Текст книги "Расплата"
Автор книги: Харри Мулиш
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Другими словами: не было ничего плохого в том, что Саския походила на его представление о Труус. Тогда, давно, Труус вызвала в нем образ, которому Саския, казалось, отвечала, и все было в порядке, так как образ этот создала не Труус, а он сам, и неважно было, откуда он возник. Может быть, кстати, все было наоборот. Саския с первого взгляда задела его сердце, и потому он представлял себе теперь, задним числом, что Труус должна была быть на нее похожа. Но в таком случае он был несправедлив к Труус и обязан был знать не только ее имя, но и как она в действительности выглядела – она сама, Труус Костер.
Стало немного прохладнее. Вдали послышались сирены полицейских машин: что-то опять случилось в городе, это тянется уже почти год. Было половина одиннадцатого, и он решил сейчас же, немедленно позвонить Такесу. Он пошел наверх, в спальню. Шторы там тоже были еще открыты. Одеяла сбились в сторону, и Сандра спала, раскрыв рот, под простыней; Саския, полуодетая, лежала рядом на животе, обнимая ее. Он постоял недолго в теплой тишине, полной сна, глядя на них. У него возникло чувство, словно только что произошло нечто фатальное, явившееся ему губительным сомнением: это безумные мысли, вызванные солнечным ударом, мечутся в его мозговых извилинах. Он должен немедленно забыть все и лечь спать.
Но вместо этого он пошел к пиджаку, который Саския повесила на стул, и двумя пальцами вытащил бумажку из нагрудного кармана – чувствуя, что он делает то, чего делать не следует.
5
– Апу time[88]88
В любое время (англ.).
[Закрыть], – ответил Такес, когда Антон спросил, когда к нему удобнее зайти, – можно прямо сейчас. – А когда Антон сказал, что сейчас у него болит голова, Такес заметил: – У всех болит. – Назавтра Антон работал до четырех часов, и они договорились встретиться в половине пятого.
Жара все еще держалась. Антону трудно было сосредоточиться на работе, и он рад был выйти на улицу и прогуляться до Нового Городского Вала. Обожженные грудь и лицо все еще болели. Саския старательно смазывала ему кожу утром, а он тем временем думал, говорить ей или нет о том, что он идет к Такесу. И – не сказал. На Шлюзовой площади стояла колонна голубых полицейских машин; в городе чувствовалось напряжение, но к этому все уже привыкли. Этим занимались бургомистр и министр. Такес жил наискосок от королевского дворца, в маленьком доме, до которого можно было добраться, только маневрируя между грузовиками. От лучших дней на фронтоне остался камень с рельефным изображением сказочного зверя, держащего в пасти рыбу, и надписью:
У ВЫДРЫ
Антону потребовалось немало времени, чтобы разыскать имя Такеса меж названиями контор, фирм и жильцов: оно было написано карандашом на бумажке, приколотой кнопкой под звонком, на который полагалось нажать три раза.
Такес открыл дверь, и Антон сразу увидел, что он пьян. Глаза его были влажны, а на лице – еще больше пятен, чем вчера; он был не брит, сероватый налет лежал на его щеках и шее, видневшейся в распахнутом вороте рубашки. Антон пошел вслед за ним по высокому, длинному коридору с облупленными стенами, загроможденному велосипедами, ящиками, ведрами, досками и полуспущенной резиновой лодкой. За дверьми стоял стрекот пишущих машинок, играло радио; на старинной дубовой лестнице, сумасшедшим изгибом спускавшейся в коридор, сидел старик в пижамной куртке и брюках и возился со съемным сиденьем от унитаза.
– Читал газету? – спросил Такес, не оборачиваясь.
– Нет еще.
