Текст книги "Расплата"

Автор книги: Харри Мулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Издалека приближался треск мотоциклов и урчание автомобиля.

– Войди в дом, мам, – сказал Антон.

– Да… Сейчас, только закрою двери.

Она сдерживалась, но по голосу было слышно, что и она готова сорваться. Похоже, один он не потерял головы – но так оно и должно быть, ведь он собирается стать летчиком. В полете часто попадаешь в сложные ситуации: когда, например, из центра циклона, где нет ветра и сияет солнце, приходится выбираться в клокочущую вокруг непогоду, потому что иначе кончится бензин, а тогда уж не спастись…

Слышно было, как по набережной подъезжают несколько мотоциклов и автомобиль, вдалеке, приближаясь, ревели моторы тяжелых грузовиков. Пока еще все было в порядке; что, в самом деле, произошло – кроме того, что Петера не было в доме? Как вообще могло что-то произойти?

Но тем не менее что-то происходило. Заскрежетали тормоза, раздались отрывистые немецкие команды, загрохотали подбитые железом сапоги солдат, спрыгивающих на мостовую. Яркий свет метался в щелях между шторами. Антон на цыпочках приблизился к окну и увидел солдат с ружьями и автоматами, мотоциклы, грузовики, полные солдат. Подъехала армейская «скорая помощь», из которой вытащили носилки…

Он рывком закрыл шторы и обернулся.

– Они тут, – сказал он.

И сразу же в дверь заколотили прикладами ружей, с такой силой, что он понял: сейчас случится что-то ужасное.

– Aufmachen! Sofort aufmachen![8]8
  Откройте! Немедленно откройте! (нем.).


[Закрыть]

Антон бросился в столовую. Мать вышла в коридор и крикнула дрожащим голосом, что не может открыть, потому что потерялся ключ, – но тут дверь отворилась сама, грохнувшись о стену прихожей. Антон слышал, как посыпались куски разбившегося зеркала – того самого, в резной раме с деревянными слонятами, висевшего над маленьким столиком на витых ножках. И сразу повсюду – в коридоре и в комнатах – появились вооруженные солдаты в заиндевевших касках, слишком много солдат для их дома. И дом сразу стал чужим. Ослепленный фонарем, Антон загородился рукою от света; из-под руки он видел сверкающую у кого-то на груди бляху Feldgendarmerie[9]9
  Полевая жандармерия (нем.).


[Закрыть], продолговатый барабан противогазной сумки на ремне, сапоги, облепленные снегом, на лестнице и над головой у Антона тоже топали сапоги. В комнате появился человек в штатском. На нем было черное кожаное пальто до пят, на голове – шапка с опущенными наушниками.

– Papiere vorzeigen! – закричал он. – Schnell, schnell, alles, alles![10]10
  Предъявите документы!.. Быстро, быстро, все, все! (нем.).


[Закрыть]

Стейнвейк встал и выдвинул ящик буфета, в то время как его жена сказала:

– Wir haben nichts damit zu machen[11]11
  Мы не имеем к этому никакого отношения (нем.).


[Закрыть].

– Schweigen Sie![12]12
  Молчите! (нем.).


[Закрыть] – рявкнул немец. Стоя у стола, он кончиком указательного пальца захлопнул книгу, которую читал Стейнвейк. – Ethica, – прочел он на обложке, – more geometrico demonstrata. Benedictus de Spinoza. Ach so! – сказал он, поднимая глаза. – Solche Sachen liest man hier. Judenbücher! – И крикнул, повернувшись к г-же Стейнвейк: – Gehen Sie mal ein paar Schritte hin und her[13]13
  Этика… доказанная в геометрическом порядке. Бенедикт Спиноза. Ах так!.. Вот что здесь читают! Жидовские книжонки!.. Ну-ка, пройдите несколько шагов вперед и назад (лат., нем.).


[Закрыть].

– Что я должна делать?

– Hin und her gehen! Sie haben wohl Scheisse in den Ohren?[14]14
  Ходить вперед и назад! Говно у вас в ушах, что ли? (нем.).


[Закрыть]

Антон увидел, что его мать, дрожа всем телом, стала ходить взад и вперед. На ее лице застыло растерянное, как у ребенка, выражение. Немец направлял на ее ноги фонарь, который держал солдат, стоявший рядом.

– Das genügt[15]15
  Довольно (нем.).


[Закрыть], – сказал он наконец; лишь много позднее, уже учась в университете, Антон узнает случайно, что по походке его матери немец пытался определить, не еврейка ли она.

Стейнвейк стоял, держа документы в руках.

