Текст книги "Генерал СС"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Прошел час. Потянулся другой. Скука и неудобные позы стали невыносимыми, но противник наконец устал ждать и безрассудно отправился к центру болота. На всякий случай прикатил второй танк. Он встал махиной среди деревьев; медленно, беззвучно навел огнемет в нашу сторону. По болоту пронеслась огненная струя. Нас она не задела, но мы ощутили сильный жар. Русские сделали еще две попытки. Болото вокруг нас пылало, и мы все глубже и глубже вжимались в мутную жижу, тяжело дыша и стараясь не кашлять. Сделай они четвертую попытку, то вряд ли промахнулись бы.

Наступила пауза. Порта осторожно выглянул сквозь камыши. Из башни высунулся человек в защитного цвета каске и, щурясь, разглядывал нанесенный урон.

Порта поднял свой огнемет. Мы смотрели на него со страхом, потому что промахнись он, выдай наше местоположение, нам конец.

Я затаил дыхание и закрыл глаза ладонями, потом оглушительный взрыв заставил меня поднять взгляд. Порта попал в цель, и весь танк был охвачен пламенем.

С ноющими, затекшими от неподвижности мышцами мы поднялись и продолжали путь. Шедший впереди Порта постоянно ощупывал гать. Державшийся на шаг позади него Малыш с крупнокалиберным револьвером наготове высматривал снайперов. Мы знали по опыту, что русские непревзойденные мастера в искусстве маскироваться, и кое-кто из них явно обладал бесконечными терпением и выносливостью. Сибиряк [16]16
  Здесь и далее: страх немцев перед сибирскими стрелковыми частями был настолько силен, что и спустя многие годы после окончания войны Хассель по инерции называет сибиряками практически всех русских солдат, что, разумеется, не соответствует действительности. – Прим. ред.


[Закрыть], с которым мы однажды столкнулись, прятался на вершине дерева целые сутки и так слился со своим убежищем, что даже птицы садились ему на плечи.

Внезапно Порта опустился на колени и бросился в воду. Видна была только его голова. Он подал нам сигнал, и мы все нырнули, вытащив дыхательные трубки и сунув их в рот. На виду оставались только наши маскировочные шлемы. Прятались мы десять долгих минут, которые, когда лежишь в грязной воде, кажутся скорее десятью долгими часами. Ничего не последовало. Либо то была ложная тревога, либо опасность миновала. Так или иначе, но подобные случаи действовали на нервы.

Еще километра полтора, и нашим глазам предстала в высшей степени необычная, удивительная птица. Желто-зеленая, сидевшая на обломанной гнилой ветке, она исполняла какой-то танец с явной целью заинтересовать и заставить подойти поближе. Она водила хвостом из стороны в сторону, будто собака, опускала голову к земле и задирала зад, словно заигрывающий голубь, высвистывала мелодию и вращала блестящими глазами-бусинками. Птица была приманкой для неосторожных. Но мы уже долго воевали и не принимали красивых танцующих птиц за чистую монету. Мы знали, что поблизости прячется противник, ждущий, чтобы мы сделали роковой шаг.

Порта, по-прежнему шедший первым, нырнул под воду и стал медленно пробираться вперед. Присутствие его выдавала только легкая рябь. Невысокий Легионер нырнул следом за ним, держа в зубах нож. Остальные залегли и наблюдали.

Порта достиг цели и осторожно поднялся на поверхность. Быстрый взгляд вокруг, протянутая рука… Тут же поднялись две тени. Две тени в зеленом обмундировании… Но прежде чем они успели выполнить свою задачу, Порта выстрелил в одного, а Легионер всадил нож в другого. Избавленная от роли приманки птица с писком поднялась в воздух и полетела к ближайшим деревьям.

– Господи! – сказал Старик, поднимаясь. – Ну и жизнь!

Он шагнул вперед, поскользнулся и зашатался. При этом машинально вскинул руку и едва не схватился за ближайший куст.

– Осторожно! – крикнул Барселона.

Он как раз вовремя поддержал Старика, и они, пошатываясь, отошли назад по гати. Барселона, дрожа, указал на кусты в той стороне. Мы увидели два провода, уходивших, змеясь, в воду и протянутых под древесные стволы. Сколько взрывчатки лежало там, мы могли только догадываться.

