Текст книги "Расплата"
Автор книги: Харри Мулиш
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Четвертый эпизод
1966
1
Ну, а что касается любви, то тут он пустил все на самотек. Каждые несколько месяцев появлялась новая девушка, садилась на продавленный диван, забираясь на него с ногами, – и в такой вечер ему в который раз приходилось объяснять, как работает секстант. Но это ему никогда не надоедало. Эти великолепные медные инструменты, их зеркальца, шкалы и маленькие телескопы, связывающие между собою ночную Землю и звезды, завораживали его. Девушки, как правило, ничего в этом не понимали; они понимали только, что он рассказывал об этой своей страсти с нежностью, которая чуть-чуть распространялась и на них. Иногда диван пустовал по нескольку недель кряду, но он не слишком огорчался: не в его правилах было идти в бар, чтобы там кого-то подцепить.
В 1959 году он сдал докторский экзамен, получил место ассистента-анестезиолога и снял большую, светлую квартиру недалеко от Лейденской площади. Каждое утро он ходил пешком на работу в Больницу королевы Вильгельмины, ту самую, что во время войны с немцами была переименована в Западную больницу. На улицах этого, расширившегося с тех пор, больничного комплекса всегда была толчея машин «скорой помощи», посетителей и пациентов, которым разрешено было выходить, и они совершали небольшие прогулки в своих полосатых пижамах, накинув сверху пальто. Врачи перебегали в развевающихся белых халатах из одного здания в другое. Проезжающие на велосипедах медсестры смотрели иногда с особой нежностью на Антона, который шел чуть наклонив голову, отбрасывая назад падающие на лоб волосы, немного шаркающей походкой, – и тогда они попадали на его диван. Один-единственный раз ему пришлось пройти мимо здания, где когда-то помещался «Лазарет», но о Шульце, которого внесли туда – умирающим или уже мертвым, – он думал все реже.
Свою первую жену он встретил в 1960 году, во время рождественских каникул, в Лондоне. Целыми днями он гулял по городу, покупал одежду на Риджент-стрит, посещал магазины, торговавшие старинными навигационными приборами, позади Британского музея, по вечерам же обычно шел в концерт. В те годы в Лондоне все еще часто встречались люди, носившие котелки и длинные, свернутые зонтики, и, если он обедал в пабе, все вешалки были заполнены этими, навевающими ностальгию, предметами. Как-то в дождливый день, слоняясь по Уайтхоллу, меж колоссальных архитектурных свидетельств могущества, воплощенного в королевских конногвардейцах, выводивших, как тетерева в брачный период, непонятные танцы, он решил зайти в Вестминстерское аббатство, где еще ни разу не был.
Там полно было иностранных туристов и провинциалов, приехавших на денек в Лондон. Он купил путеводитель в обложке того самого лиловато-красного цвета, который встречается только в Англии, но зато там распространен повсеместно. Оказалось, однако, что в одном только среднем нефе, до входа на клирос, насчитывалось сто семьдесят могил тех, кто составлял цвет нации в течение последних шести столетий, так что он сразу захлопнул книжку. Повсюду – на полу, на стенах, на столбах – скульптуры и надписи; в капеллах – статуи и гробницы, поставленные тесно, как в смотровой день на второразрядном мебельном аукционе. В узком проходе у клироса мертвые лежали вплотную друг за другом – словно пациенты на носилках в коридоре у операционной, – с той только разницей, что лежали они в мраморных саркофагах и находились под весьма специфическим наркозом. Он представил себе, что началось бы тут в Судный день, если бы все эти сотни героев, дворян, писателей и художников поднялись из своих могил и начали друг с другом знакомиться, – самый фешенебельный клуб Соединенного Королевства.
The royalty[71]71
Лица королевской крови (англ.).
[Закрыть] покоились в капелле позади высокого алтаря. Меж гробниц королей и королев толклись и мельтешили люди, которые ни при каких условиях не могли бы быть похоронены здесь, а около Coronation Chair[72]72
Коронационного трона (англ.).
