Текст книги "Салка Валка"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 32 страниц)

– Могу я предложить вам чашечку кофе, пастор? – спросила старая Стейнун и, не видя конца речам его, добавила: – Уж если наш почтенный пастор говорит что-нибудь, то это всегда добрые и разумные слова.

– Ну, что же ты мне ответишь, мой дорогой Стейнтор? – спросил пастор. – Согласимся ли мы на священный брак и забудем о прошлом или же мы откажемся от всего и пусть нас рассудят бог и люди?

– Если тебе все это нажужжала Сигурлина, то пусть она сама и ответит. Что же касается бога, то я никогда не предъявлял ему никаких требований и не вижу причин, чтобы он предъявлял их мне. Тебе же я, пастор, скажу – ты всегда был и остался смертельно скучным болтуном; пожалуй, другого такого я еще не встречал в своей жизни.

На этом они расстались.

Глава 21

Приближалась страстная неделя.

В субботу с Юга прибыл почтовый пароход, и когда Салка Валка вернулась из школы, в кухне на столе ее ждало письмо. Настоящее письмо, такое, какие получает Йохан Богесен, в голубом конверте, и адрес выведен по всем правилам, с росчерком и завитушками. «Фрекен Сальвор В. Йоунсдоттир. Марарбуд. Осейри у Аксларфьорда», – стояло на конверте. На марке был изображен король, только незадачливый почтмейстер умудрился прямо на нос ему поставить черное пятно. Как зарделась девочка, как радостно забилось ее сердце – первый раз в жизни она держит в руках запечатанный конверт, присланный из-за границы на ее имя! Она долго рассматривала его, поворачивала во все стороны, не решаясь вскрыть.

Внутри конверта оказалась фотография величиной с открытку. На ней был юноша с правильным, продолговатым лицом, хорошо очерченными губами и выразительным взглядом красивых глаз, которые, вероятно от сознания, что находятся перед объективом, стали еще выразительнее и мечтательнее. Воротничок сорочки был почти такой же отутюженный, как у учителей, священников и заграничных дельцов, чьи фотографии время от времени появляются в столичных газетах. Снят юноша был на фоне летающих птичек. На обороте было написано таким же красивым, грамотным почерком, что и на конверте:

«Школа, 15 марта. Дорогая Салка, я должен был бы написать тебе уже давно. Учусь я хорошо, весной буду сдавать экзамены. Я твердо решил, что бы ни говорили люди и что бы ни случилось, стать большим человеком, возможно, я приеду в Осейри и увижу тебя. Ты, наверное, выросла и стала совсем большая. Как ты выглядишь? Ты по-прежнему носишь брюки? Я тебя не забыл, хоть здесь много девочек. У тебя не изменился голос, он все такой же низкий? К сожалению, нет больше места. Сердечный привет. Преданный тебе Арнальдур Бьернссон».

Девочка читала и перечитывала письмо, но у нес так сильно билось сердце, что, только прочитав его в пятый раз, она поняла содержание. Наконец, Салка осознала, что она молодая особа, у которой есть имя, адрес, свое место во вселенной, и она получила письмо от молодого человека. «Подумать только! Слыхано ли что-нибудь подобное?» – спрашивала она себя.

Ей казалось, что прошла уже целая вечность с тех пор, как поросла травой тропинка, ведущая в Коф, с тех нор, как Арнальдур канул в неизвестность, не оставив после себя ничего, кроме медальона. Этот медальон она до сих пор носит на шее, хотя открывает редко. Ей трудно поверить, что тот ребенок на фотографии – Арнальдур. По правде говоря, она его совершенно забыла, как забывает только детство. Волны детских воспоминаний расходятся большими кругами и возвращаются к берегу только тогда, когда человек состарится. И вот сейчас, когда она его совсем забыла, неожиданно приходит новая фотография, такая же неправдоподобная, как и первая, хранящаяся у нее на груди. Возможно ли, чтобы этот способный, красивый, с виду такой образованный юноша и был тот самый Арнальдур, который учил ее читать и в те дни был ничуть не лучше ее, ходил в заплатанных штанах и дырявых башмаках, рассказывал ей странные истории и поверял ей еще более странные мечты? Самое удивительное, что такой юноша помнит ее, неприметную девчонку из заброшенного рыбачьего поселка, выросшую без отца, да и без матери, если хорошенько разобраться. Что она ответит ему? Его вопросы застали ее врасплох. Вправду ли она выросла и стала большой? На такой вопрос трудно ответить. Во всяком случае, весной она уже будет конфирмоваться. Последнее время с ней действительно что-то неладное творится. Мальчишки по-прежнему дразнили ее «маленькая женщина». Хорошо, что они всего не знают о ней. Не дай бог людям станет известно, что происходит с ее душой и телом. Боже! Даже подумать страшно. Арнальдуру она должна, конечно, ответить на все вопросы без утайки. Она придумала, что она напишет ему: «Да, Арнальдур, я действительно становлюсь взрослой. Во всяком случае, я больше не понимаю себя, как бывало прежде, когда я была маленькая. Мне кажется, я стала какая-то странная». Щеки у девочки разгорелись, а сердце пело в груди, как птица. Нет, ей нужно выйти на воздух, тут, в помещении, потолок слишком низок, а ее радость нуждалась в просторе, в звездном небе… Пробило девять часов. Стейнун возилась в кухне. Пробегая мимо старухи, девочка обняла ее, поцеловала и сказала, что сегодня она любит всех и все. Письмо она спрятала на груди под блузкой и чувствовала себя легкой-легкой. Еще немного – и она полетит. Девочка, приплясывая, побежала на выгон. Покружив там, она помчалась в поселок, по главной улице, вдоль моря, мимо лавки. Она решила позвать подружку, чтобы вместе пройтись по улицам, – она полюбила ходить вечерами по поселку и наблюдать за людьми – кто с кем гуляет, кто с кем пошел на собрание в Армию, кто с кем потом вышел.