– Господи, ну и жизнь! – повторил Старик, утирая пот со лба. – Что за гнусная, треклятая жизнь!

Несколько часов спустя мы бесшумно подкрались к шалашу на одном из островков. Мы заметили его издали и пристально за ним наблюдали, но никаких признаков враждебной деятельности не было. В шалаше мы обнаружили пятерых партизан, трех мужчин и двух женщин [17]17
  Партизан в окрестностях Сталинграда в 1942 г. быть не могло. – Прим. ред.


[Закрыть]. Партизаны устроили себе базы на болоте и, выходя на операции, одевались в уродливые зеленые костюмы. Оказать сопротивление эти пятеро были не в состоянии. Бутылка водки явно прошла по кругу, и они лежали грудой, обнявшись и широко раскрыв рты. Мы быстро и безжалостно разделались с ними, бросили тела в болото и провели ночь в шалаше, прикончив оставшуюся водку и найденный там ящик вяленой рыбы.

На другой день мы добрались до своей цели, к мосту, который требовалось взорвать. Это был самый большой, массивный, впечатляющий мост, какой мне доводилось видеть. Перспектива уничтожить его была сомнительной, и я подумал, не было ли наше путешествие пустой тратой времени.

В удобной караульной будке посередине моста стоял часовой. Он курил, привалившись спиной к стенке, винтовка была небрежно прислонена сбоку. Насколько мы видели, донесения были неверны, и охрану нес всего один человек. Правда, мост был достаточно крепким, чтобы выдержать самые решительные попытки диверсии, и настолько хорошо замаскированным, что с воздуха его было невозможно увидеть.

Пока мы вели наблюдение, появилась колонна танков и легких грузовиков. Часовой загасил окурок, схватил винтовку и стоял, вытянувшись, пока они не проехали, а потом опять мечтательно расслабился. Снова закурил, и в воздухе появился резкий запах махорочного дыма. Я понял, что этот человек, подобно нам, безразличен к исходу войны, ему лишь бы без помех жить своей жизнью. Он был немолод. Должно быть, его забрали из деревни, чтобы он стоял на этом ненужном ему мосту ночь за ночью, и он представлял собой жалкое зрелище со своими по-китайски вислыми усами, в меховой шапке, сапогах с высокими голенищами гармошкой и тонком летнем мундире.

– Посмотрите только, – оживленно зашептал Малыш. – Одеваться так по этой погоде… или он не в своем уме, или их снабжают так же скверно, как и нас… можешь взять либо сапоги, либо шинель, что-нибудь одно. Извини, кореш, придется делать выбор.

Когда стемнело, мы поползли под мост закладывать взрывчатку. Работа была долгой, нудной, и Легионер делал больше всех. Он, казалось, превосходно видел в темноте и перемахивал, как обезьяна, от свода к своду. Наконец мы отошли в безопасное место, и Малыш с Портой заспорили о том, кому должна достаться привилегия нажать кнопку.

По мосту пошла еще колонна грузовиков. Впереди ехал джип с красным флагом [18]18
  Красный флаг автору, скорее всего, привиделся. – Прим. ред.


[Закрыть], и Порта с тоской поглядел на них.

– Везут боеприпасы! Давай взорвем их вместе с мостом!

И умоляюще взглянул на Старика.

– Представь себе, какое будет зрелище! Давай, не будь таким обормотом! Я готов, если ты…

– Замолчи и сядь, – оборвал его Старик. – У меня нет желания взлетать в царствие небесное ради фейерверка, покорно благодарю.

Мы подождали, пока мост опустеет, а потом отползли в укрытие за камнями. Занималась заря, и мне стало жаль ничего не подозревавшего человека в караульной будке. Малыш с Портой продолжали спорить за право нажать кнопку. Не знаю, кто в конце концов нажал ее, но грохот раздался оглушительный. Несколько секунд спустя в ушах у меня продолжало звенеть, звук взрыва все еще раскатывался в черепе. Я поднялся и взглянул в сторону моста… потом протер глаза и взглянул снова… Эта проклятая штука уцелела! Опоры были снесены начисто, перила искорежились, но сам мост, пролет его, целиком упал в воду и лежал в полуметре от поверхности. Конечно, это был разрушенный мост, но к использованию вполне пригодный.

