Текст книги "Салка Валка"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 32 страниц)

Узнав, что у них нет пристанища, старик сказал:

– Да что тут думать, оставайтесь у нас на ночь, как в Армии, а то и на две, а там видно будет. Может быть, вам еще удастся найти что-нибудь получше, а у Стейнун пройдут боли в груди, и мы сможем обойтись без посторонней помощи еще с годок. У нас за кухней есть маленькая комнатушка, там и располагайтесь на ночь. Правда, там ночует Стейнтор, с тех пор как явился домой, но человек, переболевший оспой где-то в Южной Африке, может устроиться на ночлег в любом месте. Приносите свои пожитки, на несколько дней мы можем приютить вас.

– О, их у нас не так уж много, всего-навсего небольшой узелок, мы оставили его в Армии. Салка сбегает за ним.

– Ну ничего, мои дорогие, – сказала старая Стейнун, – бережливость и расчетливость – лучшие качества. Когда мы поженились и нанялись к священнику Бьерну в Осейри – царство ему небесное, он умер сорок пять лет назад, – у нас ничего не было, только два тонких одеяла, ну и, конечно, несколько овец, но бог был милостив, и нам никогда не приходилось ничего просить у других. А сейчас по крайней мере у нас есть вот эта маленькая лачужка, которую мы с полным правом можем назвать своей, огородик, корова Драфна и семь ярок. Если бог пошлет нам весну – вновь будут и ягнята. А самое главное – наши дети, те, что не умерли. Они, слава богу, выросли, и, хотя живут в других краях, мы должны благодарить бога, что они здоровы, крепки телом и духом и никакие большие несчастья их не коснулись. Пока человек молод и силен, он не должен жаловаться, даже если его ноша слишком тяжела, а уж если она начинает сильно перетягивать на одну сторону, мы должны молить бога, чтобы он поддерживал нас. Что и говорить, бережливость и расчетливость – лучшие добродетели.

– Тьфу, – сказал старик, направляясь к двери. – Уж не знаю, велика ли заслуга, что мы держались за каждый эйрир, который приходил к нам, и вздыхали по каждому эйриру, который от нас уходил. Но знаю наверняка, что наша бережливость и расчетливость – от нашей бедности и нашего ничтожества. Что пользы в бережливости, когда нет денег, чтобы их тратить? Уж если у кого бережливость – добродетель, то это у Йохана Богесена. У нас здесь в поселке только он может гордиться своей добродетелью и бережливостью. Сейчас он опять снизил плату за сети, которые я для него делаю, хотя никогда еще ему не удавалось выгрести из моря столько золота, как этой осенью, когда весь фьорд до самого моря был забит сельдью и напоминал горшок с густой ячменной кашей.

Женщины пошли в хлев. Драфна не ожидала прихода гостей. Она мирно спала после обеда. Вскочив в испуге на ноги, она металась и мычала. И только спустя некоторое время она решилась взглянуть на людей. В ее взгляде смешались удивление и пренебрежение, испуг и любопытство, глупость и гордость, присущие, как известно, коровам. Драфна вообще не переносила незнакомых лиц в неположенное время, особенное раздражение вызвала у нее девочка, этот теленок, принявший человеческий облик. Старая Стейнун попросила Салку не подходить слишком близко, у коровы была дурная привычка бодать детей. Только присутствие старухи Стейнун извиняло в глазах коровы вторжение незнакомок. Со старухой они были друзьями и понимали друг друга без слов. Старуха прошла к корове в стойло, потрепала ее по шее, приговаривая при этом: «кус, кус». А Кус-кус большим шершавым языком лизнула руку старой женщины и попыталась вытереть свою слюнявую морду о ее юбку.

– Успокойся, успокойся, это Сигурлина, она приехала с Севера, она пробудет у нас несколько дней. Кус-кус, будь добра к ней, Кус-кус, и не брыкайся, когда она будет доить тебя. Моя Кус-кус не будет брыкаться и опрокидывать подойник, моя Кус-кус не обидит Сигурлину с Севера, у нее, бедняжки, нет дома.

