Текст книги "Генерал СС"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Хайде пожал плечами.

– Все-таки это артиллерия. Возможно, стреляют призраки, но если да, у них слишком уж большие орудия… Ладно, хватит спорить, сдавайте карты!

– Лучше бы поспали, – посоветовал проходивший мимо лейтенант.

– Я не могу спать при свете, – сказал Порта и указал большим пальцем на красное зарево.

Лейтенант улыбнулся.

– Что ж, очень жаль, но я не могу погасить для тебя сталинградское пламя…

Мы играли в карты всю ночь. Нас охватил лихорадочный азарт. Поскольку у каждого было при себе лишь несколько монет, мы спокойно проигрывали и выигрывали громадные суммы. Порта заносил их все в черную записную книжку, но что из того, если ты окончил ночь, выиграв небольшое состояние? Окончательный расчет мог никогда не наступить.

– Мы все до него погибнем, – утешающе заметил Легионер, проигравший жалованье за ближайшие пять лет.

Утро мы встретили с покрасневшими глазами и дурным настроением. Порта сел на водительское место «пантеры» и поехал впереди колонны. Все остальные пошли пешком.

– Как далеко, по-твоему, до Германии? – спросил Малыш с уверенностью, что я знаю ответ с точностью до метра.

– Еще очень долгий путь, – досадливо ответил я.

Через час в небе появился обещанный самолет. На сей раз не «фокке-вульф». «Хенкель 111». Мы выпустили несколько ракет и стали терпеливо ждать, когда он окажется над нами. На сей раз петь и плясать мы не могли от усталости; и кое-кто помнил, что в прошлый раз нам сбросили портреты Гитлера и порошок от блох… Но на сей раз нет! На сей раз наши ожидания оправдались. В спускавшихся на парашютах контейнерах находились колбаса, ветчина, хлеб, сардины…

– Собрать их! – рявкнул генерал, перекрывая поднявшийся шум, когда люди стали хватать контейнеры и вскрывать их штыками. – Собрать их! Продукты должны выдаваться порциями! Не ешьте все сразу!

– Здесь сообщение.

Старик протянул генералу записку, обнаруженную в одном из контейнеров.

«В десяти киломертах к северо-западу, на железнодорожной линии Нижне-Чирская – Тормосин большое сосредоточение кавалерии. Следуйте осторожно. Линия Каменский – Сталинград в руках противника. Мосты охраняются танками. Крупные формирования движутся на юго-запад. Калитва занята войсками противника. Мосты без артподдержки непроходимы. Возле Айдара тяжелые бои. Ближайшие позиции противника в пятидесяти километрах к северу от вас».

– Идиоты! – прорычал генерал. – Нам не нужно сообщать, где противник, это мы скоро узнаем сами! Гораздо важнее, черт возьми, где найти наши войска!

Старик смотрел вдаль, где улетающий «хенкель» виднелся точкой среди облаков. Лицо его было сжавшимся, сморщенным, он в отчаянии покачал головой, словно вместе с самолетом исчезали и наши надежды уцелеть.

– Должно быть, наши фамилии уже вычеркнули, – пробормотал он. – И больше не будут о нас беспокоиться.

Генерал сверкнул на него глазами. Взял винтовку на ремень и зашагал вперед, крикнув, чтобы мы следовали за ним. Отступление продолжалось, мы все больше и больше углублялись в замерзшие равнины. Злобный восточный ветер насквозь пронизывал одежду, пронимал до костей, с воем дул во всю мочь, словно пытаясь унести нас. Мы были ненавистными врагами, оккупантами и повсюду чувствовали враждебность.

Внезапно из лощины появилась колонна русских. Порта резко повернул танк влево и остановился за большим снежным холмом, но русские нас увидели. Их крики разнеслись по равнине громко и четко.

– Стой! Иди сюда!

И, набравшись смелости, неожиданно бросились с примкнутыми штыками на нас. Отбившиеся немецкие войска они встречали не каждый день, и, видимо, это их обрадовало. Впереди бежал, размахивая револьвером, офицер.

– Руки вверх! Руки вверх!

– Наглецы, – прорычал Малыш.

Он вскинул винтовку и выстрелил. Безрассудно храбрый офицер упал, ошеломленные солдаты остановились и поглядели на нас с уважением.

– Рассредоточиться!