Грегор с пронзительным смехом пустился бегом по нему, мы следом, все пели, кричали, плескались, словно полоумные.

– Мы утопили мост, мы утопили мост! – скандировал Грегор.

И ни в одном месте вода не поднималась выше колена!

– Что же теперь делать, черт возьми? – спросил Порта.

– Возьмем себя в руки и смоемся к чертовой матери, – решительно ответил Старик. – С минуты на минуту это место привлечет к себе немало внимания.

Не успел он договорить, как послышались мужские голоса, и мы все дружно бросились прятаться среди деревьев. По крайней мере, возвращались мы по лесу, а не по болоту, и это служило утешением – правда, очень слабым, так как через несколько часов мы заблудились. Мы плутали взад-вперед, забирались в чащи, переходили ручьи, шли по извилистым тропинкам, которые оканчивались тупиком. За все это время нам никто не встретился, и когда мы вышли на поляну, где увидели старичка, коловшего дрова возле избушки, желания ретироваться у нас не возникло. Вместо этого мы вытолкнули вперед Порту, нашего лучшего переводчика. Однозубый Порта дружелюбно одарил старичка невероятно мерзкой улыбкой и обратился к нему по-русски:

– Добрый день, товарищ!

Маленький старый товарищ медленно поднял голову. Он был до того дряхлым, что жалко было смотреть. Кожа иссохла, глубокие морщины изрезали лицо, но глаза были ясными, голубыми, и они удивленно оглядели Порту с головы до ног.

– А, это ты? – сказал старичок, опуская топор. – Где пропадал столько времени?

По счастью, Порта прирожденный лжец и за словом в карман не лезет.

– Я же был на войне, – сказал он нагло и самоуверенно. – А ты, дед, где прятался? Фрицы возвращаются, слышал об этом?

– Ну да! – Голубые глаза задумчиво оглядели нас и снова обратились на Порту. – Как там твоя мать?

– Старушка в добром здравии, – ответил Порта.

– Отлично, отлично… Приятно узнавать о старых знакомых… Много немцев убил?

– Немало, – ответил Порта не без скромности и протянул пачку махорки.

Старичок покачал головой.

– Армейская, – сказал он пренебрежительно.

Потом взял топор и, не говоря ни слова, принялся опять за колку дров. Порта ссутулился, и мы пошли наугад через лес.

Через два часа мы вышли снова к мосту, где уже вовсю шли машины.

– Это пустой номер, – заявил Старик. – К черту петлянье по лесу, рискну пойти по течению реки.

Риск напороться на русских был очень даже большим, но нам было уже на все наплевать. Мы едва не задохнулись на вонючих болотах, рисковали жизнью, ползая под мостом, который отказался разрушаться, сбили ноги среди сосен и теперь хотели только одного – вернуться к относительному комфорту и безопасности наших позиций.

Два дня спустя под покровительством какого-то благословенного святого, заботящегося о тех, кто дошел до последней черты, мы прибыли в расположение полка, и Старик доложил: «Задание выполнено», – не моргнув глазом и не утомляя никого нудными объяснениями. По его словам, он не хотел расстраивать начальство. Кроме того, мы взорвали мост, как было приказано, и, разумеется, вины нашей не было в том, что он упал в реку целым.

Теперь зима приближалась уже по-настоящему, поднялись первые метели. Шинелей у нас по-прежнему не было, приходилось подкладывать под мундир газеты, картон и прочий хлам, чтобы как-то спасаться от режущего ветра. Продукты нам сбрасывали на парашютах. Пополнения не прибывало, вышел приказ ни в коем случае не расходовать боеприпасы попусту. Котловое довольствие с каждым днем сокращалось. Солдаты голодали и мерзли, стало известно о первых случаях обморожения – кое-кто обмораживался умышленно в последней отчаянной попытке избавиться от ада русского фронта. Двоих в нашей роте застукали спавшими в мокрых носках и без суда расстреляли в лесу.

Теперь даже Хайде не говорил о Великой победе под Сталинградом, а пропагандистская машина зловеще молчала несколько недель…

2

Штандартенфюрер СС [19]19
  На момент описываемых событий – июль 1934 года – Теодор Эйке был уже оберфюрером СС, это звание он получил 26.10.1932. – Прим. ред.


