Текст книги "Фронтовое братство"

Автор книги: Хассель Свен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

V. Еврей

– Ты выгодный товар, – сказал Брандт, водитель вездехода. – Все евреи в гиммлеровских концлагерях стали первоклассным предметом торга.

– Это неправда, – воскликнул старый еврей в полосатой одежде заключенного.

Брандт засмеялся. Хайде засмеялся. Мы все засмеялись, но невесело.

– Ты и все евреи всегда будете тем, что есть сейчас – и были тысячи лет – просто-напросто товаром, козырем в руках правителей, который они пускают или не пускают в ход, смотря по делам на их политическом рынке, – продолжал Брандт.

Штеге кивнул.

– Смысл в том, что ты говоришь, есть. Сейчас в силе мы. Когда война кончится, будете вы. Это как на барометре – «солнце» и «дождь». Сейчас мы на солнце, а вы в тени. Но скоро все может оказаться наоборот. Во всяком случае, па политическом рынке евреи сейчас один из лучших товаров.

Старый еврей слушал с открытым ртом. В его пустых глазах светилось отчаяние.

– Это неправда, – прошептал он. – Цепи скоро будут разбиты, как в то время, когда Моисей выводил нас из египетского рабства.

И устало засмеялся.

– Это было возможным две тысячи лет назад. Сейчас нет. Кое-кто из вас убежит от гиммлеровской шайки, но в других странах тоже будут Гиммлеры, и они сообразят, как использовать вас для своей пользы. Вы так и останетесь просто товаром.

– Нет, – сказал старый еврей. – Придет новая эра.

Порта наклонился к нему и протянул двести марок.

– Это поможет тебе встать на ноги в новой эре, о которой ты говоришь. Когда найдешь ее, непременно отправь нам открытку.

Громкий смех.

Еврей бережно взял деньги. Посмотрел на Порту с легкой улыбкой.

– На какой адрес отправлять?

Порта пожал плечами.

– Кто знает? – Голос его понизился до доверительного шепота. – Как увидишь на земле ржавую каску, постучи по ней и спроси: «Кто здесь гниет?» Когда подойдешь к моей, я отвечу: «Один из самых глупых скотов в немецкой армии». Тогда сунь под нее открытку, и я возьму ее в полнолуние.

– Я люблю тебя, – сказал я ей и при этом подумал: «Я много раз говорил это. Интересно, всерьез ли говорю сейчас».

Гизела негромко засмеялась. Морщинки вокруг ее глаз выглядели восхитительно.

– Вряд ли это принесет нам счастье.

С этими словами она обвила руками мою шею и поцеловала меня.

Мы сидели на диване, глядя в окно на Альстер. По реке плыл старый пароход с пассажирами. Она провела пальцем по моему сломанному носу.

– Очень больно было, когда его сломали в Торгау?

– Нет, но кровь шла ручьем.

– Совсем не больно?

– Пожалуй, слегка – хотя да, потом боль была сильной.

– Свен, глаза у тебя холодные, даже когда ты смеешься. Суровые. Постарайся сделать их добрыми!

Я пожал плечами.

– Разве можно изменить свои глаза? У тебя они карие и ласковые. У меня серые и злые. Я злой, потому что этого требует моя работа.

– Нет-нет, ты не злой.

– Ошибаешься. Я один из гитлеровских солдат и должен быть злым.

– Чепуха. Ты не солдат, и уж никак не гитлеровский. Ты парень, которого одели в безобразную форму с жестянкой на груди. Это война злая. Нелюди. Поцелуй меня еще раз! Прижми к себе. Крепче. Крепче! Ну, хватит. Теперь мне уютно. До чего замечательно чувствовать себя в безопасности. Всегда бы так.

Я поцеловал ее вместо ответа. Мы легли на диван и уставились на розетку на потолке. На улице ссорились какие-то люди. Со скрежетом остановился трамвай.

– Как ты выглядишь в гражданской одежде?

– Да ну тебя к черту. Хуже шута, – заверил я ее.

– Ты грубо выражаешься.

– Знаю, но это присуще людям моей профессии.

Гизела приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь увидеть дно колодца.

– Ты боишься себя, – сказала она и приникла губами к моим. Горячие губы, упругое тело – на миг они пробудили во мне нечто вроде нежности. Солдат на войне не привык к тому, что его любят как личность – солдата любят только за его тело, за его мундир – и потому, что рядом больше никого нет.