Нельзя сказать, чтобы корова реагировала на ее уговоры должным образом, она вовсе не собиралась ничего обещать и опять принялась лизать руку старухе, а сама все таращила глаза на Салку Валку. Похоже, что она думала: «Хорошо было бы весной в поле догнать эту девчонку и подбросить ее на несколько саженей в воздух». Размечтавшись, корова уже не могла больше молчать и громко замычала, должно быть, она хотела сказать: «Ничего, девчонка, дай только дождаться весны, вот тогда я тебе покажу!»

Глава 7

– Ну и противный же этот рябой дядька, – сказала девочка из-под тонкого одеяла после такого длительного молчания, что мать уже думала, Салка давно спит. Сама же Сигурлина все еще сидела на краю кровати в вязаной шерстяной юбке, единственной одежде, которая как-то согревала женщину в этом холодном мире. Она пыталась зашить чулок, порвавшийся от носка до пятки. И хотя лишь благодаря случайности над головой женщины в эту ночь оказался кров, она не выглядела особенно угнетенной. Большинство ведь думает, что одинокие женщины непременно грустят по вечерам. Но нет, Сигурлина нисколько не грустила, время от времени она улыбалась, откладывала недоштопанный чулок в сторону и сидела, сложив на коленях руки и мечтательно устремив взор в пустоту.

– Как можно, Салка, говорить так о ком бы то ни было, после того как ты прочла «Отче наш» и предала себя в руки господа бога. Что подумает о тебе спаситель, услышав такие слова?

– Я знаю, наш спаситель думает то же самое, – ответила девочка. – Этот Стейнтор такой противный и наглый, что так и хочется его убить.

– Зачем ты так говоришь, дитя мое? Тебя даже слушать страшно.

– Страшно? Ты не сказала бы этого, если бы знала, какой он идиот. Вчера вечером, когда ты ушла на берег загонять овец, а бабушка легла спать, он уселся здесь на кухне, и, когда я прошла мимо, он… он схватил меня, дурак.

– Схватил? Как?

– Как? Ты думаешь, я могу объяснить, как? Просто схватил меня, как парни хватают взрослых девчат. Он схватил меня вот здесь и говорил на ухо разные глупости.

– Что он говорил?

– А, он только сказал… Я еще маленькая…

Девочка не могла больше сдерживать слез, она разрыдалась и зарылась лицом в подушку.

– А ты что сказала?

– Что я сказала? – повторила девочка, сердито поглядев на мать. – Конечно, сказала, что убью его. И я это сделаю.

– Плохо, что он позволяет себе такие вольности. Наверное, он только пошутил с тобой. Эти моряки, объездившие полсвета, большие шутники. Никогда нельзя принимать всерьез, что они говорят. Если он вздумает еще раз так обращаться с тобой, ты мне обязательно скажи. Ты думаешь, что ты еще маленькая, но это не совсем так. Наступило длительное молчание. И хотя женщина делала вид, что ничего особенного не произошло, она орудовала иглой далеко уже не так безмятежно, как прежде. Она нахмурила лоб, плотно сжала губы и наконец не удержалась и взглянула на свою дочку, уснула ли она. Но Салка еще не спала. Она лежала с открытыми глазами и, заметив, что мать повернула к ней лицо, опять взялась за свое…

– Он просто скотина!

Женщина отложила в сторону чулок, взяла руку Салки Балки, прижала ее к своей щеке и сказала:

– Дорогая Салка, давай пообещаем друг другу, что мы всегда будем хорошими друзьями, будем помогать друг другу во имя Христа, что бы с нами ни случилось. Если произойдет что-нибудь, что одной из нас не понравится, давай постараемся понять друг друга – мало ли что может случиться с нами, женщинами.

Никогда прежде девочке не приходило в голову, что может случиться что-нибудь такое, что нарушит ее дружбу с матерью, поэтому она совсем не была готова к подобному откровению. Еще труднее ей было разобраться, какая связь между этим неожиданным заверением в дружбе и тем ужасным случаем со Стейнтором, о котором она только что рассказала матери. Но хуже всего было то, что мать назвала себя и ее, Салку, «женщинами». Какое странное, далекое и безличное слово. Никогда в своей жизни Салка Валка не думала о матери иначе, как о своей маме, а о себе – как о Салке, маминой дочке.

