать!
– А что фон Клюге? – спросил я. – Он погиб?
– Кой там черт! – недовольно ответил Грегор. – Вроде бы сломал позвоночник. До сих пор лежит в гипсе.
– Неплохо так провести войну, – заметил Порта.
– Его нужно было расстрелять! – сказал Хайде.
Наступила пауза. Где-то снаружи раздалась серия взрывов, туча пыли медленно осела нам на плечи и головы. Малыш глубоко вздохнул.
– Я работал одно время с генералом, – сообщил он нам.
Мы посмотрели на него с естественным недоверием.
– Да? – спросил Порта. – И кем же ты был? Его правой рукой?
– По морде захотел? – спросил Малыш.
– Ну, ладно, продолжай! – насмешливо сказал Порта. – Что ж это был за генерал, с которым ты работал?
– Кнохенхауер, – ответил Малыш. – Танкист. Его уже нет в живых – застрелился.
Грянул насмешливый хохот.
– Это было естественным результатом того, что ты работал с ним? – поинтересовался Старик.
Малыш нахмурился.
– Я был его денщиком. Мы отлично ладили. Он мне даже жизнь спас. – Малыш с улыбкой откинулся на спинку стула. – Иду на спор, никому из вас генерал не спасал жизнь! Старина Кнохенхауер был отличным человеком… Вышло вот как: я выпал из танка, и нога застряла. Чуть не оторвало ее. На другое утро я едва мог ходить и отправился к врачу. Гад ползучий, как и большинство этой публики… нужно было, чтобы кишки обмотались вокруг ног, иначе сочтут, что у тебя все в порядке. Болезней терпеть не мог. Странно, если подумать… врач ведь… Один мой знакомый пошел к нему с аппендицитом. Этот лекарь заявил, что он притворщик. Насовал ему градусников, в рот, в уши, подмышки, в задницу… и все равно не поверил. Хотя все остальные верили! Все понимали, что бедняга болен. Я в тот вечер прошел проведать его, он был таким горячим, хоть яичницу жарь на спине, а ему только угрожали трибуналом, если он не поправится через сутки… А наутро он умер, – злорадно произнес Малыш. – Внутри что-то лопнуло, отравило внутренности. Так что, видите, они не всегда знают свое дело.
– Естественное недоверие, – сказал с усмешкой Старик. – Слишком много шалопаев вроде тебя. Вот врачи и стали подозрительными!
– Выпал из танка! – со вкусом произнес я. – Хорошая выдумка!
– Так и было, – вызывающе сказал Малыш. – Вся ступня посинела, я трижды терял сознание, пока шел к этому лекарю, и потерял снова, когда снимал сапог, чтобы показать ему.
– Надеюсь, тебе зааплодировали, – сказал Порта.
Малыш покачал головой.
– Этот гад заявил, что я блефую. Видимо, решил, что я бил по ступне молотком, чтобы она посинела. Я ничего не мог доказать, понимаете, но он сказал, что со мной все в порядке. Потом меня отправили в тюремный барак чистить картошку. Я ничего против не имел, – рассудительно сказал Малыш. – Способ провести войну не хуже любого другого. Только вот синяк на ноге, черт бы его побрал, стал проходить. И когда начался трибунал, на ней уже почти ничего не было. Поэтому у них хватило наглости обвинить меня в… – Малыш нахмурился, – в спекуляции, – неуверенно произнес он.
– В симуляции, – поправил Легионер.
– Да, вот-вот, – подхватил Малыш. – Точно. В симуляции. За нее полагается расстрел. Меня отправили в Торгау и поместили в отделение смертников. Расстрел был только вопросом времени, можете поверить. Я думал, мои дни сочтены… был обреченным, – сказал Малыш с мелодраматическим наслаждением. – Только не подумал о моем друге-генерале. – Кивнул и подмигнул нам. – Старина Кнохенхауер спас мне жизнь. Специально приехал в Торгау и завел со мной разговор. Мы с ним отлично ладили. Он спрашивает: «Готов признать, что обманывал нас, или стоишь на своем?» Я отвечаю, что стою на своем, и знаете, что он говорит мне? – Лицо Малыша засветилось, словно маяк в темном чулане. – «Солдат, – говорит он, – ты самый твердый орешек, какой мне приходилось раскусывать. Я отправлю тебя на рентген. Может, это поубавит у тебя наглости… А когда рентген подтвердит, что с твоей ногой все в порядке, – говорит он, – мы тебя расстреляем». Ничего справедливее нельзя сказать, верно?