– Ich…[16]16
  Я… (нем.).


[Закрыть]

– Nehmen Sie gefälligst den Hut ab, wenn Sie zu mir reden![17]17
  Будьте любезны снять шляпу, когда обращаетесь ко мне! (нем.).


[Закрыть]

Стейнвейк снял свой котелок и повторил:

– Ich…

– Halten Sie das Maul, Sie verjudetes Dreckschwein![18]18
  Заткнитесь, вы, грязная жидовствующая свинья! (нем.).


[Закрыть]

Мужчина просмотрел паспорта и удостоверения, потом оглянулся:

– Wo ist der vierte?[19]19
  А где же четвертый? (нем.).


[Закрыть]

Г-жа Стейнвейк хотела что-то сказать, но муж опередил ее.

– Mein älterster Sohn, – сказал он дрожащим голосом, – aufgebracht von dem schauderhaften Ereignis, hat, ohne zich zu verabscheiden, jäh die elterliche Wohnung verlassen, – und zwar in jener Richtung[20]20
  Мой старший сын… ошеломленный ужасным происшествием, внезапно, ни с кем не простившись, покинул родительский дом и направился вон туда (нем.).


[Закрыть]. – Он указал шляпой в сторону «Дома Удачливых», где жили Бёмеры.

– So, – сказал немец, засовывая документы себе в карман. – Hat er? Jäh, nichtwahr?[21]21
  Так… Внезапно, значит? (нем.).


[Закрыть]

– Allerdings[22]22
  Разумеется (нем.).


[Закрыть].

Мужчина кивнул головой на дверь.

– Abfuhren[23]23
  Увести (нем.).


[Закрыть].

Все происходило теперь очень быстро. Не разрешив ничего взять с собою, даже надеть пальто, их вытолкали из дому. На улице стояли вперемежку мотоциклы, серые легковые машины и военные грузовики, пляшущие лучи фонариков освещали людей в военной форме, слышны были команды. Некоторые солдаты держали на поводке собак. «Скорая помощь» уехала, на дороге остался только велосипед Плуга. И большое красное пятно на снегу. Антон услышал вдалеке приглушенные звуки выстрелов. Он почувствовал, что рука матери ищет его руку, и увидел ее помертвевшее, застывшее от ужаса лицо. Отец был снова в шляпе и смотрел в землю, как всегда при ходьбе. А душа Антона наполнялась кощунственной благодарностью за всю эту возню, всю эту деятельность после многомесячной гробовой тишины. Может быть, его гипнотизировали яркие снопы света, поминутно падавшие на лицо, но наконец-то, наконец что-то произошло!

Словно во сне он почувствовал, как рука матери вдруг сильнее сжала его руку, и тут же их оторвали друг от друга.

– Тони!

Она исчезла где-то там, за грузовиками; отец тоже. Какой-то солдат взял Антона за плечо и отвел к легковой машине, стоявшей наклонно, наполовину на откосе, спускавшемся к реке. Он впустил Антона внутрь и закрыл за ним дверцу.

Впервые в жизни Антон сидел в автомобиле. В темноте едва видны были руль и измерительные приборы. В самолете намного больше приборов. В «Локхид Электра», например, их пятнадцать; и два руля. Он посмотрел в окно. Родителей нигде не видно. Куда же все-таки девался Петер? Солдаты с фонарями входили к Кортевегам и выходили назад, но, насколько он мог видеть, без Петера. Он наверняка догадался убежать за пустырь. Узнали ли они, что Плуг сперва лежал возле Кортевегов? В саду у Бёмеров никого не было. Окна запотели, и ему стало хуже видно улицу; когда он вытирал их, рука делалась мокрой от его собственного дыхания, но все оставалось искаженным и неясным. Вдруг раскрылись двери, ведущие из спальни его родителей на балкон. Потом солдаты сорвали шторы в гостиной и разбили окна изнутри прикладами винтовок. Застыв, он глядел на сыплющиеся дождем осколки. Вот негодяи! Где его родители возьмут новое стекло, сейчас ведь ничего не достать! К счастью, они, наверное, больше ничего не собирались ломать, так как выходили, один за другим, наружу. Входную дверь они оставили открытой.