Ерунда, подумал я и снова равнодушно взглянул на розетку. Мы опять лежали на спине, рассеянно глядя в потолок.

– Как бы мне хотелось пойти на охоту, – нарушил я молчание. Чуть погодя добавил: – На утиную. Утки сейчас великолепные. Прилетают с востока большими, жирными.

– Мы с мужем часто охотились на уток, – бездумно сказала она. И тут же закусила губу, потому что упомянула о муже.

– Где сейчас твой муж? – спросил я, хотя мне было совершенно все равно, где он.

– В России, со своей дивизией.

Черт, что мне до этого, подумал я и все-таки слушал ее успокаивающий шепот.

– Мой муж оберст. Получил дубовые листья к Железному кресту [47]47
  Ошибка автора: получить дубовые листья к Железному кресту было нельзя – они давались лишь к Рыцарскому кресту Железного креста, или, проще говоря, к Рыцарскому кресту. Кстати, награда довольно высокая – ее получило всего 890 человек. – Прим. ред.


[Закрыть].

Я улыбнулся.

– Мы называли их овощами. Твой муж герой? Надо полагать, да, раз получил железку и овощи.

– Ты насмешничаешь, Свен, ты жесток.

– Нет. Твой муж, оберст, герой?

– Нет, офицер запаса, как и ты.

– Я не офицер запаса, черт возьми! Никоим образом! – воскликнул я с такой гримасой, будто проглотил что-то отвратительное.

– Я хочу сказать, он такой же, как и ты. Терпеть не может войну и фюрера.

– Для меня загадка, почему так мало людей, которым нравится Адольф. Почему, черт побери, мы с ним связались?

– Ты никогда не был за Гитлера? – спросила она, приподнявшись на локте. И пристально на меня посмотрела.

Я отвернулся и стал смотреть на Альстер, изучая причудливые маневры своего мозга.

– Ты никогда не был за Гитлера? – повторила она.

– Да, Гизела, много лет назад был за него и верил в него. – Я громко засмеялся. – Господи, верить в такого комичного типа!

– Ты сказал – комичного? – удивленно спросила она. – Ты вправду видишь в нем что-то смешное?

– Нет, если не задумываться, он полная противоположность смешному. Но теперь я совершенно в него не верю. Что в нем? Малыш говорит попросту: «Он тупая свинья». Твой муж, оберст, тоже когда-то был за него?

– Да, верил, что Гитлер спасет Германию.

– От чего нужно было спасать ее? – спросил я.

– Не знаю, но считалось, что Германию он спасет. Все говорили так. А ты не верил, что он спасет страну?

– Нет, никогда. Верил, что даст нам еду и работу.

– Свен, а разве ты их не получил?

– Получил, но с течением времени еду стали выдавать по карточкам, да и работа, знаешь ли, оказалась не совсем той, о которой шла речь. А теперь помолчи, сука, я больше не могу об этом говорить.

– Свен, ты невозможен. Тебя нельзя пускать в приличное общество. Приличные люди не говорят «сука» тем, кого любят. И вообще не употребляют этого слова.

– Вот как? Все женщины суки и больше ничего. И шлюхи, все до единой. Разве ты не пришла в «Ураган» поиграть в шлюху?

– Свен, это не так.

– Кой там черт не так! Ты хотела повидать шлюх. Помешанных на сексе мужчин. Хотела видеть секс, ощущать секс. Вот для чего ты пришла в «Ураган» с Лизой. Лиза получила, чего хотела. А ты трусливо удрала, как дилетантка, кем, собственно, и являешься.

– Ты отвратителен.

– Может быть. А ты ждала чего-то другого? Думала, что в гитлеровских казармах и на Восточном фронте нас учат хорошим манерам? Мы – самое гнусное сборище наемных убийц, какое только существовало. Мне жаль общество, которое со временем вынуждено будет принять нас вновь.

Гизела обвила руками мою шею и так крепко поцеловала, что я ощутил кровь на ее губах. Потом снова расслабилась.

– Наверное, будет гроза, – сказала она сонным голосом.

Было очень душно. Гизела лежала в комбинации. Сиреневой, с белыми кружевами. Я бы сказал, что это комбинация шлюхи. Из дорогих.

Улица оглашалась шумом множества людей и часто останавливающихся трамваев. В частности, двенадцатого маршрута. Совершенно нелепого.