[Закрыть] образовался затор. Антон, как и все, был поражен тем, что именно на этом троне, начиная с четырнадцатого века, короновались почти все английские монархи. Пережившее всех их дубовое кресло с простыми украшениями (спинка – вся в инициалах, выцарапанных Бог знает в каком веке и кем), ради сохранения исторической подлинности, никогда не реставрировалось. Под деревянным сиденьем – большой булыжник, The Stone of Scone[73]73
«Скунский Камень» – по имени города Скун в Шотландии, из которого этот камень был доставлен в Лондон.
[Закрыть]. Антон снова открыл свой путеводитель. Там говорилось, что камень этот служил подушкой библейскому Иакову[74]74
См. Бытие, 28, 14: «…И взял один из камней того места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте. И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней…»
[Закрыть]; в восьмом веке до Рождества Христова он попал в Ирландию через Египет и Испанию, через тысячу четыреста лет – в Шотландию и наконец – в Англию, где до сих пор и находится. Как настоящую правду о королях можно было узнать, по его мнению, только из драм Шекспира, так и легенда о камне показалась ему вполне уместной и точной. Только когда в жилах ирландских претендентов на трон на самом деле текла королевская кровь, камень издавал стон, в остальных же случаях – нет. Антон рассмеялся и громко сказал по-голландски: «Так оно и было». И молодая женщина, стоявшая рядом, спросила: «Что – так и было?»
Антон посмотрел на нее – и в ту же минуту все было решено.
Все дело было в ее взгляде – в том, как она смотрела, и в ее волосах – густых, непослушных, рыжих волосах. Ее звали Саския де Грааф, и она работала стюардессой на КЛМ[75]75
КЛМ – Нидерландская королевская авиакомпания.
[Закрыть]. После того как они осмотрели Poets’ Corner[76]76
Уголок поэтов – место, где в Вестминстерском аббатстве похоронены поэты и писатели (англ.).
[Закрыть], он пошел провожать ее. Она должна была еще заехать в «Сент-Джеймский клуб» за отцом: тот каждый год летал на Рождество в Лондон – повидаться с друзьями военного времени. Когда они подошли к клубу и остановились, чтобы сговориться о том, как им встретиться в Амстердаме, оттуда вышел генерал и сел в ожидавший его автомобиль с военным шофером.
Через неделю в Гааге, впервые в жизни встретившись с Антоном в вестибюле «Отеля Дес Индес», Де Грааф осторожно поинтересовался его семьей, и Антон сказал, что отец его был секретарем суда в Харлеме и что родители давно умерли. Только через полгода, в душный полдень в Афинах, где его будущий тесть был послом, поведал он Де Граафу свою историю. Выслушав Антона, тот ничего не сказал. Молча глядел он из затененной комнаты в ослепительный, полный стрекота цикад, благоухающий сад, где, журча, бил маленький фонтан. Слуга в белой куртке звенел на террасе кубиками льда: там сидели Саския и ее мать. Вдали, между кипарисами и соснами, виднелся Акрополь. Прошло несколько минут, и Де Грааф произнес:
– Даже хорошее в этом мире всегда имеет плохую сторону. А ведь бывает еще и другое.
Сам он во время войны состоял в одной из головных организаций Сопротивления и потому находился в постоянном контакте с правительством в Лондоне. Он тоже не любил говорить о тех временах; Антону было известно лишь то, что он слыхал от Саскии, но и та знала в лучшем случае половину. Впрочем, пожелай Антон узнать подробности, он смог бы прочитать о них в «Слушаниях Парламентской следственной комиссии», но этого делать он не стал.
Через год после первой встречи они поженились. Его дяди уже не было при этом: он погиб из-за глупой случайности, в автомобильной катастрофе. Вскоре после свадьбы Антон получил постоянную работу, и, с помощью Де Граафа, они купили полдома на одной из улиц позади Концертного зала.
2
В начале июня 1966 года, в страшную жару, Саския должна была присутствовать на похоронах друга ее отца, крупного журналиста, которого она знала еще с начала войны. Она попросила Антона поехать с нею, и так как он смог получить свободный день, то предложил взять с собою и Сандру, их дочь, которой исполнилось уже четыре года.
– Зачем, Тони? – спросила Саския. – Смерть для детей ровным счетом ничего не значит.
– Никогда не слыхал более нелепого утверждения, – сказал он.
Фраза прозвучала резче, чем ему хотелось бы. Он извинился и поцеловал ее. Они решили, что после похорон поедут на пляж.
