Текст книги "Фронтовое братство"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

– Надоело. Может, кто расскажет что-нибудь интересное?

– Тупая свинья, – выругался Порта, бросив свои.

– И кто еще? – спросил Брандт, склонив голову, словно бык, готовый кого-то боднуть.

– Морду разобью, – вспылил Порта. И запустил в Брандта бутылкой. Тот молниеносно пригнулся, и бутылка разбилась о стену на мелкие осколки.

– Напрасно вы так портите дом, – прошептал старый еврей.

– А тебе что до этого? – гневно выкрикнул Брандт. – Дом же не твой.

– В том-то и дело, – ответил лагерник. – Будь он моим, это не имело бы значения. Но я сожалею о нем из-за его хозяев. Притом у них двое детей, которым они его передадут.

– Откуда ты знаешь? – спросил Брандт.

– В чулане есть детская одежда, – ответил еврей.

– А у тебя самого был дом?

– Да, был. Теперь нет. Его давным-давно отобрали.

– Кто? Судебный исполнитель? – наивно спросил Краузе, эсэсовец.

Мы смеялись, пока не закашлялись.

Старый еврей кивнул.

– Судебный исполнитель? Пожалуй, можно сказать и так.

– Ты, небось, отнял у кого-то дом в веймарский период [52]52
  Период правления Веймарской республики в Германии (1918—1933 гг.). – Прим. ред.


[Закрыть]? – спросил Краузе.

– Нет, насколько мне известно, – язвительно ответил старый еврей.

– А как ты угодил в клетку, зебра? – спросил Порта, с причмокиванием высасывая единственный зуб и вытирая цилиндр обрывком старой газеты, заголовки которой все еще сообщали о победоносном наступлении немецкой армии. Покончив с этим занятием, он высморкался в победоносную армию и швырнул тысячи героев в темный угол к старой печи.

Старый евреи взял еще кусок мяса и сунул в рот. Он все еще выглядел голодным.

– Не ешь слишком много, – предостерег Старик. – Объесться можно быстрее, чем умереть с голоду. Жирная еда не для тебя.

И любезно протянул лагернику кусок постного мяса.

– Как ты попал в руки друзей Краузе? – спросил Порта, почесывая в густых рыжих волосах кончиком ножа.

– Они мне не друзья, – вспыхнул Краузе.

– Закрой пасть, – прорычал Малыш, давя вошь. – Раз Порта говорит, что друзья, значит, так оно и есть!

И отметил на столе зарубкой убитое насекомое. Они с Портой поспорили, у кого больше вшей.

Хайде застонал и поднялся. Лицо его было в запекшейся крови. Один глаз заплыл так, что совсем скрылся. Он выплюнул зуб и тыльной стороной ладони утер рот; кровь еще текла оттуда тонкой струйкой.

Порта глянул на него искоса, вставил в глазницу монокль с трещиной и щелкнул языком.

– Стукнулся слегка башкой, а, Юлиус, ненавистник евреев? Мальчик, похоже, пошел в своего известного тезку Штрайхера [53]53
  Юлиус Штрайхер (Штрейхер) – главный идеолог антисемитизма, издатель скандального «Дер Штюрмер». Повешен по приговору Нюрнбергского процесса. – Прим. ред.


[Закрыть], а, трущобный олух?

Хайде не ответил.

Подперев голову ладонью, старый еврей заговорил. Казалось, он говорит для себя. Так могут говорить только те, кто был заперт в аду молчания очень долгое время. Они, собственно, не говорят, а думают вслух, словно помимо своей воли.

– За нас принялись в тридцать восьмом году. Я скрылся, потому что у меня были связи.

– У вас, пустынных верблюдов из «Святой Земли», всегда есть связи, – глумливо сказал сидевший на полу Хайде. Слова «Святой Земли» он процедил с презрением. Ненависть его была так сильна, что он даже рисковал жизнью, выплескивая ее. И рычал, подобно злой собаке, оскалив зубы. – Жаль, что тебя не повесили, жид!

Старый еврей продолжал, даже не ведя бровью. Цербера, громко лаявшего у его ног, для лагерника не существовало.

– Я жил в Гамбурге, на Хох-аллее, возле Ротенбаума, место очень красивое, – мечтательно произнес он и вздохнул от тоски по Гамбургу в солнечном свете, когда город пахнет солью, морем, дымом из судовых труб, когда с лодок на Альстере несется смех. – Я был стоматологом-хирургом. У меня было много друзей и приличных пациентов.

– Наверняка крючконосых, как и ты, – выкрикнул Хайде.

Малыш запустил ему в голову большим куском свинины. Он повалился, но снова сел, правда, с трудом. Злобно зарычал. Прошепелявил: «Сидеть за столом с еврейской собакой», и плюнул кровью в лагерника.

– Мне удалось получить партийный штамп в паспорт и отплыть из Гамбурга на судне. Я планировал уехать в Китай через Советский Союз – что за безумная мысль!

– Они же твои друзья, – язвительно сказал Хайде. – Еврейские друзья в Москве. Один только дьявол знает, почему ты не стал комиссаром с наганом для выстрелов в затылок.

Еврей поднял взгляд.

– Ты и дьявол – вы многого не понимаете. – Он посмотрел на Хайде с непроницаемым выражением глаз. – Там тоже преследуют евреев.

Старик вяло засмеялся.

– Да, вас преследуют в Советском Союзе. В Польше. Почти во всем мире. Черт знает, почему.

И обратился к Хайде:

– Юлиус, ты должен это знать – ты, верный последователь своего тезки!

– Евреи – свиньи и мошенники, – резко ответил Хайде. – Это доказывает Талмуд.

Ненавидел евреев Юлиус Хайде из-за того, что в школе самым способным его одноклассником был еврейский мальчик по имени Мориц. Маленький Мориц помогал рослому Юлиусу. Подсказывал шепотом, писал для него шпаргалки. С годами Юлиус стал воспринимать каждую подсказку, каждую шпаргалку как мучительное поражение. В душе его копилась ненависть. В «хрустальную ночь» он восторженно принимал участие в битье витрин. Вместе с другими многообещающими юными нацистами и прочим сбродом носился, гикая и завывая, по еврейским кварталам Берлина. Все это было восхитительно безопасно, потому что власти им покровительствовали [54]54
  «Хрустальная ночь» (Kristallnacht) – принятое в литературе название для обозначения всегерманского еврейского погрома, произошедшего в ночь на четверг 10.11.1938. Непосредственным поводом для погрома стало покушение в Париже 17-летнего польского еврея Г. Грюншпана на советника германского посольства Э. фом Рата. Это действо, являвшееся хорошо продуманной акцией, было представлено нацистской пропагандой как «стихийно возникшая ярость народных масс». Полиция и СС получили приказ не препятствовать погромам, а лишь пресекать случаи мародерства. Пожарные также не принимали никаких мер к тушению горящих зданий, ограничившись лишь защитой соседних домов. – Прим. ред.


[Закрыть]. В остальном Юлиус понимал расовую ненависть не лучше всех нас двенадцати. Он зазубривал наизусть длинные фразы из подстрекательской газеты своего тезки Штрайхера.

Какое-то время мы играли молча, но карты нам наскучили. Порта достал свою флейту, высморкался пальцами, плюнул через голову Малыша и заиграл. Начинал он несколько раз, словно подыскивая приемлемую мелодию, и в конце концов остановился на «Eine kleine Nachtmusik» [55]55
  «Маленькая серенада» В. А. Моцарта (нем). – Прим. пер.


[Закрыть]. Играя, он импровизировал и вскоре очаровал нас своей музыкой. Принес в мрачный горный коттедж прелесть весны в трелях тысяч птичек, какой-то далекий, беззаботный мир. Преобразил комнату в хрустальный зал, где дамы и господа в шелковых одеяниях танцевали менуэт. Запрокидывал голову и указывал флейтой в небо. Она звучала словно полный оркестр старинных инструментов под управлением придворного музыканта. Старый еврей стал напевать без слов эту мелодию низким, хриплым голосом. Потом погрузился в мечты. Светлый дом многовековой давности, безопасный – до тридцать пятого года, когда мир вдруг преобразился, стал злым и жестоким. Женщина в светло-голубом платье, спокойная и нежная. Женщина, которую он любил. Его Анна. Как она могла смеяться! От всего сердца. Ее белые зубы сверкали, как только что пойманная сельдь под августовским солнцем. У нее на все был любезный ответ. Анна, его любимая Анна, убитая в воротах за то, что совершила «расовое преступление». Убийцами были веселые молодые люди в коричневых мундирах. Он помнил все так ясно, словно это случилось вчера. Они были в театре, смотрели «Вильгельма Телля». Когда шли домой, было всего десять часов. Он захотел взять в автомате пачку сигарет. Анна прошла немного вперед, медленно постукивая высокими каблуками. Внезапно это постукивание заглушил топот кованых сапог. Она вскрикнула дважды. Первый вскрик был протяжным, исполненным ужаса. Второй оборвался в хрипе. Парализованный, он стоял, глядя, как ее безжалостно убивают. На нее один за другим сыпались смертоносные удары. Невысокий человек из СА [56]56
  Штурмовые отряды. – Прим. ред.


[Закрыть], с пепельно-светлыми волосами, с открытым, веселым лицом, которое полюбилось бы любой матери, доской расколол ей череп. Произошло это 23 июня 1935 года, почти напротив Даммтора.

До этого у них часто бывали музыкальные вечера. Он играл на фаготе или на скрипке, она – на пианино. Анна почти всегда играла Моцарта с таким же глубоким пониманием, как этот грязный, рыжий обер-ефрейтор в высоком цилиндре.

Легионер вынул свою губную гармонику и стал играть вместе с Портой почти незнакомую нам вещь. Но она пробудила в нас мечтательность. Потом они перешли вдруг на вихревую казачью плясовую. Все грустные мысли тут же улетели. Мы пришли в неистовство, как, видимо, и казаки в станицах, когда начиналась эта пляска.

Штеге отбивал по столу ритм, заменяя ударные инструменты. Малыш с Брандтом подскочили и издали протяжный татарский вопль. Они весело подпрыгивали и хлопали ладонями по голенищам. Мы встали и последовали их примеру. Весь дом зашатался. В перерывах мы пили, как одержимые.

Старый еврей смеялся. Он тоже опьянел. Забыл убитую в воротах жену. Крепкая водка стерла из памяти конфискованный дом. Он забыл тысячи ударов, полученных от молодых людей в элегантных, безупречных мундирах, с мертвыми головами на фуражках. Забыл веревку, жадно свисавшую с гнилой балки. Ему хотелось плясать. Он плясал с Хайде. Они кричали. Пили. Пели:

 
Кто ж заплатил по счету?
 

Они ревели во всю мочь:

 
Кому это по карману?
 

Под аккомпанемент смеющейся флейты Порты мы восхищенно пели хором старую карнавальную песню:

 
И у кого куча денег?
 

– Ни пфеннинга у меня, – проревел старый еврей, выделывая смешные коленца вокруг Хайде, забывшего, что ненавидит евреев. Они наступали друг на друга и поводили бедрами.

Хайде завернулся в одеяло, приладив его кокетливо, будто платье.

Порта перешел на испанский крестьянский танец. Штеге стучал тарелками вместо кастаньет. Мы танцевали что-то, казавшееся нам фламенко.

Легионер исступленно заорал:

– Ça, c'est la Légion! [57]57
  Настоящий Легион! (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть]

Мы в изнеможении опустились на стулья. Выпили еще. Поиграли в карты. Снова выпили. Раскрасневшиеся, пьяные, дали волю языкам. Бессвязная болтовня представляла собой какую-то кашу, ингредиенты которой никто не мог бы определить. Однако нам было все равно.

 
Мы завтра все умрем.
Приди же, смерть, приди!
 

Хайде плакал на плече еврея и получал одно пространное прощение за другим. Клялся какими-то неизвестными святыми, что перережет горло каждому эсэсовцу, какой ему попадется. Шепотом сообщил старому еврею, что он, Юлиус Хайде, пьяная свинья. Потребовал, чтобы лагерник дал ему затрещину. Затрещина оказалась едва ощутимой.

– Сильнее, – икнул Хайде, подставляя щеку.

Малыш молча наблюдал за мягкими ударами старого еврея. В конце концов потерял терпение и огрел Юлиуса по голове деревянным половником.

Хайде, забулькав горлом, повалился. Перед тем, как потерять сознание, произнес:

– Спасибо, друг. Приятно получить хорошую трепку.

Наступила тишина. Какое-то время мы пили молча.

Потом ни с того ни с сего старый лагерник, слегка икая, вернулся к своему рассказу:

– Моя поездка в Китай окончилась в каком-то грязном городишке. – Поднял стакан. – Ваше здоровье. – Половина содержимого пролилась мимо рта. – Меня зовут Герхард Штиф – сейчас, раз мы находимся на службе, отставной лейтенант-пехотинец Герхард Штиф.

Он фыркнул и подмигнул, словно это было невероятно смешной шуткой.

Мы захлопали себя по бедрам и громко захохотали. Малыш притворно свалился со стула и стал корчиться от смеха. Его вырвало, и он вывалялся в блевотине. Брандт вылил на него ведро воды. Не в виде услуги Малышу, а чтобы не так воняло.

Старый еврей спокойно продолжал:

– Я служил в Семьдесят шестом пехотном полку в Альтоне. Меня приглашали в Потсдамский гвардейский. Я отказался. Гвардейцы-гренадеры с белыми нашивками! Нет, спасибо. Я предпочитал солдат Альтонского Семьдесят шестого. Я каждый вечер ходил домой поесть тефтелей. Очень люблю тефтели и картофельные оладьи.

Порта, ковырявший в ухе кончиком штыка, взглянул на еврея.

– Отдохнем немного, и я приготовлю тебе гору оладьев, – пообещал он.

– Я помогу тебе, – сказал Малыш и шмыгнул носом.

Хайде повернулся на полу и пробормотал:

– Долой Адольфа. Да здравствуют евреи!

Порта плюнул на него.

– Демобилизовался я в девятнадцатом году, – продолжат Штиф. – И снова стал учиться. В Геттингене. Прекрасные были времена, – добавил он и выпил еще чуть-чуть.

– Да, в Геттингене замечательно, – кивнул Старик. – Я там был учеником столяра у мастера Радасака на Бергштрассе. Знаешь Бергштрассе, зеб… – Он сдержался, смущенно похлопал глазами и поправился: – Герхард. – Засмеялся. – Знаешь ее, Герхард? Ты не против, что я тебя так называю? А, герр лейтенант?

Мы засмеялись. Герхард засмеялся. Старик хлопал себя по бедрам и смеялся громче всех. Потом набил табаком свою старую трубку. Эту трубку с крышечкой он смастерил сам.

– Знаешь Бергштрассе? – продолжал Старик. – Там на углу есть превосходная таверна. «Хольцауге».

– Знаю. В ней работала девушка по имени Берта, – воскликнул Герхард, голос его задрожал от восторга при мысли о ней.

– Она была полной? – с любопытством спросил Порта. И облизнулся при мысли о «девушке, которую можно пощупать».

– Нет, – ответил Герхард. – Тонкой, как угорь.

– Брр, не люблю таких, – сказал Порта. – Эти плоские доски не для меня. Мне нравится утопать в складках жира. Когда есть за что подержаться. Что может быть лучше?

– Что случилось на той станции, где тебя сняли с поезда? – спросил Брандт. И плюнул на храпевшего Хайде; тот громко запротестовал во сне. Должно быть, ему снилось, что он утка, потому что он крякал.

– Меня подозвали к окошку, за которым сидели люди в форме НКВД. Один из них, приятный, невысокий, завел меня в свой кабинет и с улыбкой сказал, что я арестован по подозрению в шпионаже.

– Но всё будет в порядке, – сказал он и засмеялся, словно это было остроумной шуткой.

Он, разумеется, имел в виду, что всё будет «в порядке», если меня расстреляют или похоронят заживо на Колыме, и что одного подозрения для этого вполне достаточно. Зачем утруждать себя затяжными судебными процессами? Гораздо проще заполнить готовый печатный бланк. Я много повидал в Советском Союзе, очень много, но через колючую проволоку. Первым русским словом, какое я выучил, было «давай». Его вбили в меня винтовочными прикладами. Знаете, товарищи, я возненавидел два цвета: зеленый НКВД и черный СС.

Старик кивнул, вынул изо рта трубку и выпустил большой клуб дыма.

– Герхард, дружище, мы тебя поникаем. Фуражка с зеленым околышем может и нас вогнать в дрожь [58]58
  Автор в который раз путает форму сотрудников НКВД и служащих пограничных войск, управление которыми, впрочем, осуществлялось в рамках общей структуры НКВД. Отличительным цветом первых был малиновый. – Прим. ред.


[Закрыть].

Он откинулся на спинку стула, водрузил ноги на стол, закрыл глаза и продолжал молча курить.

Штиф продолжал:

– В Борисове нам приходилось самим добывать себе еду. В реке, протекавшей через лагерь, было много рыбы [59]59
  Незнание автором темы. Лагеря в СССР (впрочем, как и в Германии) никогда не строились так, чтобы через них протекала река – прекрасная возможность для побега. – Прим. ред.


[Закрыть].

– А где это – Борисово? – спросил Штеге.

– На Дальнем Востоке, почти там, где восходит солнце.

– Если еды хватало, значит, было не так уж плохо, – сказал Брандт. И откусил большой кусок салями.

Штиф бросил на него долгий взгляд. Отпил из бутылки шнапса большой глоток.

– Ты так думаешь? Знаешь, что такое красная рыба?

Легионер подался вперед и пристально посмотрел на Герхарда.

– Это от которой заводятся черви?

– Да, в печени.

Легионер протяжно, многозначительно свистнул.

– Там, в Борисове, чертовски утонченная публика. Значит, у тебя в печени черви, лейтенант?

Штиф кивнул.

– Да, и причиняют сильную боль. Поедают тебя изнутри. Прием таблеток только продлевает мучения.

– После этой красной рыбы нас отправили на соляные копи в Язланово [60]60
  И Борисово, и Язланово – вымышленные населенные пункты. – Прим. ред.


[Закрыть], – продолжал он. – Оттуда на Урал, на паровозостроительный завод. Потом вдруг всех немцев, австрийцев, чехов, поляков и прочих «детей Гитлера» отправили в пересыльную тюрьму в Горький [61]61
  Ныне Нижний Новгород. – Прим. ред.


[Закрыть]. Через несколько дней путешествие на запад продолжилось. В Львове произошла самая большая неожиданность в нашей жизни. Там НКВД и СС устроили обмен людьми. С криками и язвительным смехом привезенных с востока передавали эсэсовцам, а переброшенных с запада – войскам НКВД. Друзья мои, приходилось ли вам часами сидеть на корточках?

Он взял у Брандта предложенную сигарету. С удовольствием глубоко затянулся. На секунду закрыл глаза и продолжал:

– Приходилось вам так тесниться в железных фургонах, что половина из находившихся там умирает от удушья? Ощущали, как мягок труп, когда стоишь на нем много часов подряд? Это новый способ перевозки людей.

Мы закивали. Нам это было знакомо; мы знали, что доктор Герхард Штиф из Гамбурга, лейтенант-пехотинец в отставке, не преувеличивает. Торгау – да, мы были знакомы с этой тюрьмой. И с Ленгрисом, и с фортом Пливе. Мы тоже испытали на своей шкуре все их диктаторские методы.

Штиф снова приложился к стакану. Мы все последовали его примеру.

– Черт! – выкрикнул он. – У меня был Железный крест, полученный в четырнадцатом году, и Орден Дома Гогенцоллернов. Гауптштурмфюрер СС сказал с усмешкой, что награды кайзера Вильгельма не стоят и плевка. Хотя сам носил их две.

– Видимо, он был ослом, – заметил Старик.

– Конечно, – сказал Легионер. – Иначе бы не служил в СС.

– Перед тем как попасть в Baukommando [62]62
  Строительную команду (нем). – Прим. пер.


[Закрыть], я провел долгое время в Штутгофе и Майданеке, – продолжал старый еврей. – И вот теперь нахожусь среди вас.

– В Майданеке скверно обходятся с заключенными? – спросил Краузе, будто сам не знал.

– Охранники там жестокие. Как и в большинстве лагерей и тюрем.

– А в Советском Союзе они не хуже? – пожелал узнать бывший эсэссовец.

– Нет, не хуже. В сущности, и охрана, и заключенные одинаковы и там, и там. В лагере номер четыреста восемьдесят семь на Урале нас кормили баландой. Такой же суп заключенные получали сотни лет назад. Противный, пересоленный, дурно пахнущий. С тюлькой, которая воняет даже живой. В Майданеке нам выдавали хлеб с червями, железками, щепками. Многие заключенные давились этим хлебом. Солдаты НКВД били нас прикладами, кололи штыками, хлестали нагайками. Эсэсовцы пользовались девятихвостыми плетками и резиновыми дубинками. И у тех, и у других были тонкие цепи, от ударов ими лопались почки. В НКВД убивали выстрелом в затылок. Эсэсовцы больше всего любили вешать так, чтобы человек едва касался пальцами земли. Как видишь, эсэсовец, разница не так уж велика.

Он сказал это с улыбкой благовоспитанного врача, которым был когда-то.

– Я не эсэсовец, – запротестовал Краузе.

Любезная улыбка доктора Штифа стала чуть саркастической.

– Это будут говорить многие, когда придет время сводить счеты.

– В СС и НКВД все добровольцы [63]63
  Абсолютно не соответствует действительности. – Прим. ред.


[Закрыть], – зловеще прорычал Порта. – То, что потом они будут трусить, не оправдание. – И указал пальцем на Краузе. – Ты всегда будешь эсэсовской крысой. Мы не пристрелили тебя давным-давно лишь потому, чтобы выдать тебя кому следует и полюбоваться, как тебя будут ломать на колесе, когда наша революция победит. Мы сказали тебе раз и навсегда, что ты свинья, что приличные люди терпят тебя в своем обществе только оттого, что вынуждены терпеть.

Штиф покачал головой.

– Зачем быть таким кровожадным? Его наверняка будут мучить дурные видения, когда он состарится…

– Если состарится, – перебил Порта, злобно глянув на Краузе,

– …и будет сидеть в одиночестве. Это гораздо хуже, чем быть повешенным.

– Аллах мудр. Аллах справедлив, – протянул Легионер н отвесил поклон в юго-восточную сторону.

– В форте Пливе нам приходилось справлять большую нужду, сидя на длинной доске, – заговорил Брандт. – Каждый, кто падал в яму, тонул в дерьме. Утонули многие. Эсэсовцы и охотники за головами заключали пари на то, как долго сможет человек продержаться на поверхности.

– В Майданеке такая же доска, – кивнул старый еврей. – Многие захлебнулись в той яме. Упавший погружается медленно, будто в болото. Когда он скрывается, на поверхность с бульканьем выходят пузырьки воздуха. Словно из кипящей каши.

Малыш выплюнул кусок гусиной ноги и приложился к бутылке чешского пива.

– В Брюкенкопфе-три возле Торгау нам приходилось мочиться друг на друга и марать подштанники. От черного пива все страдали поносом.

Мы с удивлением посмотрели на Малыша. Раньше он не говорил ни слова о своем пребывании в тюрьме. Мы понятия не имели, что он совершил и где содержался.

Малыш откусил кусок салями, тут же выплюнул, обмакнул его в чашу с вином и сунул в рот. И продолжал говорить с набитым ртом, поэтому разбирать слова было трудно.

– Унтершарфюрер из «Мертвой головы» сломал мне в трех местах руку.

Он стал ковырять в зубах кончиком штыка и сплевывать во все стороны. Потом немного отпил из чаши, в которую макал колбасу.

– И оторвал мизинец на ноге щипцами, совершенно новыми.

Малыш выпил еще немного чешского пива. Поднялся, схватил большое кресло, занес над головой и, грохнув о пол четыре или пять раз, разбил на куски. Потом принялся пинать обломки.

– Вот что я сделаю с этим унтершарфюрером, когда найду его. Я знаю, он служит в одном из лагерей на Везере.

И на лице его появилась улыбка, не сулившая тому эсэсовцу из «Мертвой головы» ничего хорошего.

– В Ленгрисе нас колотили палками, – сказал я. Мне вспомнился давний сочельник под голыми тополями, на ветвях которого каркали вороны, и оберштурмфюрер СС Шендрих, командовавший: «Раз-два, раз-два!» – крикливым голосом, прерывавшимся от восторга, когда кто-то терял сознание. Я не сказал, что сделаю с Шендрихом, если мы встретимся. Надеюсь, мы не встретимся никогда.

– В Фогене кое-кого из нас ради забавы кастрировали, – сказал Легионер, сжимая обеими руками гранату, глаза его сверкали, словно у Карла Моора [64]64
  Карл Моор – центральный персонаж драмы Ф. Шиллера «Разбойники». – Прим. пер.


[Закрыть], когда отмщение было близко.

– В Гросс-Розене повесили вниз головами триста шестьдесят семь евреев, – заговорил Штеге. – У одного отрезали нос и бросили псу Максу. Этот пес очень любил человечину. Пока он ел нос, мы должны были петь: «Дорогой, больше я уж тебя не увижу».

– Я, когда вернулся домой из форта Цинне, пытался повеситься, – сказал Старик.

Мы немного посидели в молчании. Мы уже знали о том, что Старик хотел повеситься. Жена успела вовремя перерезать веревку. Знакомый священник поговорил с ним. Больше Старик уже не пытался покончить с собой.

– Когда война окончится, – сказал Герхард Штиф, – приглашаю вас всех на пиво в «Полпетуха» на Ганзаплатц.

– Замечательно, – выкрикнул Брандт. – Встретимся там и зальемся пивом!

– «Дортмундер Экспорт» [65]65
  Популярный сорт немецкого светлого пива. – Прим. ред.


[Закрыть], по бочонку на брата, – засмеялся Штеге. – Да, по бочонку, – восторженно добавил он.

Нам почудился запах этого пива. Мы захлопали друг друга по плечам и издали исступленный вопль в честь дортмундера, который будем пить в пивной «Полпетуха».

– А знаете «Зеленую козу» на Альберт Рольфгассе? – воодушевленно прокричал Штиф, перекрывая общий шум. – Там подают лучшие на свете тефтели и тушеное с уксусом жаркое.

– Нет, мы не знаем этого заведения, – засмеялся Штеге, но, если покажешь его нам, в благодарность покажем тебе кабак «У Лили», там лучшие девочки в Гамбурге. Одна может делать все, что угодно – прямо-таки факирка. Говорят, она изучала искусство любви в пенджабской пагоде в Раджпуре [66]66
  Автор плохо представляет себе назначение буддийских пагод, а также регионы, в которых они распространены. – Прим. ред.


[Закрыть].

– Остановим выбор на «У Лили», – решил Старик.

– А шлюхи там есть? – спросил Малыш сквозь шум.

– Сколько угодно, – ответил Штеге.

– Кончилась бы война, – вздохнул Малыш, – чтобы можно было сразу туда отправиться.

– А потом поднимем шум на весь город, – закричал Порта торжествующе. – Будем драться со всеми обормотами и ухлестывать за всеми девочками.

– Только нужно не застрять в «Полпетуха», – сказал Штиф. – Там очень приятно, и после двух кружек дортмундера понимаешь, что тебя мучает жажда.

– Давайте поиграем в марьяж или в «двадцать одно», – предложил Бауэр, рослый мясник из Ганновера, всегда пугавшийся перед атакой. Он говорил, что нужно старательно избегать всякого риска. Риск себя не оправдывает. Утверждал, что потерял многое, став солдатом.

– Не хочу я никаких крестов, – сказал он, – ни золотого, ни железного, ни деревянного. Десять часов работы на хорошей колбасной фабрике под началом покладистого мастера, вечером хорошая девочка, партия в марьяж, пиво с парой товарищей после работы – больше ничего мне не нужно.

Играли мы с полчаса. Герхард Штиф выиграл около двухсот марок. Мы ему подыгрывали. Он делал вид, что не замечает.

– Мастерски играешь, Герхард, – засмеялся Порта. – Всех нас за пояс заткнешь.

Чтобы в игре могли участвовать все четырнадцать, мы стали играть в банк. Когда Герхард открывал нужную карту, восторг наш не знал границ.

– Черт возьми, Герхард, ты будешь богачом. Может, станешь нашим работодателем после войны, – сказал Брандт.

– Да, только давайте не забывать, что нужно совершить революцию перед тем, как вернуться домой, – предупредил Порта. И высморкался пальцами на стенную панель, куда до него сморкались многие, используя пальцы вместо платка.

Брандт придвинул бутылку к Герхарду.

– Глотните еще, герр лейтенант.

Герхард глотнул и поставил бутылку на стол так же, как мы, с уверенным стуком. Стук этот был очень важен. Он показывал, что с бутылкой ты на дружеской ноге. Ее нельзя возвращать на место как домохозяйка, капнувшая на зельц чуточку уксуса. Ты ставишь бутылку так, словно бы говоришь: «Слушай, товарищ Шнапс, твое место здесь! Черт возьми, мы с тобой можем похвастаться кое-чем, чего не знают ни Бог, ни дьявол». Служанка просто опускает бутылку. Сопляки, которые хотят порисоваться, ударяют бутылкой о стол, а люди из порта и с фронта, с больших грузовиков и заводов ставят бутылку именно с таким стуком. Свидетельствующим, что они взрослые. Это люди, которые усмехаются, когда другие разевают рот, и которым сама бутылка говорит: «Привет, старый пьянчуга!»

Унтер-офицер Хайде поднялся снова. Нагло, провокационно втиснулся между Краузе и Герхардом. Положение на минуту стало взрывоопасным. Шум, крики. Выпалив ряд оскорбительных ругательств, Хайде сел рядом с Герхардом, на то место, которое занимал Краузе. Усмехнулся, опрокинул пару стаканчиков шнапса и щелкнул языком.

– Карты Юлиусу Хайде. – Искоса взглянул на Герхарда. – Давай обдерем этих вонючек!

Герхард кивнул. Мы играли молча. Герхард постоянно выигрывал. Хайде расстроился.

– Везучий же ты, – воскликнул он. – Я скоро окажусь на мели. Если так будет долго продолжаться, мне придется после войны стать альфонсом.

– Подумаешь, – небрежно заметил Порта. – Ты уже был им до войны.

Хайде с понурым видом сказал:

– Проигрался!

Герхард усмехнулся.

– Могу дать кредит.

– Под какой процент? – насмешливо спросил Хайде.

– По ставке, какую берут ростовщики с ненадежных типов, – решил за Герхарда Легионер.

– Это будет двести пятьдесят процентов! – воскликнул Порта, бросив на стол пикового туза.

Порта забрал весь банк. Триста семьдесят марок и четыре сигареты с опиумом.

Мы схватили пиковый туз Порты и тщательно его осмотрели. Он явно сплутовал.

Хайде и Брандт взяли кредит на ростовщических условиях.

– Умники, – насмешливо сказал Легионер. И хмуро посмотрел на Порту, сидевшего над своими деньгами.

– А ты, Гроза Пустыни, будь добр, закрой пасть, – угрожающе сказал Порта. И снова крупно выиграл. Ссудил деньгами Краузе под двести семьдесят пять процентов. Вложение денег в этого типа было весьма ненадежным, так как он являлся осужденным за трусость эсэсовцем. На Краузе имели зуб два разных лагеря, и судьба могла настигнуть его в любой момент.