Я сбросил свой мундир на пол. На красном ковре он, черный, угрожающий, выглядел отвергнутым. Одна из мертвых голов бессмысленно улыбалась, глядя в потолок. Одному лишь Богу известно, кто выдумал эти мертвые головы!

Вдали загудела сирена. Усилилась до адского завывания. Мы поглядели в окно. Дама в сиреневой комбинации и солдат с перебитым носом.

– Воздушная тревога, – сказала она и подняла взгляд к безоблачному небу с красным заревом заката.

– К черту тревогу. Иди сюда, давай проведем это время как можно лучше.

– Ты невозможен!

Я подвел ее к дивану и уложил на спину.

В то время как на улицы под нами падала смерть, наши тела соприкоснулись, и мы на несколько минут забыли обо всем. Двое опустошенных, праздных людей, не знающих, чем еще заняться. Комбинация ее порвалась. Это распалило нас еще больше. Она вскрикивала. Мы забыли обо всем.

Высоко в небе большие бомбардировщики чертили белые линии.

– Ты шлюха. Одна из дорогих, – прошептал я.

– Думаешь? – спросила она со смехом.

– И я люблю тебя. Останусь здесь, с тобой. К черту все остальное.

– И всех остальных?

– И всех остальных. Ты…

Бомбы падали, но вдалеке. Очевидно, где-то возле Кайзер-Вильгельмштрассе.

Гизела вздохнула и крепко обняла меня. Я ощущал ее стройное тело, прижавшееся к моему. Гладкое, гибкое, пахнувшее свежестью. То был не застарелый, противный солдатский запах, тот сухой запах, который пристает ко всем на фронте. Господи, каким отвращением он переполнял меня все эти годы! Я так и не смог к нему привыкнуть. Маникюр и педикюр у Гизелы были кроваво-красными. Она задрала ногу, и я видел красные ногти сквозь тонкую ткань чулок. Ноги у нее были длинными, красивыми.

Я провел ладонью по изгибам ее ноги от щиколотки до округлости бедра.

– Появись сейчас твой муж, он бы нас застрелил.

– Муж не появится. Он со своей дивизией. Штурмовой дивизией.

– В какой дивизии служит герой-оберст? – спросил я.

– Будь добр, оставь это. Хорст в Двадцать восьмой стрелковой, командует полком [48]48
  28-я пехотная дивизия уже 1.12.1941 была переформирована в 21-ю легкопехотную дивизию, а та, в свою очередь, 1.7.1942 стала 28-й егерской дивизией, коей и осталась до мая 1945 г. – Прим. ред.


[Закрыть].

– Знаю эту дивизию. Ее эмблема – сокол. Мы называли ее соколиной. Нам пришлось сражаться бок о бок под Гомелем и Никополем. Настоящие мясники. Ты больше не увидишь своего мужа!

– Не говори таких вещей.

– Думаешь сейчас о нем?

– Может быть, – ответила Гизела, придав глазам рассеянное выражение. – Возможно любить сразу двух мужчин? – спросила она чуть погодя.

– Не знаю. Наверное.

Гизела заплакала. Тихо, спокойно. Слезы текли не переставая.

Я погладил ее голое тело, не зная, что сказать. Потом погладил по волосам, как гладят кошку.

– Война во всем виновата, – сказала она.

Прозвучал отбой воздушной тревоги. Снова послышался уличный шум теплого вечера. Люди снова смеялись, с облегчением. Налет был небольшим. Всего несколько сот убитых и раненых.

Мы выпили чая с ромом и снова полезли на гору. Вечно юную, прекрасную, где все ново и на вершине которой поджидает забвение. Мы были опытными альпинистами, знакомыми со всеми вершинами и кратерами, однако же нащупывали свой путь е изумлением. Были исследователями с поистине восточным жаром. Потом устали и погрузились в блаженный легкий сон.

– Расскажи что-нибудь о том, что происходит там, – неожиданно попросила Гизела.

Я попытался уклониться, но она не отставала. Требовала.

– Правда, людей убивают только потому, что они другой национальности? Я имею в виду евреев.

– Правда, уверяю тебя. И убийство – это еще не все. Можешь купить на удобрение мешок еврейского или цыганского пепла.

Я откусил кусок от яблока.

– Кто знает? Может, я сейчас ем еврейского ребенка. Пеплом удобряют и плодовые деревья.

– Не верю.

– Нет? А это еще не все. Ты не представляешь…

– Почему люди так ненавидят евреев? – спросила она.