Его тесть, ровесник века, только что вышел на пенсию и жил в загородном доме в Хелдерланде; он должен был приехать на машине. Саския позвонила ему и спросила, не хочет ли он заехать сперва к ним, тогда они успели бы до похорон выпить по чашке кофе. Но он отреагировал, как любой нормальный провинциал: пусть они не надеются увидеть его в Амстердаме, они что, не знают, что там полным-полно прово[77]77
Так называли в Нидерландах в середине 60-х годов молодых людей, устраивавших провокационные выступления, иногда – просто со скуки, иногда – по политическим мотивам. Термин был введен в 1965 году В. Баукхаузеном.
[Закрыть]? Он говорил это шутливым тоном, посмеиваясь, но так и не заехал, несмотря на то что прошел через более серьезные испытания и никого никогда не боялся.
Похороны происходили в деревне, к северу от Амстердама. Они запарковали машину на окраине и, обливаясь потом в своих темных костюмах, пошли к маленькой церкви. Сандра была в белом платье и не страдала от жары. На деревенской площади было оживленно из-за множества знакомых между собою пожилых мужчин и женщин. Они приветствовали друг друга не скорбно и печально, но почти весело, а часто – радостно обнимаясь. Было много фотографов. Из большого черного «кадиллака» вылез министр, тот самый, что последнее время постоянно фигурировал в «Новостях» в связи с волнениями в Амстердаме. Его тоже приветствовали поцелуями и похлопыванием по плечу.
– Все эти люди сражались против немцев, – сказал Антон дочери.
– Во время войны, – ответила Сандра и решительным движением повернула голову своей куклы прямо. По лицу ее было видно, что она полностью в курсе дела.
Глубоко взволнованный, Антон рассматривал их. Он никого не знал; Саския, правда, здоровалась с кем-то, но и она уже не помнила, кто это такие. Они вошли в лишенную украшений протестантскую церковь, когда вступление на органе было уже сыграно, и сели в самый последний ряд. Гроб внесли внутрь, все встали, и Антон положил руку на плечо Сандры, которая шепотом спросила его, лежит ли теперь в гробу тот дяденька. Вдова вступила в храм под руку с Де Граафом – неся, разумеется, печать скорби на лице, но глядя на всех немного свысока и иногда кивая кому-то со слабой улыбкой.
– Дедушка! – крикнула Сандра неожиданно громко.
Де Грааф чуть повернул голову и подмигнул ей. Они прошли вперед, чтобы сесть около министра. Теперь Антон увидел там, впереди, еще и бургомистра Амстердама. Надгробная речь была произнесена знаменитым священником, проведшим несколько лет в лагерях. Перепады диапазона его голоса были настолько велики, что Сандра, смеясь, то и дело косилась на отца: казалось, он специально совершенствуется в риторике, имитируя дефект речи, – совсем как Демосфен, набивавший рот галькой, когда он упражнялся в произнесении речей. Слушая его вполуха, Антон заметил женщину, сидевшую чуть впереди, на противоположной стороне среднего прохода. Ее профиль ассоциировался в его сознании с обнаженным клинком, воткнутым в зеленую лужайку, – такое сильное впечатление производило это лицо. Ей было, должно быть, около сорока пяти; в темных, немного чересчур пышных волосах пробивалась седина.
Антон и Саския замыкали процессию, двигавшуюся к кладбищу позади церкви. Во время этого короткого пути – через дорогу, а затем – по посыпанной гравием аллее – все снова заговорили, приветственно замахали друг другу руками, некоторые быстро прошли вперед или назад. Это все больше походило на встречу, а не на похороны.
– Здесь все свои, – сказала Саския.
– Только бы до них не дошло, что сегодня все собрались здесь.
– До кого – «до них»?
– До немцев, конечно.
– Прекрати, пожалуйста, а?
Фотографы снова выискивали знаменитостей, а поодаль стояли местные жители, глазея на процессию. Многие, кажется, только теперь поняли, кто жил среди них все эти годы. Парни, оседлав свои мопеды, смотрели насмешливо, но моторы были выключены. Видно, было что-то такое в этих искалеченных, битых жизнью мужчинах и женщинах, что властно приказывало им молчать.
– Папа?
– Да?