В конце коридора была дверь, через которую они вошли в маленькое помещение, служившее одновременно спальней, кабинетом и кухней. Здесь стояла неубранная кровать и что-то вроде письменного стола, заваленного бумагами, письмами, счетами, развернутыми газетами и раскрытыми журналами; между ними стояла кофейная чашка, переполненная пепельница, открытая банка джема и даже – ботинок. Антон питал отвращение к такого рода беспорядку; дома он не терпел, когда Саския клала всего лишь расческу или перчатку на его письменный стол. Кастрюли, сковородки, немытые тарелки и чемоданы – как будто Такес собрался уезжать. Окно над цинковым кухонным столом, выходившее в захламленный внутренний двор, было открыто, и оттуда тоже доносилась музыка. Такес взял газету с кровати и сложил ее в несколько раз, так, что видна была только одна статья.
– Тебе это тоже будет интересно, – сказал он, и Антон прочел:
Тяжело заболевший
ВИЛЛИ ЛАГЕС
ОСВОБОЖДЕН
Антон знал, что Лагес был главой то ли СД, то ли гестапо в Голландии и потому нес ответственность за тысячи казней и депортацию сотен тысяч евреев; после войны он был приговорен к смертной казни, давно уже замененной тюремным заключением. Тогда прошли массовые демонстрации протеста – впрочем, Антон не принимал в них участия.
– Как тебе это нравится? – спросил Такес. – Потому что он болен, unser lieber kleiner Willy[89]89
Наш дорогой малыш Вилли (нем.).
[Закрыть]. Увидишь, в Германии он живо выздоровеет, – и, между прочим, множество других людей от этого в самом деле заболеют. Но это – гораздо меньшее зло. Все эти гуманисты, со своим человеколюбием за наш счет. Военный преступник болен, ach gut[90]90
Ах, ладно (нем.).
[Закрыть], бедная овечка. Скорее освободите этого фашиста, ведь мы не фашисты, у нас должны быть чистые руки. Что, теперь болеют его жертвы? Ну и злопамятные люди эти антифашисты! Право, они и сами ничуть не лучше. Вот посмотришь, все так и будет. А кто был главным сторонником освобождения? Те самые, что и во время войны держали свои руки в чистоте, – в первую очередь, конечно, католики. Неспроста он в тюрьме сразу же принял католичество. Но если он попадет на небо, я предпочту ад… – Такес посмотрел на Антона и взял газету у него из рук. – Ты уже примирился с этим, а? Позволю себе предположить, что ты так сильно покраснел от стыда. Твои родители и брат тоже относились к компетенции этого господина.
– Но не к компетенции этого больного старика.
– Больного старика? – Такес вытащил изо рта сигарету, но не закрыл его, и дым медленно выходил наружу. – Подайте его мне, я живо перережу ему горло. Перочинным ножом, если понадобится. Больного старика… Как будто речь идет о теле. – Он швырнул газету на стол, затолкал ногой пустую бутылку под кровать и вдруг посмотрел на Антона, с усилием рассмеявшись. – Ну да, ты ведь и по профессии – помощник страдающего человечества, правда?
– Откуда ты знаешь? – удивился Антон.
– Потому что звонил сегодня этому прохвосту, твоему тестю. Надо же знать, с кем имеешь дело?
Такес продолжал на него глядеть; Антон покачал головой, рот его искривила усмешка.
– Разве война все еще идет, а, Такес?
– Конечно, – сказал Такес, продолжая смотреть прямо на него, – конечно.
Антон чувствовал себя неловко под сверлящим взглядом его левого глаза. Не играть же с ним в «гляделки»? Он опустил глаза.
– А ты? – спросил он, оглядываясь вокруг. – Я был так глуп, что никому не позвонил. Ты чем зарабатываешь на жизнь?
– Ты видишь перед собою амнистированного математика.
Антон рассмеялся.
– Для математика на твоем столе слишком большой беспорядок.
– Этот мусор появился из-за войны. Я живу за счет фонда Сороковой – Сорок Четвертый, который был основан господином А. Гитлером, спасшим меня от математики. Если бы не он, я бы до сих пор каждый день входил в класс. – Он взял с подоконника бутылку виски и налил Антону. – За сострадание к безжалостным, – сказал он и чокнулся.
– Будь здоров.