– Давай помолимся нашему Иисусу и попросим его очистить наши сердца. Он – чистая виноградная лоза. Он дает людям силы и жизнь. Будем считать, что, кто бы нам ни встретился на нашем пути, это его посланец. Он явится, чтобы помочь нам или испытать нас. Нужно обязательно достать образ спасителя и повесить у изголовья. Послушай, Салка, дорогая, не прочитать ли нам еще раз «Отче наш», чтобы уснуть с чистой совестью перед господом нашим?

Девочка знала по опыту, что от молитв пересыхает в горле и клонит ко сну, и действительно, едва они успели Дойти до благословения, как она уже спала. Мать же, наоборот, с наслаждением прочла еще раз от начала до конца «Отче наш», время от времени бросая взгляд на розовые щеки своей дочери и ее полуоткрытый рот. Как добр бог к человеку! Ангелы сна вдохнули очарование в лицо ребенка, согнали с него гнев и вознесли до удивительных высот прощение, под арками которого мы радостно витаем и где восхитительно играют на флейтах небесные светила. Кто знает, не проснулся ли в душе женщины, когда она сидела, склонясь над спящим ребенком, и прислушивалась к его дыханию, отзвук ее самых заветных мечтаний: воспоминания о надеждах на другую жизнь, надеждах, давным-давно оставленных. Они, как миражи, живут в душе человека до самой его смерти. Бог внушает нам надежды, но осуществляет их совсем по-иному, чем обещал… Это спящее лицо – одно из таких обещаний, совсем иной дар, чем тот, что был ей обещан, совсем иная мечта, чем та, которую она лелеяла, и все же ребенок – смысл ее жизни, он оправдывает ее существование. В свое время она отказалась от мысли броситься в море. Сейчас она склонилась над девочкой – смыслом своей жизни – с радостью и благодарностью. Вправе ли она требовать чего-то большего? Нет. А все же… Еще чего-то, еще чего-то! – твердит сердце. До чего же трудно быть человеком!

Должно быть, свет давным-давно был погашен, и ночь была так темна, что даже окно не вырисовывалось серым пятном. Морозные узоры покрывали стекла. Вдруг девочка проснулась с сильно бьющимся сердцем. Кто-то ударил ее по уху. Неужто ей так отчетливо приснилась оплеуха? Или это мать во сне нечаянно толкнула ее локтем? Она уже собиралась повернуться лицом к стенке и опять уснуть, как вдруг услышала в темноте шепот, людские голоса. Вначале ей показалось, что голоса доносятся откуда-то издалека – возможно, это в кухне сидели и разговаривали. Потом она поняла, что разговор происходит где-то тут, в комнате, и наконец разобрала, что разговаривают рядом с ней, в кровати. И, кроме того, она заметила движение, похожее на борьбу. Видимо, во время этой борьбы ей и угодили локтем по уху.

Некоторое время девочка лежала неподвижно, прислушиваясь к шепоту.

– Ты именно на это рассчитывал, когда предлагал подыскать мне место?

– Можно подумать, что ты только сегодня на свет родилась! Не нужно долго приглядываться, чтобы угадать, кто ты есть. Я могу точно определить, чем любая из вас дышит.

– Ну, ну, убери руки, оставь меня в покое. Ты разбудишь девочку.

– Послушай, к чему эти увертки? Ты же понимаешь… Не обращай внимания на девчонку, она спит, она ничего не поймет.

– Нет, нет, оставь меня, прошу тебя во имя Иисуса. Оставь меня. Не звать же мне на помощь! Около меня ребенок. Ну, милый, прошу тебя, не надо. От тебя разит водкой. Боже милостивый, ты меня с ума сведешь.

Еще не разобравшись в своих чувствах, девочка вдруг заплакала. Она заплакала неожиданно громко, точно сирена, возвещающая тревогу. Все ее тело содрогалось, она рыдала, не пытаясь подавить звуки, вырывавшиеся из ее горла.