– Не знаю. Лично у меня нет ненависти ни к евреям, ни к другим народам, но я часто встречал людей, у которых она есть. И вовсе не нацистов. Совсем наоборот.

– Они, должно быть, помешанные.

– Конечно. Мы все помешанные. Совершенно сумасшедшие. А нормальные сидят в концлагерях и тюрьмах. Мир перевернулся вверх тормашками, и только сумасшедшие имеют право жить. Я повидал много сцен, забыть которые не смогу. Например, нашу встречу с евреем, когда мы искали партизан.

– Расскажи, – попросила Гизела и дремотно потянулась.

– Это долгая история. Уверена, что хочешь ее слушать?

– Почему бы нет? Расскажи.

– Мы искали партизан в чешских горах. Занятие приятное, у нас была возможность заботиться о себе и бродить небольшими отрядами почти без всякого контроля. Время от времени мы стреляли в воздух, чтобы создавать впечатление деятельности. Как и ожидалось, этот громадный расход патронов приводил к тому, что нашим донесениям о больших сражениях с партизанами верили. Только партизан мы не видели и не слышали. Они избегали встреч с нами, а мы – с ними.

Нам всегда удавалось найти, что поесть и выпить, а если ничего не было, Малыш с Портой отправлялись охотиться на серн – в котелке и в цилиндре, вооружась автоматами.

– Порта носил цилиндр? – удивленно спросила Гизела.

– Да. В Румынии он выиграл в карты шелковый цилиндр. И постоянно носил его, а Малыш – котелок, который стянул в доме престарелых.

– Выглядели они, должно быть, комично, – засмеялась она.

– Не то слово, но было облегчением иметь возможность превратить проклятую гитлеровскую войну в забаву. Гитлер был бы не особенно рад узнать, какого невероятного количества боеприпасов стоили эти охотничьи экспедиции вооруженным силам Германии. Они редко возвращались с серной или с оленем. Большей частью со свиньей или с теленком, в них легче попасть, потому что они на привязи.

Как-то вечером вскоре после заката мы наткнулись на покинутый коттедж в горах и решили расположиться там на ночь.

– Кто «мы»? – перебила Гизела.

– Ты их не знаешь. Группа бесшабашных профессиональных убийц, солдат одного из тех полков, которые вечно рискуют жизнью.

Обитатели коттеджа, видимо, успели хорошо поесть перед тем, как были вынуждены его покинуть. На столе оставались деликатесы. Словно в роскошном отеле – там, где нет войны. Свинина, жареный гусь…

Еда понравилась бы нам гораздо больше, если б мы не почувствовали странного сладковатого запаха, как только вошли. Пока ели, запах, казалось, все усиливался. Порта пошел наверх узнать, не идет ли он оттуда. Вскоре он позвал нас. Вышел на лестничную площадку и встал, потирая рукавом цилиндр.

– Там какой-то умерший в постели тип, – сказал он. – Вот откуда запах.

Хайде усмехнулся.

– Подумать только, умер, лежа в постели. Это оскорбление войне и гитлеровским призывам к героизму.

Гизела постепенно засыпала. Меня тоже клонило в сон. Мы задремали, но я не мог отогнать мыслей о той ночи в коттедже.

Мы, все двенадцать, поднялись взглянуть на того человека. Это был старик, лежавший в белой рубашке.

– Обделался в постели, – сказал Порта, снявший толстое крестьянское одеяло. – Вот же старая свинья. Отличная постель, в которой мы собирались спать.

– Фу, какая вонь, – сморщил нос Штеге.

– Стало быть, наш студент не выносит этого запаха? – спросил Порта. И ткнул труп штыком.

– Смотри, не продырявь его, а то пойдет трупный газ, – предостерег Старик. – Тогда будет невозможно здесь оставаться. – Оглядел комнату, подергал себя за нос, как всегда, когда возникала проблема, и сказал: – Надо бы его похоронить.

Малыш с Портой взяли простыню за оба конца и вынесли труп. Но вырыть могилу оказалось невозможно; земля была слишком твердой. Поэтому его погребли в навозной куче. Это оказалось значительно легче.

Покончив с похоронами, мы продолжали есть, пить и играть в «двадцать одно».

– По этому чертову дому кто-то ходит, – проворчал Хайде, оглядывая комнату, в которой мы сидели.

Коптившая керосиновая лампа тускло освещала нас.

– Кончай эту чушь, – раздраженно прошипел Порта. – Играй или отправляйся в навозную кучу к тому старику, тебе там самое место.