Мы тут же рассыпались, и через несколько секунд наши пулеметы заставили противника броситься назад. Порта, присев за танком, размеренно стрелял из дальнобойной винтовки разрывными пулями [90]90
  Никаких дальнобойных винтовок в вермахте не было. – Прим. ред.


[Закрыть]. Одной такой, попавшей в плечо, было достаточно, чтобы оторвать руку.

Русские быстро отступили, но комиссары, видимо, обладавшие дьявольской властью над своими солдатами, послали их обратно.

– Прикрой меня!

Лежавший рядом со мной унтер-офицер поднялся и пошел вперед с огнеметом. Длинный красный язык пламени зазмеился к русским и окутал их морем огня. Увидев это, унтер-офицер радостно засмеялся. Повернулся ко мне, быстро вскинул руку в салюте, озорно улыбнулся и побежал сжигать еще нескольких. Очевидно, ему нравилось это дело. Я его не особенно любил, но люди на войне разные.

Мы численно превосходили противника, поэтому русские в конце концов отошли и стали обсуждать следующий ход. Уже смеркалось, и степь вскоре окутали темнота и тишина.

Генерал Аугсберг лег рядом с нами, губы его от мороза потрескались и кровоточили.

– В двадцать три ноль-ноль уходим. Встретимся у Чира. До него шестьдесят километров.

И пополз к другой группе, оставив нас ошеломленными.

– Шестьдесят километров! – сказал я. – Всего шестьдесят… Почему бы тогда не поставить целью Нью-Йорк? Господи, кто вынесет еще шестьдесят километров?

Русские пошли на нас снова по снегу в темноте. Мой пулемет был еще в порядке, благодаря антифризу Легионера, но без треноги целиться было трудно, и я стрелял короткими очередями. В конце концов Малыш выхватил его у меня, набросил ремень на шею и, не обращая внимания на орудия противника, стоял посреди разлетающейся шрапнели и быстро стрелял с бедра. Я смотрел на него в благоговейном изумлении, пока он не вернул меня к реальности сильным пинком.

– Нужен еще магазин! [91]91
  Скорее всего, имеется в виду лента с патронами. – Прим. ред.


[Закрыть]Не торчи здесь, разинув рот! Иди, принеси!

Я пополз по снегу, прибежал обратно под градом пуль, схватил пулемет и в панике заклинил заряжающий механизм. Малыш дал мне еще пинка. Я принял этот удар с кротостью и пожалел, что у меня нет толстой шкуры и тупого отсутствия страха. Нервные волокна Малыша всегда представлялись мне толщиной с древесный ствол.

Русские снова отступили. Несколько пехотинцев выползли вперед и установили пулеметы поблизости от нас. Мы знали, что они сражались под Москвой, и принимали их присутствие со скупой почтительностью.

Откуда-то из темноты криком звали санитаров-носильщиков. В этой неразберихе почти ничего нельзя было поделать. Русские и немцы лежали бок о бок, истекая кровью. У нас не было носильщиков, был только один врач; и генерал снова передавал тот же приказ: встретимся у Чира.

– Где этот Чир? – раздраженно спросил Малыш.

Никто ему не ответил.

– Ну, ладно, – сказал я. – Если не знаешь, где Чир, то, по крайней мере, можешь знать, что такое Чир.

– Какой-то треклятый город! – прорычал Малыш.

– Река, – сказал Старик чуть досадливым, извиняющимся тоном. – Это река.

– Еще одна? – удивился Малыш. – Черт побери, вот и все, что ты делаешь в этой стране… идешь от одной реки к другой.

Мы снова залегли в снег и вслушивались в тишину, ожидая новой атаки. Неподалеку от меня какой-то солдат снял с руки грязный бинт и старую газету, обнажив большую рану. Кожа вокруг нее была темно-красной, почти черной. Рана была заполнена желтым гноем. Я поймал взгляд Легионера, и мы оба отвернулись, словно застали друг друга за чем-то непристойным. Солдат оторвал с рубашки полоску ткани и с мрачным видом стал бинтовать руку.

– Могло быть и хуже, – бодро сказал он. – Могло совсем оторвать.

Я промолчал. И мне, и Легионеру и, видимо, самому солдату было ясно, что вскоре он все равно лишится этой руки.

Вдали послышался протяжный вой. Один из пехотинцев поднял взгляд.

