Текст книги "Фронтовое братство"
Автор книги: Хассель Свен
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
II. Обиталище смерти
– Вы сборище болтливых старух, – заорал капеллан, оберст [15]15
Здесь и далее – соответствует чину полковника. Но вообще ситуация странная: дело в том, что званию полковника у военных священников соответствует декан Вермахта (Wehrmachtsdekan), а это очень высокий пост. Скорее, должен был фигурировать военный священник Вермахта (Wehrmachtkriegspfarrer), соответствующий капитану, или священник Вермахта (Wehrmachtfarrer), соответствующий майору. – Прим. ред.
[Закрыть] фон Цлавик, когда мы застонали. Его очень раздражало то, что мы выдаем свою боль. – Просите Отца Небесного помочь вам, но Господь отвернулся от таких никчемных людишек.
Он приказал прекратить скулеж. Пригрозил запереть нас и держать взаперти, пока не сгнием. Бог бесконечно милосерд, доверительно поведал он нам, но только к достойным людям и хорошим солдатам, а не к такому сброду, как мы, самые отвратительные подонки общества. Вскинул распятие в нацистском салюте, потом приказал санитарам унести завернутые в простыни трупы. Чуть попозже простыни принесли обратно – для следующих.
Оберст-капеллан плюнул и покинул нас.
В тот же день он упал на лестнице и сломал руку. В трех местах.
– Он выл, как вы, все вместе взятые, – усмехнулась санитарка, сестра Моника, которой для поддержания духа дважды в день требовался мужчина.
– Ну, что ж, всякие попадаются, – сказал Легионер. Перевернулся на другой бок и прославил Аллаха. Потом негромко рассказал нам о святом, который один ушел в бесплодные, каменистые пустыни горного хребта Риф.
В Третьем полевом госпитале, расположенном в бывшей польской духовной семинарии в Кракове, молчаливые врачи и их помощники возились с ранеными. Операционная находилась в бывшем кабинете ректора. Добрый пастор вряд ли мог предвидеть, что стольким предстоит умереть там. В мирное время эти смерти – только в этой комнате – задали бы работу нескольким расстрельным командам.
Я лежал на низких носилках с ощущением, что подо мной рифленое железо. Под ножом находился кто-то с раной в голове. Он умер. На стол положили командира стрелкового подразделения с раной в животе. Он умер. Трое умерли. Двое остались в живых. Потом настала моя очередь.
– Сохраните ступни, – это были мои последние слова перед тем, как я погрузился в сон под наркозом. Хирург промолчал.
Когда я очнулся в какой-то палате, ступни были на месте. Первые часы были приятными, спокойными. Потом началась боль. Невероятная. Другие чувствовали себя не лучше. Когда темнота милосердно сгустилась в сильно пахнувшей карболкой палате, ее заполнил нечленораздельный шум. То были стоны пытаемых, нескончаемая песнь пропащих.
Надо мной склонилась санитарка, пощупала пульс и исчезла. Температура у меня поднялась. По мне пополз страх смерти – словно змея, обвивающая кольцами тело. Я не мог ничего ясно разглядеть. Перед глазами были только дымка и разрозненные образы. Четче всего я видел Старуху с косой в углу. Она нетерпеливо ходила. Серая старуха в черном плаще и с косой в руках выглядела очень деятельной.
– Хорошо поохотилась, да? Замечательно. Ты дерьмо, вонючее дерьмо! Думаешь, я тебя боюсь? Я повидал вещи поопаснее. Куда поопаснее. Бояться тебя? Ха!
Разумеется, я боялся. Черт возьми, боялся до жути.
Санитарка появилась снова.
– Пошла вон, пропахшая карболкой сука. Оставь меня. Погоди, придут московиты [16]16
Некорректное употребление термина. Так в Европе называли русских лишь до XVIII в. – Прим. ред.
[Закрыть], тогда ты забегаешь, нацистская дрянь. Тогда увидишь кое-что.
Нет, вернись, пожалуйста! Господи, как мне страшно.
Но санитарка исчезла. Старуха с косой усмехнулась. Сквозь стоны других я отчетливо услышал хриплый булькающий звук. Старуха пошла чуть быстрее. Терпение ее было на исходе.
Легионер напевал: «Приди, приди, приди, о Смерть». Я умерил слух. Не хотел слушать эту проклятую песню; но ее подхватили тысячи других: «Приди, приди, приди, о Смерть». Снова булькающий смех из угла.
