Текст книги "Расплата"

Автор книги: Харри Мулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Ну как, молодой человек?

Он вздрогнул, обернулся и увидел хозяина дома. Невысокий господин с седыми, причесанными на косой пробор волосами; костюм мешковат, и брюки не достают до верха башмаков: так принято было одеваться в определенной части лучших кругов голландского общества. Рядом стояла его жена, утонченная, сильно сутулящаяся дама, вся в белом и какая-то бестелесная: казалось, она могла в любую секунду с легким хлопком обратиться в пыль.

– Да, господин Ван Леннеп? – отвечал он с улыбкой, делая вид, что не понял, о чем идет речь.

– Развлекаешься?

– Стараюсь.

– Это хорошо. А то ты выглядишь совсем обосранным, дружок.

– Да, – сказал он. – Боюсь, мне надо выйти. Прошу прощения…

– Мы никогда и никого ни в чем не виним. Свобода, радость. Пойди-ка, проблюйся спокойно, легче станет.

Он миновал членов семьи, пивших чай в белых садовых креслах, вошел в дом, через парадную дверь вышел на улицу, завернул за угол, по переулку вернулся к пруду и пошел вдоль берега, огибая его. Оказавшись на противоположной стороне, он оглянулся и посмотрел на праздник в саду; музыка, доносившаяся с другого берега, звучала почти отчетливо. И тут его увидел Геррит-Ян.

– Эй! Стейнвейк, черт бы тебя побрал! К пункту регистрации добровольцев – в другую сторону!

Антон помахал ему рукой, чтобы показать, что он оценил шутку. И больше уже не оборачивался.

Он пошел не через пустырь, а по улице, которая, незаметно изгибаясь, переходила в набережную. Не годится делать то, что он делает, думал он, совсем не годится – «преступник возвращается на место преступления». Вдруг он вздрогнул, узнавая мостовую: камни, положенные «в елочку». Раньше это не бросалось ему в глаза, но теперь он понял, что именно так они всегда и лежали. Он подошел к реке и заставил себя поднять глаза и посмотреть на другую сторону. Домишки рабочих, небольшие фермы, мельницы, пастбища совсем не изменились. Облака пропали; неслышно паслись коровы, освещенные вечерним солнцем. А за горизонтом был Амстердам, который он знал теперь лучше, чем Харлем, – как чужое лицо знаешь лучше своего: свое-то никак не увидишь.

Он перешел на тротуар, который за это время проложили вдоль обочины, прошел еще несколько шагов, резко повернулся и посмотрел в сторону домов.

3

Три дома. Пустое место между первым и вторым, словно вырвали зуб. Только изгородь осталась на месте. Она окружала густо разросшиеся крапиву и кустарник, а из зарослей торчали тонкие деревца, как бывает на картинах шестнадцатого века, с ангелом на холме и вороной, злобно пялящейся на безобразного человечка. Сорняков тут росло гораздо больше, чем на пустыре за домами: может быть, из-за пепла, удобрившего почву. Он вспомнил рассказ дяди о том, что в Северной Франции тоже были такие места и крестьяне во время пахоты обходили их стороною – это были братские могилы времен первой мировой войны. В тени под крапивой должны были еще быть камни, остатки стен, фундамент, а под землею – заваленный мусором подвал, из которого давно украли его старый самокат. И долгие годы, хотя он никогда не думал о прошлом, все это существовало здесь нетронутым, словно полярные льды, покой которых лишь иногда нарушается ледоколом.