– Хорошо иметь в друзьях генерала, – пробомотал Легионер.
– И что показал рентген? – спросил Порта. – Врастающие внутрь ногти?
Малыш торжествующе поглядел на него.
– Сломанную кость, – сказал он. – Трещину в ступне. Тут они кое-что поняли! Того врача, что допустил ошибку, тут же отправили на фронт, а генерал Кнохенхауер пришел и извинился. Прямо-таки рассыпался передо мной. Плясал под мою дудку…
На этой вершине торжества Малыша мы услышали пронзительный свисток, беготню, все признаки общей тревоги. Дверь распахнулась, и в ней появился побледневший ефрейтор.
– Русские прорвались! – крикнул он.
Наступила пауза. Ефрейтор побежал вверх по лестнице, Старик стал неторопливо собирать свои карты. Остальные поднялись и потянулись к снаряжению.
– Пора им нанести нам визит, – сказал Легионер. – Я все думал, когда они появятся.
9
Любовь к свободе у немцев развита слабо.
Мадам де Сталь, 1810 г.
8 ноября 1942 года голос Адольфа Гитлера из пивной «Бюргербройкеллер» в Мюнхене раздавался над всей Европой.
– Если Сталин ожидал, что я буду атаковать в центре, то теперь он, должно быть, очень разочарован! Меня никогда не интересовал центр! Я возлагал все надежды на Волгу, и вот овладел ею! Последняя битва по капризу судьбы разыгралась у города, который носит имя Сталина…
Безумные выкрики «Зиг хайль! Зиг хайль!» [61]61
Слава победе! (нем.). – Прим. пер.
[Закрыть]заглушили следующие две или три фразы.
– С самого начала, – кричал Гитлер, – я мечтал захватить этот город на Волге! И теперь он мой! Теперь он принадлежит нам! Нужно лишь сломить несколько незначительных очагов сопротивления, и вся Россия будет нашей!».
Оживление, крики, неистовый гром аплодисментов, потом множество голосов затянуло песню:
Через десять дней командующий 6-й армией получил из Берлина следующую телеграмму:
«ШЕСТОЙ АРМИИ ПОКИНУТЬ СТАЛИНГРАД. СОЗДАВАТЬ И УДЕРЖИВАТЬ НОВЫЕ ПОЗИЦИИ. ПРИКАЗЫВАЮ СРАЖАТЬСЯ ДО ПОСЛЕДНЕГО ЧЕЛОВЕКА, ДО ПОСЛЕДНЕГО ПАТРОНА. О СДАЧЕ В ПЛЕН НЕ МОЖЕТ БЫТЬ И РЕЧИ. ВСЕ ПЫТАЮЩИЕСЯ ОТСТУПИТЬ СЧИТАЮТСЯ ИЗМЕННИКАМИ. Я ПОЛАГАЮСЬ НА МОИХ ГЕНЕРАЛОВ. СРАЖАЙТЕСЬ, КАК ПОБЕДИТЕЛИ, КАК ВАГНЕРОВСКИЕ ГЕРОИ.
АДОЛЬФ ГИТЛЕР».
ИЗМЕННИКИ
Стоял холодный, ясный январский день. Сталинград, этот удивительный, полувосточный-полуевропейский город, бурлил жизнью под голубым, безоблачным небом с неярким зимним солнцем. Улицы были заполнены солдатами – немцами, венграми, словаками, итальянцами, румынами, многие прогуливались под руку с подружками. Он слегка походил на гарнизонный город в мирное время. Севернее его продолжалась война, но здесь, в Сталинграде, наступило временное затишье [63]63
К январю 1943 г. немецкие войска в Сталинграде находились в полном окружении; 8 января советское командование предъявило ультиматум о капитуляции, и поэтому стало тихо. Но в городе остались только немцы, их сателлиты уже были разгромлены. Вообще, совершенно нереальная картина – Прим. ред.
[Закрыть].