[Закрыть]с удовольствием, которого не трудился скрывать, бросил на стол совершенно секретную телеграмму и указал на нее подбородком штурмбаннфюреру Липперту.

– Взгляни на нее, Михель… Что думаешь?

Липперт взял телеграмму. Лицо его медленно расплылось в улыбке.

– Думаю, это означает, что мы наконец-то при деле!

– Вот именно. – Эйке снова взял ее и перечел. – Ну ладно же, эти скоты в армии свое получат, это лишь вопрос времени. Фюрер не сторонник крайних мер, но изменников в своем окружении не потерпит…

Большой «порше» с флажком, принадлежавший Эйке, медленно выехал из Дахау и свернул к Мюнхену; штандартенфюрер с Липпертом сидели на заднем сиденье. По пути они взяли с собой гауптштурмфюрера Шмауссера, и ровно в пятнадцать ноль-ноль три офицера СС прибыли в центральную тюрьму Мюнхена. Их тут же проводили в кабинет начальника тюрьмы герра Коха, где они, не утруждая себя утомительными объяснениями, потребовали, чтобы к ним привели арестованного генерала Рема.

Кох посмотрел на них неприязненно; было ясно, что они под хмельком, и он совершенно не знал, как держаться с ними. Начал с того, что бескомпромиссно пропустил их требование мимо ушей, стукнул по столу кулаком так, что опрокинулась чернильница, и приказал немедленно покинуть его кабинет и тюрьму, если не хотят сами оказаться в камере. Потом сел и стал ждать развития событий.

Несколько минут прошло в бесплодных спорах – Эйке требовал Рема, Кох отказывался. В конце концов, чтобы уладить вопрос, он позвонил министру юстиции. Министр слушал его сообщение с нарастающим чувством негодования и личной оскорбленности, и когда по голосу стало ясно, что его вот-вот хватит апоплексический удар, Эйке неожиданно перегнулся через стол и вырвал у Коха трубку.

– Хочу сразу же поставить вас в известность, министр, – прорычал он, – что я нахожусь здесь по личному приказу фюрера. У меня нет времени пререкаться с мелкими служащими, и, если попытки саботировать указания фюрера будут продолжаться, вряд ли нужно напоминать вам, что в Дахау мест всегда много!

Он сунул трубку обратно во все еще протянутую руку начальника тюрьмы. Министр заговорил после долгой, томительной паузы. Кох кивнул, лицо его побледнело и покрылось морщинами. Он набрал другой номер и, не сказав Эйке ни слова, приказал подчиненным допустить к Рему трех офицеров СС.

Камера № 474. Начальник штаба СА Эрнст Рем сидел на низкой деревянной скамье, глядя в пространство. В крохотной камере было душно, и он обильно потел, хоть и разделся до пояса. Эйке дружелюбно улыбнулся ему и протянул руку.

– Как дела, Эрнст?

Рем равнодушно пожал плечами.

– Неважно, – ответил он. – Неважно…

Эйке сел рядом с ним.

– Жарко здесь, а? – И указал большим пальцем на окошко. Сквозь маленькое, грязное стекло было видно голубое, безоблачное небо знойного июля 1934 года. – Там еще хуже, – сказал он с усмешкой. – Половина девушек ходит без трусиков… если поднимаешься за ними по лестнице, прошибает противный пот!

Рем попытался улыбнуться. Утер лицо мятым, грязным носовым платком.

– Приехал за мной, Тео? Фюрер узнал, что я арестован? – И взглянул испытующе на старого друга. – Я даже не знаю, что мне приписывают. Охранники говорили о революции, я ничего не могу понять… Что за революция? В самом деле была какая-то? Армия совершила какую-то глупость?

Эйке скорчил гримасу. Снял фуражку, старательно вытер пот с внутренней ленты и водрузил свой головной убор на макушку. Мертвая голова на околыше смотрела прямо в потолок.

– Не стоит забивать голову тюремной болтовней, – посоветовал он. – Сейчас тебе нужно думать о более важных вещах.

– Я хочу знать, почему нахожусь здесь! – раздраженно произнес он. – Хочу знать, известно ли об этом фюреру…

– О, ему все известно, – утешающе сказал Эйке. – Фюрер сам велел мне приехать, повидать тебя. Передать тебе это… – Достал револьвер и аккуратно положил на скамью между ними. – Никто не может отрицать, что он всегда верен старым друзьям. Даже когда они в беде, как ты, Эрнст… Особенно в такой беде, как ты… Понимаешь, о чем я? – Похлопал по револьверу. – Он дает тебе выход, Эрнст. Будет лучше всего, если ты им воспользуешься.