Антон чувствовал, что от теплого виски ему может стать плохо, но не мог отказаться. Такес был еще циничнее, чем вчера. Из-за сообщения ли в газете или из-за того, что был пьян, а может быть, он заранее решил вести себя так. Сесть он не предложил, и Антону это почему-то понравилось. Почему, собственно, человек должен всегда сидеть? Клемансо завещал похоронить себя стоя. Со стаканами в руках они стояли в маленькой комнате друг против друга, как на официальном приеме.
– Впрочем, я тоже подвизался в области медицины, – сказал Такес.
– Так мы коллеги?
– Можно сказать, да.
– Ну-ка, расскажи, – сказал Антон, чувствуя, что услышит что-то ужасное.
– Это было в одном анатомическом институте, неважно где – где-то в Голландии. Директор предоставил его в наше распоряжение для хорошего дела. Там проводились процессы, выносились смертные приговоры и так далее. И приводились в исполнение.
– Это мало кому известно.
– Вот и хорошо. Неизвестно, когда это может снова понадобиться. Это было скорее внутреннее дело: предатели в своем кругу, внедрившиеся провокаторы и прочие дела такого рода. Они получали внизу, в подвале, инъекцию фенола – длинной иглой, прямо в сердце. После чего другие герои в белом разрезали их на кусочки на гранитном столе. Там был большой бассейн с формалином, доверху набитый ушами, и руками, и носами, и пенисами, и кишками. После этого казненных трудновато было бы собрать заново. Все для обучения, понимаешь? – Он с вызовом смотрел на Антона. – Да, я не стою и ломаного гроша.
– Если это для блага… – сказал Антон.
– Боши боялись этого института, старались туда не ходить… Им казалось – там бродят призраки.
– Но тебе так не казалось?
– Там внизу был еще ряд высоких шкафов с выдвижными ящиками, штук по пять на шкаф, и в каждом ящике – труп. Я пролежал там однажды целую ночь, когда нужно было спрятаться.
– Хорошо спал?
– Как младенец.
– Можно мне кое-что спросить, Такес?
– Говори, мой мальчик, – ответил тот со слащавой усмешкой.
– Чего ты от меня хочешь? Ты меня испытываешь, что ли? Это ни к чему. Я тоже свою порцию получил, и тебе это известно лучше, чем кому-нибудь.
Такес посмотрел на Антона и отхлебнул виски.
– Я хочу, чтобы и ты знал, с кем имеешь дело. – Продолжая смотреть на него, он взял бутылку. – Пошли. Дверь оставь открытой, чтоб был слышен телефон.
Он спустился за Такесом по лестнице в подвал, там тоже был коридор. Такес отпер какую-то дверь, и они попали в низкое помещение, назначения которого Антон сперва не понял. Там было душно. Через окно под потолком сочился слабый свет, к которому Такес добавил холодное сияние ряда неоновых ламп; одна из них так и не включилась, бессильно выплевывая из конца в конец фиолетовые шнуры разрядов. Оббитый белый кафель на стенах указывал на то, что когда-то здесь была кухня барского дома; вдоль низкого потолка шли толстые отопительные трубы и другая проводка. Посредине стоял деревянный стол, на нем – пепельница, тоже полная, у стены – потертый диван красного плюша; еще – старомодный платяной шкаф с зеркалом в двери и сломанный велосипед. Все вместе имело вид бункера или подпольного штаба – в особенности из-за пожелтевшей, надорванной в нескольких местах карты, приклеенной скотчем к стене над диваном. Держа стакан в руке, Антон подошел к ней. «Компас Германии» – было написано в правом нижнем углу. Карта была разрисована красными и голубыми стрелками наступления, ведшегося из России и Франции в сторону Берлина, где они встречались. Незакрашенной оставалась часть Северной и Средней Германии и Западной Голландии. Взгляд Антона задержался на море. На выцветшем голубом поле виден был неясный отпечаток рта, поцелуй накрашенных губ, прижавшихся к ней. Он повернулся. Такес сидел, нога на ногу, на диване и смотрел на него.