– Это как понять, рыжая образина? – возмутился Хайде и отодвинулся назад вместе со стулом.

Рослый, плечистый Малыш поднялся, сдвинул котелок на затылок и утер нос пальцами. Потом схватил массивный дубовый стол с тарелками, мясом, бутылками, банками, оружием и всем прочим и отставил, чтобы освободить путь к бледному, разъяренному Хайде, стоявшему по другую его сторону.

– Чего суешься? – выкрикнул Хайде. – Тут дело между Юлиусом Хайде и Йозефом Портой. Тебя оно не касается, тупая горилла.

Малыш хмыкнул, размахнулся, и Хайде с громким стуком шлепнулся на пол.

Стол вернули на место, игра возобновилась. Но сосредоточиться на ней было трудно. Мы напрягали слух. Хайде лишь высказал то, что беспокоило всех. Наши первобытные инстинкты пробудились. Все почему-то были настороже. В этом коттедже было что-то неладное.

Мы играли примерно с полчаса, потом Старик неожиданно бросил карты и громко закричал в потолок:

– Если там кто-то есть, выходи!

Тишина. Угрюмая тишина. Ни звука. И все-таки там что-то было. Теперь мы все это знали. И это было что-то живое.

Пришедший в себя Хайде снова попросил карту. Он сидел, хмурясь и потрагивая свой автомат.

– Что за черт? – прошептал он.

– Кто-то прячется, – пробормотал Штеге и прижался спиной к стене, держа автомат у бедра. Губы его нервозно подергивались.

– Может, мы попали в партизанское гнездо, '– негромко произнес Старик. – Тогда спокойной ночи, мальчики!

Малыш достал одну из гранат, которые постоянно носил в карманах и бросал в самые неприятные места.

– А не взорвать ли этот вонючий хлев к чертовой бабушке?

– Кончай, – сказал Старик. – Давайте обыщем его, чтобы можно было играть спокойно. Иначе все спятим.

Мы толпой поднялись по лестнице. Держа наготове оружие, готовясь скосить огнем все, что попадется на пути.

Порта сильным пинком распахнул дверь и отскочил. Легионер открыл огонь из автомата, всаживая свинец в совершенно темную комнату, и расстрелял весь рожок. Хайде бросил гранату в соседнюю.

– Огонь по дьяволам! – закричал Порта, выбежав на шедший вокруг всего дома балкон.

Из стволов десантных карабинов и автоматов злобно засверкали синеватые вспышки. Это походило на сражение с ветряными мельницами.

– Vive la Légion! [49]49
  Да здравствует Легион! (фр.). – Прим. пер.


[Закрыть]– крикнул Легионер, размахивая автоматом над головой. И тигром бросился в комнату, где уже взорвалась брошенная им граната.

Там поднялся неимоверный шум, словно он сражался с несколькими партизанами; но минуты через две мы выяснили, что там за битва. Легионер наткнулся на платяной шкаф без дверцы, тот повалился на него, и Легионер оказался словно бы в капкане. Высвобождался он с криком и стуком.

Через четверть часа весь второй этаж был жутко разгромлен. Пух из толстых крестьянских перин, которые мы с перепугу вспороли, сеялся повсюду, словно мелкий снег.

Мы стояли на лестничной площадке и напряженно прислушивались. Всюду темнота. Снизу до нас долетел легкий шорох.

– Mon Dieu, – негромко вырвалось у Легионера.

По спинам у нас поползли мурашки страха. Хайде первым потерял голову.

– Кто там? Мы держим вас на мушке, дьяволы! – заорал он так, что тихий дом содрогнулся.

За его криком последовала полнейшая тишина. Мы вновь напряженно прислушивались в полной уверенности, что здесь есть еще кто-то живой.

– Может, убраться отсюда? – прошептал Малыш, подходя к одному из окон.

Снова шелест внизу.

– Стой! – крикнул Порта и выпустил вниз очередь из автомата. – Стой!

Малыш взвыл и выскочил в окно, обдав нас осколками стекла.

Всех охватила паника. Мы больше не могли выносить неизвестность. Все стремились выбраться наружу. Малыш словно бы унес с собой нашу смелость.

У Хайде заело затвор. И он запустил автоматом в неведомое существо в темноте.

Мы как-то ухитрились выбраться наружу – все, кроме Штеге. Он остался внутри.

– Нужно его вызволить, – сказал Старик. И мы снова вошли в проклятый дом.