Старуха провела пальцем по острию косы, светлой, блестящей косы. Удовлетворенно кивнула. Коса была острой. Как ножи больших гильотин в Плётцензее и Ленгрисе [17]17
Это самые известные тюрьмы Германии, смертная казнь в которых приводилась в исполнение через гильотинирование. – Прим. ред.
[Закрыть]. Как нож, отделивший голову Урсулы от ее стройной шеи [18]18
История Урсулы описана в романе С. Хасселя «Легион обреченных». – Прим. ред.
[Закрыть]. Я подумал, есть ли гильотины на Колыме. Что это с тобой, глупый скот? Я думал, ты простился со своей берлинской любовью, еврейкой, спавшей с эсэсовцами, потому что она обладала чувством юмора. Красавица. Лакомый кусочек. Перестань реветь, баба! Когда-то ты хотел быть офицером. Хотел быть солдатом, болван. И что ты теперь? Дерьмо, боящееся Старухи с косой. Чего тебе беспокоиться? Выходи из игры. Кто будет беспокоиться о тебе, кроме тебя самого, недоумок? Разве не странно? Ни одна душа о тебе не подумает, когда ты откинешь копыта. Тогда давай, скотина, переноси меня через Стикс [19]19
В древнегреческой мифологии река, отделявшая царство мертвых от мира живых. – Прим. ред.
[Закрыть]. Думаешь, я боюсь тебя?
Старуха встала и запахнула черный плащ. Мерными шагами пошла к моей койке. Я издал пронзительный вопль.
Санитарка снова пришла. Вытерла мне лоб чем-то восхитительно прохладным. Шел дождь. Мерно, успокаивающе постукивал. Старуха с косой ушла. И забрала из палаты двоих.
Через семь дней меня перевели в палату, где лежали Малыш и Легионер. Малыш заработал две недели гауптвахты, которые ему предстояло отбыть после выписки. Когда старшая медсестра отделения и еще три появились в дверях, он закричал: «Урра, девки пришли! По койкам, ребята!»
Поднялся жуткий скандал. Окончился он через час, когда начальник медицинской службы вкатил Малышу две недели. Тот никак не мог понять, за что. Ему было невозможно втолковать, что армейский госпиталь – не бордель. Он видел бордели везде, где замечал женщин.
– Чего здесь только не бывает, – усмехнулся Легионер. – Некоторые санитарки до смерти хотят переспать с ребятами при орденах на груди. Вот обер-ефрейтор Хансен здесь уже почти полтора года, знает всё обо всех. Говорит, что сестра Лизе вбила себе в голову родить мальчика, пока еще есть время. Переспала с целой компанией мужчин, однако мальчик так и не появился. Но она все не теряет надежды. Упорна, как всегда. Считает это своим национальным долгом.
III. Малыш-диктатор
Однажды нас с Легионером закутали в одеяла и отнесли туда, откуда были видны поблескивающие воды Эльбы и шедшие против течения буксиры. Вскоре к нам присоединился Малыш, его тоже усадили в шезлонг. Мы сидели там целый час, слушая стук заклепочных молотков на верфи.
Одна санитарка учила меня ходить. Мои ноги были парализованы. Когда мы взбирались на утес, осколок последней гранаты задел позвоночник. Ходить я постепенно научился, пролив реки пота. Санитарка была очень терпеливой. Старой, некрасивой, но вместе с тем нежной.
Я забыл ее имя. Мы очень часто забываем тех, кто помог нам, врагов же – никогда.
Малыш совал свой кулачище под нос каждому из десяти наших соседей по палате.
– Это не дамская ручка. Советую уяснить с самого начала.
– Наводит на мысль о похоронном бюро, – пробормотал, хмурясь, Штайн.
– Приятно слышать, – сказал Малыш. – Твои слова показывают, что соображения ты не лишен. Сидеть на койках разрешаю – но вот слушайте! Как только скажу: «Принести пива!», вы скидываетесь и бежите со всех ног за пивом для Малыша. И попробуйте только разбавить его! Если вдоволь напьюсь пива, буду шелковым, как котенок, имейте это в виду. Но если пива не будет, – он сделал длинную паузу и зловеще оглядел всех, – пусть Господь смилуется над вами!
Россия была забыта. То есть, то, что мы знали о России, – Восточный фронт. Это гораздо худший ад, чем те, какие описывают священники, даже из сект, основанных исключительно на страхе человека перед неведомым. Самый изобретательный миссионер из такой секты не сможет нарисовать ад, хотя бы слегка напоминающий тот, какой мы видели на Восточном фронте – ад, населенный дьяволами в зеленом и в хаки, настоящими садистами.
Теперь мы были далеки от этого ада. Мы были ранеными, больными, распутными, пьяными. Нам было на все наплевать. Забудь и живи. Завтра смерть.
В конце концов мы оказались в хорошем армейском госпитале в Гамбурге с покладистым главным врачом, с хорошими и плохими медсестрами. Операции остались в прошлом. Нас слегка изрезали в Кракове, еще немного в Берлине, и теперь – в Гамбурге, еще самую малость. Мы не были прикованы к койкам и могли выходить за территорию госпиталя. Пить запрещалось, но мы все равно пили. Время мы проводили, распутничая, устраивая драки, постоянно посещая кабаки и трахаясь с невестами и женами других солдат.
Невысокий Легионер был больше не в состоянии трахаться по милости унтершарфюрера СС [20]20
О значении и соответствии различных званий вермахта и СС см.: Залесский К.А.. III рейх. Энциклопедия. М.: Яуза-ЭКСМО, 2004. – Прим. ред.
[Закрыть]из концлагеря Фаген, развлекавшегося любительской хирургией. Поскольку он не мог развлекаться нарушением шестой заповеди [21]21
«Не прелюбодействуй!» – Прим. ред.
[Закрыть], приходилось изыскивать другие способы. Альфред Кальб, бывший капрал Второго полка французского Иностранного легиона, пил медленно, целеустремленно и непрерывно. Когда кто-нибудь говорил: «Гроза Пустыни слегка навеселе», он бывал очень пьян, до такой степени, что любой другой свалился бы с ног.
Малыш повсюду провоцировал драки. Объявлял всем, что приехал в Гамбург убить кого-нибудь, предпочтительно солдата-тыловика. Избил одного из вышибал в Сант-Паули, заподозрив, что тот разбавляет пиво водой. Когда хозяин попросил оплатить счет, Малыш бросил его в руки девушек-хористок. Между столами ходила лошадь, которую посетители поили пивом. Малыш увел ее и бросил в коридоре дома медсестер, что вызвало большой скандал. Главный врач, доктор Малер, узнав об этой выходке, засмеялся.
– Что за беда, пусть себе развлекаются.
Доктор Малер был самым невоенным армейским врачом, какого только можно вообразить. Он много лет практиковал в английских колониях. Его специальностью были тропические болезни. После неудачного покушения на Гитлера двадцатого июля нацистские власти арестовали его. Поговаривали, что он едва избежал виселицы. Он был как-то связан с адмиралом Канарисом, главой немецкого сопротивления [22]22
Это одна кз версий, тиражируемых на Западе, представляющая Канариса активным борцом сопротивления. И действительно, он, вроде бы, был связан с заговорщиками и даже покрывал их, но сам не «подставлялся». Тем не менее его осудили, причем следствию не удалось доказать его причастность к заговору, и он в конце концов был казнен по личному распоряжению Гиммлера. Лишь спустя время в ФРГ родилась легенда о Канарисе-заговорщике, а насколько она правдоподобна, никто не может сказать. В то же время не очень понятна датировка – Канарис был арестован 23.7.1944, то есть после описываемых в романе событий. – Прим. ред.
[Закрыть]. Как ему удалось уцелеть, оставалось неясным. Когда доктора Малера спрашивали об этом, он пожимал плечами и отвечал: «Ерунда». Продолжал совершать обходы в сопровождении главной медсестры Эммы. Благодаря беззаветной преданности делу этого врача тысячи людей сегодня живы.
Однако в госпитале были и скверные врачи, ни на что не годные нацисты, главным развлечением которых было выискивать «уклонистов» и симулянтов. Например, доктор Франкендорф. Он постоянно преследовал рядового-зенитчика Георга Фрайтага, страдающего странной лихорадкой, понять природы которой никто не мог. Постоянно проводили анализы крови, но они давали отрицательный результат. Когда все считали, что Фрайтаг выздоровел, лихорадка начиналась снова. Под началом этого бандита, доктора Франкендорфа, проводились внезапные налеты с целью проверки, нет ли у Георга пропитанного бензином сахара или других повышающих температуру средств. Найти ничего не удавалось. Франкендорф устраивал допросы, упрашивал, угрожал, ругался, но всякий раз уходил побежденным и глубоко разочарованным.