– Вот так, – сказал он.
Что ж, карта только поэтому и висела здесь? Не из-за смертной тоски по войне, но потому, что здесь оставался отпечаток ее рта? Был ли этот подвал памятным местом? Но, может быть, для Такеса не существовало разницы между войной и ею? Может быть, война стала его возлюбленной, и случилось это потому, что он не мог изменить Труус? Может быть, рассказывая об ужасах войны, он думал на самом деле о Труус Костер и времени, когда был счастлив?
Непроизвольно наклонив голову, хотя высота потолка позволяла ему выпрямиться, Антон пошел к дивану. Он сел рядом с Такесом и снова посмотрел на губы, всплывавшие из волн Северного моря. Казалось, лицо ее скрывалось под водою. (Мальчиком одиннадцати-двенадцати лет он нафантазировал, что можно увидеть людей на улицах Харлема, если рассматривать карту Голландии в микроскоп, а если проделать это в саду, то можно увидеть и себя, склонившегося над микроскопом…) The fair Ophelia[91]91
Прекрасная Офелия (англ.).
[Закрыть]. Губы ее коснулись бумаги – может быть, когда они наносили на карту данные Лондонского радио, когда они говорили о том, что будут делать после освобождения… Он слышал, как свистит воздух в бронхах Такеса, который, зажав сигарету в зубах, молча наливал себе еще виски. Никогда раньше Антон не чувствовал себя настолько связанным с другим человеком, и, может быть, то же самое чувствовал Такес. Снаружи донесся мягкий перезвон колоколов. Антон посмотрел на велосипед. Мужской велосипед, с перекладиной и седлом странной формы, такие теперь не встречаются: раньше оно называлось «седло Терри»…
И тут он увидел фотографию.
Она была засунута нижним краем за электрический кабель недалеко от карты – небольшая, размером с почтовую открытку. Сердце Антона заколотилось. Замерев, вглядывался он в ее лицо – теперь, через двадцать один год, – и она смотрела на него. Потом он взглянул на Такеса – тот внимательно следил за дымом своей сигареты, – встал и подошел к стене.
Саския. Это Саския смотрела на него. Собственно, она даже не была похожа на Саскию, но взгляд был таким же, как у Саскии, когда он увидел ее впервые в Вестминстерском аббатстве. Неприметная, дружелюбно глядящая девушка лет двадцати трех. Улыбка чуть-чуть искажала ее лицо и придавала ему нечто мирское, вступающее в противоречие со строгим, доверху закрытым платьем с широкими рукавами и вышивкой на груди. У нее были густые, волнистые волосы до плеч – возможно, каштановые, но этого нельзя было понять по черно-белой фотографии. Снимок был подсвечен по краю, и на темном фоне вились вокруг ее головы непослушные светящиеся кудряшки.
Такес встал рядом с ним.
– Это она?
– Это должна быть она, это должна быть она… – пробормотал Антон, не сводя глаз с фотографии.
Наконец-то она явилась из темноты – и поглядела на него взглядом Саскии. Он вспомнил свои вчерашние размышления, но был слишком возбужден, чтобы осознать, что содержало в себе это сходство, да и Такес не дал ему такой возможности. Казалось, до сих пор он сдерживался из последних сил, а тут схватил вдруг Антона за плечи и встряхнул, как учитель встряхивает сонного ребенка.
– Говори! Что она сказала еще?
– Я ничего не помню.
– Она говорила обо мне?
– Я не знаю, Такес!
– Так попытайся вспомнить, черт побери! – Он выкрикнул это очень громко и сразу закашлялся так сильно, что шарахнулся в угол, где и остался – согнувшись, едва не блюя, опершись руками о колени. Когда он, задыхаясь, выпрямился, Антон сказал:
– Это исчезло, Такес. Я и рад бы тебе что-то рассказать, но единственное, что я могу вспомнить, – это то, что она трогала мое лицо. На нем оказалась кровь – вот откуда я знаю, что она была ранена. Мне было двенадцать, пойми, я не помню больше голоса своего собственного отца. Наш дом только что сожгли, мои родители и брат пропали, у меня был шок, я был голоден, я сидел в темной камере, в подвале полицейского участка…
– Полицейского участка? – Такес смотрел на него, открыв рот. – Какого полицейского участка?