– Мама, – закричала она сквозь рыдания, – мама, мамочка! – и хотела броситься в объятия матери, чтобы защитить ее и себя, но мать повернулась к ней спиной, и девочка поняла, что кто-то лежит рядом с матерью на краю кровати. Оттуда послышался голос:

– Не кричи так, бесенок. Чего шумишь? Я закоченел от холода на полу, вот и пришел погреться к твоей матери. К тому же это моя постель. Мне кажется, здесь нам втроем хватит места.

– Уходи от моей мамы и от меня, противный! Мама, мама, скажи ему, чтобы он ушел! Скажи, что ты убьешь его, если он не уйдет сейчас же.

– Замолчи, мартышка, – сердито пригрозил мужчина. И тем не менее он должен был признать свое поражение и встать с кровати.

– Что с глупыми связываться! Ладно, я ухожу.

Но девочка заметила, что он наклонился к матери и что-то прошептал ей на ухо.

– Что? – переспросила мать. Он опять что-то прошептал.

– Нет, – сказала мать громко. – Господи Иисусе, нет. Ты же понимаешь, лучше не говори об этом.

Итак, враг был отброшен, мать и дочь одержали победу.

Девочка перестала плакать так же неожиданно, как дается отбой, когда минует опасность. Но она еще продолжала всхлипывать и вздрагивать, словно побитый щенок. И, бросившись в объятия матери, она порывисто поцеловала ее в шею и сказала:

– Мамочка, завтра мы достанем ключ и будем запирать дверь на ночь, тогда он не сможет войти к нам. Давай, мама, достанем большой топор или нож, такой, как у мясника.

– Ну, засыпай, засыпай, – сказала мать. Но в голосе ее не слышно было ни малейшего сочувствия к горю девочки, ни малейшего намека на материнскую ласку, столь дорогую детскому сердцу. Наоборот, ее голос звучал отчужденно, почти враждебно, как будто она хотела сказать: «А ну, прекрати тотчас же, дрянная девчонка!» И она не прижала к груди свою дочь, чтобы успокоить ее. Едва только девочка уснула, она осторожно отодвинула ее от себя.

Вскоре девочка проснулась опять и обнаружила, что матери нет рядом. Вероятно, страх не покидал девочку даже во сне. Мысль о том, что ее хотят разлучить с матерью, привела ее в отчаяние. Где ей было понять, что они с матерью обе – женщины. До сих пор ей ничего подобного даже в голову не приходило, до вчерашнего вечера она никогда об этом не думала. Мама и ее маленькая Салка были единым целым и всегда должны были защищать и охранять друг друга от всякого зла, как правая рука защищает левую. Она проснулась и стала искать мать, чтобы положить голову к ней на грудь, но мать исчезла. Девочка приподнялась на локте и ощупала постель. Постель была пуста. Мать ушла. Несколько мгновений девочка изумленно смотрела в темноту, ее губы уже приготовились произнести привычное «мама, мама», но это чужое слово не слетело с ее уст. И, может быть, к лучшему. Кто отзовется на этот зов, если бросить его со страху в темноту? Никто. Такие слова находят отзвук лишь в самом себе. Салка поняла, что ей не вернуть мать из темноты ночи, которая срывает с лица лживую маску, разоблачает целомудрие, существующее лишь в воображении, превращает набожность в пустые слова. Девочка жила в плену счастливого заблуждения, будто вот эта самая женщина с ее лицом, движениями, манерой говорить и поступками – ее мать и только ее мать. Но сейчас девочка стала припоминать, что и там, на Севере, случалось, что мать исчезала на целую ночь. Девочка спросонок обнаруживала ее отсутствие, но она не обладала достаточной фантазией, чтобы понять смысл этих исчезновений. Теперь девочке стало ясно, что ее мать не была только мамой маленькой Салки, что она жила своей собственной жизнью по ночам, когда Салка Валка засыпала, жизнью, о которой девочка не имела ни малейшего представления. Да она вовсе и не знала женщину по имени Сигурлина Йоунсдоттир. Она знала всего лишь свою мать, а ее мать не была похожа на женщину, которую звали Сигурлина Йоунсдоттир. «Мама» – это только маска, которую надевала на себя Сигурлина Йоунсдоттир, когда знала, что Салка Валка не спит, и тотчас же снимала, когда считала, что Салка Валка уснула, или когда ее не было поблизости. Для других людей, да и в своем собственном представлении она была далеко не только матерью Салки Валки. Женщины надевают такую маску ради детей, сами же они в ней мало нуждаются. Как могла она вообразить, что знает эту взрослую женщину, которая еще вечером лежала с нею в постели и молилась богу, а потом среди ночи ускользнула в мрак и темноту, чтобы жить своей собственной жизнью. Стать взрослым – это значит обнаружить, что у тебя нет матери, и одиноко просыпаться в постели среди ночи. Может быть, никто не имеет матери? Может быть, у человека вообще никого нет, кроме самого себя?