– Волки, – лаконично произнес он.

Лошади русских стали сбиваться в кучу, издавая ржание и мотая головами. Волков они ненавидели так же, как мы.

В небо взлетела ракета, и тут же послышался крик русских.

– Они надвигаются с дороги!

К нам подбежал, махая рукой, артиллерийский унтер-офицер.

– Отходим! Бросить все тяжелое оружие! Вы двое, – он наугад указал на Малыша и меня, – прикроете отступление!

Он убежал, и все последовали за ним; остались только Малыш и я – встречать новую орду русских. Двое пехотинцев подскочили; Порта, Грегор, Старик, Легионер, Хайде и все остальные бросились за унтер-офицером. Даже раненый в руку побежал, пытаясь завязать узел одной рукой и зубами. Мы с Малышом скорчили друг другу гримасы и залегли за пулеметом.

Шли минуты. Я то и дело поглядывал на часы, но стрелки, казалось, не двигались. Возможно, часы сломались в последнем бою. Я решил отсчитывать секунды. Полчаса спустя взглянул на Малыша.

– Сколько уже времени мы здесь?

Малыш взглянул на свои часы.

– Почти десять минут.

– Десять? – переспросил я. – Всего лишь?

Малыш взглянул на меня.

– Как это «всего лишь»? Достаточно долго, разве не так?

– Слишком долго, – ответил я. – Может, пора отходить? Они уже, должно быть, далеко.

– Пожалуй, ты прав, – согласился Малыш. – Пора.

Мы поглядели друг на друга, облизнули губы и не двинулись с места.

– Лучше быть живым трусом, чем мертвым героем, – сказал Малыш.

– Совершенно верно.

– Ну так пошли?

– Почему бы нет? Чего мы ждем?

Я поставил автомат на предохранитель и приготовился подняться, но тут Малыш протянул руку и удержал меня. Предостерегающе поднес палец к губам, потом приложил ладонь к уху. Малыш был способен уловить самый легкий звук, мог услышать дыхание воробья за полкилометра, но я, как ни прислушивался, ничего не слышал. Он поднял палец и склонил голову набок. Потом услышал и я. С удивлением посмотрел на Малыша, он опередил меня на несколько секунд и должен был понять, что это за звук. Он понял.

– Эти обормоты роют там туннель…

Малыш связал вместе три гранаты и пополз к гребню холма. Через несколько секунд раздался оглушительный взрыв. Малыш вернулся бегом и махнул мне рукой, приглашая следовать за ним.

– Сматываемся!

Второго приглашения не потребовалось. Я пулей бросился за ним. Мы нагнали роту, устало тащившуюся по снегу вдоль замерзшей речушки. Когда мы приблизились к ней, противник открыл огонь, и шальной снаряд разорвался прямо перед нами. Солдата с раненой рукой подбросило высоко в воздух. Взлетел он с ужасным криком, но упал на землю уже мертвым. Малыша и меня с головы до ног забрызгало кровью.

Мы пустились бегом. Бежать по снегу было трудно, сапоги застревали в нем и тянули вниз, но мы бежали километр за километром, пока не выбились из сил, и люди во главе колонны изнеможенно повалились, держась за бока; дыхание их выходило паром в холодный воздух.

Вдали на бескрайней равнине послышались выстрелы.

– Это Иван наводит порядок, – сказал Порта. – Я где угодно узнаю звук нагана.

Мы отдохнули десять минут и двинулись дальше. Шли всю ночь. Кое-кто падал, мы оставляли их лежать в снегу серыми грудами. К утру они будут мертвы. Несколько человек из головы колонны уже были при последнем издыхании, когда мы проходили мимо них.

– Победоносная Шестая армия отступает, – сухо произнес Легионер. – До чего же героическое зрелище…

Я поглядел вперед на плетущуюся колонну; оглянулся на тащившихся позади. Сутулые, с посеревшими лицами, больные, оголодавшие, изувеченные. Оставалось от силы триста человек, и многие их них не доживут до утра.

– Говорят, – сказал Порта, увидев мое лицо, – что замерзать до смерти вполне приятно.

– Те, кто говорит, разумеется, уже испытали это? – сказал я.

Порта пожал плечами.

– Мне все равно, что смерть от мороза, что пуля в затылок.

– Или распятие на дверной коробке, – сказал Легионер.