Рем непонимающе уставился на Эйке. Не перефокусировав глаз, опустил их на оружие. Большой, черный, блестящий от смазки револьвер… Постепенно ему стало ясно; револьвер вошел в фокус.

– Но это безумие! – сказал он. – Безумие, Тео, и ты это знаешь! Я всегда был одним из самых верных последователей фюрера… Я ставил партию превыше всего, превыше жены, детей, самого себя… Я всем жертвовал ради партии… – Внезапно он схватил Эйке за плечи и затряс. – Разве я не спасал фюрера дважды, когда революция могла нас раздавить? Разве я не спас его в Штутгарте? Когда ты и остальные сбежали, а Вольвебер и его коммунисты делали что хотели… разве не я остался и спас его?

– Да, да, – успокаивающе ответил Эйке. Убрал с плеч вцепившиеся руки заключенного и встал. – К сожалению, мой бедный Эрнст, ты склонен жить в прошлом. Фюрер думает только о настоящем… Я знаю только, что ты исключен из партии и больше не считаешься… э… одним из верных. – Он улыбнулся и огладил мундир. – Из уважения я сейчас выйду, предоставлю последние меры тебе. Только прошу, без лишних осложнений… В конце концов, мы ведь старые друзья. И могу уверить, это наилучший выход. Вот – смотри сам, куда дует ветер.

Эйке достал из кармана страницу газеты «Фелькишер беобахтер» и протянул Рему. Там самыми крупными заглавными буквами было напечатано: «НАЧАЛЬНИК ШТАБА РЕМ АРЕСТОВАН. ПОЛНОМАСШТАБНАЯ ЧИСТКА СА. ПРИКАЗ ФЮРЕРА: СМЕРТЬ ВСЕМ ПРЕДАТЕЛЯМ!».

Рем, побледнев, поглядел на Эйке остекленелыми от изумления глазами.

– Если это правда… – Он в отчаянии махнул рукой и, казалось, на миг утратил дар речи. – Если это правда, значит, этот человек просто-напросто убийца… значит, вы все обезумели… значит, все было напрасно…

– О, я бы этого не сказал, – бодро возразил Эйке. – Эрнст, не будь наивным. Ты знаешь не хуже меня, что, начиная играть в политику, рискуешь головой. Ты сегодня, я завтра… кто знает? Мы все испытываем судьбу, и вышло так, что твой жребий выпал чуть раньше моего…

Он прощально поднял руку и вышел в коридор, где его ждали Липперт со Шмауссером.

– Ну что? – спросил Липперт.

Эйке пожал плечами.

– Дадим ему время. До него еще не дошло.

Они дали Рему пятнадцать минут, но из камеры не раздалось ни звука. В тюремном коридоре было уныло, душно, и трое эсэсовцев начали терять терпение. Эйке снова вошел в камеру и досадливо нахмурился: Рем по-прежнему сидел на скамье, не прикасаясь к револьверу.

– Ладно же, – сказал Эйке. – Не хочешь по-хорошему, придется по-плохому. Мне все равно: просто я думал, ты предпочтешь умереть с достоинством. – Он взял револьвер и жестом велел заключенному подняться. – А ну, вставай, давай кончать с этим.

Рем неуверенно поднялся. Встал к стене прямо под окошком с грязным стеклом и насмешливым кусочком безоблачного голубого неба. Эйке вскинул руку и спокойно прицелился. В последний миг Рем выкрикнул:

– Мой фюрер! Мой фюрер!

Эйке бесстрастно смотрел, как старый друг и коллега медленно опускается на пол, спина его, скользя по стене камеры, оставляла влажный след. Подошел взглянуть на него. Рем еще дышал. Три месяца назад он был одним из самых могущественных людей в Германии, а теперь лежал, стеная и корчась, на грязном полу тюремной камеры. Эйке перевернул его носком ноги. Спокойно прицелился в висок и выстрелом снес ему половину черепа.

