Текст книги "Расплата"
Автор книги: Харри Мулиш
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Антон кивнул. Довод ошеломил его, но все зубные врачи – сумасшедшие, и факт этот в медицинских кругах общеизвестен; впрочем, в его идее, возможно, что-то и было. Петер приехал, поставил свой велосипед и запер его на замок. Антон смотрел на него, и в нем возникала, под треск вертолета и отдаленный грохот мегафонов, нежность, связанная, к его удивлению, с тем, что происходило в городе.
На последнем отрезке пути до места сбора они почти не двигались. Под большим черным аэростатом в форме падающей с неба ракеты стояли от Концертного зала до Государственного музея десятки, а может быть – сотни тысяч человек с досками и плакатами, с транспарантами иногда до десяти метров в длину, а с разных сторон все подходили и подходили люди. Из динамиков, укрепленных на деревьях и фонарных столбах, гремела речь, которую на самом деле произносили со сцены в дальнем конце площади, но слова эти не задевали его. Что его привлекало, так это люди, их присутствие здесь, и то, что он и его сын участвуют в этом. Ван Леннепа он давно потерял из виду, но ему и в голову не пришло улизнуть. А чуть позднее это стало уже просто невозможным. Как два колоска, стояли они на людской ниве, коса свистела над их головами, и куда-то пропал страх Антона перед толпой, и нечего больше было бояться паники. Ближе всех к нему, кроме Петера, стояли, почти упираясь в него, пожилая дама из провинции в прозрачном платке поверх завитых волос, черный парень в коричневой кожаной куртке с меховым воротником, украсивший себя большими усами и бакенбардами, и молодая женщина со спящим ребенком, уложенным в повязанный через плечо шарф. Эти, и больше никто. Меж лозунгами против ядерного оружия он прочитал вдруг на маленькой доске:
Он показал плакатик Петеру и рассказал ему, кто такой был Иов. Через динамики объявили, что за последние полчаса две тысячи автобусов въехали в Амстердам; это значило – еще сто тысяч человек. Радость, аплодисменты. Голос сообщил, что от вокзалов все еще движутся тысячи людей, приехавших дополнительными поездами; все подходы к площади у Музея были забиты народом. Но, думал Антон, это – одна и та же наука: она сделала голос человека таким громким, что его слышно по всей площади и она же ответственна за существование атомных бомб. Сорок лет назад не было возможно ни то, ни другое; и то, что в те годы происходило на земле, было гораздо ужаснее и неразрешимее, чем каждый думал…
Он не заметил, сколько времени простоял там. Петер увидел в толпе школьного приятеля, попрощался и пропал из виду. А Антон стоял, вспоминая бункера, которые здесь когда-то находились, Wehrmachtheim и немецкие учреждения в окружающих площадь виллах, где теперь разместились американское консульство, русская торговая миссия и Société Generale. Тем временем толпа радостно приветствовала одних политиков, освистывала других – и наконец, шажок за шажком, масса начала приходить в движение. По официальному маршруту, кажется, невозможно было пропустить всех желающих, поэтому демонстранты двинулись в центр города по разным улицам. Странная эйфория овладела Антоном: он не был возбужден, скорее – настроен мечтательно, и связано это было с чем-то, случившимся давным-давно, еще до войны. Он уже не думал больше о себе, но обо всех этих людях. Несмотря на шум, он чувствовал себя окруженным полной тишиной. Благодаря присутствию этих людей, все казалось другим: не только он сам, но и дома, из открытых окон которых тут и там свешивались белые простыни, как в сдающемся городе, и проплывающие вверху облака, и ветер, и черный аэростат ракеты, плывущий над толпою, время от времени переламывающийся посередине, а после – резко выпрямляющийся.
БЛАГОДАРЮ ЗА БУДУЩЕЕ
На площади демонстранты влились в широкий поток, который тек к исходному пункту. Вежливо улыбаясь и извиняясь, все уступали друг другу дорогу, и он не мог выдержать этого. Эти люди вовсе не были бесцеремонными, как он считал раньше, или, может быть, теперь они стали лучше – или здесь собрались только те, кто еще не огрубел? Он должен поблагодарить Ван Леннепа за то, что тот заставил его сюда прийти. Он привстал на цыпочки и осмотрелся. Вдруг он увидел Сандру и громко выкрикнул ее имя. Они замахали друг другу руками, протискиваясь сквозь толпу.