– Или кастрация, – добавил Грегор. – Русские делают это кузнечными клещами.

– Это еще что, – оживленно заговорил Малыш. – Я встречал парня, которого…

– Заткнись! – рявкнул Старик.

Малыш обиженно посмотрел на него.

– Я только хотел рассказать, что они делают, если попадешь к ним в лапы…

Уже старый солдат в двадцать лет, я прекрасно знал, что они могут сделать. В рассказах Малыша не нуждался. Слышал истории о кастрации и распятии. Вот почему я шел через ночь с автоматом на плече и двумя гранатами на поясе.

– Собственно говоря, – сказал Легионер, – хоть они могут и кастрировать, и вгонять в руки и ступни громадные грязные гвозди, я не верю, что с преступниками вроде нас они обращаются так же зверски, как со своими ПН [92]92
  ПН – политически неблагонадежные. Легионер и остальные служат в штрафном полку, составленном из заключенных военных и гражданских тюрем. – Прим. авт.


[Закрыть].

– С ПН все обращаются, как с дерьмом, – сказал Порта. – И наши, и русские. Что бы ни носили они, треклятую свастику или красную звезду, их все ненавидят.

– Потому что у нацистов и коммунистов одинаковый склад ума, – объяснил Старик. – Они одного поля ягода. Если наци клеймят кого-то политически неблагонадежным, комми делают то же самое, и наоборот.

– Пожалуй, ты прав, – сказал Порта.

Какое-то время мы шли в угрюмом молчании, потом Малыш, которому, видимо, что-то не давало покоя, недоуменно обратился к Старику.

– Послушай, я не понимаю. Если они такие, как ты говоришь, если все одного поля ягода, если все ненавидят евреев и если все одинаково ведут себя, то какого черта воюют друг с другом?

Старик пожал плечами.

– Не все ли равно? Какая разница мне и тебе, чего они воюют?

13

Этот Адольф Гитлер любопытный феномен. Канцлером он, определенно, никогда не станет. Министром почт, возможно – хотя даже в этом я весьма сомневаюсь, – но канцлером ни в коем случае! Я не могу понять, почему люди боятся его… Кто он, если не провинциальный выскочка? Какой-то примитивный художник-мазила с чрезмерно развитым чувством собственной значимости? Уверяю вас, господа, что через год-другой этот человек будет забыт, и вместе с ним – его партия молодых хулиганов.

Президент Гинденбург в беседе с генералом Шлейхером и мюнстерским епископом,

14.02.1931

1 октября 1933 года штандартенфюрер Теодор Эйке, генеральный инспектор концлагерей, произнес перед своей знаменитой дивизией «Тод» [93]93
  Дивизия Эйке называлась «Тотенкопф», т. е. «Мертвая голова», а не «Тод», т.е. «Смерть». Кроме того, на 01.10.1933 этой дивизии еще не существовало. Даже соединения охраны концлагерей СС «Мертвая голова» были официально сформированы 29.03.1934. – Прим. ред.


[Закрыть]следующую речь:

– Терпимость и гуманность – признаки слабости. Тот, кто не способен перерезать горло матери или кастрировать отца, если того потребует долг, не нужен мне. И по тем же причинам – Германии… Давая эту клятву, мы отдаемся долгу душой и телом. Мы не уклонимся ни от какой задачи. Будем без колебаний и сомнений использовать самые жестокие методы, если таким образом достигнем своей цели. Лучше убить десяток невиновных, чем упустить одного виновного!

Нельзя ожидать, что обыкновенные граждане, ведущие свою обычную буржуазную жизнь, будут понимать нас или сочувствовать нам: их воображение неспособно простираться так далеко. Поэтому их нужно оберегать от знания, которое будет мучительно и опасно для них. Работа, которую мы ведем здесь, в наших лагерях, среди недочеловеков и политически неблагонадежных, должна храниться в строгом секрете. Вы – мои солдаты – моя дивизия «Тод» – должны быть самыми твердыми из всех! Твердыми, как гранит! Вид крови для вас должен быть не более пугающим, чем вид воды, текущей из крана! Визг наших врагов должен звучать для вас так же, как визг свиньи, когда ей перерезают горло… Научитесь любить свое дело! Уничтожайте изменников! Сжигайте их вредоносные книги, уничтожайте их реакционные мечтания в зародыше, растаптывайте их и смейтесь при этом! И всегда помните: у национал-социализма есть три заклятых врага – священники, евреи, интеллектуалы. Постоянно выискивайте их. Если у вас не будет других причин для ареста, арестовывайте их за то, что они собой представляют – и подбрасывайте при этом улики. В таких случаях неплохо иметь при себе запрещенную литературу. Тогда у вас всегда будет в чем обвинить этих мерзавцев… Никогда не забывайте, что цель оправдывает средства!