Начальник штаба СА Эрнст Рем, некогда ближайший друг Адольфа Гитлера, погибший с именем фюрера на устах, был убит в мюнхенской тюрьме в шесть часов вечера 1 июля 1934 года. В этот час в Потсдаме готовились к большому банкету, каких не бывало со времен правления Вильгельма II. Адольф Гитлер пригласил на него лучшие немецкие семейства, все гости явились в должное время и пили за возрождение правосудия, а тем временем Эрнст Рем лежал убитым в тюремной камере…

ПУТЕШЕСТВИЕ НА САНЯХ

За последние несколько дней жизнь на фронте вошла в определенное русло, для старых вояк если и не особенно приятное, то, по крайней мере, терпимое. Новичкам оно, должно быть, казалось адом на земле, но они либо быстро осваивались, либо быстро гибли. Когда начинает строчить пулемет противника, нужно бросаться на землю и лежать; мы так свыклись с этим простым фактом жизни, что делали это машинально, без мысли, что находимся под огнем. Свыклись даже с артобстрелами и воспринимали их как нечто само собой разумеющееся. Слышали снаряд, едва он вылетал из ствола орудия, и почти точно могли предсказать, где он упадет. Новички считали нас сумасшедшими, а мы с жалостью смотрели, как они либо впадают от страха в истерику, либо им отрывает головы.

Всю ночь напролет мы играли в «двадцать одно» в конюшне, где Порта с Малышом отбывали пустячный арест. Само собой, официально нам заходить туда не разрешалось, но вся конюшня разваливалась, нетрудно было пробить дыру в гнилых досках и пролезть в нее, когда отвернется охранник. Обоих арестантов привязали к одной из кормушек, чтобы не удрали – нас давно ничто не веселило так, как эта бессмыслица. Мысль, что в их положении кто-то захочет удрать, казалась нам превосходным поводом для смеха. Спи весь день, играй в карты всю ночь – чего еще желать солдату? Кстати, так прилично обходиться с арестованными стали совсем недавно. Раньше солдату приходилось стоять привязанным к древесному стволу двенадцать часов подряд. Три часа отдыха, двенадцать у дерева, и это во всякую погоду, при всяких условиях, в общей сложности двести часов. В те дни мы всячески старались не попадаться.

Малыш с Портой отбывали наказание за драку с одним из начальников склада и теперь горько жалели, что на другой день их освободят.

– Надо было как следует выдать ему, – повторил Малыш десятый раз за ночь. – Тогда бы нам дали не меньше трех месяцев.

– Не беспокойся, – ответил Порта. – Я это обдумываю… В следующий раз точно дадут.

– Да, в следующий раз отделаем на совесть…

– Непременно! Мне только непонятно, почему другие не делают таких попыток…

– Может, нам составить график? – предложил я. – Устраивать это по очереди, чтобы все могли немного отдохнуть?

Оба арестанта тут же уставились на меня с сильной неприязнью и подозрительностью.

– Отдыха хочешь? – сказал Порта. – Ну так найди способ его получить. А это наше дело. В него не суйся.

– Начальство заподозрит неладное, – ревниво сказал Малыш. – Браконьерствуй в других угодьях.

– Ладно, – сказал я, – не ершитесь. Надеюсь, если сделаю что-то не то по ошибке и меня арестуют, это будет не моя вина?

Оба не сводили с меня прищуренных глаз.

– Смотри мне, – сказал наконец Порта. – Смотри мне, парень!

Снаружи послышались шаги. Старик поглядел в пыльное окно.

– Смена караула, – сказал он. – Пора уходить. – И ткнул меня в бок. – Ну, как насчет кофе?

Это было моей постоянной обязанностью. Поскольку я был самым младшим, мне всегда приходилось носить им треклятый кофе с полевой кухни. И хотя я уже был кандидатом в офицеры, это не играло никакой роли. Я все равно должен был ходить за всем и выслушивать брань повара, жившего в вечной ярости и питавшего особую ненависть к тем, кто мог продвинуться по службе.

На обратном пути я споткнулся о неразорвавшуюся бомбу и пролил большую часть кофе. Поэтому пришлось выслушать оскорбления не только от повара, но и от Хайде.

– Это что такое? – заорал он. – Жалких полчашки? А где остальной кофе? Наверняка в твоем ненасытном желудке!

– Пошел ты! – ответил я ему. – Сам ходи себе за кофе, если не нравится, как это делаю я! Тут повсюду набросано треклятых громадных бомб, что прикажешь мне делать?