– Глазам своим не верю! – крикнула Сандра издали. – Здорово, па! – Она поцеловала его в щеку и взяла под руку. – Что это с тобой случилось?
– Я думаю, я единственный здесь, кого принудили прийти силой, но постепенно и я становлюсь добровольцем. Привет, Бастиан. – Он подал руку ее другу – симпатичному юноше в джинсах и спортивных туфлях, с палестинским kaffia[100]100
Платок в мелкую черно-белую клетку с бахромой, какие носят палестинские арабы; был очень популярен среди амстердамской молодежи в 70–80-х годах.
[Закрыть] на шее и золотым колечком в левом ухе, – который ему очень не нравился, но который вот-вот должен был стать отцом его внука. Сандра снимала комнату, но несколько недель назад переехала к нему, в дом, где забаррикадировались кракеры[101]101
Кракеры – обычно молодые люди, демонстративно занимающие временно пустующие дома в городе и не платящие квартплаты. В Амстердаме полиция одно время вела против них борьбу, напоминающую настоящие военные операции, в которых иногда принимали участие тяжелые военные машины.
[Закрыть]. Антон рассказал, как он попал на демонстрацию, и Бастиан заметил:
– Не думай, что ты – единственный, кто явился сюда не по своей воле. Здесь полно полиции. Посмотри.
Появилась группа солдат – и была встречена аплодисментами. Антон видел людей, которые, при взгляде на форму, не могли сдержать слез; как драгоценную композицию из цветов, окружил торжествующих военных танцующий хоровод юношей и девушек.
– Эти молодые люди участвуют в демонстрации по принуждению? – удивился Антон. Он встретился взглядом с пожилой женщиной, которая смотрела на него, как бы узнавая – пациентка, конечно, – и рассеянно кивнул ей.
– Уф, нет! Вот он. – Бастиан указал на человека в ветровке, снимавшего солдат кинокамерой. – Полиция.
– Ты уверен?
– Хорошо бы выбить эту камеру у него из рук.
– Давай-давай, выбивай, – сказал Антон. – Они только и ждут чего-нибудь такого.
– Нечаянно, конечно, – сказал Бастиан с фальшивым смехом, безумно раздражавшим Антона.
– Нечаянно, да. Веди себя, пожалуйста, как положено мужчине, сопровождающему беременную жену. Мне хотелось бы, если можно, стать дедушкой.
– О’кей, – пропела Сандра, – до этого еще так далеко… Пока, па, я позвоню.
– Пока, дорогая. И постарайся быть подальше от того дома, когда в него ворвется полиция. Пока, Бастиан.
Это не было настоящей ссорой, но, уже в который раз, демонстрацией взаимного раздражения, ставшего почти обязательным.
Ван Леннепа нигде не было видно, и Петера тоже. Медленно отдался он на волю потока. Старики и старухи на маленьких балконах растопыривали пальцы на обеих руках в виде знака V, который они помнили с войны; оркестрики двигались вместе с демонстрантами, и на всех тротуарах звучала музыка, за которую никто не собирал денег. Все общественные отношения явно разбалтывались. На крышах трамвайных остановок плясали шалые панки в черных рейтузах, в слишком больших, лоснящихся от старости пиджаках с блошиного рынка, с торчащими клочьями волос, выкрашенных в желтый и фиолетовый цвет, и все те, кто до сих пор их боялся, растроганно смотрели на них. Только в воздухе Нидерланды оставались неизменными. Рекламные самолеты сообщали, что лишь Иисус несет мир и что цветные фотографии лучше всего печатают на Телячьей улице, номер такой-то. На крыше запаркованного фургона сидели между тем два решительных пятнадцатилетних подростка со своей собственной интерпретацией Марша мира:
ПЕРВУЮ БОМБУ – НА ВАШИНГТОН
Проходя мимо этого плаката, демонстранты делали непроницаемые лица и откашливались в кулак; были и плакаты на русском, со словом МОСКВА на них. Антон видел, как изо всех поперечных улиц вливались в толпу новые людские потоки, иногда в двух местах сразу, – постепенно начиналось нечто невероятное. И в его собственном потоке существовали отдельные течения, он заметил, что люди вокруг него все время сменяются. На полпути к Набережной Наместника он был вдруг оттеснен в сторону шеренгой черных фигур, в масках и с трещотками, которые быстро расчищали себе дорогу сквозь толпу; флуоресцирующие скелеты были нарисованы на их костюмах – средневековье, чума. Он наткнулся на кого-то и извинился: это была та самая женщина, что недавно смотрела на него. Он рассеянно улыбнулся.