Медленно, склонив голову набок и время от времени отбрасывая волосы назад, он пошел к тому месту, где когда-то сидел в машине, и снова посмотрел на пустое пространство меж соседними домами. Воробьи подняли шум в ветвях деревьев, и он увидел свой дом воскресшим, выстроенным из прозрачных кирпичей, стекла и тростника воспоминаний: эркер, а над ним – маленький балкон спальни, заостренная крыша, слева в нее встроено окно его комнаты. На косо спиленной планке под балконом имя:

Беспечное Поместье

Имя дома Кортевегов было закрашено и исчезло, но «Дом Удачливых» и «Надежный Приют» оставались на местах. Он посмотрел туда, где в доисторические времена лежал Плуг. Он видел его – очерченный астральным полицейским мелком на камнях, выложенных елочкой, силуэт. Ему захотелось потрогать это место, коснуться его ладонями, и он испугался своего желания. Все же он медленно пошел через дорогу – и тут уловил движение за окном «Дома Удачливых». Приглядевшись, Антон узнал госпожу Бёмер. Она увидела его и махала ему рукою.

Он вздрогнул. Ни одного мгновения не думал он, что кто-то из них все еще живет здесь. Это было невероятно! Он здесь только ради места, люди его не интересуют; когда он думал о доме, Бёмеров, и Кортевегов, и Аартсов как бы не существовало. А эти люди оставались такими же… Антону захотелось убежать, но она уже стояла в дверях:

– Тони!

Он все еще мог уйти, но вместо этого – скорее всего, сказалось воспитание – с улыбкой отворил калитку и пошел к дому.

– Здравствуйте, госпожа Бёмер.

– Тони, мальчик! – Она схватила его за руку, другой рукою обхватила где-то посередине и коротким рывком прижала к себе, неловко, как человек, который давно уже никого не обнимал. Она была гораздо старше и меньше, чем тогда, ее волосы, совсем побелевшие, были завиты мелкими кудряшками. Она не отпускала его руку. – Зайди в дом, – говорила она и тянула его через порог. В глазах ее стояли слезы.

– Видите ли, я должен…

– Посмотри-ка, кто к нам пришел! – крикнула она, отворяя дверь в гостиную.

В кресле прошлого века – из тех, что тогда не успели еще войти в моду и считались просто старьем (как, впрочем, и теперь – уже во второй раз), – сидел г-н Бёмер, ставший таким маленьким и старым, что его макушка не достигала больше верхней кромки высокой резной деревянной спинки. Его ноги были спрятаны под пледом в коричневую клетку, а поверх пледа лежали руки, находившиеся в постоянном движении; головою он тоже все время кивал. Антон подал ему руку, и рука г-на Бёмера потянулась навстречу, трепеща, как раненая птица. И, взяв ее, Антон ощутил не руку, а холодную, безжизненную тень руки.

– Как дела, Кейс? – спросил г-н Бёмер тихим, прерывающимся голосом.

Антон взглянул на г-жу Бёмер, и она жестом предостерегла его: такие у нас дела, не удивляйся.

– Хорошо, г-н Бёмер, – сказал он, – благодарю. А у вас?

Но старик чересчур утомился, задавая вопрос. Молча кивнув, он продолжал смотреть на Антона маленькими, бледно-голубыми глазками; в уголках его рта блестела слюна. Кожа на лице была тонкой, как пергаментная бумага, а остатки волос – цвета соломы, Антон помнил их в точности такими; может быть, когда-то он был рыжим. По радио шла детская передача; коричневый пластмассовый приемник похож был на яйцо, обрезанное со всех сторон. Г-жа Бёмер начала убирать со стола: они, очевидно, только что поели.

– Давайте я вам помогу.

– Нет-нет, садись, располагайся поудобнее, а я приготовлю кофе.

Он сел верхом на экзотическую табуретку у камина – верблюжье седло, – которую помнил всю жизнь. Г-н Бёмер не сводил с него глаз. Антон улыбнулся и огляделся. Ничего не изменилось. Вокруг обеденного стола – четыре черных лакированных стула с прямыми спинками, украшенные, как и кресло, резьбой и шишечками, в них было нечто готическое, пугающее: он побаивался их раньше, когда приходил сюда в надежде получить что-то вкусное. Над дверью все так же висел крест с мучительно изогнувшимся желтоватым телом. В комнате стоял кислый запах, все окна были закрыты; закрыты были и двери с витражами в свинцовых рамочках, ведшие в столовую. «Зеркало-зеркало, – сказал приемник неестественным женским голосом, – покажи мне, кто всех прекраснее в нашей стране?» И вдруг г-н Бёмер рыгнул и посмотрел удивленно вокруг себя, как будто услышал какой-то посторонний звук.

– Почему ты раньше не приходил, Тони? – крикнула г-жа Бёмер из кухни.

Антон поднялся и пошел к ней. Проходя по коридору, он увидел, что их кровать стоит теперь в бывшей столовой – вероятно, г-н Бёмер не мог больше подниматься по лестнице. Г-жа Бёмер наливала тонкой струйкой воду в кофе из чайника со свистком.

– Я в первый раз с тех пор приехал в Харлем.

– Он очень плох последнее время, – сказала г-жа Бёмер тихо. – Только веди себя, пожалуйста, так, как будто ты этого не замечаешь.

А как же иначе? – подумал Антон, не рассмеяться же, не крикнуть: «Не болтайте чепухи!» Но не смог удержаться от мысли, что, возможно, такое поведение и было бы самым правильным.

– Само собой, – сказал он.

– Знаешь, ты, действительно, совсем не изменился. Ты теперь еще выше, чем был твой отец, но я сразу тебя узнала. Так и живешь в Амстердаме?

– Да, г-жа Бёмер.

– Я знаю, ведь твой дядя был здесь вскоре после освобождения. Мой муж видел тогда, как тебя увезли в немецкой машине, и мы представления не имели, жив ты или нет. Никто ничего не знал в то отвратительное время. Если бы ты знал, как часто мы о тебе говорили. Пошли.

Они вернулись в комнату. Г-н Бёмер, увидев Антона, снова протянул ему руку, и Антон молча пожал ее. Г-жа Бёмер постелила на стол персидскую ковровую скатерть – Антон помнил еще рисунок на ней – и налила ему кофе.

– Сахара и молока?

– Только молока, пожалуйста.

Она налила горячего молока из маленькой кастрюльки в широкую, низкую чашку.

– Я прекрасно понимаю… – сказала она, подавая ему чашку, – что ты не хотел никогда больше этого видеть. Это было ужасно. Знаешь, кто-то приходил сюда несколько раз, стоял там, на другой стороне, смотрел.

– Кто?

– Не знаю. Какой-то мужчина. – Она протянула ему жестяную коробку с печеньем: – Курабье?

– С удовольствием.

– Тебе там удобно? Садись за стол.

– Но ведь это мое постоянное место, – сказал он, смеясь. – Неужели вы забыли, как ваш муж читал мне «Трех мушкетеров»?

Г-жа Бёмер выключила радио и присела боком к столу. Она засмеялась было вместе с ним, но вдруг смех ее оборвался, лицо покраснело. Антон отвел глаза. Двумя пальцами он подцепил пенку, застывшую на поверхности кофе, точно посредине, и медленно поднял вверх, отчего она сложилась, как зонтик. Он положил пенку на край блюдца и отхлебнул безвкусной коричневой бурды. Теперь от него ожидали чего-то, вопросов о прошлом, к примеру. Он должен был начать разговор, но ему этого совсем не хотелось. Они воображали, что он постоянно копается в прошлом, что оно снится ему по ночам, – а на самом деле он почти никогда о нем не думал. Эти два старика – по крайней мере один из них – воображали, что в их доме сидит какой-то другой человек, а вовсе не он, Антон. Он взглянул на г-жу Бёмер. В глазах ее все еще стояли слезы.

– А г-н Кортевег еще живет здесь? – спросил он.

– Этот переехал через несколько недель после освобождения. Никто не знает, куда. Даже не попрощался с нами, и Карин тоже. Просто удивительно. Правда, Берт?

Казалось, она хотела еще раз попробовать вовлечь его в разговор, притвориться, будто кивок г-на Бёмера означает согласие, – а ведь он так и будет кивать, со всем соглашаясь, и перестанет только после смерти – Антону странно было видеть это. И он не получил кофе – потому, что его чашка окажется пустой раньше, чем достигнет рта. Когда нет гостей, жена, конечно, кормит его с ложечки.

– Девять лет мы были соседями, – сказала г-жа Бёмер, – всю войну вместе пережили, и вот так вдруг уехать, не сказав ни слова. Я никогда не научусь до конца понимать людей. После них остался целый штабель аквариумов, несколько дней все это стояло на тротуаре, дожидаясь мусорщиков.

– Это были террариумы, – сказал Антон.

– Неважно, такие стеклянные штуки. Ах, что за несчастный человек он был. После того как у него умерла жена, он несколько раз заходил к нам. А ты помнишь еще г-жу Кортевег?

– Очень плохо. Почти не помню.

– Это случилось в сорок втором или, может быть, в сорок третьем году. Тебе сколько тогда было?

– Десять.

– Теперь там живет очень милая молодая пара с двумя маленькими детьми.

Террариумы. Он помнил Кортевега: крупного, угрюмого человека, который здоровался с ним, но никогда не разговаривал. Приходя домой, он снимал куртку, а рукава рубашки закатывал необычным способом: вовнутрь, так что получалось что-то вроде рукавов-буф, из которых торчали его волосатые руки. Закатав рукава, он сразу же шел наверх, где у него были какие-то таинственные дела, и Антону всегда очень хотелось узнать, чем он занимается. Карин часто сидела на солнышке в шезлонге, ее темно-русые волосы были подколоты, а платье поднято так высоко, что Антону виден был иногда краешек ее трусов. У нее были бледно-голубые глаза навыкате и крепкие, красивой формы икры, напоминавшие разрез крыла самолета на картинках в Мире полета. Когда он вспоминал о ней по вечерам, в кровати, у него часто возникала эрекция, но что с этим делать, он не знал и – просто засыпал. Если он пролезал через дырку в изгороди в ее садик, она всегда была готова перестать загорать и поиграть с ним в гуськи. Она немного косила, и это ей шло. Однажды, взяв с Антона обещание не болтать, Карин позволила ему посмотреть, чем занимается по вечерам ее отец. В одной из комнат наверху стояли на маленьких столах десять или пятнадцать террариумов с ящерицами. В пугающей тишине, вцепившись маленькими лапками в кору дерева, зверюшки смотрели на него – смотрели из прошлого, такого же древнего и неизменного, как они сами. Некоторые, зигзагообразно изгибаясь, казалось, улыбались, но трудно было выдержать взгляд их серьезных, неподвижных, твердых глаз…

Антон поставил чашку на каминную полку, возле часов с маятником. Слушая рассказ г-жи Бёмер о Кортевеге, он понял, что она не знала, какие приключения на самом деле произошли в тот вечер с телом Плуга. До него дошло, что, не считая самих Кортевегов, он был единственным человеком, знавшим об этом. Даже дяде и тете он никогда не рассказывал, что случилось на самом деле, – может быть, оттого, что ему казалось: чем меньше людей знают об абсурдности происшедшего, тем менее абсурдным оно становится.

– А рядом с ними… – сказал он.

– Г-н и г-жа Аартс. Эти все еще живут там, но они с нами никогда не здоровались, помнишь? Да и ты тоже никогда к ним не заходил. Всегда были сами по себе. И до сих пор такие. Г-н Грунефелд хотел, чтобы что-нибудь сделали с этими сорняками…

– Грунефелд?

– Та семья, что теперь живет в доме Кортевега. Ты ведь видел, как зарос участок, на котором стоял ваш дом?

– Да, – сказал Антон.

– А семена сорняков ветер разносит и в их, и в наш сад, и потом этого не выполоть. Он хотел, чтобы муниципалитет что-нибудь сделал. Он написал письмо, которое мы тоже подписали, но г-н Аартс не захотел в этом участвовать. Ну, что ты на это скажешь? Ему ведь ничего не стоило, – она возмущенно посмотрела на Антона.

Он кивнул.

– Просто невероятно, как там все заросло.

По его тону г-жа Бёмер вдруг поняла, что была не слишком тактична. И неуверенно начала:

– Я имею в виду…

– Я понимаю, г-жа Бёмер. Жизнь продолжается.

– Какой ты разумный мальчик, Тони, – сказала она, довольная тем, что он ответил за нее. Она поднялась. – Еще кофе?

– Спасибо большое, нет.

Она налила себе.

– Смотрю на тебя и думаю о бедном Петере, – сказала она. – Ты совсем непохож на него, но он тоже был разумный мальчик. Всегда дружелюбный, готовый помочь… – Она уронила обратно в сахарницу кусочек сахару, который держала серебряными щипчиками. – Знаешь… Хуже всего то, что случилось с ним. Такой хороший мальчик. То, что сделали с твоими родителями, конечно, тоже ужасно, но Петер… он был тогда моложе, чем ты теперь. Когда я узнала об этом – это было ужасно. Я ведь видела, он хотел помочь тому человеку – я имею в виду Плуга. В конце концов, непонятно было, жив он или умер. Конечно, он был негодяй, я знаю это, но, в конце концов, тоже человек. Мальчик с таким добрым сердцем, как Петер… это стоило ему жизни.

Антон опустил глаза и кивнул. Он погладил ладонями коричневую кожу верблюжьего седла, которое тоже сгорело бы, если бы Петер добился своего. Если бы случилось то, чего, вероятно, хотел Петер, все здесь стало бы пеплом. Кресло г-на Бёмера, кухня г-жи Бёмер, распятие, уродливые стулья вокруг стола: здесь был бы пустырь, поросший сорной травой, а его родители жили бы себе рядом, в «Беспечном Поместье». Г-на и г-жу Бёмер, скорее всего, не расстреляли бы, они были слишком старыми, но каково бы было Петеру? Теперь он уже вернулся бы с военной службы; а в 1947 году, во время полицейских мер[63]63
  Полицейские меры – эвфемизм, обозначающий вмешательство нидерландских войск в дела Индонезии в 1947 и 1948 годах.


[Закрыть], сидел бы в составе Дивизии 7-го Декабря в Индонезии и, может быть, сам поджигал бы кампонги или погиб бы там. Невозможно представить себе все это. Петер так и не стал старше, ему все еще было семнадцать, на три года меньше, чем теперь Антону, и это тоже невозможно было себе представить. Он, Антон, всегда будет младшим братом, даже когда ему исполнится восемьдесят. Невозможно себе представить.

Вдруг г-жа Бёмер перекрестилась.

– Те, кого Бог первыми прибирает, – сказала она мягко, – всегда самые лучшие.

Тогда, подумал Антон, Факе Плуг был еще лучше.

– Да, – сказал он.

– Пути Господни неисповедимы. Почему его должны были застрелить перед вашим домом? Это с таким же успехом могло случиться здесь или около г-на Кортевега. Мы об этом так часто говорили, мой муж и я. Он всегда говорил, что Господь нас сохранил, но как это понимать? Ведь тогда, значит, вас он не сохранил, а почему бы ему было вас не сохранить?

– А еще ваш муж говорил, – продолжил Антон, чувствуя, что слишком далеко заходит, – что это случилось с нами, потому что мы были неверующие.

Г-жа Бёмер молча вцепилась щипчиками для сахара в скатерть. В третий раз на глазах у нее показались слезы.