Ничего больше не происходило, но все оставались на местах. Некоторые курили и разговаривали друг с другом, держа руки в карманах и переминаясь с ноги на ногу от холода; другие освещали фонарями дом, как будто желали насладиться зрелищем того, что они разорили. Антон снова поискал глазами родителей, но там, далеко, в темноте никого нельзя было различить: только тени в мечущихся лучах света. Лай собак. Он вспомнил о том, что произошло недавно в их доме, когда человек в кожаном пальто хамил его отцу, но думать об этом было невыносимо – гораздо невыносимее, чем когда это случилось. Его отец должен был снять шляпу перед немцем… Он отталкивал от себя это воспоминание, он не хотел больше об этом думать, хотел, чтобы этого не было, никогда не было. Никогда в жизни он не станет носить котелок, никто не будет после войны носить шляпу!

Отрешенно смотрел он наружу. Стало совсем тихо. Все отошли и застыли на местах. Прозвучал приказ, один из солдат подбежал к их дому, бросил что-то в среднее окно эркера и, пригибаясь, бегом вернулся назад. С оглушительным грохотом ослепительный букет огня расцвел в гостиной. Антон нырнул под приборную доску; когда он снова посмотрел в окно, вторая ручная граната взорвалась наверху, в спальне. Сразу после этого появился солдат с чем-то вроде пожарного брандспойта в руках, за спиной у него висел цилиндр; он вышел вперед и начал поливать дом через окна длинными, гремящими струями огня. Антон не верил своим глазам. Неужели это происходит на самом деле? В отчаянии он пытался разглядеть отца и мать, но пламя пожара ослепило его, ничего больше не было видно. Дымящиеся струи огня летели, одна за другой, внутрь – в гостиную, спальню, коридор, на тростниковую крышу. Они и вправду делали это, и уже ничего нельзя было изменить! Дом горел изнутри и снаружи. Все вещи и книги Антона, Карл Май и «Физика свободного поля», его коллекция фотографий самолетов, библиотека отца с полосками зеленого сукна, наклеенного на полки, одежда матери, клубок шерсти, стулья и столы – все исчезало в огне. Солдат закрутил кран огнемета и исчез во тьме. Несколько человек из Зеленой полиции, с карабинами, перекинутыми за спину, вышли вперед, засунули перчатки за ремни и протянули руки к трещавшему огню, словно хотели его остановить. Они болтали друг с другом, смеялись.

Чуть подальше остановился еще один грузовик. В открытом кузове стояла группа озябших мужчин в пиджачках под охраной солдат с автоматами на изготовку. Огонь осветил их, и по черным каскам солдат Антон понял, что это эсэсовцы. Окрики, приказы; скованные по двое заключенные спрыгивали на дорогу и пропадали в темноте. Дом, высушенный морозом, полыхал, как старая газета. Даже Антон в машине начал чувствовать жар. Через чердачное окно слева выбивались языки пламени. Там погибала его комната, но он по крайней мере согрелся. Вдруг пламя пробилось сквозь крышу, и на набережной стало светло, как на сцене. В эту минуту ему почудилась вдалеке, меж машин, мать с распустившимися волосами; кто-то к ней бежал; там что-то происходило, но он едва ли способен был осознать происходящее. Он думал: а как же светомаскировка, англичане это живо увидят и прилетят, хоть бы они прилетели… На наискось спиленной доске, которая была привернута к наличнику над эркером, он мог еще прочесть опаленное имя: «Беспечное Поместье». В комнатах, где так долго было холодно, бушевало теперь адское пламя. Черные хлопья сажи падали на снег.

Наконец раздался беспорядочный треск, и дом рухнул, подняв бешеный фонтан искр. Собаки лаяли; военные прыгали спиною к пожару, чтобы согреться; один споткнулся о велосипед Плуга и растянулся на дороге, другие грубо захохотали; в дальнем конце набережной застучал пулемет. Антон лег на бок и свернулся калачиком, скрестив кулаки под подбородком.

Когда немец в длинном пальто открыл дверь и увидел его лежащим на сиденье, он замер на мгновение. Казалось, он забыл о нем.

– Scheisse[24]24
  Черт возьми (дословно: дерьмо) (нем.).


[Закрыть], – сказал он.

Антон должен был перелезть в тесное пространство за сиденьями, откуда почти ничего не было видно. Сам немец сел рядом с шофером в форме и закурил. Мотор заурчал, шофер вытер рукавом запотевшее переднее стекло, и Антона, впервые в жизни, повезли в машине. Свет в домах не горел, людей нигде не было видно – только тут и там кучки немцев. Спутники Антона молчали. Они доехали до Хеймстеде и остановились перед полицейским участком, охраняемым двумя часовыми.