Тут на меня напустились все, потрясая кулаками и полупустыми чашками. Я снова поплелся на кухню, повар запустил в меня ложкой и в совершенно непристойных выражениях велел убираться. В конце концов я подкупил его помощника, но кофе все равно оказалось мало, и страдать пришлось мне. Естественно. Самому младшему. К молодым в армии не было никакого снисхождения….

На другой день выпустили Порту и Малыша. И не только это. Поступил приказ приготовить мотосани, чтобы привезти на передовую пополнение. В довершение всего пришла почта, но в нашей группе письмо получил только Старик. Писала жена, водившая в Берлине трамвай двенадцатого маршрута, и как только Старик прочел письмо, мы стали читать его по очереди.

«Дорогой Вилли!

Почему не пишешь нам чаще? Два месяца не было никаких вестей, и мы все очень беспокоились. Дня не проходит без того, чтобы узнать о чьей-то гибели, в газете сейчас списки погибших занимают пять страниц. Все постоянно раздражены, и на прошлой неделе у меня произошел несчастный случай. Попробую перевестись в кондукторши, вождение меня очень утомляет, работать теперь приходится по двенадцать часов. Дело в том, что нельзя найти работников, людей очень не хватает. Мужчин нет, остались только неспособные носить оружие, всех остальных забрали. Ганс Гильмерт убит под Харьковом. Пришли двое партийцев и сообщили Анне, она упала в обморок, и им пришлось везти ее в больницу. Они заботятся и о ее детях. Мы все в квартале хотели взять на себя заботу о них, только сейчас все решает партия. Помнишь Сокеса, который поселился по соседству? Он тяжело ранен в Греции. Труде сказали, что как только ему станет немного лучше, его отправят домой в Берлин. Однако не знаю. Иохим учится очень хорошо, его старую школу разбомбили, и теперь он в новой. Все здание рухнуло, половина детей погибла. Их откапывали всю ночь. Я чуть с ума не сошла, но, слава Богу, Иохим уцелел. Тем, кто остался жив, приходится ездить в школу в Грюневальд. Из-за этого нужно вставать на час раньше, но Герда Ильзе и я возим их по очереди. Приходится делать три пересадки, в Шлегизере это очень сложно, поэтому ездить сами дети не могут. Писала я тебе о девушке, которая исчезла еще в сентябре? Тело ее обнаружили в зоопарке, но убийцу еще не нашли. Я отдала увеличить и раскрасить твою моментальную фотографию, поэтому ты всегда с нами. Когда тебе дадут отпуск? Я тебя уже больше года не видела. Где ты? Ужасно не знать, это самое худшее. Все говорят о Сталинграде, надеюсь, ты не там, похоже, это сущий ад. Хоне, парень с четвертого этажа, приехал в отпуск, но через два дня пришла телеграмма с приказом вернуться в полк. Только он ушел, явилась полиция, его жена не знает, что случилось, и просто сама не своя. Она провела целый день в комендатуре, пыталась узнать, но ей ничего не сказали. Эта война жестока, всем приходится очень трудно, мужчины воюют, женщины ничего не знают, и даже дети гибнут. Нормы отпуска продуктов опять снизили. На той неделе я узнала, что на Тауенцинштрассе продавали из-под прилавка конину, но приехала туда поздно, она вся разошлась. Завтра поеду на Морицплатц, попробую купить без продовольственной карточки. Детям нужно мясо, сама я без него обойдусь. Вилли, пожалуйста, берегись там, что нам делать, если ты не вернешься? Опять завыли сирены, наверно, это английские самолеты, они всегда прилетают между пятью и восемью. Налетов у нас не было три дня, но я знала, что они снова появятся. Похоже, никак не могут оставить нас в покое. Напиши, пожалуйста, побыстрее, мы все шлем тебе наилучшие пожелания.

Лизелотте.

P.S. Не беспокойся о нас, с нами все в порядке, мы только ломаем голову, где ты».

Письмо Вилли мы читали долго и любовно. Письма редко приходили туда, и мы делились ими так же, как сигаретами. Письмо одному из нас было письмом всем. Притом письмо из дома было тяжким бременем для одного. Мы были жадны до новостей, но всякий раз, приходя, они нас расстраивали.