– В Хеймстеде.
Такес безнадежно всплеснул руками.
– Так, значит, она сидела там… Боже мой, оттуда мы могли ее вызволить! А я-то думал – в Харлеме, в тюрьме…
Антон видел, как в эту минуту в его голове, несмотря ни на что, составился план нападения на полицейский участок в Хеймстеде. Он отвел глаза и взволнованно прошелся по комнате. Это ушло навсегда, исчезло, покинуло мир. Антон знал, что в университете как раз сейчас вовсю экспериментировали с ЛСД. То, что произошло тогда, конечно, запечатлелось где-то в его мозгу и может выйти на поверхность; а серьезных людей, желавших подвергнуться эксперименту, как он знал, встречали с радостью. Если рассказать Такесу, этот сумасшедший вполне может потребовать, чтобы и он подвергся такому эксперименту; но Антон не хотел этого. Он не испытывал никаких чувств к прошлому, похороненному в клетках его мозга. Кроме того, наружу могло выйти вовсе не это, а что-то другое, неожиданное, чем он, может быть, не сможет управлять.
– Я помню только, – сказал он, – что это был длинный рассказ.
– О чем?
– Я не помню.
– Господи Боже! – крикнул Такес. Он допил виски и сильно толкнул свой стакан вдоль стола, словно трактирщик в вестерне. – То я забыл, это я забыл…
Антон продолжал стоять.
– Лучше всего, – сказал он, – привязать меня к стулу, направить лампу в лицо и попытаться получить ответ таким образом, правда?
Такес некоторое время смотрел в пол.
– О’кей, – сказал он наконец, махнув рукою. – О’кей…
Антону не нужно было больше смотреть на фото: лицо Труус Костер навечно запечатлелось в его памяти.
– Вы были женаты? – спросил он.
Такес налил себе и подошел с бутылкой к Антону.
– Я был женат, но не на ней. У меня была жена и двое детей – твоего возраста или чуть моложе. Но я любил ее, а она меня – нет. Я бросил бы свою семью ради нее, но она только смеялась над этим. Если бы я сказал, что люблю ее, она назвала бы меня позером. Я знал это, потому что мы с ней много всякого вместе пережили. Короче, теперь я все равно разведен.
Он начал метаться по комнате. Брюки висели на нем мешком, штанины сзади были обтрепаны, и Антон подумал: только это и осталось от Сопротивления: неряшливый, несчастный, полупьяный человек, сидящий в подвале, откуда он выходит, может быть, только для того, чтобы хоронить друзей, а военных преступников тем временем освобождают, и он никак не может повлиять на происходящее.
– Длинный рассказ… – сказал Такес. – Да, в этом она была сильна – в длинных рассказах. В трепотне! Мы сидели и бесконечно болтали, все больше о морали. Иногда – о том, что будет после войны, но об этом она говорила неохотно. Она сказала однажды, что, когда она думает о том, что будет после войны, ей кажется, будто она смотрит в большую черную дыру. Вот разглагольствовать о морали – это был ее конек. Однажды я спросил ее: «Если эсэсовец скажет тебе, что ты должна выбрать, кого ему застрелить: твоего отца или мать, и что он застрелит обоих, если ты ничего не скажешь, – как ты поступишь?» Я слышал о таком случае, – добавил он и бросил окурок в пепельницу. – И она спросила, что я сделал бы. Я сказал, что сосчитал бы пуговицы на его форме: отец, мать, отец, мать… Нечеловеческому можно противопоставить только нелепое. Но она ничего не сказала бы. Тот, кто предлагает такое, по ее мнению, не сдержит слова. То есть он может их и не застрелить. Но если ты, например, скажешь: «Отца», он может действительно застрелить твоего отца, а потом сказать, что ты сам этого хотел. И, по ее мнению, все, что происходило тогда, было в определенном смысле похоже на эту ситуацию. Это ее вполне устраивало. Это было превосходно, превосходно. Ночи напролет болтали мы о нашей работе. Можешь себе представить, как мы там сидели – приговоренные к смерти…
– Вы были приговорены к смерти? – спросил Антон.