Теплая комната была полна людей, большей частью в форме – немецкой или голландской. Рот Антона моментально наполнился слюной, потому что запахло яичницей, но он не заметил, чтобы кто-нибудь ее ел. Горело электричество, и все курили сигареты. Его посадили на стул возле высокой чугунной печки, и жар охватил его. Немец говорил с голландским инспектором полиции, время от времени указывая подбородком в сторону Антона, и Антон впервые смог его как следует разглядеть, – но то, что он видел тогда, в 1945 году, теперь смотрелось бы совсем по-другому. Немцу было около сорока, у него было худое, жесткое лицо с горизонтальным Schmiss[25]25
  Шрамом (нем.).


[Закрыть] под левой скулой: в наше время такие лица вызывают смех благодаря режиссерам комических или второсортных садистских фильмов, которые часто используют подобный грим; в то время как в серьезных фильмах о войне допускаются, чтобы не нарушить канонов истинного искусства, лишь младенческие, как у Гиммлера, лица. Но в те времена никто не думал об искусстве, тогда он выглядел просто как «фанатичный нацист», и это вовсе не было смешно. Немец вышел, не взглянув на Антона.

Сержант с серой попоной, перекинутой через руку, подошел к Антону, позвал его, и они вместе вышли из комнаты. В коридоре к ним присоединился еще один полицейский. Этот держал в руке связку ключей.

– Что за дела? – сказал он, увидев Антона. – Теперь мы и детей сажать будем? Или это еврейчик?

– Слишком много спрашиваешь, – отвечал сержант.

В конце коридора они спустились друг за другом по лестнице в подвал. Антон обернулся к сержанту и спросил:

– Мои родители тоже сюда придут?

Глядя мимо него, сержант отвечал:

– Я ничего не знаю. Мы не имеем ничего общего с этой акцией.

Внизу был короткий коридор, там опять стало холодно. По верху стен шли трубы и проводка, под ними с обеих сторон были двери, выкрашенные желтой краской, все в ржавых пятнах. Под потолком болталась тусклая лампочка без абажура.

– Где есть место? – спросил сержант.

– Нет места. Только на полу.

Бригадир оглядел двери, как будто он мог видеть сквозь них.

– Тогда туда, – сказал он и указал на последнюю дверь с левой стороны.

– Там сидит эта… Немцы из Эсдэ[26]26
  Эсдэ (СД) – служба безопасности фашистской Германии.


[Закрыть] велели, чтоб она была в одиночке…

– Делай, что тебе говорят.

Полицейский отпер дверь, и сержант бросил попону на нары у стены.

– Это только на одну ночь, – сказал он Антону. – Попробуй уснуть. – И добавил, обращаясь к темному углу, в котором Антон ничего не мог различить: – У тебя будет компания на эту ночь, но не трогай мальчика, ладно? Вы ему и без того достаточно горя причинили.

Чувствуя на своей спине его руку, Антон переступил порог темной камеры. Дверь за ним закрылась, и он больше ничего не видел.

3

Антон нащупал нары и сел. Он чувствовал где-то рядом, во мраке, присутствие чужого человека. Сложив руки на коленях, он прислушивался к голосам в коридоре. Но вот раздался топот сапог вверх по лестнице, и все стихло. Теперь он услышал дыхание того, другого.

– Как ты сюда попал?

Мягкий женский голос – словно опасность миновала. Он вгляделся в черную, как глубокая вода, тьму, но ничего не смог различить. Из других камер слышны были приглушенные голоса.

– Они сожгли наш дом.

Он произносил эти слова, хотя и сам не мог до конца в них поверить. Поверить, что там, между «Домом Удачливых» и «Сюрпризом», остались только тлеющие развалины. Она ответила не сразу.

– Как «сожгли»? Прямо сейчас?

– Да, сударыня.

– Почему?

– Из мести. Там типа одного застрелили, но мы не имели к этому никакого отношения. Нам ничего не позволили взять с собой.

– Ч-черт побери… – сказала она. И добавила, помолчав: – О Боже, так ты был один дома?

– Нет, с отцом, матерью и братом.

Антон чувствовал, что глаза его сами собою закрываются; он раскрыл их пошире, но все равно ничего не увидел.

– Куда же они все делись?

– Не знаю.

– Их немцы увели?

– Да. По крайней мере отца и мать.

– А брат?

– Он убежал. Он хотел… – Впервые за все время он заплакал. – Что мне теперь… – Он стыдился своих слез, но не мог сдержаться.

– Иди ко мне, сядь рядом.

Он встал и мелкими шажками двинулся туда, откуда доносился голос.

– Я здесь, – сказала она. – Вытяни руку.