С сожалением должен сказать, что даже среди высших чинов гестапо есть люди, до сих пор не сумевшие понять, что мы вступили в эру кровопролития. Эти глупцы будут тормозить прогресс, создавая правила и постановления под лозунгами гуманности и правосудия. Говорю вам, не обращайте на них внимания! Когда придет время, мы с ними разделаемся…

И последнее слово – Терпение с большой буквы! Придет время, когда мы посадим всех изменников Германии за решетку, и тут я обещаю вам полную свободу действий… Солдаты смерти, час вашей славы настанет!

УЖИН И ПЛЯСКА У КАЛМЫКОВ

Мы шли по бушевавшей метели пять дней. Видимость ограничивалась несколькими метрами, продвижение было медленным и утомительным.

Деревню мы обнаружили совершенно случайно: Порта едва не въехал на танке во что-то бесформенное, серое, оказавшееся домом. С изумлением негодующе вскрикнул, и мы тут же бросились на помощь ему с оружием наготове. Мы с недоверием относились ко всем покинутым домам. На поверку они в большинстве случаев оказывались битком набитыми солдатами противника.

Порта отъехал и занял положение для стрельбы. Легионер вышел вперед и ударом ноги распахнул дверь. Нас тут же обдало волной тепла.

Через узкий проем мы увидели темную, заполненную дымом комнату и сгрудившуюся группу штатских, взиравших на нас с легким беспокойством. Посередине сидела на низкой скамейке старуха, державшая в руках глиняную миску, полную чего-то похожего на подсолнуховые семечки. Из-за большой печи виднелись испуганные лица детей. Они уже знали по опыту, что солдаты той или другой стороны могут нести разрушение и смерть.

– Руки вверх! – крикнул я не особенно уверенно молодому парню в рваной овчинной шубе и немецких армейских брюках. И повторил: – Руки вверх! – водя стволом автомата у него под носом. Выбрал я его по той простой причине, что он сидел ближе всех к нам.

Парень медленно поднялся со стула, заложив руки за голову. Грегор огладил его ладонями, ища оружие, и ничего не нашел. Легионер заглянул за печь, но там были только трое детей с полными вшей головами и с глазами, полными слез.

Старичок с дружелюбной улыбкой на лице протянул к нам руки.

– Слава Богу, немцы! Я думал, вы уже не вернетесь! Прошло много времени, и Розы уже нет в живых…

– Черт возьми, какой еще Розы? – спросил Малыш. – Что за чушь он несет? Разве мы здесь уже бывали?

– Бог весть, – беспомощно ответил Грегор. – Все эти крестьяне для меня на одно лицо.

– Давайте пристрелим этого старого козла, и все тут, – предложил Малыш. – Терпеть не могу людей, которые хотят пожать тебе руку. Гестаповцы всегда так делают перед тем, как арестуют тебя и примутся вырывать ногти.

– Оставь его, – сказал Старик. – Он скоро умрет и без твоей помощи.

Деревня была маленькой, и мы быстро обыскали ее с одного конца до другого. Никаких советских солдат, только простые калмыки, главным образом старики, женщины и дети. Те, что жили в первом доме, зажгли курения перед статуэткой Будды и угостили нас чаем. В углу пел самовар, было очень уютно, тепло и самую малость тревожно.

– На вкус ничего, – сказал Малыш, отхлебнув чая и причмокнув. – Для горячей воды, разумеется… Неплохо бы сдобрить его ромом, но я пил и кое-что похуже.

Он с надеждой огляделся в поисках крепкого напитка, и Легионер стиснул стальными пальцами его запястье.

– Пей свой чай, как есть, не злоупотребляй гостеприимством, – произнес он сквозь зубы.