– А что такое война?
– Большая ссора. Когда две группы людей хотят поотрывать друг другу головы.
– Может быть, и не такая большая ссора, – сказала Саския.
– Ты так думаешь? – засмеялся Антон.
На кладбище вокруг могилы образовался тесный круг, так что семье Стейнвейка ничего не было видно. Сандра заскучала, Саския взяла ее за руку и увела с собою. Антон слышал, как, двигаясь у него за спиной, она читала надписи на памятниках и объясняла их Сандре. Время от времени он поднимал лицо к палящему солнцу; одежда прилипла к телу, но он не обращал на это внимания. Тихие разговоры в задних рядах умолкли, когда заговорила вдова, но и это прошло мимо него, растворившись среди летнего дня. Пролетающим птицам они должны были казаться маленькой, темной дыркой в земле, похожей на зрачок глаза, глядящего в небо из середины огромного, зеленого польдера.
После того как в доме священника, последними в очереди, они получили наконец возможность выразить соболезнование вдове, они прошли меж отъезжающими машинами к кафе на противоположной стороне площади. Несколько столиков снаружи были заняты местными жителями, внутри тоже было очень оживленно. Толчея возле стойки, столы сдвинуты вместе, галстуки ослаблены, пиджаки сняты, все наперебой заказывали пиво, кофе и глазунью с ветчиной. Музыкальный автомат играл Strangers in the Night[78]78
«Чужие в ночи» – популярная песня середины 60-х годов.
[Закрыть]. Министр тоже был здесь; он разговаривал с бургомистром и писал что-то на обороте сигаретной коробки. Здесь были и известные писатели, и даже пользовавшийся скандальной славой лидер движения прово. Саския предложила пойти в другое кафе, но тут вошел ее отец, и с ним – еще семеро, из которых Антон знал, может быть, двоих-троих; они прошли к большому столу в задней части зала, который, очевидно, был заказан заранее. Увидев свою дочь и Антона, Де Грааф позвал их с собою.
За столом он устроил настоящее представление. Общий разговор как бы раскололся натрое, и Де Грааф в своей части компании оказался в положении защищающегося, но это нисколько не мешало ему добродушно шутить, что типично для человека, привыкшего, что его слушаются. Какой-то мужчина со светлым вихром и белесыми бровями, наклонившись вперед, сказал ему, что он превратился в старого мудака. Как могло прийти ему в голову сравнивать Фронт Освобождения Южного Вьетнама с нацистами – он, верно, думает, что американцы так и остались американцами времен войны. Но американцы изменились, они стали похожи на нацистов. А Де Грааф хохотал, откидываясь назад и хватаясь вытянутыми руками за край стола, так что сидевшим справа и слева тоже приходилось откидываться. Поредевшие седые волосы и значительное выражение лица делали его похожим на председательствующего на совете директоров.
– Мой славный, добрый Яап, – начал он начальственно, но Яап перебил его сразу:
– Только не надо мне рассказывать, что я забыл, как американцы нас освободили.
– Я совсем не об этом хотел сказать.
– Я не уверен. Я-то ничего не забыл, это ты забыл кое о чем.
– Можно узнать, о чем именно? – спросил Де Грааф иронически.
– Что русские освободили нас точно так же, как американцы, хотя мы и не видели их на наших улицах. Они разбили немцев. Эти же самые русские, которые сейчас во Вьетнаме помогают сражающимся за правое дело.
Человек, сидевший слева от Де Граафа, произнес ледяным тоном:
– Давайте-ка оставим подобные разговоры, это не наше дело.
– Но я говорю правду! – крикнул Яап. – Русские десталинизированы, а американцы превратились в убийц.
Мужчина слева вежливо улыбнулся в усы, показывая, что, пожалуй, он согласен с Яапом, но у того нет шансов на победу.
– Сплошь – коммунисты паршивые, – удовлетворенно заметил Де Грааф, адресуясь к Антону. – Ребята – что надо.
Антон улыбнулся в ответ. Было очевидно, что разговор этот – часть игры, в которую они иногда играли.
– Да-да, – подхватил Яап, – отличные ребята. Но начиная с сорок четвертого, Геррит, ты боролся уже не против бошей, а только против отличных ребят.