Он коснулся ее пальцев, и она схватила его за руку, потянула к себе и усадила на нары. Она обняла его одной рукой, а другой прижала его голову к своей груди. Она пахла потом и каким-то еще сладковатым, неизвестным ему запахом. Может быть, духами. Она была темнее темноты, и он слышал, как во мраке бьется ее сердце, слишком торопливо, пожалуй, для человека, который всего лишь утешает другого. Успокоившись, он различил против нар, под дверью, слабую полоску света. Значит, когда он вошел внутрь, она должна была его видеть. Она накинула ему на плечи свое одеяло и прижала его к себе. Она не была горячей, как печка там, наверху, но почему-то гораздо теплее. На глазах его снова выступили слезы, но теперь из-за другого. Он хотел спросить ее, как она сюда попала, но не решался. Может быть, за запрещенную торговлю. Он слышал, как она проглотила слюну.

– Я не знаю, как тебя зовут, – прошептала она, – и не надо, чтобы я это знала. Тебе тоже незачем знать, как меня зовут, но ты должен запомнить на всю жизнь одну вещь.

– Какую?

– Тебе сколько лет?

– Почти тринадцать, сударыня.

– Не называй меня сударыней. Слушай. Они, наверное, попытаются всеми средствами заставить тебя поверить в обратное, но ты никогда не должен забывать, что это они, боши, сожгли твой дом. Это сделал тот, кто это сделал, а не кто-то другой.

– Я это все равно знаю, – сказал Антон возмущенно. – Я ведь все-таки сам это видел.

– Ну да, но ведь они сделали это потому, что там была ликвидирована эта сволочь, и они, конечно, скажут, что в этом виновато Сопротивление и что они вынуждены были так поступить. Они скажут, мол, подпольщики знали, что бывает в таких случаях, и, значит, это их вина.

– О, – сказал Антон.

Он приподнялся немного, пытаясь тем временем сформулировать свои мысли:

– Но, если это так, тогда… тогда никто никогда не виноват. Тогда каждый может делать, что захочет.

Он чувствовал, как ее пальцы скользят по его волосам.

– Ты не знаешь случайно, – начала она неуверенно, – как звали того… ну, которого убили?

– Плуг, – сказал он и почувствовал, как ее рука зажала ему рот.

– Тише.

– Факе Плуг, – прошептал он. – Полицейский. Грязный энэсдэшник.

– Ты сам его видел? – спросила она очень тихо. – Он был действительно мертвый?

Антон кивнул. Но, сообразив, что она этого не разглядит в темноте, сказал:

– Действительно.

Он снова увидел перед собой кровавое пятно на снегу.

– Его сын учится в одном классе со мной. Его тоже зовут Факе.

Он услышал, как она глубоко вздохнула.

– Знаешь, – сказала она чуть погодя, – если бы те подпольщики не сделали этого, скольких еще он убил бы, этот Плуг. И тогда…

Вдруг она убрала свою руку и всхлипнула. Антон испугался, он хотел ее успокоить, но не знал, как это сделать. Он выпрямился, осторожно протянул руку и коснулся ее волос, густых и непослушных.

– Почему ты плачешь?

Она взяла его руку и прижала к своей груди.

– Все так ужасно, – сказала она сдавленным голосом, – мир – это ад, настоящий ад, и я рада, что все это вот-вот кончится, я не могу больше…

Он чувствовал под своей ладонью ее мягкую грудь и ощущал небывалую нежность, которую он никогда еще не испытывал, и не решался пошевелить рукою.

– Что вот-вот кончится?

Она взяла его за руку. По голосу он понял, что она повернулась к нему лицом.

– Война. Война, конечно. Через несколько недель все будет кончено. Американцы дошли до Рейна, а русские – до Одера.

– Откуда ты знаешь?

Она говорила так уверенно, а дома он слышал только неопределенные слухи, которые на поверку оказывались и вовсе ложными. Она не ответила. Хотя свет почти не проникал в щель под дверью, он мог уже различить очертания ее головы и тела, немного растрепанные волосы, руку, которая его обнимала.

– Можно мне потрогать твое лицо? Я хочу знать, как ты выглядишь.

Мягко скользнули холодные кончики ее пальцев по его лбу, бровям, щекам, носу и губам. Он не двигался, чуть откинув голову, чувствуя в этом что-то торжественное, вроде обряда посвящения в каком-нибудь африканском племени. Вдруг она отдернула руку и застонала.

– Что такое? – спросил он испуганно.

– Ничего. Оставь…

Она сидела теперь согнувшись.

– Тебе больно?

– Нет, ничего. Правда ничего. – Она опять выпрямилась и сказала: – А вот я раз попала в такую темень – темнее, чем здесь. Недели две назад.

– Ты живешь в Хеймстеде?

– Не надо спрашивать. Чем меньше ты обо мне будешь знать, тем лучше. Потом поймешь, почему. Ладно?

– Ладно.

– Ну вот, слушай. Сегодня нет луны, но ночь очень ясная. А тогда луны тоже не было, но было облачно и еще не выпал снег. Я была у одного приятеля, заболталась и ушла от него в середине ночи, гораздо позже комендантского часа. Было так темно, что никто меня бы не увидел. Я отлично знаю окрестности и, касаясь рукою стен и заборов, пошла домой, а чтобы не шуметь, сняла туфли. Хоть и не было видно ни черта, я все время точно знала, где я. По крайней мере думала, что знаю. Я проходила той дорогой сто, а может быть – тысячу раз и мысленно видела ее перед собой. Я знала каждый угол, изгородь, каждое дерево и кромку тротуара – все. И вдруг я потерялась. Что-то было не так. Я нащупала куст там, где должна была быть дверь, и фонарный столб – на месте ворот гаража. Я сделала еще несколько шагов и вообще ничего не смогла нащупать. Я стояла на мостовой, но где-то рядом должен был быть канал, и я испугалась, что сделаю еще шаг – и упаду в него. Я встала на четвереньки и поползла куда-то. У меня не было ни спичек, ни карманного фонарика. Наконец я села и стала ждать, когда рассветет. Знаешь, я чувствовала себя так, как будто я осталась совсем одна во всем мире!

– Ты плакала? – спросил Антон. У него перехватило дыхание, словно сквозь непроглядную тьму он увидел все, что происходило там, где было еще темнее.

– Ну уж нет, – она усмехнулась. – Но, знаешь, мне было страшно. И, наверное, еще страшнее оттого, что было совсем тихо. Я точно знала, что вокруг должны быть люди, а тут все вдруг пропало. Мир кончался там, где кончалась я. Этот страх не имел ничего общего с войной. И еще, мне было холодно.

– А потом?

– Представляешь, я сидела на дороге рядом со своим собственным домом. В пяти шагах от двери.

– Со мной такое тоже раз было, – сказал Антон, совсем забывший, где он находится и почему, – когда я ночевал у дяди в Амстердаме.

– Так это давно было?

– Нет, прошлым летом, когда поезда еще ходили. Мне приснился страшный сон, и я проснулся, и захотел в уборную. Темень была непроглядная. Дома моя кровать стоит правым боком к стене, и я встаю с постели на левую сторону. И вдруг слева оказалась стена. А справа никакой стены не было. Я напугался страшно. Эта стена показалась мне в километр толщиной, а там, где не было стены… там была – пропасть.

– Ну, а ты заплакал?

– Конечно.

– И кто-то зажег свет, и ты понял, где ты.

– Да, мой дядя. Я стоял во весь рост в постели и…

– Тсс!

Шаги: кто-то спускался по лестнице. Она снова обняла его и слушала не шевелясь. Голоса в коридоре; звон ключей. Шум, которого Антон не мог понять, потом – ругань и глухие удары. Кого-то поволокли в коридор, а кто-то другой остался в камере. С тяжелым железным лязгом захлопнулась дверь. Человека в коридоре продолжали избивать, кажется, его били ногами; он страшно кричал. Топот множества ног по лестнице, крики, после чего человека поволокли вверх. Стало тише. Кто-то засмеялся. И больше ничего не было слышно.

Антон весь дрожал.

– Что это было? – спросил он.

– Не знаю. Я здесь недавно. Эти сволочи… Бог даст, они все кончат на виселице, и гораздо раньше, чем они думают. Русские и американцы скоро справятся с этой шпаной. Давай думать о чем-нибудь другом, – она повернулась к нему и провела обеими руками по его волосам, – пока еще можно.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну… пока они нас держат вместе. Тебя-то завтра освободят.

– А тебя?

– Меня, наверное, нет, – сказала она таким тоном, как будто существовала и такая возможность, ее тоже могли завтра освободить. – Но и со мной все будет в порядке, понял? О чем бы нам поговорить? Или ты устал? Спать не хочешь?

– Нет.

– Ладно. Мы все время говорили о темноте, поговорим теперь о свете.

– Хорошо.

– Представляешь – много, много света. Солнце. Лето. Что еще?

– Берег моря.

– Да. Когда там еще не понастроили бункеров и заграждений. Дюны. Солнце освещает лощину меж дюн. Ты помнишь еще, как ярко светит солнце?

– А как же. Ветки, которые там лежали, выгорали добела.