Девочка беззвучно двигала губами, не осмеливаясь произнести дорогое имя, которое бессознательно рождается на устах младенца, когда он сосет грудь. Этой ночью она лишилась матери. Где-то в темноте ночи была женщина по имени Сигурлина Йоунсдоттир, но она не была ей матерью.

Глава 8

О хорошей погоде, казалось, и не слыхали в этих местах. Создатель там, на небесах, постоянно что-нибудь придумывал. После мороза и снега он посылал ветер, который сметал весь снег в сугробы, а затем вдруг наступала оттепель, круша сугробы, над которыми ветер столько трудился. И все же, видимо, излюбленной погодой создателя был дождь. В дождливые дни воздух наполнялся самыми разнообразными запахами: запахом морских водорослей, выброшенной на берег рыбы, тресковых голов и внутренностей, рыбьего жира, смолы, нечистот и всяких отбросов. По крайней мере с полсотни ручьев обрушивались с окрестных гор на рыбацкие огороды, затопляя их и образуя целые озера, а порой и перехлестывая через земляную изгородь самыми настоящими водопадами. Бывало, что вода вторгалась в дома, затопляла погреба и даже кухни. Дети простужались, схватывали воспаление легких, умирали. Улицы были покрыты толстым слоем талого снега, льда и грязи. Днем редко кого можно было увидеть на дороге, разве пробежит кто-нибудь из ребят, плохо обутый и с посиневшим носом. Изредка пройдет женщина в лавку, пробежит трусцой заморенная лошаденка, по брюхо забрызганная грязью, и над всем этим серая громада туч ползет по небу или, разорванная в клочья, сердито кружит между вершинами гор. А когда наконец весь снег превращался в воду и ничего не оставалось, кроме зловонья и грязи, опускался холодный серый туман. Наступала гололедица. И никогда нельзя было угадать, что пошлет нам господь завтра. Иной вечер погода вдруг прояснялась, мороз крепчал, звезды сияли в синем небе, всходила луна, если ей было положено по календарю. В такие вечера создатель, должно быть, предавался созерцанию. Но на другой день снова поднималась метель, снег сыпал весь день, не переставая, и на следующий день тоже, затем ударял мороз, налетал ветер, нагромождая целые горы снега. Все начиналось сначала. Творец мог повторять все это до бесконечности. Подумать только! Неужели ему это доставляет удовольствие?

Жизнь в поселке вполне соответствовала этой нелепой погоде. Его обитатели крутились с утра до вечера в трудах и заботах, бессмысленно топчась на одном месте. Вся их жизнь заключалась в том, чтобы ходить в море и ловить глупую рыбу, когда позволяла погода, потрошить ее, солить и запасать на лето. И результат их бесконечной борьбы с прихотями погоды был неизменно один – все проваливалось как в бездну. Работал ли рыбак на паях или за определенную плату – все поглощал счет у Йохана Богесена. Здесь, в поселке, никогда не видели наличных денег. «Счет у Йохана Богесена» был для местных жителей такой же привычной абстракцией, как явление Христа или искупление грехов. Правда, счет у Богесена давал более реальные и ощутимые результаты, чем, например, причастие или молитва. Счет означал кредит в годы плохого улова, уверенность, что даже в те времена, когда худо идет торговля, можно получить деготь, толь, изюм, пряности, сласти, а также раскрашенное жестяное ведерко в подарок детям на рождество. И, наконец, этот счет давал человеку уверенность, что, когда он умрет, его не придется хоронить на средства прихода – это считалось в поселке величайшим позором и несчастьем, какие только могут постигнуть человека. И, наоборот, возможность оплатить свои похороны была свидетельством безупречной добродетели как при жизни, так и после смерти.