Антон знал, что тестя звали не Герритом, а Годфридом Леопольдом Джеромом; в этой компании, кажется, все обращались друг к другу по подпольным кличкам времен Сопротивления. И Яап, конечно, вовсе не был Яапом.
– А против кого мне было бороться? Бошей-то разбили! – Де Грааф невинно посмотрел на Яапа. – Что же, по-твоему, мы должны были согласиться сменить одну тиранию на другую? – Улыбка медленно сползала с его лица.
– Сука, – сказал Яап.
– Лучше поблагодарил бы нас. Если бы в сорок пятом тебе удалось добиться победы, тебя не исключили бы из партии, как теперь, но зато поставили бы к стенке. При том положении, которое ты занимал, – уж точно. Как Сланского – я как раз в то время работал в Праге. Так что благодари Военное правительство за то, что остался жив. – Так как Яап молчал, Де Грааф добавил: – Все-таки лучше оказаться на свалке истории и стать менеджером футбольного клуба, чем погибнуть, не так ли?
Полный мужчина, сидевший справа от Де Граафа, – известный поэт, во взгляде косых глаз которого было нечто сатанинское, – скрестил руки на груди и засмеялся.
– По-моему, – сказал он, – разговор развивается отлично.
– О да, – отвечал Яап, пожимая плечами, – в споре со мной ему не трудно оказаться правым.
– Ты помнишь эти строки Шурда[79]79
Шурд – подпольная кличка участника Сопротивления, нидерландского поэта Рандвайка (Н. М. Randwijk, 1909–1966). Процитированные строки выгравированы на памятнике героям Сопротивления в Амстердаме.
[Закрыть]? – спросил Де Грааф и, подняв указательный палец, продекламировал:
Народ, поддавшись прихоти тирана,
Не только жизнь и все добро теряет —
Свет исчезает тоже.
– Поэзия для этого не годится, – сказал человек с усами. – Найди еще оправдание бомбардировкам деревень напалмовыми бомбами. Ладно, это всего лишь Азия. Впрочем, ты и во время индонезийских дел играл какую-то странную роль. Всякое такое – «Индию упустить – несчастье породить». Да и стихи плохие, по-моему, спроси специалиста.
– Не слишком гениальная строфа, – откликнулся поэт.
– Слыхал? Кстати, эти «полицейские акции» тому же Шурду стоили нескольких лет жизни. А с тех пор, как мы потеряли Индию, дела у Нидерландов пошли лучше, чем когда-либо.
– Благодаря плану Маршалла, дорогой Хенк, – сказал Де Грааф сладким голосом. – Американцы, помнишь таких?
– Они были перед нами в долгу, нечего их за это благодарить. Американская революция финансировалась амстердамскими банкирами. Когда она была всего-навсего восстанием в одной из английских колоний, дорогой Геррит. Помощь по плану Маршалла, кстати, мы выплатили до последнего цента, но я сильно сомневаюсь, что нам вернули хотя бы цент из тех денег, что мы им давали в восемнадцатом веке.
– Это надо проверить, – сказал Де Грааф.
– Я тоже не коммунист. Но я – антифашист. И, так как коммунизм – самый большой враг фашизма, я – анти-антикоммунист. Вот и все.
– Знаешь, почему он участвовал в Сопротивлении? – спросил вдруг Яап, резко наклоняясь вперед. – Знаешь, для кого он все это проделал? Для принцессок… – Последнее слово он произнес с такой интонацией, будто его вот-вот вырвет.
– Безусловно, – сказал Де Грааф, и на лице его снова появилась самодовольная усмешка.
– Обыкновенный ораньефашист[80]80
Фамилия королевской семьи Нидерландов – Ван Оранье.
[Закрыть] – вот кто ты, и больше ничего.
– Я, пожалуй, выйду на улицу, – сказала Саския и встала. – Мне это не интересно. Привет.
Пока Де Грааф выкрикивал в ответ, смеясь: «Почетное звание, почетное звание», Антон приподнялся. В толпе на мгновение мелькнуло лицо женщины, на которую он обратил внимание в церкви. А его тесть продолжал смеяться: наконец-то он оказался в положении, в котором чувствовал себя наилучшим образом.
– Вам не понять тайного очарования монархии! – крикнул он озорно. – Что может быть красивее и отраднее для души, чем дворец Сустдайк[81]81
Название дворца в окрестностях Гааги, в котором живет королевская семья.
[Закрыть] вечером? Все окна освещены, черные лимузины подъезжают и отъезжают, приказания разносятся над газоном. Кавалеры в парадных мундирах, с блестящими саблями, и дамы в вечерних туалетах, сверкающих драгоценностями, поднимаются по лестницам, и на площадках их приветствуют молодые, красивые морские офицеры. В залах – сияние люстр, лакеи разносят на больших серебряных подносах хрустальные бокалы с шампанским, иногда увидишь мельком кого-нибудь из королевской семьи. Если Бог даст, даже Ее Величество! А далеко за заборами, под моросящим дождем, позади полицейских кордонов – чернь…
– Да ты и правда так думаешь, черт побери! – крикнул вдруг поэт, который утверждал, что разговор развивается отлично. – Боже мой! Если бы я был такой сволочью, как ты, я бы не смог написать ни одной буквы! – Изо рта у него вылетела капелька слюны и попала на синий лацкан пиджака Де Граафа, рядом с орденом в петлице.
– Что, по мнению специалистов, явилось бы благом для отечественной литературы, – сказал Де Грааф.
– Не позволяй, чтобы тебя дразнили, приятель, – сказал Хенк взбешенному поэту.
Де Грааф достал платок и промокнул белый пузырек. Его серый галстук, изогнувшись красивой петлей, вылезал из выреза жилета. Даже Яап рассмеялся. Человек, сидевший с другой стороны от поэта, известный издатель, сильно потер руки и сказал возбужденно:
– Горячий денек сегодня!
– Эта чернь, – заметил Хенк, – недавно бросала в Амстердаме дымовые бомбы в королевскую семью.
– Дымовые бомбы… – заметил Де Грааф с глубоким пренебрежением.
– И тебе это будет стоить головы, – продолжал Хенк, обращаясь к кому-то, стоящему позади Антона.
Антон повернулся и понял, что тепло, которое он все это время чувствовал затылком, исходило от мощной кальвинистской задницы министра. Очевидно, он тоже услышал слова Хенка и ответил:
– Вполне возможно.
– И что тогда?
– Тогда я пропущу еще стаканчик.
Он поднял свой стакан джина, обменялся взглядами с Де Граафом и отвернулся.
За столом вдруг наступила тишина. Только двое мужчин слева от Антона продолжали тихо разговаривать друг с другом.
И вдруг Антон услышал:
– Сперва я выстрелил ему в спину, а потом еще – в плечо и в живот, пока проезжал мимо на велосипеде.
3
В дальнем конце туннеля, ведущего в прошлое, раздалось шесть резких выстрелов: сперва один, затем два, потом еще два, еще один… Его мать смотрит на отца, отец – на двери, ведущие в гостиную, а Петер поднимает колпак карбидной лампы…
Антон повернулся к человеку, рядом с которым он просидел все это время, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, спросил:
– Но потом было еще два выстрела? И еще один?
Прищурившись, тот посмотрел на него:
– Что ты знаешь об этом?
– Вы говорили о Плуге? Факе Плуге, в Харлеме?
Прошло несколько секунд, прежде чем тот, другой, спросил:
– Кто ты такой? Сколько тебе лет?
– Я жил там. Это случилось перед нашим домом… то есть…
– Перед вашим… – он запнулся.
Но сразу понял, что Антон имел в виду. До сих пор Антону приходилось видеть такое только на операционном столе, где лица людей в одно мгновение покрывает смертельная бледность, но теперь это случилось с его соседом. Одутловатое, покрытое красными пятнами лицо пьяницы в несколько секунд – как будто сменилось освещение – стало желтовато-бледным, цвета старой слоновой кости. Антона пробрала дрожь.
– О-хо-хо, – сказал кто-то, сидевший чуть дальше. – Вот влип.
Кажется, все за столом заметили, что что-то случилось. Стало еще тише – и вслед за этим начался переполох, все наперебой заговорили, некоторые встали, а Де Грааф крикнул, что Антон его зять, и хотел вмешаться, но тот человек сказал, что он сам во всем разберется. И обратился к Антону, словно собирался с ним подраться:
– Пойдем-ка, выйдем отсюда.
Он снял свой пиджак со спинки стула, взял Антона за руку и повел его через толпу за собою, как ребенка. И Антон почувствовал что-то такое, чего никогда не ощущал с дядей, если тот брал его за руку, а только с отцом: человек, который был старше его на двадцать лет, держа его руку в своей теплой руке, вел его за собою. В кафе никто толком не понял, что случилось: их пропускали, смеясь. В музыкальном автомате пели «Битлз»:
Снаружи оказалось неожиданно тихо. Воздух над площадью дрожал от зноя. Там и тут стояли еще группы людей, но Саскии и Сандры нигде не было видно.
– Пошли, – сказал человек, осмотревшись.
Они пересекли площадь и снова вошли в кованые железные ворота кладбища. Вокруг открытой могилы, заваленной цветами, стояли теперь местные жители и читали надписи на лентах и карточках. По дорожкам и по другим могилам гуляли куры с соседней фермы. В тени под дубом, возле каменной скамьи, человек остановился и протянул руку.
– Кор Такес, – сказал он. – А тебя зовут Стейнвейк.
– Антон Стейнвейк.
– Для них я – Гайс, – сказал он, кивком указывая в сторону кафе, и сел.
Антон сел рядом с ним. Он совсем не хотел этого. Он сказал то, что сказал, непроизвольно, как нерв среагировал бы на удар сухожильного молоточка. Такес достал пачку сигарет, вытащил одну наполовину и протянул ему. Антон покачал головой, повернулся к нему и сказал:
– Слушай. Давай встанем и разойдемся, чтобы никогда больше не встречаться. Ни в чем не надо разбираться, действительно ни в чем. Что случилось, то случилось. Мне ничего не надо, поверь; это было больше двадцати лет назад. У меня жена, и ребенок, и хорошая работа. Все в порядке. Лучше бы я промолчал.
Такес закурил, глубоко затянулся и мрачно посмотрел на него.
– Но ты не промолчал. – И, после паузы: – Это тоже случилось. – Пока он говорил, изо рта его клубами выходил дым.
Антон кивнул.
– Это правда.
Он не знал, куда деваться от угрюмых, темных глаз, смотревших на него. На левом глазу веко было чуть толще, чем на правом, взгляд от этого получался пронизывающим, и Антон чувствовал себя беззащитным. Такесу, должно быть, было за пятьдесят, но в его прямых, светлых волосах седина была заметна только на висках. Под мышками у него проступили большие пятна пота. Антону казалось невероятным, что перед ним сидит человек, застреливший Плуга в тот вечер, в ту голодную зиму.
– Я сказал что-то, чего ты не должен был слышать, – начал Такес, – но ты это слышал. А потом ты сказал то, чего не хотел говорить. Таковы факты, и поэтому мы сидим здесь. Я знал, что ты существуешь. Сколько тебе было тогда?
– Двенадцать.
– Ты его знал, что ли, дуболома этого?
– Только видел, – сказал Антон, вслушиваясь в слово «дуболом», звучавшее в связи с Плугом странно доверительно.
– Он ведь проезжал мимо вас регулярно.
– И я учился в одном классе с его сыном. – Выговаривая это, он вспомнил не мальчика, с которым учился, но взрослого парня, десять лет назад бросившего камнем в его зеркало.
– И того тоже звали Факе?
– Да.
– У него было, кстати, еще две дочери. Младшей – четыре года.
– Моей сейчас столько же.
– Как видишь, это не является смягчающим обстоятельством.
Антон почувствовал, что весь дрожит. Он оказался рядом с чем-то невероятно жестоким, с жестокостью, с какой он никогда не сталкивался – вернее, столкнулся когда-то, но тогда она исходила от человека со шрамом на щеке. Может, надо сказать ему об этом? Он не стал говорить. Он не хотел, чтобы у Такеса создалось впечатление, будто на него нападают; да и ничего нового для Такеса в этом не было. Рядом с Антоном сидел человек, для которого такого рода размышления давно остались позади.
– Рассказать тебе, что за тип был этот Плуг?
– Мне это не нужно.
– А мне – нужно. У него была плетка с вплетенной в нее проволокой, которой он сдирал кожу с твоего лица и с твоей голой задницы, и затем прижимал тебя спиной к раскаленной печке. Он вставлял садовый шланг тебе в задницу и накачивал в тебя воду, пока ты не выблевывал свое дерьмо. Не знаю, сколько народу он уничтожил сам, но еще больше – отправил на верную смерть в Германию и Польшу. Вот так. Его нужно было убрать. Ты согласен? – И так как Антон промолчал: – Согласен, да?
– Да, – сказал Антон.
– Хорошо. Но, с другой стороны, мы, конечно, знали, что почти наверняка они ответят репрессиями.
– Г-н Такес, – прервал его Антон, – если я правильно понимаю…
– Для тебя – Гайс.
– …я правильно понимаю, что вы оправдываетесь передо мной? Но я не собираюсь вас обвинять.
– А я и не оправдываюсь перед тобой.
– А перед кем же тогда?
– Этого я и сам не знаю, – сказал он нетерпеливо. – Во всяком случае, не перед собой, и не перед Богом, и не перед чем подобным. Бога не существует, и меня, может быть, тоже. – Указательным пальцем правой руки, тем самым, которым он когда-то нажимал на спусковой крючок, Такес выстрелил свой окурок в траву и посмотрел прямо перед собою. – Знаешь, кто на самом деле существует? Мертвые. Мертвые друзья.
В этот миг, словно для того, чтобы убедить его в существовании высших сил, маленькое облачко загородило солнце; цветы и ленты на могиле разом потускнели, серые камни стали еще рельефнее и тяжелее. А вслед за этим все вокруг снова залил свет. Антон спросил себя, не чувствует ли он расположения к человеку, сидевшему рядом на скамье, по некоторой двусмысленной причине – ибо через него передавалась Антону часть действовавшей тогда силы, и благодаря этому он не был более пассивной жертвой. Жертвой? Конечно, он был жертвой, хотя и остался в живых; но в то же время он чувствовал некую отстраненность, как будто все это происходило не с ним.
Такес закурил новую сигарету.
– Хорошо. Итак, мы знали, что могут быть репрессии. Да? Что может быть, к примеру, сожжен дом и что могут быть уничтожены заложники. Должны ли мы были из-за этого отменить акцию?
Он замолчал, и Антон посмотрел на него.
– Вы хотите, чтобы я ответил на этот вопрос?
– Разумеется.
– Я не могу. Я не знаю ответа.
– Тогда я скажу тебе вот что: ответ – нет. Ты скажешь, что твоя семья не была бы уничтожена, если бы мы не ликвидировали Плуга, и будешь прав. Это правда, но очень примитивная правда. Если кто-то скажет, что твоя семья осталась бы цела, если бы твой отец снял дом на другой улице, это ведь тоже будет правда. Просто тогда я сидел бы здесь с кем-нибудь другим. И если бы это случилось на другой улице, потому что сам Плуг жил бы в другом месте, – тоже. Так вот, все эти правды нас не интересуют. Единственная правда, которая должна нас занимать, – вот она: каждый был прикончен тем, кем он был прикончен, и никем другим. Плуг – нами, твоя семья – бошами. Ты считаешь, что мы не должны были этого делать, но тогда, анализируя мировую историю с твоей точки зрения, придешь к выводу, что было бы лучше, если бы человечества вовсе не существовало. Потому что не может вся любовь, и счастье, и доброта мира оправдать смерть хотя бы одного ребенка. Твоего, например. Что ты на это скажешь?
Антон в смятении смотрел в землю. Он не совсем понял, о чем говорил Такес, он никогда, на самом деле, не думал о таких вещах, в то время как Такес, может быть, никогда не думал ни о чем другом.
– Итак, мы сделали это. Мы знали…
– Это было действительно необходимо? – спросил вдруг Антон.
Такес бросил сигарету наземь и растер ее подошвой, да так основательно, что от нее осталось лишь несколько клочков бумаги. Он не ответил на вопрос.
– Мы знали, что может быть сожжен по крайней мере один из тех домов. В этом вопросе господа боши были снисходительны. Мы не знали только, который из домов. Мы выбрали это место потому, что оно было самым тихим, и потому, что нам оттуда легче было бы уйти. А мы должны были уйти, потому что в нашем списке хватало подобного сброда.