Нравилось это Франкендорфу или нет, лихорадка у рядового Георга Фрайтага никак не проходила.
В том, что Георг симулирует, была уверена и вся наша палата. Малыш с полудня до полуночи делал ему самые баснословные предложения в обмен на его секрет. Правда, мотивы у него были не те, что у Франкендорфа. Ему казалось, что Фрайтаг нашел превосходную болезнь. Георг покачивал головой.
– Поверь, друг, лихорадка у меня настоящая.
Малыш разочарования не скрывал. Орал, грозился набить тому морду. Однажды в ярости даже отправил пинком за окно таз с водой, но безрезультатно. Георг свято хранил свой секрет.
Вообще Георг был странным парнем. Не пил, не играл в карты, не выказывал интереса к женщинам. Лишь прогуливался, когда позволяла болезнь. Был симпатичным, кротким парнем. Помогал санитаркам, и они все любили его, как ребенка – кем он, в сущности, и был.
Мы сидели в палате № 72, оттуда был виден Реепербан, в конце шоссе зловеще вырисовывался Дворец правосудия. Из пивоварни в Сант-Паули доносился запах пива.
Легионер вынул из-под матраца большую бутылку кюммеля [23]23
Датский ликер из тмина и анисового семени с добавлением ароматических трав. – Прим. ред.
[Закрыть]. Она пошла по кругу. Малыш блаженно рыгнул и сделал два больших глотка. Посмотрел, не выражает ли кто недовольства. Гейнц Бауэр был уже слегка пьян. Это раздражало Малыша, пребывавшего в «обидчивом» настроении.
– Недавно кокнули нескольких хорошеньких девушек, – сказал Пауль Штайн. Он имел в виду трех женщин, убитых в Гамбурге за последние две недели.
– Этот убийца, должно быть, псих, – сказал Малыш, глотнул из бутыли и снова рыгнул. – Последнюю задушил чулком, а потом искромсал.
Пауль сказал, что первые девушки были задушены чулком или чем-то из белья, потом изнасилованы и изрезаны ножом. Видимо, убийце доставляло удовольствие душить их интимным предметом одежды. Полицейские просто вне себя оттого, что не могут его найти.
– Может быть, этот маньяк – доктор Франкендорф? – предположил Малыш, и глаза его загорелись. – Черт возьми, ребята, вот бы ему отрубили башку!
– Bon Dieu [24]24
Господи (фр.). – Прим. пер.
[Закрыть], это было бы замечательно, – воскликнул Легионер. Мысленным взором он уже увидел, как глупая голова Франкендорфа падает в корзину.
– Видали фотографии, вывешенные на витрине в участке на Давидштрассе? – спросил Мориц Клокита, судетский чех-доброволец. Мы его терпеть не могли. – Нужно запретить законом вывешивать такие снимки, – продолжал он. – Скоро Божий гнев обрушится на них, на нас всех.
– Это как понять? – спросил Малыш и запустил в него комком кислой капусты. Он набивал ею рот из кастрюли, которую на всякий случаи держал под кроватью в картонной коробке.
Мориц принял торжественный вид.
– Неужели не сознаешь, что этот скандал приведет к дурному концу? Вас поразят гром и молния.
– Вполне понимаю, что Бог может слегка рассердиться из-за женщин со вспоротыми животами, – добродушно ответил Малыш, прожевав капусту, – но это не повод наказывать меня, Грозу Пустыни, Свена или шупо [25]25
От Schutzpolizei (нем.) – гражданская полиция, или постовые. – Прим. авт.
[Закрыть]с Давидштрассе. Никому из нас в голову не придет резать женщин. Мы предпочитаем обходиться с ними на обычный манер.
– Господи! – негодующе воскликнул Мориц.
– Не кощунствуй, – предостерег Малыш, грозя ему пальцем.
Остановить Морица было невозможно. Он обратился к нам:
– Вы богохульники, дьявольское отродье! Стрела Господня поразит вас за то, что отказываетесь видеть вокруг грубые нравы.
И словно священник, отлучающий от церкви прихожанина, указал пальцем на Малыша и заговорил нараспев:
– Ты искуситель, сосуд зла, но добро сокрушит тебя.
Малыш обламывал зубы, пытаясь откусить от большого куска жесткой свинины. Он вынул мясо изо рта и свирепо поглядел на Морица.
– Как ты меня назвал?
– Ты сосуд зла, – произнес нараспев Мориц. – Жизнь – это тернистый путь, усеянный соблазнами, и ты самый опасный соблазнитель.
Сидевший на полу со свининой в руке Малыш раскрыл рот в изумлении. Мориц сделал в его сторону угрожающий жест.
– Но тебе не совратить меня, дьявол! Искуситель и соблазнитель, велю тебе: «Отыди!»
Остановил Морица в этой анафеме Легионер, со смехом воскликнув:
– Voila [26]26
Здесь: «Будет вам» (фр.). – Прим. пер.
[Закрыть], хватит мрачных разговоров.
Принявшийся снова за свинину Малыш неторопливо поднялся. Из его горла вырвалось рычание.
– Будь поосторожнее, нападая на Малыша, болван. Очевидно, ты не знаешь, что я спас свою душу, что теперь я благочестивый человек, купивший отпущение грехов. Хочешь знать цену этого отпущения, чешский иуда, продавший свое благочестие Адольфу? Пять литров водки, литр коньяка и двести махорочных сигарет [27]27
Имеются в виду самокрутки. – Прим. ред.
[Закрыть]. Я рисковал жизнью, воруя их у интенданта Двадцать седьмого полка – а теперь такой сопляк, как ты, говорит, что я нечестивый!
Он ударил Морица по лицу куском свинины. Мориц лежал на краю койки, позеленев от страха.
– Содомская вошь, – бросил Малыш. Плюнул на Морица, который лежал трупом, глядя остекленелыми глазами на Малыша, и вновь принялся сражаться со свининой. Рот Морица открывался и закрывался, как у полу дохлой трески. Малыш ругнулся, продолжая грызть свинину, которая упрямо оставалась целой.
– Пошел отсюда, нацистская тварь, и попытайся перейти Альстер [28]28
Большое озеро и река в Гамбурге. – Прим ред.
[Закрыть]с молитвой, как Моисей, когда шел через Суэцкий канал.
Представления Малыша о библейской истории были довольно смутными. Он снова сильно ударил Морица по лицу куском свинины. Тот с пронзительным вскриком упал под койку. Малыш, не сняв сапог, улегся на свою и продолжил битву с жестким мясом.
Младшая медсестра, просунув голову в дверь палаты, увидела лишь одно: Малыша в сапогах на койке. И радостно понеслась донести об этом неслыханном нарушении правил главной медсестре Эмме, которую все боялись и прозвали «Линкор».
Легионер, не говоря ни слова, бросил Малышу бутылку кюммеля. Тот поймал ее, не поднимаясь, и приложился к горлышку, держа в одной руке свинину. Вот таким и увидела его главная медсестра. На полминуты она лишилась дара речи. И глядела остекленелыми глазами на человека-гориллу, лежавшего на койке, водрузив пехотные сапоги на покрывало в сине-белую клетку.
– Ты что, совсем спятил? – спросила Эмма, указывая толстым пальцем на блестящие черные сапоги.
Малыш оторвал бутылку от губ и плюнул через изножье кровати в таз, стоявший в двух метрах. Едва не попав в младшую медсестру. Потом громко шмыгнул носом.
– Чего тебе, жирная свинья? – спросил он.
Мы затаили дыхание. Мы не замечали этого, но Малыш опьянел, а спьяну он был способен на что угодно. Несколько дней назад он поссорился с девицей, жившей на третьем этаже. Девица хотела, чтобы Малыш сперва помылся в ванне. Он в виде протеста выбросил ванну в окно. Раздался такой грохот, что соседи решили – во двор упала бомба, и побежали в подвал.
Глаза Линкора скрылись в складках жира.
– Как ты смеешь? – прошипела она, наклонясь над Малышом, продолжавшим спокойно лежать. – Ты называешь меня свиньей?
Малыш, не отвечая, продолжал грызть свинину.
– Вставай, поросенок, а то узнаешь, с кем имеешь дело, – зловеще прорычала громадная женщина. Когда она нагнулась пониже над грызшим мясо Малышом, подол платья приподнялся, обнажив громадные впадины коленных суставов.