– Тони? – спросила она неуверенно. – Ты не помнишь меня?
Удивленно смотрел он на нее: маленькая женщина лет шестидесяти, с почти белыми волосами и очень светлыми, немного выпуклыми глазами за толстыми стеклами очков.
– Прошу прощения… я что-то не…
– Карин. Карин Кортевег. Твоя соседка по Харлему.
3
Сперва – словно вспышка молнии, в продолжение которой крупная блондинка из «Сюрприза» превратилась в маленькую старушку, стоявшую рядом с ним. Потом растерянность.
– Если ты не хочешь со мной разговаривать, скажи, – произнесла она быстро. – Я сразу уйду.
– Нет… да… – пробормотал он. – Я должен немного… Это так неожиданно.
– Я тебя давно увидела, но, если бы ты не столкнулся со мной, я бы с тобой не заговорила. Правда. – Она смотрела на него виновато.
Антон попытался взять себя в руки. Его била легкая дрожь. Как летним днем у моря темная, холодная тень облака скользнет вдруг по пляжу – так возник внезапно перед его глазами тот проклятый военный вечер.
– Нет, оставь, – сказал он. – Раз мы теперь здесь, вместе…
– Это, очевидно, должно было случиться, – сказала она, доставая сигарету из сумочки, где лежала открытая пачка.
Она прикурила от поднесенной Антоном зажигалки и взглянула на него.
– Надо же – на Марше мира…
Это, очевидно, должно было случиться; помрачнев, он убрал зажигалку в карман, думая между тем: но Плуг-то лежал перед вашим домом, и очевидно, этого не должно было случиться. Он чувствовал, как поднимается внутри давнее, отравляющее мозг чувство: как будто все так и должно было случиться, как будто труп лежал перед их домом. Медленно шел он рядом с ней. Ему было противно. Он мог просто уйти, но он знал, что женщине рядом с ним было, может быть, еще хуже, чем ему.
– Я тебя сразу узнала, – сказала Карин. – Ты стал таким же высоким, как твой отец, и поседел, но в то же время ты совсем не изменился.
– Мне это часто говорят. Не знаю, хорошо ли это.
– Я знала, что когда-нибудь встречу тебя. Ты живешь в Амстердаме?
– Да.
– А я – вот уже несколько лет как в Эйндховене. – Он продолжал молчать, и она спросила: – Кто ты по профессии, Тони?
– Я – анестезиолог.
– Правда? – спросила она удивленно, как будто всегда хотела, чтобы он стал именно анестезиологом.
– Правда. А ты? Все еще медсестра?
Казалось, мысль о себе огорчила ее.
– Давно уже нет. Я много времени провела за границей, там работала с трудными детьми. Потом – здесь тоже, несколько лет, но теперь живу на пособие. Я не слишком здорова… – И, с облегчением меняя тему, она спросила: – Девушка, с которой ты разговаривал, – это была твоя дочь?
– Да, – сказал Антон неохотно. У него было чувство, что она не имела никакого отношения к этой части его жизни, которая существовала скорее вопреки, чем благодаря ей.
– Знаешь, она похожа на твою мать. Сколько ей лет?
– Девятнадцать.
– Она в положении, а? Это видно скорее по глазам, чем по животу. А еще дети у тебя есть?
– Есть еще сын, от второй жены. – Он огляделся. – Он должен быть тоже где-то здесь.
– Как его зовут?
– Петер, – сказал Антон и посмотрел на Карин. – Ему двенадцать. – Он увидел, что она вздрогнула, и, чтобы помочь ей, спросил: – А у тебя есть дети?
Карин потрясла головой и уставилась в спину идущей впереди женщины, которая везла перед собою старика в инвалидной коляске.