И вдруг она начала рассказывать, словно обращалась не к нему, а к кому-то третьему, невесть как очутившемуся в их камере.

– Свет, да, но свет – это не только свет. Я хочу сказать, когда-то давно я хотела написать стихотворение, в котором свет сравнивается с любовью… нет, любовь со светом. Да, конечно, свет тоже можно сравнить с любовью. Может быть, так даже красивее получится, ведь свет старше любви. Христиане говорят, что нет, ну да – на то они и христиане. Ты случаем не верующий?

– По-моему, нет.

– В том стихотворении я хотела сравнить любовь со светом, который бывает, когда солнце только-только зашло и на фоне неба четко видны ветви деревьев: волшебный огонь. Такой огонь горит в том, кто кого-то любит. Ненависть – это тьма, и это нехорошо. Хотя наш долг – ненавидеть фашистов, и это правильно. Как это совместить? А вот как: мы ненавидим их во имя света, а они ненавидят во имя тьмы. Мы ненавидим ненависть, и наша ненависть чище, чем их ненависть. И поэтому нам труднее, чем им. Им очень просто делать свое дело, а нам – сложно. Мы должны чуть-чуть превратиться в них, чтобы с ними драться, чуточку перестать быть самими собой, а у них нет таких проблем; они могут уничтожать нас без проблем, оставаясь самими собой, поэтому они так сильны. Но так как в них совсем нет света, они – рано или поздно – проиграют. Мы должны опасаться только одного: стать чересчур похожими на них, потому что тогда мы погубим себя, и тогда они в конце концов снова выиграют…

Она опять застонала, но раньше, чем он успел спросить, что с ней, снова заговорила. Он не понимал ни слова из того, что она рассказывала, но был горд оттого, что с ним разговаривают, как со взрослым.

– И точно такой же огонь горит в том, кто любит другого. Тот, кто любит, говорит: это оттого, что тот, другой, необычайно красив – внутренней или внешней красотой, а иногда и той, и другой вместе, – а остальные не замечают в этом человеке ничего особенного, и часто они правы. Но тот, кто любит, всегда красив, ведь он любит, и свет любви озаряет его. Есть один человек, который любит меня и который считает меня самой красивой на свете, хотя я вовсе не красивая. Он красив, хотя – в некотором смысле – он ужасно некрасивый. А я если и красива, то только потому, что я его люблю – хотя он этого не знает. Он думает, что нет, но я люблю его. Ты единственный, кто это теперь знает, но ты не знаешь ни меня, ни его. У него есть жена и двое детей, таких, как ты, и он им нужен, так же как тебе нужны твои родители…

Она замолчала.

– Где они, мои родители? – спросил Антон тихо.

– Должно быть, их тоже задержали. Завтра, я думаю, ты их снова увидишь.

– Но почему их держат не там, где меня?

– Почему? Да потому, что мы имеем дело с негодяями. И потому, что в этой страшной неразберихе они пытаются еще что-то делать. Сейчас у них полные штаны от страху. Но за родителей не волнуйся. Меня гораздо больше беспокоит твой брат.

– Когда он убегал, он взял пистолет Плуга, – сказал Антон, надеясь, что она не найдет это чересчур опасным.

Прошло несколько секунд прежде, чем она откликнулась:

– Боже, еще и это…

И по ее голосу он понял, что это было чем-то роковым. Где же сейчас Петер? И вдруг – он не мог больше переносить все это. Он прислонился к ней и – провалился в сон.

4

Через час или полтора Антона разбудили крики, которые последние несколько лет разносились по всей Европе. Его ослепили светом фонаря, сорвали за руку с нар и выдернули в коридор – так быстро, что он не успел разглядеть свою соседку по камере. Снова вокруг были немцы и полицейские. Какой-то эсэсовец высокого ранга с черепом на фуражке и серебряными звездами и полосками на воротнике захлопнул дверь камеры. Он был хорош собою, не старше тридцати пяти, с правильным, породистым лицом – такие лица встречались Антону на картинках в детских книжках.

Посадить мальчика, орал он, поднимаясь по лестнице, ausgerechtnet[27]27
  Как нарочно (нем.).


[Закрыть], вместе с этой террористкой! Разума они все тут лишились, что ли? Этой паршивой коммунистической подстилке, кстати, тут тоже не место, он отвезет ее в Амстердам, к себе, на Евтерпа-страат[28]28
  На Евтерпа-страат (ныне – Геррит ван дер Веен-страат) находилась в годы оккупации штаб-квартира СД. Евтерпа – древнегреческая муза – покровительница музыки.