Такес даже рассмеялся.
– Конечно. А ты в те годы не был? Однажды, – продолжал он, – она должна была среди ночи вернуться домой, много позже комендантского часа. И она заблудилась в темноте и сидела на улице до восхода солнца.
Антон встрепенулся, словно услышал вдали какой-то звук, что-то знакомое, слабый сигнал, который сразу замер.
– До восхода солнца просидела на улице? Мне кажется, будто я что-то такое видел во сне…
– Она совсем растерялась. Ты, наверное, помнишь еще, как темно тогда бывало?
– Да, – сказал Антон. – В то время я еще хотел стать астрономом.
Такес кивнул, но, похоже, он не слышал, что сказал Антон.
– Она думала обо всем. Она была десятью годами моложе меня, но продумала все гораздо лучше, чем я. По сравнению с ней я был деревенский дурачок, этакий математический идиот. Однажды я предложил украсть детей Зейсс-Инкварта[92]92
Seyss-Inquart, Arthur (1892–1946) – австрийский национал-социалист, министр внутренних дел и безопасности Австрии. 15 февраля 1938 года пришел к власти в своей стране, а 12 марта того же года попросил Гитлера ввести в Австрию войска «для наведения порядка». После аншлюса был штатгальтером Австрии. В 1940–1945 годах был рейхскомиссаром оккупированных немцами Нидерландов. По приговору Нюрнбергского суда был повешен как военный преступник.
[Закрыть] и обменять на пару сотен наших людей. И как это мне в голову пришло! Какое дети имели к этому отношение? Да, какое отношение к этому имели дети? Никакого, разумеется. Вернее, не большее, чем еврейские дети, попавшие в эту мясорубку. Значит, абсолютно никакого. Вот в том-то и дело. Ты должен схватить врага за самое уязвимое место. Если это его дети – а это, конечно, его дети, – ты должен воздействовать на него через детей. Что случилось бы с детьми, если бы мы не сторговались? Тогда, конечно, это коснулось бы детей. Безболезненно – в анатомическом институте… – Он покосился на Антона и добавил: – Да, извини уж, я не стою и ломаного гроша.
– Ты говоришь это уже второй раз.
– Неужели? – спросил Такес с намеренно плохо разыгранным изумлением. – Не может быть! Ладно, давай кончать с этим, изымем из обращения ломаные гроши, ладно? Итак, мое предложение не прошло. Фашист против фашистов – вот мое кредо, потому что другого языка они не понимают. Я хотел бы взять это изречение как свой девиз, но только по-латыни. Ты наверняка знаешь, как это будет.
– Фашист против фашистов… – повторил Антон. – Этого нельзя сказать по-латыни. Fasces значит: связка секир. «Связка против связок» – это ничего не значит.
– Вот тебе и все, – сказал Такес. – Труус также не видела в этом смысла. Она считала, что я должен быть осторожен, чтобы не превратиться в них, потому что таким образом они бы меня победили. Да, она была философом, Стейнвейк, – правда, философом с пистолетом.
Говоря это, он проходил мимо платяного шкафа. Он наклонился, выдвинул ящик, выложил на стол большой пистолет и как ни в чем не бывало пошел дальше.
Антон испуганно посмотрел на неожиданно появившийся черный предмет. Он излучал столько угрозы, что, казалось, может опалить стол. Антон поднял глаза.
– Это ее пистолет?
– Да, ее.
Эта штука неподвижно лежала на газете, как некий реликт другой культуры, появившийся из-под земли во время раскопок.
– Из него она стреляла по Плугу?