В доме, обращенном фасадом к Сарпинскому острову, несколько офицеров проводили секретное совещание. Все они были австрийцами из Венской дивизии.
Генерал-майор Ленц поднял десятый бокал шампанского и предложил тост за исчезнувшую Австро-Венгерскую империю. Все офицеры торжественно выпили.
– Тот день, когда к нам вошли гитлеровские солдаты, был для Австрии черным. – Ленц покачал головой и допил шампанское. – Я всегда не любил проклятых пруссаков.
Раздался общий ропот одобрения. В 1938 году эти самые люди в первом безумном восторге были рады сбросить австрийские мундиры и надеть серо-зеленые немецкие. Но об этом они уже забыли. Забыли, с каким пылом составляли списки друзей и знакомых не чисто арийского происхождения или казавшихся им политически неблагонадежными. Забыли, с какой готовностью приветствовали возможность стать частью Германии. Или, если не совсем забыли, то еле помнили.
– Нам это было навязано, – со вздохом сказал Ленц. – Что еще нам оставалось?
– Что еще нам оставалось? – повторили они.
Все надолго погрузились в воспоминания.
– Но хватит о прошлом, господа! Давайте перейдем к настоящему. – Генерал Таурог освободил место среди бутылок шампанского и разложил карту. – Дело в том, что положение здесь, в Сталинграде, отчаянное. Надеюсь, никто не станет этого оспаривать? – Он обвел всех взглядом, но его утверждение возражений не вызвало. – Хох погиб под Котельниково, так что на его помощь рассчитывать нельзя. Что до слухов о направленной сюда дивизии СС, думаю, можно отвергнуть их как чистейшую выдумку. Нам нужно иметь в виду вот что, господа: в час беды Адольф Гитлер нас бросил. – Он медленно обвел взглядом стол. – Все с эти согласны?
Присутствующие опять кивнули.
– Поэтому, – продолжал Таурог, – у нас остается надежда только на самих русских. – Постукал по лежавшему перед ним портфелю. – У меня здесь полные планы всех наших оборонительных позиций. Как только они попадут к русским, им не составит труда прорваться через нашу оборону – при нашем постоянном содействии, разумеется.
– Разумеется, – пробормотали собравшиеся.
– Думаю, можно с уверенностью предположить, что такой жест с нашей стороны не останется невознагражденным нашими русскими друзьями. Я уверен, что в борьбе с бичом нацизма им пригодится помощь таких людей, как мы.
– Несомненно, – подтвердил Ленц.
Было неясно, когда генерал Ленц превратился в убежденного антинациста. Возможно, в последние несколько часов. Или даже минут. Ясно было, что накануне он, выполняя нацистские приказы, приговорил четверых молодых солдат к смерти за попытку дезертирства.
– Эти документы, – сказал он, указав на портфель, – нужно передать генералу Рокоссовскому [64]64
В это время генерал-лейтенант К.К. Рокоссовский командовал Донским фронтом. – Прим. ред.
[Закрыть]. Он самый подходящий человек. Я уже составил список всех известных мне офицеров, выражавших антирусские настроения. Таким образом он будет уверен в нашем искреннем сотрудничестве.
Неужели у него вылетело из памяти, что он сам играл главную роль в отправке состава с восемью тысячами русских женщин из Севастополя в немецкие концлагеря? Генерал Таурог забыл, что в его поместье в Австрии трудятся тридцать пять поляков-рабов, именуемых слугами? Эти рабы обошлись ему в пятьдесят марок за голову. Официально цена за крепкого мужчину составляла тридцать пять марок, но на практике всегда приходилось значительно доплачивать поставщику и его подчиненным в пересыльных лагерях. Что до набожного краснолицего оберста Курца, он преспокойно выбросил из памяти четыреста семьдесят шесть русских пленных в лагере под Карповкой, которых недавно приказал расстрелять за кражу нескольких килограммов картошки.
Эти благородные заговорщики не сами привели в движение машину предательства, которая в конечном счете должна была раздавить несколько тысяч ничего не подозревающих австрийских солдат. Высокие звания избавляли их от необходимости марать руки. Они поручили данную задачу фельдфебелю из полевой жандармерии, и этот сталинградский Иуда поехал на встречу с противником в роскошном «мерседесе» со специальным пропуском, открывающим все барьеры.
Километрах в полутора к северу от Качалинской большую черную машину остановила группа русских разведчиков, они, не обращая внимания на белый флаг, распахнули дверцы, вытащили водителя с фельдфебелем Брамом и прибрали к рукам все, что возможно. Тщетно Брам заявлял о своей предательской миссии: никто из этой группы не знал ни слова по-немецки. Лишь когда эта парочка лишилась всего ценного, часов, колец, портсигаров и зажигалок, появился лейтенант и взял положение под контроль. Обобранных Брама и водителя повели на допрос к четырем штабным офицерам. Несмотря на портфель и содержавшиеся в нем ценные сведения, офицеры заподозрили ловушку. И сурово уставились на Брама.
– Этот ход, – сказали они, – будет стоить жизни тысячам ваших соотечественников.
Брам пожал плечами.
– Тысячи должны погибнуть, чтобы горстка могла уцелеть, – цинично ответил он. – Так оно и ведется. Первым сдался, первым спасся…
Русские посмотрели на него с отвращением, но и с большей готовностью поверить. Его отношение казалось правдоподобным. У них было достаточно своих фельдфебелей Брамов.
Офицеры сверили документы с уже имевшимися у них сведениями и удостоверившись, что они подлинные, отправили обоих к генералу Рокоссовскому и маршалу Еременко [65]65
Генерал-полковник А.И. Еременко, командующий Сталинградским фронтом, стал маршалом лишь в 1955 г. – Прим. ред.
[Закрыть]в Александровку.
Австрийцы предложили русским в знак согласия выпустить в определенном месте в условленное время зеленые ракеты с самолета; заговорщики подтвердят свои намерения красными и желтыми. Только после этого водителя и Брама отпустят, чтобы доложить генералу Таурогу.
На другой день в пять часов вечера в воздух поднялся «Ил» с запасом зеленых ракет, а два дня спустя русские начали массированное сосредоточение войск возле Дубовки, где генерал Василевский командовал тремя тысячами танков и шестьюдесятью тысячами казаков [66]66
Генерал-майор A.M. Василевский в это время возглавлял Генеральный штаб и на Сталинградском фронте являлся представителем Ставки главнокомандующего, ничем конкретно не командуя. Цифра 60 тыс. казаков представляется завышенной, как минимум, вдвое. – Прим. ред.
[Закрыть], пехотные полки они сочли слишком медлительными для предстоящей атаки. В этот район были еще переброшены шесть пехотных дивизий и одна бронетанковая. В общей сложности там сосредоточилось сто тысяч людей, и в дополнение к ним были вызваны моторизованные дивизии Третьей армии, чтобы остановить продвижение немецких войск вдоль Волги.
Тем временем заговорщики вносили в свои планы последние штрихи. Таурог организовал свою полевую жандармерию, тюремщиков, санитаров, саперов, вооружил их к тому дню, когда они будут стрелять в спину соотечественникам и переходить на другую сторону.
Слабым звеном в этой цепи оказался оберстлейтенант Хинце из 100-го пехотного полка [67]67
В вермахте 100-го пехотного полка не было. – Прим. ред.
[Закрыть]. Поскольку он участвовал в этом заговоре, то попытался успокоить совесть рассказом о всей отвратительной истории на исповеди, тайну которой считал нерушимой. К несчастью для заговорщиков исповедником Хинце оказался прежде всего нацистский солдат, а потом уже католический священник. Он, не теряя времени, поспешил к генералу Латману, командиру 14-й танковой дивизии, и выложил эту новость. Хинце арестовали меньше чем через час, и он выдал своих товарищей-заговорщиков на первом же допросе.
Генералов Таурога и Ленца повесили в Алексеевке. Остальных расстреляли на улицах и бросили в канавы тела с висевшими на шеях большими объявлениями: «Я ИЗМЕННИК, ПРОДАВШИЙ ПРОТИВНИКУ СВОЮ СТРАНУ».
На другой день началось наступление русских. Полчища пехоты и машин хлынули, будто вода из прорванной плотины, сокрушая нас и устремляясь дальше, волна за волной. В большинстве случаев противостоять им было невозможно. Одна наша дивизия была уничтожена меньше чем за час. Бойня была стремительной и жуткой. Противник налетал откуда ни возьмись и проносился, едва мы успевали перевести дыхание, оставляя за собой бушующее море огня, трупы и лужи крови, оторванные конечности и обломки машин. Те немногие, что пережили эту атаку, зачастую теряли разум и с воем бросались в поглощавшее их пламя.
Порта, Малыш и я оказались погребенными в траншее под массой мертвых тел. Что происходит с остатками роты, мы не представляли: не смели высунуть голову и посмотреть.
Через два часа после того, как по нам пронеслась атака русских, мы услышали, как приближаются танки, и по шуму моторов узнали в них «тигры». Но из укрытия не вылезли. Не хотели рисковать, хоть то были и свои… Танки со скрежетом покатили вперед, сотрясая землю и сдвинув несколько трупов. Мы устроились в траншее по-другому, положили трупы вниз и вокруг, оставив небольшой проход для воздуха. Просидели там всю ночь. Вонь была ужасной, прикосновение холодных, безжизненных конечностей постоянно напоминало, что один ложный шаг – и мы тоже отправимся на тот свет.
Рано утром мы осторожно выползли из смердящей траншеи и огляделись. Никаких признаков жизни. Не задерживаясь в поисках знакомых лиц, мы покинули это кладбище и пошли к Сталинграду в надежде, что русских остановила Шестнадцатая дивизия и что мы найдем свой полк – или его уцелевшие остатки.
По пути к нам присоединился одинокий, унылый русский. Несколько дней назад он попал в плен и пережил вчерашнюю бойню, но боялся возвращаться к своим. Обычная история: плен считался позором и карался смертью.
– Откуда твои узнают, что ты был в плену? – спросил я.
– Узнают, – заверил он. – А товарищ Сталин запретил сдаваться в плен.
– Сталин дерьмо, – сказал Порта.
Русский вопросительно поднял взгляд. Мы жестами объяснили ему значение этого слова, и он ссутулился в молчаливом согласии.
Вдоль всей дороги высились горы трупов, конечности их застыли в гротескных формах. Снег покрывали пятна – красные от пролитой крови мертвых и черные от разлившегося масла из перевернутых машин. Мы видели обгорелые остовы автомобилей и танков, множество брошенного оружия, каски без голов, головы без тел, оторванные руки и ноги. На нас нашел стих одеться получше, и мы брали где-то новые сапоги, где-то тулуп, пока не стали выглядеть донельзя представительно. Русский стоял и смотрел. Казалось, принять вместе с нами участие в мародерстве ему мешали не столько моральные соображения, сколько моральное состояние. Оно до того упало, что ни теплая одежда, ни удобная обувь не привлекали его.
Когда начало смеркаться, мы наткнулись на немецкий полевой госпиталь. Он был переполнен больными и ранеными, совершенно помешавшимися. Еды было мало, медикаментов еще меньше. Даже врачи совершенно отощали. Но все-таки это было какое-то убежище, и мы легко смешались с толпой. Провели там три дня, наслаждаясь отдыхом. После кошмарных суток в заполненной трупами траншее эта кишащая вшами вонючая дыра-госпиталь казалась не хуже роскошного отеля. Русский тихо ушел. Мы приглашали его остаться – вряд ли кто обратил бы на него внимание, – но он неловко чувствовал себя в этом обществе и побрел один в сумерки.
К сожалению, на третий день Порта оскандалился. Его поймали за тем, что он ел паек умирающего, тут же утащили в подвал и оставили ждать военно-полевого суда. На войне, как он негодующе указывал всем, нет места чувствам; умирающему паек был уже не нужен, а ему, Порте, совершенно необходим для поддержки сил, чтобы сражаться за фюрера. Разве не логичнее кормить боеспособного человека, чем того, чьи часы сочтены? Но такой поступок вызвал всеобщее негодование, и Порту заперли.
– Что будем делать? – спросил Малыш. – Предоставим этому обормоту самому выкручиваться?
– Его расстреляют, – сказал я.
Малыш пожал плечами.
– И нас расстреляют, если схватят за попыткой освободить его. А потом, зачем покидать этот приют? Здесь очень даже недурно. Я не прочь остаться.
– Но эта лафа скоро кончится, – сказал я. – Русские появятся со дня на день. Рано или поздно придется уходить.