[Закрыть]. Их счастье, что ее до сих пор не попытались освободить, иначе по крайней мере нескольких Beamte[29]29
  Чиновников (нем.).


[Закрыть] тут недосчитались бы! Ну и бардак! Кто angeordnet?[30]30
  Распорядился (нем.).


[Закрыть] Кто-то из СД? Ах так! Et tu, Brute![31]31
  «И ты, Брут!» (лат.).


[Закрыть] Хотел здесь, в Хеймстеде, запастись подтверждением, чтобы после войны можно было разыгрывать из себя Weihnachtsmann[32]32
  Рождественского деда (нем.).


[Закрыть] и большого друга Сопротивления. Этим, наверно, заинтересуется гестапо. Хорошо еще, что мальчик остался жив. Откуда у него кровь на лице?

Антон снова оказался в теплой комнате наверху. Рука, затянутая в перчатку, указывала на него. Кровь? Он ощупал щеки, и кто-то показал ему на стену – там висело, прицепленное стальной скобою, круглое зеркальце для бритья. Он встал на цыпочки и увидел в увеличительном стекле подсохшие следы ее окровавленных пальцев на своих щеках и волосах.

– Это не моя.

– Тогда это ее кровь! – крикнул офицер. Только этого еще не хватало! Она ранена, врача сюда, и немедленно, она ему нужна живой. Что касается мальчика, то его пусть пока что отвезут в Ortskommandantur[33]33
  Гарнизонная комендатура (нем.).


[Закрыть], а завтра – вернуть семье. И пускай они поторопятся, быстрее, быстрее, bisschen Ruck-Zuck[34]34
  Пошевеливайтесь (нем.).


[Закрыть], полудурки, сырные головы. Ничего удивительного, что их то и дело abgeknallt[35]35
  Подстреливают (нем.).


[Закрыть]. Oberinspector[36]36
  Старший инспектор (нем.).


[Закрыть] Плуг! Решил прокатиться на велосипеде по темным улицам, Vollidiot[37]37
  Полный идиот (нем.).


[Закрыть]!

Немец в каске вывел Антона, закутанного в лошадиную попону, на улицу, в ясную ледяную ночь. Перед дверьми стоял «мерседес» – это, конечно, была машина офицера – с полотняным верхом и большими компрессорами по бокам капота. За спиной немца болтался карабин. Длинные полы его темно-зеленой шинели были завязаны вокруг ног, наподобие кожаных ковбойских штанов, и шагал он неуклюже, по-медвежьи косолапя. Антон должен был сесть на багажник его мопеда. Он плотнее завернулся в попону, обхватил огромные плечи немца и всем телом прижался к спине с ружьем.

Скользя и раскачиваясь, мчались они в свете звезд и минут за десять добрались по безлюдным улицам до Харлема. Снег хрустел под колесами, но тишина стояла такая, что даже треск мотора не мог ее нарушить. Впервые в жизни Антон ехал на велосипеде с мотором. Несмотря на холод, ему приходилось прилагать усилия, чтобы не заснуть. Было светло, но, в то же время, темно. Прямо перед собой он видел шею немца: полоску кожи, поросшей короткими темными волосами, между воротом шинели и сталью каски. И Антон вспомнил о том, что случилось год назад, в бассейне. В определенный час все должны были убраться оттуда и освободить помещение для солдат вермахта, но Антон так долго копался в своей кабинке, что не успел выйти вовремя. Он слышал, как по улице, грохоча сапогами, с пением приближается колонна солдат. Хей-ли, хей-ло, хей-ла! Солдаты с шумом ворвались в притихшую раздевалку – топая, смеясь, гогоча. Двери кабинок не хлопали: они раздевались в общем отделении; минутой позже босые ноги зашлепали в сторону бассейна. Когда все стихло, он решился выйти. В конце длинного коридора между кабинками, за стеклянной дверью, он увидел их – вдруг, словно по волшебству, превратившихся в людей, в обычных мужчин: голые белые тела с коричневыми лицами и шеями и по локоть загоревшими руками. Он бросился бежать. В раздевалке, которой обычно пользовались бедняки, висела оставленная ими одежда – гимнастерки, каски, портупеи, стояли сапоги. Словно грозная сила расположилась отдохнуть… Неуклюже размахивая рукавами и покачиваясь, как полусонные пьяницы, солдатские формы снялись со своих крючков и поплыли к горящей куче ветвей; пламя поднимается выше, языки его лижут деревянный балкон белого загородного дома, – как хорошо, что все это происходит под водой, в канале или в бассейне; пламя тухнет, шипя…