– Хуго, где ты? – негромко позвал Старик.

Кто-то чиркнул спичкой и зажег керосиновую лампу на столе.

В тусклом свете мы увидели высокого, тощего человека в полосатой концлагерной робе. Старик первым оправился от удивления.

Жутко исхудавший человек вытянулся по-военному и, не сводя глаз со Старика, отрапортовал:

– Герр фельдфебель! Заключенный номер тридцать шесть семьсот восемьдесят девять пятьсот восемь А докладывает. что покинул свою железнодорожно-строительную команду сорок три пятьдесят шесть Ост!

– Пресвятая Дева! – воскликнул Порта. – Ну и высказывание. Ты выучил его не в воскресной школе.

– Зебра, есть тут еще кто-то? – спросил Малыш.

– Никак нет, герр ефрейтор.

– Кончай ты, – раздраженно прикрикнул Старик.

– Это почему? – спросил Малыш, польщенный обращением по званию и словом «герр». Такого он еще не слышал.

– Заткнись, – приказал Старик. – Отыщи Штеге, чтобы можно было продолжить игру. – И обратился к лагернику: – Поешь чего-нибудь. Похоже, тебе это необходимо.

Старый лагерник нервозно огляделся. Он стоял посреди комнаты, вытянув руки по швам.

– Садись, старик, – улыбнулся Порта, радушно указав на стол. – Возьми ломоть хлеба и кусок мяса. Жратвы тут много. Найдешь и чем горло промочить.

Челюсть старого лагерника конвульсивно задвигалась.

– Герр обер-ефрейтор, заключенный номер тридцать шесть семьсот восемьдесят девять пятьсот восемь А просит разрешить ему сделать заявление.

– Говори, приятель, – проворчал Малыш, сдвинув светло-серый котелок на лоб.

Старый еврей молчал. Казалось, он подбирает нужные слова. Он понимал, что неосторожное слово может повлечь за собой смерть. Несмотря на наши нарукавные повязки с черепом, костями и красноречивой надписью «Strafabteilung» [50]50
  Штрафной батальон (нем). – Прим. пер.


[Закрыть], он видел в нас врагов.

– Эй, зебра! Что хотел прошептать нам? – рявкнул Порта. И ткнул грязным пальцем в сторону высокого, исхудалого человека с желто-серым, давно не мытым лицом.

Лагерник устало переводил налитые кровью глаза с одного из получающих плату от государства убийц на другого.

– Ну, что хотел сказать? – усмехнулся Брандт, бывший водитель вездехода. И принялся ожесточенно высасывать зуб с дуплом, издающим ужасный запах. Идти к зубному врачу он не осмеливался, предпочитая терпеть боль. В конце концов мы стали совать в дупло всё – от пороха до соляной кислоты. Даже сушеный птичий помет. Это была идея Порты.

– Скажи что-нибудь, – обратился я с улыбкой к человеку в полосатой робе.

– Да заткнитесь вы, болваны! – прикрикнул Старик. – Не видите, что сводите человека с ума своими дурацкими вопросами? Не понимаете, что от страха он еле жив? Если б видели себя в зеркале, тоже получили бы шок. Дьявол – красавец по сравнению с вами.

Он подошел к старому еврею и обнял его за плечи. Почесал бровь мундштуком трубки и заговорил на свой обычный манер:

– Не нужно бояться нас, друг мой. Мы не такие плохие, какими выглядим. Что ты хотел сказать? Говори свободно! Если считаешь, что мы тупые свиньи, скажи. Потому что так оно и есть.

Лагерник глубоко вздохнул и посмотрел на Старика, невысокого, плотно сбитого рабочего с бородатым, добродушным лицом под черной пилоткой танкиста. Глаза их встретились. Почти черные – лагерника и ясные, голубые – Старика. Мы поняли, что эти люди нашли друг друга.

– Герр фельдфебель! Взять здесь что-нибудь было бы грабежом. Я прятался в этом доме три дня, но ничего не тронул.

Старик со смехом покачал головой.

– Выброси из головы эту ерунду. Садись за стол и ешь. Что такое теперь грабеж? Что такое изнасилование? Сущий пустяк, ничего больше. – И обратился к Хайде: – Принеси еще еды и выпивки.

Хайде, разинув рот, пялился на человека в полосатой робе, словно увидел что-то неестественное, недоступное пониманию.

Малыш наклонился к нему и рявкнул так, что было слышно на несколько километров:

– Марш за жратвой, навозный жук, пока не получил по роже!