– И ранила его! – сказал Такес. Он стоял, направляя в сторону Антона указательный палец, потом посмотрел на пистолет, и Антон понял, что он видит что-то другое. – Я глупо себя вел в тот вечер, – сказал он, наполовину самому себе. – Мы ехали на велосипедах, рука в руке, рядом – там, по твоей набережной, – ехали очень медленно, как влюбленная парочка, значит… Что касается меня, то это так и было. Мы позволили ему нас догнать, и он на нас посмотрел. «Доброго вам утра!» – крикнула Труус, и он засмеялся. Потом я обогнал ее. Я собирался его сразу прикончить, но было скользко, я должен был снять одну руку с руля, чтобы достать пистолет из кармана, и заскользил. Я выстрелил ему в спину, потом в плечо и в живот, но понимал, что этого недостаточно. Пока он падал на землю, я хотел выстрелить еще раз, но мой пистолет дал осечку. И я быстро поехал вперед, чтобы освободить место для Труус. Когда я оглянулся, она стояла, упершись носком ботинка в тротуар, и аккуратно целилась ему между лопаток; он свернулся в комок, обхватив руками голову. Она выстрелила два раза, сунула пистолет в карман и поехала дальше. Она была убеждена, что убила его, но я видел, что он приподнялся. Я крикнул, чтобы ее предупредить, она рванулась вперед – но тут он выстрелил и – дурацкая случайность – ранил ее. Куда-то в спину.
Пистолет на столе, словно тяжкая гиря, потащил Антона за собою в глубину, в прошлое. И как начисто забылось то, что произошло с ним позднее, в камере, так ясно вспомнил он последний вечер дома. Выстрелы, а потом – опустевшая набережная и тело Плуга. Конечно, он всегда понимал, что перед тем там должны были быть люди, но то были скорее логические домыслы; теперь это стало реальностью. Он слышал крики, но кричал, оказывается, не Плуг, а Такес. Он утверждал, что крик этот был жизненно необходим.
В пепельнице, стоявшей рядом с пистолетом, что-то начало дымиться.
– А потом? – спросил Антон.
– А потом, а потом, а потом… – сказал Такес, странно пританцовывая. – А потом – суп с котом. Она не могла ехать дальше. Я пытался посадить ее на свой багажник, отвезти куда-нибудь в кусты и спрятать. Но тут подоспели боши, и какая-то женщина начала кричать из окна, что видит нас. И она отдала мне свой пистолет, поцеловала, и это было все. Еще немного пострелять и убираться. Потом я пытался с той бабой по-своему разделаться, пока война не кончилась, но мне это не удалось. Так и гуляет где-то, симпатичная такая старушка. – Он взял пистолет со стола и взвесил его в руке, как антиквар – дорогую безделушку. – С этой штукой в руках я с удовольствием бы с ней поговорил… «Добрый вечер, мадам, как дела? Все в порядке? И детки здоровы?» – Он положил палец на спусковой крючок и осмотрел оружие со всех сторон. – Знаешь, из него все еще можно стрелять. После войны я должен бы был сдать его твоему тестю и его друзьям. Меня можно привлечь к суду: такую штуку разрешено держать, как сувенир, только тогда надо залить дуло; но я решил этого не делать. Нельзя ведь заранее знать, когда он может тебе пригодиться, – Такес посмотрел на Антона, – как последнее средство. – Он положил пистолет и поднял палец, прислушиваясь. – Слышишь? Плачет. Ни одна мать не нежила своего ребенка так, как Труус эту штуку… – Казалось, что на глазах у него вот-вот выступят слезы, но этого не случилось. – Знаешь, – сказал он вдруг, без всякого перехода, – я однажды видел фильм о человеке, чья дочка была кем-то изнасилована и убита. Парень получил восемнадцать лет, и человек этот клянется, что он убьет его в тот день, когда тот освободится. После восьми лет тот выходит на свободу: снижение наказания, хорошее поведение, помилование и всякое такое. С пистолетом в кармане тот человек ждет его у выхода, и ты видишь, как они целый день ходят вместе и разговаривают. Наконец он решает не убивать его, так как понимает, что тот – тоже несчастный человек и жертва обстоятельств. – Вверху зазвонил телефон, и, медленно идя к двери, Такес закончил свой рассказ: – Последний кадр: человек стоит, и ты видишь того парня, уходящего по лесной тропинке, с чемоданом. Потом на его спине появляется белое пятнышко, которое выдвигается вперед и образует слово КОНЕЦ. И тут я понял одну вещь: этот человек, несмотря на все его понимание, должен был вытащить свой пистолет и выстрелить ему в спину. Потому что его дочь была убита не обстоятельствами, но тем парнем. И если ты этого не сделаешь, то своим поведением продемонстрируешь, что все, кому пришлось жить при гнусных обстоятельствах, – потенциальные насильники и убийцы. Я сейчас.