Едва только равнодушное утро открыло свои холодные глаза над поселком, где люди жили, не имея ни гроша, как Салку Валку, обутую в разбитые башмаки из воловьей кожи, в носки которых она напихала сена, послали разносить молоко. С пятью маленькими бидонами – три висели у нее на груди, два на спине – она отправилась доставлять молоко в пять бедняцких хижин. В лавке у Богесена молоко записывалось в дебет продающего и в кредит покупающего – так осуществлялась здесь торговля. Любая торговая операция, даже если речь шла о таком ценном приобретении, как иголка, проходила через лавку Богесена. Сумма в размере, например, пяти эйриров списывалась со счета Петера и зачислялась на счет Поля. Благодаря этой замечательной бухгалтерии все жители Осейри у Аксларфьорда оказывались участниками коммерческой сделки. Все операции совершались при помощи неуловимых цифр, ко всем реальным ценностям имел ключ только Йохан Богесен.

Вначале в рыбачьих хижинах дочку Сигурлины встречали недоверчиво. Здесь, в поселке, вообще относились враждебно к людям, не имеющим своего угла. Девочка у порога ожидала, пока хозяйка перельет молоко в свой бидон. В одном только доме бедная старуха, случалось, совала ей в рот кусочек жженого сахара – роскошное угощение, в особенности, если во рту постоянно ощущаешь привкус тресковой печени. Но постепенно женщины стали проявлять больше любопытства к Салке Валке и ее матери. Девочку зазывали в дом, угощали кофе, она с восторгом принимала все, что ей предлагали, в особенности галеты, и она рассказывала обо всем, главным образом о матери и об этом противном дядьке с обожженным затылком, рассказала даже о том, что она больше не спит с матерью, а перебралась наверх, к старикам, и что нет никакого сомнения в том, что ее мать и Стейнтор помолвлены. Сообщила она также о том, что ее мать каждый вечер посещает Армию спасения и что, наверное, она скоро станет там главной, а также, что она очень легко заучивает новые псалмы. Однако девочка вскоре заметила, что, как ни восхваляла она добродетели матери, ее благочестивое усердие, ее певческое искусство, люди без особого доверия воспринимали сообщение о помолвке матери со Стейнтором. Все чаще и чаще мальчишки подстерегали Салку Валку за углом и, когда она приближалась, швыряли в нее снежки, а то и комья грязи, выкрикивая грубые, оскорбительные слова по адресу ее матери. Девочке стало казаться, что поселок кишмя кишит этими злыми, отвратительными мальчишками. Их появления можно было ожидать каждую минуту. Их снаряды летели из-за каждого угла, из любого проулка, из-за насыпи или с берега. Девочка останавливалась посреди улицы со своими бидонами и, прислушавшись, откуда несутся выкрики, бросала вызов;

– А ну-ка, вы, трусы, выходите, я всех вас поколочу, сколько бы вас там ни было.

И пока она стояла, выжидая, ни один мальчишка не рисковал высунуть нос. Но стоило ей повернуться и тронуться в путь – все начиналось сначала. Они старались пуще прежнего.

– Посмотрите, какая уродина, – кричали ей вслед, – худая как щепка.

– У тебя мать шлюха!

И девочка останавливалась, как пригвожденная, готовая расплакаться от стыда и гнева, бессильная отразить атаку.

Каждый день приносил маленькой беззащитной молочнице новые унижения. В конце концов лицо ее приняло выражение затравленной овцы, за которой гонится свора собак. «Господи, помоги мне поймать их!» – твердила она, Ей казалось, что она способна разорвать их в клочья, переломать все кости по крайней мере шестерым паршивцам, а потом плюнуть им в лицо. Но мальчишки прятались от нее, как прячутся от разъяренного быка, они боялись встретиться с ней один на один. Когда же их собиралось много, они выстраивались вдоль дороги плечом к плечу и разглядывали ее со смешанным чувством презрения и любопытства. А только она минует их, вслед ей снова летят ругательства. В ответ она могла только выкрикивать бессвязные проклятия и жалкие угрозы. Придя домой, девочка не могла слова вымолвить, ее душили невыплаканные слезы, обида сжимала горло. Она убегала в овчарню, забивалась в угол и давала наконец волю слезам. Овцы сбивались к противоположной стене хлева и смотрели, как она плачет, сидя на кормушке, и как слезы катятся ей на руки. Иногда самой умной из овец вдруг приходило в голову, что девочка принесла им поесть, она подходила к Салке Валке, останавливалась и, подняв уши, смотрела на нее некоторое время, затем ударяла копытцем в пол: ну, давай же, мол, что ты там принесла! Но, подойдя совсем близко, она убеждалась, что руки у Салки Валки соленые. Девочка гнала овцу прочь.

Больше всего мучила девочку бессмысленная несправедливость людей, старающихся ранить без всякого повода и непременно в самое больное место, чтобы насладиться мучениями беззащитного существа. Быть может, все, что они говорят, и правда, думала Салка Валка, может, я и вправду некрасива и глупа и мать у меня шлюха. Она, собственно, не вполне понимала значение этого слова. По тому, как его произносили, она догадывалась, что это хуже, чем вор или убийца. Но не столько свое собственное ничтожество и дурная репутация матери угнетали Салку Валку, сколько беззащитность перед лицом злого мира, сознание, что мальчишки всемогущи в этом поселке и что против их злобы у нее нет оружия. Слезы были ее единственным грустным утешением. Нет, она не просто противная, как бывает противна бездомная дворняга на взгляд хорошо откормленной собаки, у которой есть хозяева; стоит только посмотреться в зеркальце, висевшее у матери на стенке, чтобы убедиться, какой она урод. Как могло прийти в голову богу создать ее такой жалкой и некрасивой? Он же такой щедрый, всесильный, неужели ему трудно наделить красотой всех появляющихся на свет? Одета она была в старую, потрепанную, слишком длинную юбку, которую дала ей старуха Стейнун, чулки были из грубой коричневой шерсти, штопаные-перештопаные, они то и дело сползали в башмаки. Мужская куртка была слишком широка и рукава длинны, зато, когда была необходимость, можно было засунуть руки в рукава и обходиться без варежек. На голове она никогда ничего не носила. Ее светлые волосы были заплетены в две трогательные косички.

Поселок считался самым зажиточным в округе. Здесь никто не голодал, и Салку в Марарбуде хорошо кормили. Еду ее составляли главным образом рыбные продукты: свежая рыба, икра, рыбья печень, потроха и рыбий жир. Ну, и крепкий кофе с поджаристыми лепешками, которые старая Стейнун, не скупясь, мазала маргарином. За два месяца Салка Валка просто расцвела. Она выросла, щеки ее порозовели, в глазах появился блеск. Ее пухлые приоткрытые губы почти всегда были влажны, кожа стала мягкой, будто смазанная жиром. Каждый субботний вечер она мылась. Временами она задумывалась, устремив взгляд куда-то вдаль. Она начинала размышлять над человеческой жизнью, сравнивать, взвешивать различные явления, пытаясь определить, какое же место занимает она в окружающем мире. В такие моменты глаза ее были чисты, как свежая ключевая вода в долине. Но когда Салка начинала задумываться над той стороной нашего существования, которую многие называют реальной действительностью, в глазах ее можно было прочесть тревожные вопросы, живой интерес, почти мучительное любопытство. Две особенности отличали Салку Валку от других детей: низкий, почти мужской голос и бессознательная игра лица, когда она пыталась разгадать загадку существования. Глядя, как хорошо развита девочка, люди в поселке заключили, что ей пора конфирмироваться, но вскоре по поселку разнеслось, что она не умеет ни читать, ни писать, и все единодушно решили, что она дурочка.