Хайде вздрогнул. И неохотно пошел на кухню выполнять приказ Старика.

Порта с Легионером пошли наверх искать Штеге. Он лежал без сознания в коридоре. Приведя его в себя, мы выяснили, что в паническом бегстве из дома он ударился головой об распахнутую дверь.

– Где ты спал в течение тех трех дней, что провел здесь? – спросил Старик лагерника.

– В кухне на полу, герр фельдфебель.

– Брось ты к черту эти обращения по званию! Здесь много кроватей, не понимаю, почему ты не лег на одну из них.

– Потому что у меня вши; а потом, я не хотел мять аккуратно прибранные постели.

– Господи! – воскликнул Порта и громко расхохотался. – Все были бы такими тактичными. Тогда бы война превратилась в бал.

Старик со смехом покачал головой.

– Да ты просто ангел, приятель. Парочка твоих вшей мало что добавила б к тому, что останется здесь после нашего ночлега; я уж не говорю о том, что наделают наши друзья с другой стороны, когда придут сюда. И они, и мы не столь тактичны, как ты, кого называют мразью.

Вошел Хайде с окороком и шнапсом и швырнул съестное на стол.

Штеге взял с полок одну из книг и протянул Старику.

– Хозяева дома – люди предусмотрительные, – сказал он со смехом. – Вовремя переметнулись.

Мы посмотрели на книгу: Карл Маркс.

– Вот бы гестаповцы нашли ее, – проворчал Хайде.

– Заткнись, подлиза! – зарычал Порта. – Пока не вырвали тебе язык. Мы не забыли, как ты стучал.

Хайде гневно взглянул на долговязого Порту в цилиндре, но автомат, будто бы случайно качнувшийся в руке рыжего обер-ефрейтора, заставил его смолчать. Он еще помнил путешествие по лесу.

– Жаль, такой хороший стол, – заметил старый лагерник, когда Легионер стал резать на нем окорок.

– Стол не твой, – оборвал его Брандт, точно так же резавший хлеб боевым ножом.

– Вещи надо беречь, – упрямо заявил лагерник.

– Заткнись, жид! – злобно выкрикнул Хайде.

Мы напряженно ждали, что за этим последует. Зная Хайде, мы предчувствовали осложнения.

Порта потирал рукавом цилиндр и сатанински усмехался. Штеге поигрывал гранатой. Старик смотрел в потолок и молча тасовал карты. Малыш с шумом объедал гусиную ногу. Брандт макал куском хлеба в банку с вареньем. Краузе, бывший эсэсовец, попавший к нам за трусость и политическую неблагонадежность, ковырял в зубах штыком. Его маленькие, зеленые глаза злобной собаки были устремлены на Хайде, посмевшего нарушить едва ли не самый суровый закон штрафных полков: оскорбить арестанта.

Хайде взял бутылку шнапса и стал пить из горлышка. Не касаясь его губами и запрокинув голову; бесцветная жидкость лилась ему в рот длинной струей. Кадык ходил вверх-вниз. Часть шнапса сбегала от уголков рта к шее.

Он поставил бутылку на стол с громким стуком. Из нее выплеснулась часть содержимого. Наклонился к лицу лагерника. Покрасневшие от выпивки глаза смотрели злобно. Конвульсивно икнул.

– Слушай, зебра! Я, Юлиус Хайде, унтер-офицер Двадцать седьмого танкового штрафного полка, говорю, что ты вонючая, вшивая еврейская свинья! [51]51
  Здесь и далее – 27-й танковый полк 19-й танковой дивизии никогда не был штрафным, это был обычный танковый полк. – Прим. ред.


[Закрыть]

И торжествующе огляделся.

– Что скажешь на это, жид?

Старый еврей, сидя за столом, равнодушно смотрел на пьяного Хайде. Словно не понимая, что оскорбление это относится к нему. Все грязные ругательства на него не действовали. Он слишком часто их слышал. Мозг их больше не усваивал. Он стал невосприимчив к ним.

Хайде поводил головой, словно бык перед тем, как броситься на матадора.

– Я о тебе говорю, гнилой труп! – процедил он уголком рта. – Ты еврейская вошь! Вонючий кусок еврейского дерьма! – Запрокинул голову и громко захохотал над своим остроумием. Продолжая смеяться, повторил: – Еврейское дерьмо!