– Такое сокровище – Петер… твои прекрасные отец и мать… Я как живого вижу твоего отца, вот он проходит мимо, в своем черном пальто и котелке, со сложенным зонтиком. Он смотрел всегда в землю. Когда он выходил с твоей матерью, он шел всегда на шаг впереди, как ходят индонезийцы. Они ведь никому никогда не сделали зла…

– Огурцы – как крокодилы, – сказал вдруг г-н Бёмер.

Его жена и Антон посмотрели на него, но он ответил им невинным, младенческим взглядом.

Г-жа Бёмер опустила глаза.

– Что они должны были пережить… Дядя тебе, конечно, рассказал. Когда твоя мать набросилась на того парня… их просто пристрелили, как животных.

Как будто электрический разряд пронзил тело Антона.

– Г-жа Бёмер, – заикаясь, пробормотал он, – вы не могли бы…

– Конечно, мальчик. Я понимаю. Все это так ужасно.

Он должен немедленно уйти. Он посмотрел на часы, но не понял, который час.

– Ох, я должен идти. Прошу прощения. Я ведь только…

– Конечно, мальчик. – Она тоже встала и разгладила обеими руками платье спереди. – Это правда, что ты в первый раз в Харлеме, Тони?

– Правда.

– Тогда ты обязательно должен подойти к памятнику.

– К памятнику? – повторил он удивленно.

– Там, – г-жа Бёмер указала в угол комнаты, где стоял маленький круглый стол, а на нем ваза с торчащими оттуда белесыми метелками вроде страусовых перьев или с самими страусовыми перьями, – там, где это произошло.

– Я ничего об этом не знаю.

– Ну как же так, – сказала г-жа Бёмер. – Бургомистр его уже три года как открыл. Приглашенных полно было. Мы так надеялись тебя увидеть; мой муж тогда чувствовал себя еще совсем неплохо. Но и дядю твоего я тоже не видела. Тебя проводить?

– Если вам все равно, я лучше…

– Конечно, – сказала она, хватая обеими руками его руку, – ты должен побыть там один. Счастливо, Тони. Было очень приятно тебя снова повидать, и я точно знаю, что такие же чувства испытывает мой муж, хотя он и не может больше их выразить.

Держась за руки, они посмотрели на г-на Бёмера. Он закрыл глаза, обессиленный. После этого г-жа Бёмер сказала еще, что руки у Антона такие же большие, как были у его отца, и они простились. Антон пообещал, что скоро зайдет снова, хотя знал, что никогда больше не увидит этих людей. Никогда больше он не приезжал в Харлем.

Выйдя на улицу, он поразился светлой пустоте слева, там, где всегда присутствовала темная масса – его дом. Поверх бурьяна он увидел в саду бывшего «Сюрприза» новых жильцов: худощавого блондина с миниатюрной женой-индонезийкой, обоим лет по тридцать пять; мужчина играл в футбол с маленьким мальчиком, а женщина, держа младенца на руках, смотрела на них.

Сумеречная синева сгущалась. Солнце только что зашло, и набережная и луга освещались волшебным светом, не принадлежавшим ни дню, ни ночи: светом, пришедшим из другого мира, где ничто никогда не двигалось и не менялось, и все было чуть приподнято над землею. На другом конце набережной, там, где дорога снова отдалялась от воды, он увидел на тротуаре живую изгородь в человеческий рост, которой не было раньше. Улица была пуста, он пересек ее наискосок и подошел к памятнику.