Мы приготовили сани и, как только стемнело, выехали. Ледяной ветер резал нам лица, наметал мерзлый снег большими холмами. Мы слышали орудийную пальбу в Ерзовке, откуда обстреливали Сталинград. Ходил слух, что в поселке Рынок заперта целая русская дивизия и что завод на острове Баррикады [20]20
  Автор имеет в виду территорию, прилегающую к заводу «Баррикады» на берегу Волги, где в это время велись кровопролитные бои. – Прим. ред.


[Закрыть]разрушен. Кроме того, говорили, что 100-я пехотная [21]21
  Имеется в виду 100-я егерская (легкопехотная) дивизия. – Прим. ред.


[Закрыть]и румынская 1-я танковая дивизии уничтожены. Большей частью мы не верили тому, что слышали, – ни хорошему, ни плохому. Однако было фактом: 2-я румынская пехотная дивизия несколько дней назад столкнулась с русскими во время панического отступления по берегу Волги и была почти целиком перебита наступавшими немецкими войсками; трупы бросили на месте, чтобы отбить охоту от подобных фортелей. Командира дивизии повесили за ноги возле завода «Спартак», и он все еще гнил там у всех на виду.

Усталые, раздраженные, промерзшие до того, что чувствовали, как кровь леденеет в жилах, мы ехали на санях. Быть с пополнением на передовой требовалось к одиннадцати часам, до того, как русские начнут артобстрел. Они были до того пунктуальны, что по их артиллерии можно было проверять часы. Мы знали, что одиннадцать – крайний срок, но через Селиванов и Серафимович ехать было трудно, и требовалось постоянно быть начеку, чтобы не влететь на русские позиции со скоростью восемьдесят километров в час [22]22
  Максимальная скорость мотосаней – 40 км/ч. – Прим. ред.


[Закрыть], не имея возможности остановиться, пока не окажешься в глубине их расположения.

На каждых санях ехало по тридцать пять человек. Везшие боеприпасы сани были третьими в колонне, это наименее уязвимое место наиболее уязвимых саней. На них ехал лейтенант Венк. Мы относились к нему с большим уважением и меньшим пренебрежением, чем к большинству офицеров. Собственно говоря, мы оказывали ему честь, считая одним из нас, потому что на фронте он был уже очень долго.

Порта ехал первым. Он постоянно играл роль миноискателя, словно бы чувствуя близость этих маленьких сюрпризов, которые партизаны оставляли для нас повсюду. Рядом с ним на переднем сиденье сидел за пулеметом Малыш, под рукой у него лежала кучка гранат. Грегор и я сидели, сжавшись, за спиной Порты, направив ствол пулемета вверх, готовые встретить любую атаку русских пехотинцев.

Езда на мотосанях, которыми управлял Порта, отнюдь не была приятной прогулкой. Эта штука весила три тонны, и он швырял ее вверх и вниз, вправо и влево с такой бесшабашностью, словно вел машину по увеселительному парку. Мы взлетали на холм, словно ядро из орудийного жерла, неслись вниз по другому склону и падали на ровную поверхность с сильным ударом. Порта так смеялся, что несколько раз терял управление, и мы мчались по сугробам со скоростью девяносто – сто километров в час. Ветер резал нам лицо, мы держались за поручни саней и молились, лица наши были зелеными от подавляемой тошноты.

– Уррааа! – заорал Порта, когда сани взлетели в воздух с вершины очень крутого холма.

Мы зажмурились и затаили дыхание, ожидая падения. Малыш с Портой оживленно вопили, сани ударились о накатанный снег и подскочили снова.

– Последний раз еду с тобой, безмозглый болван! – выдавил Хайде, тяжело дыша от страха и ярости.

Порта лишь запрокинул голову и засмеялся. Потом снял руки с руля и приложился к бутылке водки. Я в отчаянии повернулся к Грегору.

– Он пьян. Мы все погибнем.

Грегор изо всех сил держался за пулемет.

– Лучше погибнуть, чем терпеть такую езду, – пробормотал он сквозь сжатые зубы.

Порта снова безудержно рассмеялся и отпил еще большой глоток из горлышка. Нам выдали перед выездом дополнительный паек водки, по пол-литра на каждого, но Порта, как всегда, ухитрился получить втрое больше остальных.