Тишина наступила в подвале; но насилие, вызванное к жизни Такесом, неслышным эхом дрожало в воздухе. Мягко потрескивала сломанная лампа. Антон сел на край стола спиной к пистолету и посмотрел на губы, плывущие в Северном море. Он хотел прижаться к ним губами, но не смел. Фотография. Улыбаясь, она смотрела на него. Где бы он ни был, смотрела она на него, ей не нужно было двигать глазами; она могла смотреть одновременно на сто человек, и на каждого она смотрела так, как в ту минуту, когда был сделан снимок, и не становилась старше, и сама ничего не видела. Точно таким же взглядом, взглядом Саскии, смотрела она тогда, в темноте, – на него, мимо него, через него – раненая, только что застрелившая убийцу, накануне неведомых еще пыток и расстрела среди песков, в дюнах. Он прижал руки к лицу – там, где она его касалась, – и закрыл глаза. Мир – это ад, думал он, ад. Пусть завтра небо падет на землю – все равно из-за всего, что случилось, оно давно перестало быть небом. Никогда больше не будет ничего хорошего. Жизнь во Вселенной была неудачей, грандиозным фиаско, было бы лучше, если бы она вовсе не возникала. Лишь после того, как она перестанет существовать и не останется даже воспоминания о предсмертных стонах, в мире снова воцарится порядок.
Он почуял вдруг ужасную вонь и открыл глаза. Из пепельницы поднимался голубой столб дыма. Он выплеснул остатки виски на пылающую массу, но от этого вонь лишь усилилась. В углу он увидел кран над низкой квадратной раковиной и хотел отнести пепельницу туда, но, схватившись за нее, обжегся. Он пошел к крану со стаканом, полил водой пальцы, наполнил стакан и выплеснул его в пепельницу; содержимое ее превратилось в черное месиво. Дым клубился под низким потолком. Он попытался открыть форточку, но рама не поддалась; он вышел наружу. В коридоре он вспомнил о пистолете на столе. Ключ еще торчал в замке, он запер дверь и стал подниматься по лестнице.
Такес стоял в своей комнате, глядя в окно. Трубка лежала на телефоне. Снаружи слышны были крики и вой сирен.
– Вот ключ, – сказал Антон. – Внизу воняет: пепельница чуть не загорелась.
Не оборачиваясь, Такес спросил:
– Помнишь того человека, что сидел вчера в кафе около меня?
– Конечно, – отвечал Антон. – Это был я.
– Человека с другой стороны, с которым я разговаривал.
– Смутно.
– Так вот, он только что покончил с собой.
Антон почувствовал, что не может больше этого вынести.
– Почему? – спросил он, неожиданно для себя шепотом.
– Он сдержал слово, – ответил Такес, вряд ли обращаясь к нему. – Когда Лагес в пятьдесят втором был помилован, он сказал: «А теперь они еще освободят его, и тогда я покончу с собой». И мы смеялись, что, когда это случится, он будет стар, как Мафусаил…
Антон постоял еще, глядя ему в спину. Потом повернулся и вышел из комнаты. Старик в пижаме исчез. За дверью, по радио, томный голос пел:
