Текст книги "Салка Валка"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

– Профсоюз рабочих просто-напросто запретит вам работать, – перебил ее Арнальдур, и его слова сопровождались бурным одобрением аудитории.

– Значит, весь твой социализм заключается в том, чтобы натравливать друг на друга людей? – вскричала Салка Валка.

Арнальдур ответил:

– Социализм здесь, как и повсюду в мире, прежде всего означает борьбу за политические и экономические интересы рабочего класса против сил, пытающихся эксплуатировать их.

– Насколько мне известно, мы все здесь рабочие, за исключением тебя, а ты вообще не здешний, а пришелец. До сих пор мы великолепно обходились друг без друга. Могу тебя заверить, что мы прекрасно обойдемся без тебя и в будущем. Так что можешь убираться отсюда, Арнальдур.

– Здесь, как и в других местах, где рабочий класс не совершил переворота, имеются только две категории людей: большинство – массы, создающие ценности, и меньшинство – маленькая группка, которая пользуется ценностями, добытыми массами. Третьей категории нет.

Тогда девушка ответила грубо, почти дерзко:

– Мы встречались с тобой прежде, Али из Кофа! Может статься, что ты, много поездивший и повидавший в свете, позабыл меня. Но я не забыла тебя. Я тебя прекрасно помню, будто виделась с тобой только вчера. Я узнаю все твои бредни. Они ничем не отличаются от той чепухи, которую ты мне поверял раньше здесь, на берегу, когда говорил о привидениях, духах и о чудесной стране за голубыми горами. Ты дурачил меня этой чушью, потому что считал меня глупее других. О, я достаточно наслушалась твоих россказней, Арнальдур. Поэтому я не упала перед тобой ниц сразу же, как ты появился здесь, болтая о красивых домах и о бифштексах. Нет, Али, тебе больше не удастся одурачить Салку Валку болтовней о том, что дороги будут здесь такими же гладкими, как твоя ладонь, и что мы создадим другой мир. Я могу тебе только ответить: мне не раз доводилось слушать проповеди в Армии спасения…

Члены союза рыбаков приветствовали ее речь криками «ура». Ей же хотелось бежать отсюда прочь. Она крепко задумалась, удалось ли ей в действительности хоть чуточку опровергнуть его аргументы о капитализме и пролетариате, не поддалась ли она наплыву личных чувств и не скатилась ли она в своих высказываниях до уровня школьного учителя и председателя приходского совета: возможно, правильней всего было бы убежать во двор и заплакать, как Бейнтейн из Крука. Арнальдур продолжал оставаться насмешливо-холодным и уверенным в себе, как и прежде. Он не удостоил ее даже ответом, а только еще раз попросил членов союза рыбаков покинуть зал.

– Вышвырнуть отсюда этот проклятый союз рыбаков, если они не хотят убираться подобру-поздорову! – крикнул кто-то из зала.

И вот тут началась классовая борьба. Другой голос прокричал:

– Долой бандитский профсоюз. Долой Кристофера Турфдаля!

Некоторое время противники кричали и орали друг на друга, полагая, вероятно, что победит тот, кто больше шумит. Но чем дольше это продолжалось, тем очевиднее становилось, что обеим группам приходится нелегко и от победы были далеки как одни, так и другие. Наконец в сражении наступил перелом – началось наступление по всем правилам военного искусства. Великий строитель церквей, или, как некоторые его называли, герой независимости при Йохане Богесене – именно он зашел посланцу Кристофера Турфдаля сзади, схватил его и быстро швырнул в том направлении, куда отправился Бейнтейн, приговаривая при этом:

– Хватит на сегодня! Хватит на сегодня!

В зале господствовало полнейшее смятение и беспорядок. Женщины, как обычно, принялись взывать к всевышнему и шарахались от мужчин. Одни опасались за свою жизнь, другие – за передники, в то время как мужчины обоих враждующих лагерей протискивались вперед, спеша на выручку к своим вожакам. Сейчас главная задача заключалась в том, чтобы как следует поколотить друг друга; политика была предана забвению. Началась серьезная потасовка. Ну и оживленное же было собрание! Посланец Кристофера Турфдаля оказался в надежных руках, руках, которые, без сомнения, пользовались моральной поддержкой всех благородных людей поселка. Еще немного – и он превратится в лепешку. Самоуверенная улыбка исчезла с его лица, он тщетно пытался вырваться из цепких объятий героя независимости. Он, бедняга, не рассчитывал, что здесь, в Осейри, живут потомки древних викингов, готовые, как и в золотой век, защищать независимость своей страны против иностранного владычества, подобно Эйнару Йоунссону из Тверы.

– Хэ-хэ… На сегодня довольно, молодчик! Здесь жив еще дух викингов и борцов за независимость, вспомни-ка Ингольва Арнарсона, как он боролся против рабства в старину и бросился с горы Хейма на островах Вестманна. Нет, довольно на сегодня. На причале ждет лодка. Она бесплатно доставит тебя туда, откуда ты прибыл. Мы здесь, в Осейри, независимые люди.

Древние саги с их героическими подвигами бушевали, как пламя, в крови лучших сынов местечка, когда они образовали защитную цепь вокруг героя Катринуса Эйрикссона, преграждая путь рабским душам и мешая им освободить своего вожака. Этот взрыв большевизма в Осейри многим обошелся довольно дорого. Оплеухи так и сыпались направо и налево. Клочья одежды летели во все стороны. Одному свернули скулу, другой недосчитался зуба, у многих сыпались искры из глаз. Толпа вместе с оратором, потерпевшим поражение, медленно, но верно двигалась к двери.

Но на пороге произошло нечто непредвиденное и неожиданное: Салка Валка, защитница частной инициативы, пробилась через толпу, и, прежде чем кто-либо успел сообразить, в чем дело, нанесла два сильных удара кулаком по носу Катринусу и по удару в каждый глаз, притом с такой силой, что церковный строитель тотчас выпустил своего пленника и наверняка упал бы на пол, не поддержи его союзники. Затем девушка грубо оттолкнула в сторону нескольких из своих товарищей по союзу рыбаков, расчистив таким образом дорогу для Арнальдура. Теперь он мог свободно соединиться со своими приверженцами.

– Вы, жалкие твари! – закричала она, скрипнув зубами от ярости. – Нападайте на меня, если посмеете!

Оказалось, никто не имел желания нападать на нее. Драка окончилась. Катринусу Эйрикссону помогли выйти из помещения. Кто-то побежал за водой. На носу у него была огромная ссадина, а лицо так распухло, что глаз совсем не было видно. Из носа шла кровь. Все были убеждены, что, доведись другому человеку попасть в такую переделку, он наверняка лишился бы чувств.

– Наемные убийцы! – завопил кто-то.

Арнальдур Бьернссон, цел и невредим, стоял посреди двора и грозил своими белыми маленькими кулаками тем, кто возился около пострадавшего. Одежда на нем была порвана и висела клочьями, но, очевидно, он не был ранен. Самоуверенная, пренебрежительная улыбка исчезла с его лица, уступив место злобе, сильно обезобразившей его черты. Он походил на кота, сидящего на крыше и фыркающего на свору собак.

– Мы разделаемся с Йоханом Богесеном! Мы покончим с Аунгантиром Богесеном и с вами, прихвостнями Богесена. Я обещаю вам это!

Боже ты мой, что за всепоглощающее пламя ненависти пылало на этом интеллигентном молодом лице! Никогда в своей жизни Салка Валка не видела ничего подобного – такого лица, ужасного и привлекательного в одно и то же время. Этот огонь превратил ее собственные чувства в пепел, захлестнул ее, пробежал по всему телу как непонятное, сладостное предчувствие.

– Сальвор, ты предала наше дело! – крикнул ей Свейн Паулссон срывающимся голосом.

– Отвяжись! – откликнулась она презрительно и пошла домой.

Глава 8

«Птица на берегу, чайкой ее зовут». Девушка снимала с себя одежду среди ночного щебетания птиц, в то время как эхо мировой революции и боевой призыв сражаться против наемных убийц отдавался и пел в ее крови. Птицы и большая политика сливались в своеобразную симфонию, певшую в ее душе и теле.

 
Ты не хочешь, ты не хочешь,
Ты не хочешь, ты не хочешь
Станцевать, сплясать со мной.
 

Снова и снова звучала в ее душе эта нелепая, ею самой придуманная песенка, пока она не уснула. И ей приснился сон.

Ей снилась толпа изможденных, голодающих детой. Они стояли на мостике, переброшенном через ручей, и выкрикивали непристойные слова, пели отвратительные песенки. Они были такие голодные, что, казалось, могли съесть весь мир. Как это поется в старой песенке:

 
Ах, если б молочными стали озера,
И стали б сырами высокие горы,
И мед заливал океанское дно,
И маслом намазали б луг заодно…
 

Салка Валка была среди этих голодных ребят. Но вдруг в сон вплелась странная история – из библии, о Моисее, как его маленьким ребенком нашла в кустах дочь фараона и принесла домой, точно маленькую птичку. Салке казалось, что это она пошла в заросли и нашла его там, прибитого к берегу в небольшой корзине. Ею руководили христианские чувства. Потом вмешались король Сирии и Аввакум, и наконец она проснулась с тяжелой головой, уставшая больше прежнего. Было всего только два часа. Когда она снова уснула, тот же сон начался сначала, только на этот раз появился еще Стейнтор Стейнссон. Он ехал на колеснице господней, запряженной белой лошадью неописуемой красоты. Никогда в жизни она не видела подобного скакуна. Наездника она видела неясно, в тумане, и не была уверена, что это был именно Стейнтор Стейнссон. Может быть, это был сам Иисус Христос. И так всю ночь. Наконец наступило утро. Это было утро воскресного дня. Чего ей всю ночь снилась эта набожная дребедень? Лучше бы увидеть во сне что-нибудь, например, о мировой политике, постучавшейся в их местечко?

Она стряхнула с себя несуразные сны, как собака, спавшая под дождем и проснувшаяся в хорошую погоду. Девушка совсем не чувствовала себя выспавшейся. Спала она плохо, но решила не поддаваться больше дремоте, боясь опять погрузиться в путаный мир Моисея и Аввакума. Она быстро соскочила с постели, чтобы приготовить себе рыбу. День выдался чудесный. С фьорда доносился птичий щебет, птицы летали так низко, что задевали крыльями гладкую поверхность воды. Роса омыла траву, и девушке хотелось, подобно траве, обмыть свое тело. Ее выгон служил как бы проходным двором, и, моясь, девушка подумала о том, что не мешало бы повысить арендную плату за него. Если кто-нибудь из союза рыбаков вздумает прийти к ней, чтобы рассказать, чем кончился вчерашний митинг, она попросит его убраться восвояси. Ей нет дела до этого. И она продолжала мыться. Может ли что-нибудь доставить такое наслаждение, как мытье в прекрасное воскресное утро, когда ты молод и зеленая трава растет как бы в созвучии с твоей душой и телом, на радость нам, а не на печаль, как в старости. Девушка запела.

Она знала много песен о родине, ее славе, доблести ее героев. Но образы этих песен не находили отклика в душе народа, вскормленного из поколения в поколение на треске и рыбной требухе, они больше подходят господам, одетым в добротное пальто, которые обычно останавливаются в их местечке на полчаса, полные удивления и восхищения. Но она чувствовала, что весна пробудилась в ее душе, и она запела мелодию собственного сочинения:

 
Тра-та-та да тра-та-та,
Тра-ля-ля да тра-ля-ля,
Тра-та, та-та, та-та, та,
Тра-ля, ля-ля, ля-ля, ля.
 

Эта песенка родилась в самой глубине ее сердца и была каким-то странным образом связана с впечатлениями от игры на гармонике, которую она слышала однажды на случайно зашедшем сюда датском пароходе.

Дьявол тебя подери… Девушка стоит в чем мать родила, и вдруг кто-то постучал в дверь. Она вся сжалась, прикрыв руками грудь. Стук повторился.

– Попробуй только открыть, я убью тебя на месте, – крикнула девушка, не уверенная в своих затворах.

За дверью послышалось невнятное бормотанье.

Схватив первое, что попалось под руку, она натянула на себя и сердито спросила:

– Кто там?

– Парень, – послышался ответ согласно ритуалу.

В спешке она рванула старое платье, висевшее в кухне на крючке, подол его был обтрепан. Она быстро набросила его на себя, сунула ноги в сапоги и направилась в таком наряде к двери. Встревоженная этим посещением и незнакомым голосом, она решила сначала выяснить причину этого визита через узенькую щелочку, а потом уже открывать дверь.

Кто же стоял на пороге ее дома в яркое, солнечное утро, наполненное пением птиц, после всех этих путаных, сумбурных снов? Кто же иной, если не Арнальдур Бьернссон, человек, знающий решительно все на свете. Она стояла как вкопанная у двери и глядела на него, не спуская глаз, будто никогда раньше ей не приходилось принимать такого раннего гостя. Тем не менее она приветствовала его довольно дружелюбно, только несколько удивленно и отчужденно, хрипловатым голосом: кто там такой и что ему нужно? Когда-то они расставались в этом дворе – тогда земля была еще схвачена морозом. Какими они стали теперь? Есть ли на свете более глубокие воды, чем те, которые разделяют мужчину и женщину?

– Я не разбудил тебя? – сказал он, делая вопросительный жест рукой и задерживая два пальца на щеке.

– Нет, я мылась… Я собиралась переодеться, сегодня воскресенье.

Он облокотился на перила, достал из кармана сигарету, помял ее между пальцами, затем устало провел рукой по лбу и сдвинул кепку на затылок. Воротничок рубашки был несвежий, сам он небрит, наверное, и не умывался сегодня. Это был усталый, бедно одетый человек, возможно, голодный, без денег, в лучшем случае с парой монет в кармане, туфли его были нечищены. Салка подумала, что красный галстук при таком одеянии выглядит нелепо. Насколько ясной, логичной и убедительной была вчера вечером его речь, настолько же растерянным выглядел сегодня утром он сам. Несмотря на лучистые синие глаза, красиво очерченный рот и белые, правильной формы зубы, он вообще мало чем отличается от обычного бедняка и, по всей вероятности, не был способен расплатиться за те синяки, которыми она кое-кого наградила ради него, нанеся, возможно, тем самым непоправимый ущерб себе и своей репутации. Собственно, чего ради она помешала выставить его отсюда, когда лодка была уже наготове?

Арнальдур зажег сигарету и небрежно спросил:

– Ты что, не собираешься впустить меня в дом? – Затем добавил понимающе и предупредительно: – У тебя кто-нибудь есть?

– У меня? – повторила задетая за живое Салка. – Нет, могу тебя заверить, я еще не общественная собственность.

Он посмотрел на нее, усмехнулся ее ответу.

– Входи, если хочешь, – сказала Салка. – Только у меня еще не убрано. Не успела даже застелить постель. Я только начала мыться.

– Продолжай, я не буду тебе мешать.

– Что?

– Я говорю – мойся, пожалуйста, я ничего не имею против.

– Этого еще не хватало!

– Мне часто приходилось видеть обнаженных женщин. Они меня нисколько не трогают. Одетые женщины волнуют меня куда больше.

– Вот как!

Он принялся осматривать кухню.

– Должна тебе сказать, я вовсе не женщина, – заявила Салка.

– Неужели? – Он направился к плите, где стоял кофейник, глубоко вдыхая идущий оттуда запах.

– Он горячий, – сказала Салка.

– Можно мне умыться? – спросил он.

– Здесь? – изумилась она. – Я думала, ты пришел ко мне с новостями.

– С новостями?

– Ну да. Чем кончился твой большевистский митинг?

– Мы, конечно, создали профсоюз. Кстати, спасибо, что ты расправилась с тем парнем. Ты, видно, сильная. А я нет. Ошибкой было с моей стороны не запастись револьвером, но откуда я мог знать, что Йохан Богесен стал таким образованным и применяет недозволенные приемы. Он делает успехи.

– Не хватало, чтобы ты еще стрелял в людей. Постыдился бы. Как ты можешь думать-то об этом?

– А ты вспомни, как однажды Йохан Богесен дал тебе две кроны, а его жена убивалась, что пришлось швырнуть тебе обноски своей дочери.

– Я помню и еще кое-что, например, как ты волочился за его дочкой, когда был жалким щенком. Она держала тебя на побегушках и гоняла за выпивкой.

– Совершенно верно. Хуже того, однажды ночью она заманила меня к себе, а потом выставила вон. Видите ли, я оказался недостаточно мужчиной для нее.

– Приятно слышать. Я считаю, ты должен быть, признателен Йохану Богесену за те книги, которые он давал тебе читать и которые ты никогда не возвращал.

– Если бы Йохан Богесен убивал людей в честном бою, я бы снял перед ним шляпу, но он просто убийца из-за угла. Он – раковая опухоль.

– Сказать такое о человеке в ясное воскресное утро! Да ты знаешь, что только благодаря ему мы все остались живы? Больше половины своей жизни он посвятил этому местечку.

– Ах, вот что! Между прочим, говорят, что вы с Тури стали большими друзьями. Он даже заходит к тебе по вечерам!

– Ну что ж, – сказала она холодно, – надеюсь, он у тебя ничего не отнял?

– О нет, конечно. Мне все равно. Но, может быть, тебе будет интересно узнать о его последнем обручении?

– Он обручен? Боже, как это меня трогает!

– Он обручен с дочерью датского пастора, которая два года назад заимела ребенка от подмастерья итальянского парикмахера.

– Удивительно. Он ведь постоянно пропадает в Португалии.

– Представляю, как он развлекает тебя россказнями о Португалии! Да этот жалкий купчик никогда не отваживается выезжать дальше ночного клуба Лорри в Фредриксберге. Но, как я уже сказал, теперь он собирается жениться и стать степенным человеком. Сейчас он пожаловал сюда, чтобы упросить своего отца построить ему дворец в Шарлоттенлунне стоимостью в полмиллиона. Вы, конечно, постараетесь сделать все возможное, чтобы поддержать Богесена в эти трудные для него дни. Будем надеяться, что заработная плата рабочих не повысится, иначе старику пришлось бы отказать славной парочке в загородной вилле в Дании.

– Все это враки, – ответила девушка равнодушным голосом. – Всем известно, что Йохан Богесен один из наиболее видных и независимых людей в Исландии. О нем часто пишут в самой большой столичной газете.

– О да. Он известный борец за независимость, такой известный, что когда несколько лет назад его дочь наградила многих жителей Силисфьорда одной болезнью, то ему быстро удалось ее изолировать: он купил ей в мужья морского офицера.

– Я уверена, все это чистейшая выдумка.

– Я слышал эту историю от доктора из Силисфьорда. Он мой школьный товарищ. Дело в том, что у Йохана Богесена в Силисфьорде живет кузина, вдова консула. Она самая добродетельная женщина в Исландии и единственная во всей округе, которая жертвует ежегодно двести пятьдесят крон миссии в Китае. Ей удалось обратить в христианство не одного китайца. Поэтому Йохан Богесен с полным основанием полагал, что женщине с таким исключительным положением на христианском поприще нетрудно будет обратить на путь истинный одну блудницу. И вот несколько лет назад, когда его дочь вернулась домой из очередной поездки в Копенгаген, он отправил ее под крылышко этой набожной женщины. Но результат был таков, что эта болезнь стала распространяться по городку известным, весьма непристойным образом.

– Даже если это и правда, разве Йохан Богесен от этого стал менее независимым человеком? Сейчас он сам собирается выпускать газету.

Правду говоря, Салка Валка не знала, многого ли она достигла, пустив в ход такой аргумент, тем более, когда Арнальдур объяснил ей, что типографский станок стоит пятнадцать тысяч крон, а заработная плата редактора такой газеты, задача которого будет заключаться в том, что-бы подрывать интересы рабочего класса, составит примерно такую же сумму в год. Девушка беспомощно сидела на кухонном столе, болтая ногами, обутыми в грязные сапоги. Колено проглядывало через дыру в старой юбке. Но она ничего не замечала. Он перестал говорить и смотрел на нее. Какая же она сильная и крепкая.

– Салка! – сказал он. – Если какую-нибудь женщину в Исландии и можно назвать товарищем – как обращаются коммунисты друг к другу, потому что они не делают различия между полами, – так ты – настоящий товарищ.

– А мне все равно, на каком языке ты ко мне обращаешься, Арнальдур. (Тем не менее она прикрыла колено, покраснела и спрыгнула со стола.) Ты знаешь, что нельзя поддерживать партию, которая основывается на учении, противоречащем всякому здравому смыслу. Как я уже говорила вчера на собрании, ты всегда жил в мире странных фантазий, далеких от настоящей жизни, и ты совершенно не понимаешь борьбы обыкновенных людей за существование. Для чего ты приехал к нам сюда, вот чего я в толк не возьму.

– Вчера ночью я организовал профсоюз.

– Наверное, в него вошли только подростки да пьянчуги.

– Малое становится большим. Это только начало. Во всяком случае, здесь с давних времен больше всего страдают дети.

– Пустая болтовня!

– Может быть. Я буду рад, если ты докажешь мне обратное. Но факты упрямы. Детская смертность в поселке очень возросла, в особенности за последнее время, с тех пор как Йохан Богесен наложил свою лапу на рыбью печень и икру. Доктор, посланный властями по фьордам для обследования состояния здоровья детей, говорил мне, что восемьдесят процентов детей в Осейри страдают от недоедания, не говоря уже о том, в каких условиях они живут, как они воспитываются. Я не хочу сказать, что недоедают только дети. Большинство взрослого населения – это толпа пролетариев, они страдают морально и физически от нищеты – этого христианского и почетного преступления буржуазии, о котором господа говорят с такой же набожностью, с какой они говорят о мучениях и смерти своего спасителя.

– Бедность вовсе не порок, – заметила девушка.

– Как бы не так! – воскликнул он возмущенно. – Да нет ничего более ужасного, чем бедность. В сравнении с нищетой все преступления, караемые процессуальным кодексом, выглядят добродетелями. Нищета – самое страшное преступление на земле.

– От тебя всегда можно услышать что-нибудь новое.

– Надеюсь, ты слыхала, что земля таит в себе неограниченные богатства?

– И ты веришь, что все могут жить хорошо? Нет, Арнальдур. Бедность и богатство – стихийные силы. Я читала об этом в статье. Ее написал в газете иностранец, наверное не менее образованный, чем ты. Он писал, что во всем мире идет борьба за существование. Одним удается достичь большего, чем другим. Некоторым вообще никогда не удается пробиться. Человек не должен ждать помощи ни от кого, нужно полагаться только на самого себя.

– Премного тебе благодарен. Насколько я тебя понимаю, ты собираешься произнести надгробное слово над своей покойной матерью. Что ж, еще не поздно.

Лицо девушки застыло. Сделав шаг вперед, она гневно сказала:

– Я запрещаю тебе говорить о моей матери. – Затем она отвернулась и исчезла в спальне, будто за каким-то делом. Когда она возвратилась, губы ее были бледны, на лицо ни кровинки.

– Между прочим, – заговорил снова Арнальдур. – В связи с тем, что ты говорила, я вдруг вспомнил: где сейчас Стейнтор Стейнссон?