– Я никогда не была замужем…
– А твой отец еще жив? – Выговаривая это, Антон заметил, что вопрос звучит саркастически, хотя он и не имел этого в виду.
Она снова затрясла головой.
– Давно уже нет.
Молча плелись они рядом, продвигаясь вперед вместе с толпой. Скандирование лозунгов прекратилось, повсюду раздавалась еще музыка, но рядом с ними все молчали. Карин хотела поговорить о том, давнем, но он чувствовал, что она не отваживалась начать. Петер, навсегда оставшийся семнадцатилетним… теперь ему было бы пятьдесят четыре. И не столько по своему собственному возрасту, сколько по этой вычисленной сумме он понял, как давно все это было. И еще – по этой, разом постаревшей молодой женщине, шедшей рядом с ним, – когда-то он возбуждался, глядя на нее, но с возрастом эти ноги, некогда изящные, как профиль самолетного крыла, превратились в грубые колоды. И эта женщина, может быть, последней видела Петера живым. Со смешанным чувством страха и облегчения, какое бывает у писателя, знающего, что он приступает к последней главе своей книги, Антон сказал:
– Послушай, Карин. Давай не будем притворяться. Ты хочешь об этом забыть, а я хочу знать. Что произошло в тот вечер на самом деле? Заходил ли к вам Петер?
Она кивнула.
– Я думала, он пришел нас застрелить, – сказала она тихо, не отводя глаз от спины перед собой. – За то, что мы сделали… – Она коротко взглянула на Антона. – У него был пистолет в руках.
– Пистолет Плуга.
– Об этом я позднее тоже слышала. Он появился в комнате неожиданно, он был ужасен. У нас горела только одна сальная свечка, но я видела, что он был совершенно вне себя. – Она проглотила слюну и продолжала: – Он сказал, что мы негодяи, что он нас прихлопнет, как мух. Он был в отчаянии. Он не знал, что делать, они преследовали его, и он не мог выйти из дому. Я сказала, что он должен немедленно выбросить пистолет и что мы его где-нибудь спрячем, так как если они придут, то его могут принять за убийцу.
– А что он ответил?
Карин пожала плечами.
– По-моему, он ничего не слышал. Он стоял перед нами, размахивая пистолетом и прислушиваясь к тому, что делалось на улице. И мой отец велел мне замолчать.
Заложив руки за спину, Антон медленно продвигался вперед, нахмурив брови, глядя прямо перед собою.
– Почему?
– Не знаю. Тогда я его не спросила, а потом он никогда не хотел говорить о том вечере. – Она помолчала. – Но они видели, как Петер вошел к нам, они бы обыскали дом и, конечно, нашли бы пистолет. Тогда нас немедленно поставили бы к стенке, как соучастников, так тогда бывало. Никто и не думал сперва разобраться, что было на самом деле.
– Ты имеешь в виду, – сказал Антон медленно, – что твоего отца устраивало то, что вас держал под дулом пистолета человек, которого немцы принимали за преступника… – (Карин, почти незаметно, кивнула.) – Но этим он сделал Петера в их глазах настоящим преступником.
Карин не ответила. Шаг за шагом несла их с собою медленная река. Из переулка вышла группа наголо обритых юношей лет по шестнадцати, одетых в черные кожаные куртки, черные брюки и черные сапоги с каблуками, окованными железом. Ни на кого не глядя, протиснулись они поперек шествия и пропали за мостом на другой стороне.
– А потом? – спросил Антон.
– Через некоторое время прибыл целый батальон солдат. Как долго это все длилось, я уже не помню. Я была смертельно напугана, Петер все еще держал эту дрянь направленной на нас, и вдруг снаружи послышался шум и крики. Я не знала, что он собирался делать, я думаю, он и сам этого не знал. Скорее всего, он должен был понять, что обречен. Я часто себя спрашивала, почему он нас тогда не застрелил. Ему нечего было терять. Может быть, потому что он понял, что это, в конце концов, была не наша вина, я имею в виду… – сказала она и посмотрела на Антона, чтобы понять, может ли она сказать то, что хочет, – что тот труп имел отношение к нам не больше, чем к вам или к кому-то еще. Я видела, что Петер хотел перетащить его назад, к нам, и…
– Этого я вовсе не знаю, – перебил ее Антон. – Может быть, он хотел положить его возле Бёмеров. Ты ведь помнишь их, г-на и г-жу Бёмер: это были старые люди. А твой отец мог бы и подраться с ним.
Карин вздохнула и провела рукою по лицу. Безнадежным взглядом посмотрела она на Антона – и он видел, что она поняла: он хотел узнать, что произошло дальше, но не попросил бы об этом. Резко повернув голову, она посмотрела в другую сторону, словно искала помощи. И, не найдя ее, начала:
– О, Тони… Должно быть, в светомаскировке на дверях в сад была щель, через которую они могли видеть его с пистолетом. Вдруг кто-то выстрелил прямо через стекло. Я упала на пол, но, я думаю, они в него сразу попали. А потом они вломились в дом и выстрелили в него еще несколько раз, держа карабины дулом вниз. Как будто зверя добивали…
Поможет ли Солнечный Бог дать более ясное описание этого бардака? Вот как, значит, это было. Антон закинул голову назад и глубоко вздохнул, невидящим взглядом следя за полотнищем, развевающимся позади рекламного самолета. Мирная демонстрация, в которой он участвовал, была дальше от него, чем то событие, тридцать шесть лет назад, при котором его не было. Комната, где он играл с Карин в гуськи – и где Петер был убит выстрелом через щель в шторе.
– А потом? – спросил он.
– Я уже плохо помню… – Он слышал по голосу, что она плачет, но не смотрел на нее. – Я больше ничего не видела. Нас сразу же вытащили в сад, словно нам угрожали еще новые опасности. Кажется, мы очень долго простояли там на холоде. Я помню только еще звон стекла, когда они разбили у вас окна. Потом пришли другие немцы, они входили в дом и выходили из дома. Потом нас увели назад, через пустырь, там тоже стояли машины. Мы должны были ехать в комендатуру, но издали я слышала еще эту ужасную стрельбу, когда они подожгли ваш дом…
Она запнулась. Антон вспомнил, что он видел Кортевега в комендатуре, когда тот пересекал коридор. Стакан теплого молока, бутерброды со Schmalz… Внутри у него был полный хаос, как в комнате, приведенной в беспорядок ворами, но вместе с этим воспоминанием пришло ощущение счастья, сразу же сменившееся мыслями о Шульце, как его переворачивали возле подножки грузовика… Антон крепко-крепко зажмурился и снова открыл глаза.
– Вас допрашивали?
– Меня допрашивали отдельно.
– И ты рассказала, как все было?
– Да.
– Что они сказали, когда услышали, что Петер к этому не имел никакого отношения?
– Они пожали плечами. Они так и думали. Наверно, это был пистолет Плуга. И тем временем они схватили кого-то другого, как они сказали. Девушку, если я правильно поняла.
– Да, – сказал Антон, – об этом я тоже слышал. – Он сделал еще четыре шага, прежде чем продолжить: – Какую-то девушку, примерно твоего возраста. – Он подумал, что должен теперь узнать все, чтобы навсегда похоронить это, навалить сверху камень и никогда больше не вспоминать. – Я кое-чего не понимаю, – сказал он. – Они ведь видели, что Петер угрожал вам пистолетом. И они не спросили, почему?
– Конечно, спросили.
– И что ты сказала им?
– Правду.
Он не знал, можно ли ей верить. С другой стороны, она в тот момент, может быть, еще не знала, что его родители не могли уже больше ничего рассказать; кстати, он и сам мог бы рассказать, но никто его об этом не спросил.
– Значит, ты сказала, что Плуг лежал сначала около вашей двери?
– Да.
– И что вы его переложили к нам?
Она кивнула. Похоже, она подумала, что он хочет с нею расквитаться, но это было не так. С полминуты никто из них не произнес ни слова. Плечом к плечу шли они дальше с демонстрацией, не принадлежа к ней более.
– А ты не боялась, – спросил Антон, – что и ваш дом они тоже подожгут?
– Пусть бы делали, что хотят. – Казалось, Карин ожидала этого вопроса. – Как, ты думаешь, я себя чувствовала после всего, что случилось? Если бы они это сделали, у меня была бы другая жизнь. В ту минуту мне больше всего хотелось, чтобы они меня застрелили или чтобы Петер меня застрелил.
Антон понял, что она говорит серьезно. Он протянул было руку, чтобы коснуться ее, но не стал этого делать.
– Что они сказали, когда услышали это? И был ли при этом комендант?
– Да не помню я. Меня допрашивал один бош в штатском. Сначала…
– У него был шрам на лице?
– Шрам? По-моему, нет. Почему ты спрашиваешь?
– Неважно, продолжай.
– Сначала он сказал только: «Das ist mir wurscht, wer wie wo was»[102]102
Мне безразлично, кто, как, где, что (нем.).
[Закрыть], не глядя на меня. Я это хорошо помню. Потом он положил вдруг ручку; он скрестил руки на груди, некоторое время смотрел на меня и потом сказал с большим уважением: «Gratuliere»[103]103
Поздравляю (нем.).
[Закрыть].
Антон почувствовал, что хотел бы в свою очередь поздравить ее с таким комплиментом, но сдержался.
– Ты рассказала об этом своему отцу?
И каким-то мечтательным голосом Карин ответила:
– Он никогда не узнал, о чем я рассказала им, а я – о чем рассказал он. Мы увиделись на следующее утро, когда нам разрешили вернуться домой. Не успела я заговорить, как он сказал: «Карин, мы никогда больше не будем говорить об этом, поняла?»
– И ты поняла?
– Он никогда больше об этом не заговаривал, ни одного слова, за всю свою жизнь. Даже когда мы вернулись домой, и увидели дымящиеся развалины, и услышали от г-жи Бёмер… я имею в виду, что и твой отец… и твоя мать…
Женщина, которая везла старика в кресле на колесах, исчезла, принятая потоком, который следовал другим руслом. Предводительствуемые женщиной с мегафоном демонстранты снова выкрикивали лозунги и хлопали в ладоши, но неусиленные голоса не попадали в такт. Большей частью люди шли молча, словно впереди несли гроб с дорогим усопшим. Повсюду на тротуарах стояли зрители и глазели на проходящую процессию. Существовала разница между теми, кто шел, и теми, кто смотрел: что-то холодное, связанное с войной.
– Через несколько лет после войны, – сказал Антон, – я был еще раз у Бёмеров. Тогда я узнал, что вскоре после освобождения вы переехали.
– Мы эмигрировали. В Новую Зеландию.
– Вот как?
– Да, – сказала Карин и посмотрела на него. – Потому что он боялся тебя.
– Меня? – спросил Антон с усмешкой.
– Он сказал, что хочет начать новую жизнь, но я думаю, что он боялся встретиться с тобой. С первого дня после освобождения он приложил все силы, чтобы уехать. Я знаю это точно, он боялся, что ты однажды, когда вырастешь, придешь мстить – и мне тоже.
– Вот это да! – сказал Антон. – Такое мне и в голову никогда не приходило!
– Но ему приходило. Через несколько дней после освобождения к нам явился твой дядя, но когда мой отец увидел, кто это, он захлопнул дверь у него перед носом. С той минуты ему не было больше покоя. Через несколько недель мы поселились у моей тетки в Роттердаме. Так как он имел в порту связи, еще с прежних времен, то уже в конце года мы смогли уехать, на торговом судне. Мы были, может быть, первые голландские эмигранты в Новой Зеландии. – Вдруг она посмотрела на него странным, холодным взглядом. – И там, – сказала она, – в сорок восьмом году он покончил с собой.
В первое мгновение Антон испугался, но немедленно почувствовал одобрение и удовлетворение – как будто он теперь в самом деле отомстил. Уже тридцать три года, как убийство Петера было отмщено. Что сказал бы на это Такес? Через три года после его выстрелов – еще один мертвец.
– Почему? – спросил он.
– Что ты сказал?
– Почему он совершил самоубийство? Он ведь сделал то, что сделал, для спасения жизни? Может быть, в первую очередь твоей. И он ведь только помог случаю.
Где-то впереди, должно быть, образовался затор, они больше не двигались вперед. Карин покачала головой.
– Нет? – сказал Антон.
– Никому не приходило в голову, что они могут убить жильцов. Этого ведь до тех пор не случалось… Нашей жизни угрожала опасность только тогда, когда Петер явился к нам с пистолетом.
– Но я все еще не понимаю. Он предпочитал, чтобы сгорел наш дом, – all right[104]104
Очень хорошо (англ.).
[Закрыть], красиво это или нет, но понятно. То, что потом все сошло с винта, – этого он не мог предвидеть. Это ведь не входило в его намерения, столько убитых. Я могу себе представить, что у него были угрызения совести или он меня боялся… но самоубийство?
Карин судорожно сглотнула.
– Тони… – сказала она, – есть еще что-то, что ты должен знать… – Она хотела остановиться, но поток заставлял ее двигаться. – Когда мы услышали те выстрелы и увидели лежащего перед нашим домом Плуга, он сказал только одно: «О Боже, ящерицы».
Антон смотрел на нее, вытаращив глаза. Ящерицы… Как это возможно? Значит, все это произошло из-за ящериц? В конечном счете виновниками были ящерицы?
– Ты имеешь в виду, – сказал он, – что, не будь ящериц, этого бы не случилось?
Карин задумчиво сняла двумя пальцами волос с его плеча и стряхнула его на землю.
– Я никогда не понимала, как много они для него значили. Что-то от вечности и бессмертия, что-то таинственное, чем он каким-то образом в них обладал. Не знаю, как это выразить. Как маленькие дети, они тоже всегда имеют секреты. Он мог сидеть часами неподвижно, как они сами, и глядеть на них. Я думаю, это было как-то связано со смертью матери, но не знаю точно, как. Если бы ты знал, сколько усилий ему стоило сохранить им жизнь той голодной зимой: это было почти единственное, что еще интересовало его в мире. Может быть, эти твари значили для него больше, чем я. Они были для него чем-то вроде последней опоры.
Процессия остановилась. Из-за того что разрозненные колонны постепенно соединялись с главной группой, дорога была совсем забита. Они стояли теперь позади широкого полотна, которое торчало косо, загораживая им обзор.
– Но когда все это случилось, – продолжала Карин, – Петер погиб, и твои родители, тогда, может быть, они вдруг стали для него просто ящерицами, просто животными. Как только мы вернулись из комендатуры, он их всех затоптал насмерть. Я слышала, что он, как сумасшедший, неистовствовал наверху. После он закрыл дверь на замок, и мне нельзя было туда заходить. Только через несколько недель он сам убрал все это – то, что от них осталось, – зарыл в саду. – Карин сделала неопределенный жест. – Может, он не мог жить, сознавая, что три человека умерли из-за его любви к каким-то рептилиям. И что, представься тебе случай, ты убил бы его за это.
– Как это возможно? – сказал Антон. – Я же этого не знал.
– Но я знала. И он знал, что я это знаю. Поэтому он силой принудил меня уехать с ним к черту на рога, хотя я совсем этого не хотела. Но, наконец, ты даже не понадобился, чтобы убить его. Ты сидел в нем.
Антон почувствовал, что ему становится плохо. Объяснения были, казалось, еще ужаснее действительности. Он смотрел в заплаканное лицо Карин. Теперь нужно уйти, чтобы никогда больше не встречаться с нею, – но сперва он должен был узнать еще одну вещь. Она все еще говорила, едва ли обращаясь к нему:
– Он был чудовищно несчастлив. Если он не занимался со своими ящерицами, то сидел, уставившись в атласы. Маршрут на Мурманск, американские конвои… Он был слишком стар, чтобы попытаться убежать в Англию, так что…
– Карин, – сказал Антон. Она замолчала и посмотрела на него. – Вы сидели дома. Вы услышали выстрелы. И когда вы увидели лежащего Плуга, вы вышли наружу, чтобы его перетащить, не правда ли?
– Да. Я не успела ничего сообразить. Отец принял это решение в течение секунды.
– Слушай. Вы взяли его крепко: отец за плечи, ты за ноги.
– Ты это видел?
– Не в этом дело. Я хочу знать только одну вещь: почему вы положили его тогда около нас, а не около Аартсов, с другой стороны?
– Я так и хотела, я так и хотела! – сказала вдруг Карин возбужденно, положив свою руку на руку Антона. – Для меня это само собой разумелось, что он не должен лежать около вас, около тебя и Петера, но около Аартсов, которых было только двое и которых я совершенно не знала. Я сделала шаг в их сторону, но отец сказал: «Нет, не туда, там прячутся евреи».
– Боже мой! – крикнул Антон и схватился за голову.
– Да, я тоже этого не знала, но мой отец, очевидно, знал. Там пряталась молодая семья с маленьким ребенком, еще с сорок третьего года. В день освобождения я их в первый раз увидела. Если бы Плуг там лежал, их бы в любом случае нашли. Они, должно быть, тоже видели, что мы сделали, но они никогда не узнали, почему.
Те самые Аартсы, которых каждый поносил, потому что они ни с кем не общались, спасли жизнь трем евреям, и те евреи – ведь все это случилось из-за них, – они и есть виновники! Кроме того, и Кортевег был хорошим человеком! И поэтому труп Плуга попал на другую сторону, к ним, так что… Антон не мог этого больше вынести.
– До свидания, Карин, – сказал он. – Извини, но я… Всего тебе хорошего.
Не дожидаясь ответа, оставив ее беспомощно стоящей в толпе, он отвернулся и стал протискиваться меж людьми, кружа и петляя, как будто для того, чтобы она не смогла найти его.
4
Только через некоторое время он пришел в себя. Он попал в ту часть процессии, которая еще двигалась или снова начала двигаться, и отдался на волю толпы. Ему казалось, что все эти сотни тысяч, этот бесконечный поток человеческих жизней, который он видел на мостах через каналы, перед собою и позади, все еще увеличивающийся за счет групп, которые появлялись из боковых улиц, помогал ему. Вдруг он почувствовал чью-то руку в своей руке. Это был Петер, который, смеясь, смотрел на него. И он засмеялся в ответ, но заметил, что глазам его стало жарко от подступивших слез. Он наклонился над Петером и, ничего не говоря, поцеловал его в темя. Петер начал что-то ему говорить, но Антон не слышал его.
Был ли каждый и виноват, и не виноват? Была ли вина невинной, а невинность – виновной? Трое евреев… Шесть миллионов евреев было уничтожено, в двенадцать раз больше, чем пришло людей на эту демонстрацию; но, сами того не подозревая, из-за того только, что они находились в смертельной опасности, эти трое спасли себя и еще двоих, а вместо них погибли его родители и Петер, и случилось все это из-за любви к ящерицам…
– Петер? – сказал он, но, когда мальчик на него посмотрел, только покачал, смеясь, головой, и Петер в ответ засмеялся. В то же время он думал: разрушение, конечно, разрушение – так поможет Бог Солнца описать этот бардак.
И когда они дошли до Западной церкви, по дороге к площади у Королевского дворца, далеко позади них и очень тихо раздался вдруг ужасный, приближающийся массовый вопль. Все испуганно повернулись. Что там случилось? Сегодня ничего не должно случиться! Это был, бесспорно, вопль страха, который не прекращался, а все приближался и приближался. Когда он достиг их, ничего еще не произошло, но каждый стал нечленораздельно кричать, и Петер и Антон – тоже. Немного позднее вопль удалился от них, перемещаясь вперед, смеясь, оставляя их позади. На повороте Ратушной улицы он замер. Петер попытался вызвать его немного позднее еще раз, но безрезультатно. А через несколько минут крик снова пришел сзади, прошел мимо них и исчез вдали. И Антон понял, что он катится через весь город: первые были снова на площади у Музея, последние еще не сдвинулись с места, – и он бежал по кругу, каждый кричал, смеясь, но это был крик страха, древняя донная волна человечества, которая использовала их, чтобы сформировать себя.
Но какое все это имеет значение? Все забыто. Вопли замирают, волны разглаживаются, улицы пустеют, и становится снова тихо. Высокий, стройный человек ведет за руку своего сына в колонне демонстрантов. Он только что «побывал на войне», одним из последних. Против воли присоединился он к этой демонстрации, но что-то сверкает в его глазах, как будто он находит эту идею забавной. И чуть наклонив голову, словно прислушиваясь к чему-то далекому, он позволяет толпе вести себя через весь город к исходной точке; коротким движением отбрасывает он назад свои прямые седые волосы, подошвы его ботинок шаркают по мостовой, и чудится, будто при каждом шаге поднимаются маленькие облачка пепла, хотя пепла нигде не видно.