И тут на сцене появился учитель.

Это был сухопарый мужчина лет пятидесяти, с седеющими усами, кончики которых спускались по уголкам рта, с большим кадыком, почтенный и важный. Он никогда не снимал очков в заржавелой оправе. Он вызвал к себе Салку Валку, и она предстала перед ним в своей мужской куртке и истрепанной юбке; с башмаков у нее сыпался сырой песок – она пришла прямо с берега, откуда загоняла овец домой, так как начинался прилив. Он посмотрел на нее серьезно и сурово, как судебный следователь, находился при исполнении своих священных обязанностей. Ему предстояло решить, действительно ли глупа эта девочка, неожиданно появившаяся в их поселке. Сюда же вызвали и мать Салки Валки, чтобы ответить на некоторые вопросы, касающиеся дочери. Учитель спросил, сколько девочке лет, и был немало удивлен, узнав, что ей всего лишь одиннадцать.

– Почему вы, приехав сюда, не послали ее в школу, как положено?

– Как-то не подумала об этом, – ответила мать.

– А что она умеет?

– Не так уж много.

– Вы можете идти, – сказал учитель. И, обратившись к девочке, спросил – Читать умеешь?

– Нет, – ответила Салка своим глубоким низким голосом.

– А буквы ты знаешь?

– Нет. Только те, что напечатаны на переплете библии.

– А что это за буквы, как они называются?

– Не знаю. Знаю только, что это буквы.

– Знаешь какие-нибудь исландские стихи?

Девочка стала вспоминать, но ничего не могла придумать, кроме песенки «Эйнига менига сукана дю», которой ее научили дети на Севере. Она уже хотела было прочитать ее вслух, но вдруг подумала, что, верно, учитель не это называет исландскими стихами, и ответила:

– Нет, никаких не знаю.

– А теперь подумай хорошенько, дитя мое, – может быть, ты знаешь какую-нибудь молитву или псалом?

Девочка вспомнила о новой песне Армии спасения, ее по утрам напевала мать, хозяйничая на кухне. Она, кажется, начинается так: «Иисусе, отгони от меня все мои грехи». А может быть, так: «Иисусе, возьми все мои грехи». Она никак не могла припомнить точно слова. Как странно, что она забыла их!

– Ну что ж, – сказал учитель. – Ни одного исландского стихотворения, ни одного псалма, ни одной молитвы. Хорошо. А ну-ка, скажи мне, слышала ли ты когда-нибудь о Хадльгримуре Пьетурссоне?[3]3
  Хадльгримур Пьетурссон (1614–1674) – исландский поэт.


[Закрыть]

– Да.

– Что ты можешь рассказать о нем?

– Недавно толстуха Тода что-то говорила о нем в Армии спасения.

– Тода?

– Да…

– А что ты можешь рассказать о Йоуне Сигурссоне?[4]4
  Йоун Сигурссон (1811–1879) – деятель национально-освободительного движения в Исландии.


[Закрыть]

– Он работает на лодке «Лео».

– Гм… Ну а кто был первым поселенцем Исландии?

– О нем я ничего не слыхала. Может быть, это тот норвежец, который заимел на Севере консервный завод?

– Кто председатель Совета министров нашей страны?

– А что значит председатель совета?

– Тот, кто управляет всей Исландией.

– Никто не смеет управлять мною, – решительно заявила девочка, тряхнув косичками и сверкнув глазами.

Учитель удивленно посмотрел на нее и покачал головой.

– А ну, скажи мне, кто самые знатные люди в Исландии?

После довольно долгих размышлений девочка ответила:

– Купец. И спаситель.

– Так, так, – произнес учитель подавленно. Убедившись, что девочка успела познакомиться с местной жизнью, он решил выведать у нее, кто из поэтов пользуется наибольшей славой в поселке. Дело в том, что учитель сам был замечательным поэтом. Время от времени его стихи печатались даже в столичных газетах. Он надеялся когда-нибудь выпустить большой сборник своих стихов, если удастся, откладывая в течение пяти лет из своего жалованья, накопить достаточно денег.