Малыш захлопал глазами и ничего больше не сказал. В вопросах этикета Легионер был очень строг, и мне вдруг стало стыдно, что я держу в руке автомат. Пить чай этих людей и угрожать им оружием? Я смущенно приставил его к стене. Через несколько секунд подошла старуха, беззубо улыбнулась, взяла автомат, отнесла в другую сторону комнаты и очень бережно приставила к печи. Потом сидела и с улыбкой кивала мне, а я отчаянно старался привлечь внимание Старика к своему положению и думал, не выгонит ли меня Легионер за злоупотребление гостеприимством, если я пойду и возьму свою вещь. Без оружия я чувствовал себя раздетым. Казалось, лучше стоять здесь без брюк, чем без автомата.

– Господин, – сказал Порта, почтительно кланяясь старичку, который первый обратился к нам, – мы ваши слуги.

– Что-что? – спросил Малыш.

Он выпучил глаза, когда старший из калмыков засуетился возле Порты, начал ему делать небольшие подарки – всевозможные мелкие вещицы, еду и питье, а тот любезно все принимал с благодарностями на скверном русском. Потом к моему ужасу и удивлению предложил в обмен автомат.

– Слушай, ты что делаешь? – спросил пораженный Малыш.

– Заткни пасть и предоставь мне вести дела! – прошипел Порта. – Я знаю обычаи этих людей. С ними можно прекрасно ладить, если относиться по-доброму.

Порта в самом деле прекрасно ладил. Старик весело поглядел на него и в изумлении покачал головой.

– Какая страна! Какая невероятная страна! То всаживают нам пули в затылок, то обращаются с нами, как с членами королевской семьи… И это, – обратился он к Легионеру, – та простая страна, которую австрийский крестьянин отправил нас завоевывать! Адольф ничего о ней не знает. Ничегошеньки абсолютно…

Легионер неторопливо кивнул.

– Если на то пошло, – негромко заговорил он, – я и сам не уверен, что знаю. Сейчас эти люди добрые, безобидные, как ягнята… но погладь их против шерсти, и они тут же вцепятся тебе в горло… [94]94
  Далее автор, скорее всего, излагает одну из фронтовых легенд, услышанных им на фронте. Нелепость данного описания в дополнительных комментариях не нуждается. – Прим. ред.


[Закрыть]

После чайного ритуала женщины убрали все с большого стола и накрыли его вышитой скатертью с замысловатыми кружевами по краям. Судя по тому, как благоговейно с ней обращались, я понял, что это обрядовая скатерть, возможно, хранившаяся в деревне несколько столетий, переходя от поколения к поколению. Нам подали местное вино в красивых глиняных бокалах, две девушки внесли барана, целиком зажаренного на вертеле. Поставили его перед деревенским старостой, тот снял со стены большую казачью саблю, блестящую, острую, и занес над головой. Малыш, встревожась еще больше, принялся нащупывать револьвер и свирепо взглянул на Порту. Признаюсь, мне тоже было несладко. Я сидел спиной к печи и поминутно оглядывался, там ли все еще мой автомат.

Староста со свистом опустил саблю и отсек баранью голову. Потом, держа ее на весу, торжественно пошел вокруг стола и положил ее перед Портой. Мы все сидели на голом полу, а Порта, заслуживший привилегированное положение, восседал по-турецки на большой шелковой подушке. Он самодовольно взглянул на голову и потоком бессмысленных, прочувствованных русских слов поблагодарил за оказанную честь.

Перед едой нас развлекли пляской. В дверях появились четыре девушки. На них были ниспадающие белые одеяния, видимо, символизирующие зиму, следом появились еще четверо в голубом, представлявшим весну. Комната огласилась бренчанием балалаек, и при виде пляшущих девушек Малыш отвел взгляд от Порты и внезапно потерял интерес к своему револьверу. Опустил руку и жадно подался вперед, лицо его расплылось в восторженной улыбке гориллы.

– Кончай ты! – сказал Легионер, обуздывая его. – Это не бордель!

Малыш бросил на него беглый взгляд.

– Тогда чего ж они так себя ведут?

– Развлекают нас, – ответил Легионер. – Нужно только смотреть. Руками ни в коем случае не прикасаться.

Малыш презрительно хмыкнул и снова стал смотреть на обворожительный спектакль, который разыгрывали перед нами четыре зимних и четыре весенних девушки. Танец он воспринимал только как гимнастическую прелюдию к постели, и, по всей видимости, искренне считал, что Легионер дурачит его.