– Успокойся, толстуха, я знаю тебя. Ты главная медсестра в этом заведении, тебя прозвали «Линкор», потому что ты такая жирная и страхолюдная. Сам я называю тебя «Бочка лярда [29]29
Лярд – топленое свиное сало. – Прим. ред.
[Закрыть]». Вот и все, теперь проваливай!
Краска расплылась по круглым щекам женщины, словно грозовая туча над солнечной деревней.
– Вставай, скотина, – прошипела она, схватила Малыша за плечо и, к нашему изумлению, приподняла с койки. В следующий миг она швырнула его на пол, о который он со стуком грохнулся. И уставился на нее в глубоком восхищении. До сих пор его никто не сбрасывал с койки.
Линкор расправила покрывало, швырнула бутылку кюммеля и большой кусок свинины в мусорную урну, потом выплыла из палаты, не сказав ни слова.
– Пресвятая Матерь Божия, вот это женщина, – негромко произнес Малыш. – Будь я проклят, если не трахну ее. Только представьте себе нашу рукопашную схватку.
– Она удавит тебя, как цыпленка, – заметил Гейнц Бауэр.
Малыш запустил стаканом в стену и заорал:
– Я изнасилую ее, будь уверен!
Дверь открылась опять. Линкор с конфетой во рту заполнила весь проем. Она пристально смотрела на Малыша, но ее взгляд на него не действовал.
– Кончай выпендриваться, дурак, – произнесла она низким мужским голосом. – Твои крики беспокоят других пациентов. Ты не в казарме, а в госпитале. Если будешь еще нарушать порядок, ответишь передо мной.
И громко хлопнула дверью, не выказав ни малейшей заботы о покое пациентов, который только что так ее волновал.
– Какая мелкая дрянь, – торжествующе воскликнул Малыш. Достал из урны бутылку, осушил и швырнул из окна в сад метереологического института. Потом принялся искать в урне свинину – она затерялась среди других «деликатесов», – достал ее, слегка обтер и снова принялся грызть.
– Отличный кусок, – буркнул он, снова улегся на койку, но перед этим, как ни странно, снял сапоги. И громко затянул военную песню, которую улучшили неизвестные солдаты.
Размахивая свининой, он повысил голос до невероятной громкости.
Вперед, тупые свиньи!
На бойню последних ведут
Те, кто, как дерьмо в стакане,
Болтаются в автомобилях.
Вот всё, что нам дали нацисты.
– Пива, – потребовал он, не обращаясь ни к кому в частности.
– Думаешь, ты в кабаке? – спросил Пауль Штайн.
Малыш спрыгнул с койки, схватил Штайна и с размаху дал ему подзатыльник.
– Жалкий сопляк, – любовно заворковал он, все крепче стискивая свою жертву. – Вообразил, что можешь раздражать Малыша? Смеешь запрещать мне утолять жажду? Марш за пивом! Возьмешь на все деньги, какие у тебя есть. Сейчас же, червяк навозный!
Он швырнул перепуганного Штайна к стене, будто пробку от бутылки, плюнул вслед и крикнул:
– Живо! Я не могу ждать, меня мучает жажда.
Поднявшись, Штайн что-то пробормотал под нос и сердито посмотрел на Малыша, который снова улегся и принялся за свою несокрушимую свинину.
– Когда-нибудь ты погубишь себя своей грубостью, – мягко, чуть ли не робко сказал Легионер. Он занимал койку у окна, лучшую в палате. Обладая взором стратега, он конфисковал ее, как только появился там. По праву она принадлежала Морицу, судетскому чеху. Естественно, Мориц поднял из-за этого шум.
– Это моя койка, приятель. Ты, должно быть, ошибся.
Легионер лишь надменно взглянул на него. Мориц повторил протест. Легионер отложил газету и медленно поднялся.
– Merde, c'est, mon camarade. [31]31
Ты дерьмо, мой приятель (фр.). – Прим. пер.
[Закрыть]
– Что ты говоришь?
Мориц тупо посмотрел на Легионера с сигаретой в уголке рта, снова уткнувшегося в газету.
– Ничего, совершенно ничего, mon camarade.
И жестом велел ему убираться. Потом подскочил, словно подброшенный пружиной, и крикнул:
– Allez! [32]32
Уходи! (фр.). – Прим. пер.