Изгородь в метр шириной состояла из рододендронов, листья которых блестели в волшебном свете. Они окружали низкую кирпичную стену; на средней, квадратной части ее изображена была серая женщина с развевающимися волосами и протянутыми вперед руками, вырезанная в мрачном, статически-симметричном, почти египетском стиле. Под изображением стояло число и текст:

Они пали

за Королеву и Отечество

Справа и слева на двух бронзовых досках были выписаны в четыре ряда имена погибших. Последний ряд гласил:

Г. Й. Соргдрагер	*3.6.1919
В. Л. Стейнвейк	*17.9.1896
Д. Стейнвейк – Ван Лимпт	*10.5.1904
Й. Такес	*21.11.1923
К. Х. С. Веерман	*8.2.1921
А. ван дер Зон	*5.5.1920

Их имена сразу бросились в глаза Антону. Они были там, запечатленные бронзовыми буквами, их имена – не из бронзы, но сохраненные в бронзе. Мужчины в оковах, которые спрыгивали с грузовиков. Его мать – единственная женщина, его отец – единственный, кто был рожден в прошлом веке. Вот все, что от них осталось. Кроме нескольких старых фотографий, хранившихся у дяди с тетей, ничего от них не осталось – только запечатленные здесь имена, да еще – он. А могил их так никогда и не нашли.

Должно быть, в местной комиссии по увековечиванию памяти погибших во время войны спорили о том, должны ли стоять здесь их имена. И некоторые чиновники говорили, что, на самом деле, они не относились к числу заложников, а кроме того, не были расстреляны вместе с другими, но – пристрелены, как животные; на что чиновники из центральной комиссии возражали: разве по этой причине они не заслужили памятника? – благодаря чему впоследствии чиновникам местной комиссии удалось добиться уступки и не включить в список по крайней мере имени Петера. Он, во всяком случае, принадлежал к категории погибших с оружием в руках, а для них ставились особые памятники. Заложников, членов Сопротивления, евреев, цыган, гомосексуалистов нельзя, черт возьми, увековечивать вперемешку, чтобы не получилось свалки.

Вдоль реки шла тропа, как раньше. И вода не была покрыта льдом. Он увидел г-жу Бёмер – она стояла в эркере и смотрела на него – и пошел назад другой дорогой.

4

Он не стал возвращаться на вечернику к Ван Леннепу, а сел в первый же поезд в сторону Амстердама. Когда он добрался до дому, дядя и тетя сидели за столом: они только что поели. Горела лампа. Огорченный неаккуратностью Антона, дядя спросил, почему он не предупредил, что задержится.

– Я был в Харлеме, – сказал Антон.

Дядя и тетя переглянулись. Для него было накрыто, и он сел на свое место, взял пальцами лист салата и, запрокинув голову, уронил его в рот.

– Поджарить тебе яичницу? – спросила тетя.

Он покачал головой, проглотил салат и спросил дядю:

– Почему вы никогда мне не рассказывали, что у нас на набережной стоит памятник?

Глядя Антону в глаза, Ван Лимпт поставил свою чашку кофе и промокнул губы.

– Я рассказывал тебе, Антон.

– Когда же?

– Три года назад. Его открыли в сорок девятом году. Нам прислали приглашение, я спросил, хочешь ли ты поехать, но ты не захотел.

– Я даже помню, что ты ответил, – г-жа Ван Лимпт положила салат на тарелку и поставила ее перед Антоном, – ты сказал: «Пропади они пропадом, эти камни».

– Ты что же, совсем не помнишь этого? – спросил Ван Лимпт.

Антон покачал головой. Он посмотрел на белоснежную скатерть, на которой бессознательно чертил вилкой четыре линии, и в первый раз почувствовал страх; он ощутил внутри себя черную, бездонную дыру, куда все бесшумно проваливалось – как если бы кто-то бросал камни в колодец, но ни разу не услышал всплеска воды.

Когда он еще думал о таких вещах, то спросил себя однажды: что произошло бы, если бы он просверлил шахту насквозь, через всю землю, а затем прыгнул туда в огнеупорном костюме? Можно вычислить, через сколько времени он появился бы на противоположной стороне, вверх ногами, но не достиг бы поверхности, а, остановившись лишь на мгновение, снова исчез бы в глубине. Можно вычислить, через сколько лет он повис бы, невесомый, в центре земли, чтобы, наконец, спокойно обдумать все свои дела.