Тем временем Порта, всегда больше интересовавшийся прозой жизни, чем грезами, вынул из бараньей головы мозг, разделил пополам и предложил одну половину старосте, другую его старшему сыну, чем вызвал в комнате ропот восхищения и уважения. Этот немец был хорошо воспитан и обладал утонченными манерами!

Кувшин с вином постоянно переходил взад-вперед. К счастью, в калмыцком обществе отрыжка считалась верхом вежливости, и Порта возрос в его глазах, громко испортив воздух, отрезав ухо барана и любезно передав его старшей дочери старосты. Казалось, достигнув вершины калмыцкого этикета, Порта наконец обрел свое законное общественное положение.

Старуха с семечками, сев между Легионером и мной, принялась рассказывать о том, что случилось в деревне перед нашим появлением. Оказалось, мимо проезжал на конях отряд НКВД, и они первым делом увидели коричневую рубашку, сушившуюся на веревке перед домом.

– Перед домом Розы, – печально сказала старуха. – То была рубашка ее любовника. Ее любовником был немец.

Легионер скривил гримасу.

– Можно подумать, речь идет об эсэсовцах.

Комиссар, который командовал отрядом, срезал саблей рубашку и топтал конем, пока она не превратилась в лохмотья, а после этого мелочного жеста презрения послал двух подчиненных в дом искать Розу, которая спряталась в печи. Семнадцать лет назад там же прятались троцкисты. Розу нашли и повесили, как в свое время троцкистов. Вместе с ней казнили еще нескольких жителей деревни, в том числе единственного сына старухи. Тела бросили в снег и запретили родным устраивать приличные похороны. Легионер и я слушали рассеянно. Мы были буквально набиты рассказами о подобных происшествиях, и повесть ее нас не особенно трогала.

Порта с Малышом наполняли животы жареной бараниной и вином, сидели с глупыми улыбками на лицах и с танцовщицами на коленях, а я положил голову на плечо Легионера и закрыл глаза. Воздух был насыщен дымом и запахом пота, вино оказалось крепче, чем я предполагал. Полусонный, я почувствовал, как старуха придвинулась ко мне. Ощутил на лбу ее руку, отбрасывающую назад волосы, услышал ее тонкий, надтреснутый голос. Я походил на ее сына, единственного сына, убитого молодчиками из НКВД. Мы были одного возраста. Очень походил… Я заснул с легким ощущением ее старческой, мозолистой руки, гладившей меня по лбу, и впервые за много месяцев мне снилось, что война кончилась.

Наутро, когда мы уходили, старуха сунула мне в руку баранью ногу.

– Тебе, – прошептала она. – Смотри, никому больше… только тебе! Да хранит тебя Бог, сынок…

Попрощаться вышла вся деревня. Кое-кто дошел с нами до реки, но перейти ее не посмел никто. На той стороне прочесывали местность войска НКВД. Калмыки ненавидели их, боялись больше всего на свете.

– В Индокитае то же самое, – задумчиво проговорил Легионер. – Можно было чувствовать себя как дома среди врагов и погибнуть от рук своих… Помоги Бог этим беднягам, если комиссары узнают, что мы были там.

Отступление продолжалось. Метель продолжалась. Заблудившись в лесу, мы встретили отбившихся от своих казаков. Те и другие удивились этой встрече, но мы нехотя остановились для боя с ними. Казалось верхом безумия сражаться в метель посреди леса. Думаю, обе стороны с удовольствием предпочти бы разойтись без обмена ударами, но всегда находятся фанатики вроде Хайде, стремящиеся убивать.

Мы вышли из леса на открытое пространство. Ветер был так силен, что мы едва продвигались вперед. Шли час за часом в поисках линии фронта, согнувшись и увязая в снегу. Дни переходили в ночи; ночи, как мне казалось, в недели, недели – в месяцы, годы, десятилетия. Казалось, мы всю жизнь бредем по России.

– Ничего! Подождите, дойдем до Чира…

– Найдем на Чире наших…

– Дойдем до Чира, и все будет хорошо…

Наконец мы вышли к Чиру; снег по-прежнему валил, ландшафт был по-прежнему голым, и где проходит немецкая линия фронта, можно было только догадываться.

– Их здесь нет!

Поднялся крик: удивленный, потрясенный, ошеломленный.