– Мы устроим в Гамбурге первоклассные петушиные бон, – возбужденно воскликнул Бауэр, – и ты, лейтенант, будешь у нас главным.

– Да, снимем лучший зал, – засмеялся Штеге.

– Черт возьми, какой петушиный бой можно устроить там! – заорал Малыш. Мысленным взором он видел, как петухи убивают друг друга – а мы тем временем обманываем игроков.

За окном сияла большая круглая луна. Казалось, она смеется над всеми четырнадцатью кандидатами в покойники.

Легионер убрал со стола карты и опрокинул пинком свой стул.

– Надоело. Давайте вместо этого устроим боксерский матч!

Все тут же было организовано. В поединке должны были встретиться Малыш и Хайде. Тесьму с диванов и кресел связали концами и обозначили ей границы ринга. Двое рослых мужчин стояли наготове в трусах и пехотных сапогах. Руки им перебинтовали марлевыми бинтами. Боксерских перчаток у нас не было.

– Я расквашу тебе рыло! – пригрозил Малыш, разжигая себя.

– Я вышибу тебе мозги, – выкрикнул Хайде.

– Все будет отлично, – торжественно заявил Порта.

Легионер кивнул.

Малыш усмехнулся и начал размахивать руками.

– Господи, как не терпится уложить тебя.

Легионер удержал его.

– Никаких ударов, пока не подам сигнал. И будете вести бой, пока один из вас не окажется в нокауте.

– Само собой, – воскликнул Малыш. И шумно заходил по комнате в пехотных сапогах.

Хайде сощурился и гневно посмотрел на него.

– Имей в виду, ублюдок, я чемпион города! Ты у меня похнычешь!

Легионер ударил гранатой по пустой противогазной коробке. Это был сигнал начать бой.

Боксеры подскочили и закружили по рингу. Оба держались как спортсмены, но мы знали по опыту, что спортивности их хватит не надолго. Как только кто-то первым нанесет сильный удар, бой перейдет в обычную драку со всеми ее подлыми уловками. Этого-то мы и ждали.

Хайде, прижав подбородок к груди, все время преследовал Малыша. Он походил на молодого быка, решившего прогнать всех других быков на край земли.

Малыш пятился и рычал, как белый медведь, которого хотят лишить куска мяса. Оба противника вполголоса осыпали друг друга ругательствами.

Внезапно Хайде выбросил вперед правую руку и три или четыре раза ударил Малыша в лицо. Голова дернулась назад, словно на пружине. Малыш заревел от ярости и неистово замахал кулаками, не попадая в усмехавшегося Хайде, уходившего от всех смертоносных ударов. Он постоянно держал стойку и мастерски действовал в защите.

После трех раундов лицо Малыша было основательно разукрашено. Хайде стал слишком самоуверенным. После десятого он провел сильный удар слева по ребрам. Появилось кроваво-красное пятно.

Малыш сплюнул кровь и злобно зарычал.

– Теперь Малыш озверел, – радостно выкрикнул Штеге. – Если заденет Юлиуса, то убьет.

– Давай, Малыш! – крикнул Порта. – Он сказал, что побьет тебя запросто, как девчонку!

Малыш остановился и свирепо взглянул на Порту.

– Этот охламон так сказал?

Порта с усмешкой кивнул.

– Да, и еще кое-что.

Хайде тут же воспользовался остановкой Малыша и нанес ему сильный удар в солнечное сплетение. Потом ногой по запястью.

Малыш заревел от боли и бурлившей ярости. Опустил голову, как баран, и ринулся вперед. В стремительном движении вышвырнул с ринга Легионера, порвал канаты и запустил табуреткой в Хайде; тот отскочил и укрылся позади нас.

Из груди Малыша вырывались странные, звериные звуки. Он почти ничего не видел, потому что глаза его совершенно заплыли. Хайде ударил его ногой в живот и кулаком в лицо – это называется «датский поцелуй».

Они носились друг за другом кругами. Наконец Малыш после болезненного удара левой по шее опустился на колени.

Хайде набросился на него, будто хорек. Они кусались, рычали, пинались, плевались. Потом оба поднялись на ноги. Лицо Малыша распухло от ударов Хайде так, что стало вдвое больше обычного.

– Нож! – заорал Малыш. – Дайте мой нож!

Хайде нанес пинок, от которого Малыш упал ничком. И на секунду забыл об осторожности. Эта секунда решила участь Хайде, как во многих предыдущих боях. Малыш сцапал его за щиколотку, встал с ревом, словно больная горилла, ухватил за брыкающиеся ноги и бил о пол головой, пока руки Хайде не повисли, как плети. Потом швырнул обмякшее тело в угол, получил свой приз, улегся и заснул.