[Закрыть]
Мориц не понимал по-французски. Он продолжал стоять, сердито глядя на Легионера. Не мог поверить, что это всерьез. Мы молчали. Мы знали, что близится драка. Славная, щекочущая нервы драка!
Малыш поднялся на ноги. Двинулся к Морицу, словно медведь, учуявший мед. Мориц стоял спиной к нему и не видел надвигавшейся бури, которая сокрушит его. Легионер опустил вниз большой палец и с улыбкой прошептал: «С'est bien ça!» [33]33
Давай! (фр.). – Прим. пер.
[Закрыть]– сигнал Малышу. Легионеру потребовалось много часов терпеливой работы, чтобы вбить этот сигнал в его тупую башку.
Морица внезапно стиснули стальные руки. Оторвали от пола и понесли по палате к койке возле двери, самой худшей. Тому, кто занимал ее, приходилось постоянно включать и выключать свет. Малыш уложил Морица очень бережно, словно он был из хрупкого стекла. Потом отступил на шаг и пристально уставился на него.
– Ты свинья, – доверительно сообщил он Морицу, – обыкновенная тупая свинья, ползающая на брюхе перед нацистским дерьмом. А ну, повтори, кто ты!
Малыш стукнул его тыльной стороной ладони. Полагая, что любовно. Нам это показалось похожим на извержение вулкана.
– Ну, скажи, кто ты есть, цыплячья душонка.
– Свинья, – заикаясь, произнес Мориц.
Еще удар.
– Ты что, не ходил в школу, болван? Не можешь ничего запомнить наизусть? Кто ты?
– Тупая свинья, – прохныкал Мориц, – ползающая на брюхе перед нацистским дерьмом.
– Хороший ответ, – признал Малыш. Указал на койку, где теперь лежал Мориц. – Ты просил ее, так ведь?
– Да, – ответил Мориц, капитулируя.
Малыш вскинул брови.
– Черт возьми, что я слышу?
Мориц поспешил добавить:
– Герр ефрейтор!
Малыш удовлетворенно кивнул.
Эту сцену видели все. Она утвердила Малыша полновластным диктатором палаты, который жестоко, без зазрения совести эксплуатировал подданных. Адольфом в миниатюре.
Поэтому Пауль Штайн повиновался приказу Малыша и быстро принес пива из пивоварни Сант-Паули. Без единого слова поставил картонную коробку с десятью бутылками под его койку.
Малыш велел Морицу спеть для него. Мориц запел гимн, печальный гимн о спасении мира. Малыш перестал пить и любезно прослушал все девять строф. Единственным его комплиментом стал плевок в сторону Морица. Он приказал ему ложиться спать, но перед этим помолиться за его душу.
Когда все приказы были выполнены, Малыш какое-то время пил молча. В конце концов он достиг состояния, именуемого «сильное опьянение». И принялся горланить песню. Мотив ее историки музыки пока что не одобрили, а слова могли навлечь на Малыша обвинение в государственной измене.
На минуту Малыш умолк. Потом с новой силой заревел на тот же мотив:
– Хочет кто-нибудь подраться? – обратился он с вопросом в темноту. Через несколько секунд добавил: – Если да, с удовольствием выдублю ваши шкуры.
Никакого ответа.
Малыш швырнул бутылку в открытое окно. На перекрестке Циркусвег от стен отразился чей-то скрипучий голос. Малыш слушал, и мы видели на его лице удовольствие. Нетвердо подойдя к окну, он заорал с предвкушаемым торжеством:
– Потише, ослы! Не видите, что идете мимо военного госпиталя? Нам нужна тишина. Мы раненые! Герои! Не беспокойте раненых! А то спущусь и задам трепку!
Какой-то мужчина раздраженно принял вызов и стал подстрекать Малыша. Голос его гулко раскатывался в ночной тишине.
– Черт побери! – заорал Малыш, готовясь выпрыгнуть из окна.
Мы втроем или вчетвером навалились на него. И крепко держали.
– Да он еще дерзит, слышали?
Малыш был вне себя. Он заорал в окно:
– Подожди, поганец, я сейчас высвобожусь. Мы здесь бойцы. Защитники отечества. Герои. А тут какой-то… какой-то…
Легионеру пришлось оглушить его табуреткой.
Ночь вступила в свои права, и палата утихла.