– Их здесь нет!

Больше сотни растрескавшихся губ произносили эти слова, люди брели вперед, неспособные поверить, что мы до сих пор между небом и землей.

Больше мы не могли выносить этого. Даже самые отчаянные оптимисты упали духом. Даже грозный генерал Аугсберг рухнул на колени в сугроб и закрыл лицо руками.

– О, Господи! Господи! Смилуйся…

Он, казалось, забыл, что эсэсовцам строго запрещено верить в Бога.

Кроме завывания ветра, к которому мы так привыкли, что перестали замечать, ничего слышно не было. Ни стрельбы, ни взрывов, ни даже слабого громыхания далекой артиллерии. Никаких признаков линии фронта на сотни километров вокруг.

– Бригадефюрер! – Юный лейтенант, ставший заметно старше с тех пор, как я впервые его увидел, подбежал и встал на колени в снег рядом с генералом. – Вы не должны сдаваться! Не должны покидать нас!

– Оставьте меня! Уйдите, оставьте меня в покое! Я дальше не пойду…

– Но… все эти люди… все мы… все мы верили в вас. Вы довели нас сюда, ради бога, не сдавайтесь теперь!

Генерал посмотрел на юного лейтенанта. Его серые глаза были унылыми. Обычный безумный эсэсовский огонь погас, и он выглядел почти человечным.

– Какой смысл продолжать путь? – откровенно спросил он.

Мы стояли позади него, сбившись в кучу, ждали приказа, что делать. Лейтенант поднялся на ноги. На шее у него был синий шерстяной шарф. Мне стало любопытно, кто связал эту вещь. Мать, жена, возлюбленная? Становясь сентиментальным, я представил, как их руки любовно обернули шарф вокруг шеи, когда они последний раз провожали его на вокзал, и мне вдруг стало жаль этого юного лейтенанта, которому суждена смерть. Не старше меня, и ему суждена смерть… всем нам суждена смерть…

Кто-то позади меня разразился отчаянными рыданиями. Генерал Аугсберг вставил в глаз монокль, придал лицу обычное суровое выражение и встал.

– Так! Чего ждем? Пошли дальше!

Мы перешли Чир. Оставили позади еще одну реку.

– Следующей будет Калитва, – сказал Старик. – Мне почему-то кажется, что мы и там ничего не найдем.

– Не беспокойся, – сказал Легионер с жесткой улыбкой. – Дальше будет еще одна река… Оскол, если мне память не изменяет. А от Оскола до Донца не больше ста километров…

– А потом что? – злобно спросил я. – Что, если и там никого не окажется?

Старик пожал плечами.

– Наверно, будем идти, пока не выйдем к Днепру.

– К Днепру! – фыркнул я. – Кто, по-твоему, сможет туда дойти?

– Никто, но будет куда стремиться, – дружелюбно сказал Легионер.

Неподалеку от нас мучительно хромал фельдфебель одной из отборных частей немецкой армии. В живых, кроме него, в ней никого не осталось. Незадолго до сражения за «Красный Октябрь» их священник произнес проповедь, где утверждал, что все будет по воле Божьей. Он погиб и не мог объяснить фельдфебелю, почему Бог пожелал, чтобы вся его часть была уничтожена огнеметами русских. С тех пор фельдфебель был мрачным, ушедшим в себя.

Позади нас семенил по снегу маленький, но решительный казначей из дивизии «Великая Германия». Дома, в Вене, казначей владел отелем и некогда был таким гордым, что не снисходил до разговора с подчиненными, если не считать отдачи приказов. Однако после Сталинграда он был очень рад поговорить с любым, кто соглашался его слушать. У него состоялся долгий разговор с Портой, который хотел выяснить, почему он не устроил вместо обычного отеля первоклассный бордель. Казначей очень заинтересовался этой идеей. Он молча шел километр за километром, рисуя в воображении, какие девочки у него будут и какие услуги он будет предлагать.

Ночью мы несколько часов отдыхали в брошенной деревне, дома в ней представляли собой почерневшие развалины. В остатках сгоревшей конюшни обнаружили дохлую лошадь. Мясо на морозе отлично сохранилось, и, когда Порта разморозил его и разрезал, мы поджарили куски на открытом огне и съели на завтрак. Один солдат сказал, что такого сочного и нежного мяса еще не пробовал.