Он повторял это, чередуя «дерьмо» с «сортиром», «навозной кучей», не забывая добавлять слово «еврейский». Сел на своего любимого конька. Погонял его. Не давал покоя языку. Орал и выл.

Мы сидели молча. Старый лагерник ел, не обращая на него ни малейшего внимания. Казалось, он сидит в комнате совершенно один и не слышит потока грязных ругательств.

Порта выжидающе усмехался. Малыш ковырял в носу. Легионер насвистывал: «Приди, приди, приди, о Смерть».

Старик неторопливо раскладывал карты. Штеге покусывал палочку. Краузе ловил вошь.

В руке Хайде неожиданно появился пистолет. Щелчок спущенного предохранителя прозвучал для нас грохотом.

– Ну, еврей, сейчас я вышибу твои дерьмовые мозги!

Он злобно усмехнулся, медленно поднял пистолет и навел на голову старого лагерника.

Настала зловещая тишина. Старый еврей поднял голову и посмотрел на Хайде удивительно безжизненными глазами.

– Хотите застрелить меня, герр унтер-офицер? Ну, что ж… Застрелите вы меня или собаку, от этого ничего не изменится. Разница лишь в том, что собака боится смерти, если понимает, что она близится. Я – нет. Я много лет каждый день ждал ее. Застрелите меня, раз вам так хочется. Только давайте выйдем наружу. Здесь мы испачкаем пол.

– Кончай эту чушь, – прошипел Хайде. Мы видели, как его палец плотно лег на спуск.

Один Старик не смотрел на него. Перевернул одну карту в своем пасьянсе. Пиковая дама.

– Убери пистолет! – отрывисто приказал он.

Хайде вытаращился на него в изумлении.

– Я ненавижу проклятых евреев, всегда хотел убить кого-то из них.

– Немедленно убери!

Малыш встал и выхватил нож.

Старик поднял взгляд.

– Юлиус Хайде, брось пистолет!

Легионер снова замурлыкал под нос песенку о смерти.

Хайде медленно опустил руку. Пистолет со стуком упал на пол. В глазах его сверкал ужас. Только что задиравший нос сверхчеловек превратился в съежившуюся от страха дворняжку.

Хайде издал продолжительный хриплый писк, будто загнанная в угол крыса, видящая перед собой блестящие клыки терьера. Хотел убежать, но Легионер подставил ему ногу. Он упал и растянулся на полу.

Малыш схватил его за ноги и весело закружил. Голова Хайде со стуком ударилась о стену. Доведший себя до белого каления Малыш занес нож и хотел ударить его в спину. Но его схватил за руку старый еврей.

– Нет, нет, товарищ, не убивай его!

Мы удивились тому, что жертва Хайде защищает его, но еще больше нас удивило слово «товарищ» в устах человека, который до сих пор обращался к нам так, словно мы были богами.

Малыш отбросил потерявшего сознание Хайде и в изумлении воззрился на старого еврея, который держал его за руку и, смертельно побледнев, дрожал всем телом.

– Что за черт? – изумленно спросил он. – Почему не прикончить эту вонючку? Он же над тобой издевался.

Старый лагерник покачал головой.

– Нет, товарищ, он не оскорблял меня. Я в самом деле еврей. Все остальное он говорил не всерьез. Он болен. Это пройдет, когда мир придет в себя.

– Болен? – усмехнулся Порта. – Скажешь тоже. Хайде – самый здоровый из гнусных мерзавцев во всем мире. И заслуживает смерти.

Малыш восторженно закивал и оттолкнул еврея.

– Йозеф Порта, ты прав. Может, Малышу проверить, как глубоко он сможет всадить нож ему в горло?

Лагерник схватил руку Малыша, поцеловал ее и взмолился:

– Нет, нет, оставь его! В конце концов, все дело во мне!

Старик протестующе махнул рукой.

– Не будьте такими кровожадными. Оставьте эту свинью валяться и садитесь продолжать игру.

Мы сели, правда, с легкой неохотой. Старик стал раздавать карты.

– Не хочешь сыграть в «двадцать одно»? – спросил он лагерника.

– Нет, спасибо, герр фельдфебель.

Старик в отчаянии потряс головой и вскинул руки.

– Господи! Неужели не можешь называть меня «товарищем»? Назвал же ты так Малыша, этого болвана с бычьей шеей!

Лагерник кивнул и раскрыл рот, но заговорил не сразу.

– Постараюсь говорить «товарищ», но это нелегко.

Какое-то время мы играли молча. Потом Брандт бросил карты.