– Откуда мне знать?

– Я случайно вспомнил о нем.

Сделав вид, что не слышит, Салка повернулась спиной к Арнальдуру и занялась приготовлением кофе и рыбы. Он не спускал глаз с ее крепких икр, видневшихся над сапогами.

– Все считают, что ты не могла бы приобрести Марарбуд без посторонней помощи.

Она резко повернулась и сказала зло:

– Тебе далеко до Стейнтора Стейнссона. Я еще до сих пор помню, как ты оскорблял мою мать, ты назвал ее шлюхой. И ни за что оскорбил меня, когда я была еще совсем ребенком.

Он смотрел на нее растерянно, ничего не припоминая. Но девушка помнила все. Ее жизнь была единой, непрерывной нитью, и все вновь всплывшие в ней сейчас обиды были непосредственным продолжением предыдущих событий.

– Когда это было? – спросил он.

– Это было в тот раз, когда я встретила Херборг на площади и пошла за ней.

– Не могу припомнить.

– Ну конечно, где тебе помнить!

– Ну, и что же было потом? – спросил он. Девушка посмотрела в окно на зеленые склоны и только после этого ответила:

– Помню, я сказала ей, что не хочу быть женщиной. Мне ведь тогда было всего-навсего тринадцать лет. Да нет, зачем я все это говорю? Ты ведь можешь подумать, что я совсем сошла с ума.

И она умолкла.

– Но позволь, что ж было потом? – спросил он нетерпеливо. – Я думал, что ты хочешь рассказать мне что-то, а выходит, что вообще ничего не случилось.

Она посмотрела ему прямо в лицо и с упреком сказала:

– Ты разве не помнишь, что в тот вечер я убежала домой вся в слезах? Это было единственный раз, когда я по-настоящему рыдала.

– Да, теперь я что-то припоминаю. Это было незадолго до того, как я уехал отсюда. Перед отъездом я приходил прощаться с тобой.

– Ты дал мне медальон. Но на фотографии ты был совсем не похож на себя.

– Это единственное сокровище, которым я обладал, – сказал он и улыбнулся.

Девушка с удивлением наблюдала, как улыбка изменила его лицо.

– Я приходила тогда на пристань, чтобы сказать тебе последнее «прощай», но ты не заметил меня.

– Ты была необычная, не такая, как остальные. Иногда мне казалось, что никто меня так хорошо не понимает, как ты. Но люди всегда верны себе. Сейчас ты, наверное, пойдешь против меня лишь потому, что тебе удалось скопить несколько жалких крон.

– Нет, Арнальдур, я не против тебя, пойми. Я вовсе не против тебя. Я только против того, чего я не понимаю. Разве я виновата в том, что недостаточно развита и всю жизнь провела здесь? Ты жил в больших городах, Арнальдур, ты видел свет. А я что? Я только…

Она неожиданно умолкла, задумалась на секунду и, как бы найдя нужное слово, быстро закончила:

– …такая, какая я есть.

Она стояла в солнечном сиянии, окутанная парами душистого кофе, с полуоткрытым ртом, разметавшимися волосами, оголенной шеей и коленями, и только старое потрепанное платье скрывало красоту ее тела. Через мгновение самоуверенность в ее взоре сменилась беспомощной женственностью. Это было настоящее откровение, притом совершенно неожиданное. Он смотрел на нее не мигая, затем глубоко затянулся, несколько раз кивнул головой, как бы в подтверждение своим мыслям, бросил окурок на пол и раздавил его ногой.

– Да, – сказал он наконец задумчиво. – Совершенно верно. Я видел свет. Я видел все превратности мира. Но ты, Салка, ты…

– Ты как волшебник, – продолжала она, – такой же, каким был в детстве. Твоя стихия – это красивая страна за голубыми горами, за далеким морем. Тень от этих гор всегда заслоняет для тебя наше местечко. Но в твоей стране живет красивая волшебница в чудесном платье небесного цвета.