Проходя мимо бараков Армии спасения, она услышала удивительное пение. Это спасенные старались вознести свои души на небеса хором и соло под аккомпанемент гитары, трубы и барабана. Она остановилась в раздумье, войти ей или нет. Но потом решила, что девочке ее возраста не следует одной показываться в Армии. Чего доброго, парни подымут насмех. Но, наверное, не будет ничего дурного, если она послушает чудесное пение и хорошую музыку через окошко. Нужно только подобраться к дому с задней стороны, там, куда выходят окна залы.

Окна находились почти вровень с землей и были открыты. Девочка легко нашла себе удобное местечко. На эстраде стояли музыканты, капитан пел соло радостно, умиленно. На нем были красные эполеты, руки он держал скрещенными на груди, а лицо обратил к престолу агнца.

 
Любовь господня велика,
Она течет вперед, вперед.
Не иссякает та река,
Она течет вперед, вперед.
 

 
И с каждой новою волной
Благословенье дарит вновь.
Вселенной сила – та любовь,
Она течет вперед, вперед.
 

Вот к нему присоединился хор. Девочка увидела свою мать. Лицо у нее было радостное, сияющее, торжественное.

 
Она течет вперед, вперед,
Любовь господня, как река,
Необозрима, глубока,
Она течет вперед, вперед.
 

Затем пение стихло. На некоторое время единство душ нарушилось. Слушатели задвигались на местах. Переполненные до края любовью, они улыбались, и, кто как умел, выражали свои чувства. Одни сморкались, другие отплевывались, женщины оправляли и разглаживали юбки и платья на коленях. Пришло время следующему оратору поведать об очередном чуде, совершенном святым духом в этих местах. Офицеры чинно заняли свои места на эстраде. И такие у них были умиленные лица, что казалось, с них вот-вот потечет елей. Кто же это, однако, прошел вперед и поднял свой лик к престолу агнца? Не кто иной, как Сигурлина, мать Салки Валки! Девочка решила еще немного постоять. Давно она не слышала выступлений своей матери.

– Во имя отца, сына и святого духа, аминь, – начала женщина.

Лицо ее приняло странное, просветленное выражение; наверное, такое выражение будет у всех нас перед судным днем, а может, даже еще просветленней. И она начала говорить, словно читала катехизис детям, вдруг ставшим взрослыми. Бедная женщина вознеслась над действительностью и воспарила в иные, высшие сферы, ничего общего не имеющие с ее повседневной жизнью и окружением. Это производило такое впечатление, как если бы человек, оказавшись голым на Северном полюсе, красноречиво и убедительно стал доказывать, что у него на счету в лавке Йохана Богесена имеется пятьсот крон. Какая от них польза? Женщина говорила, совершенно позабыв реальную жизнь. Она заявила, что озарена сейчас святым божьим светом, так как узнала путь господень к спасению душ человеческих. Она сказала, что сердце ее разрывается на части от стыда за тот грех, на который толкнул ее сатана. И в то же время душа ее ликует и поет радостный победный гимн, потому что святая кровь Иисуса дала ей искупление. Она убедилась, что имеет право называться дочерью господа, потому что бог никогда не отвращает лица своего от тех, кто приходит к нему с покаянием.

– Денно и нощно, – говорила она, – в течение многих лет я просила Иисуса вернуть моего возлюбленного, тысячи раз я повторяла слова из священного писания: «Верую, господи, помоги моему неверию». Мой любимый Иисус, говорила я, я знаю, ты охраняешь мою жизнь, ты заботишься обо мне, хотя у меня нет нигде своего счета, потому что, как ты сам сказал, ты отец всех несчастных, обездоленных и покинутых. Ты утес спасения, и хотя я не видела ничего хорошего ни от одного человеческого существа, но я живу и умру с верой, что ты исполнишь свой обет перед твоей неприметной ученицей и не покинешь меня до конца дней моих. Что представляет собой бедная, раздетая и разутая женщина, которая никогда не имела счета у Йохана Богесена, без твоей милости, Иисус? Что бы мы, бедняки, делали без тебя, о Иисус? Что бы мы представляли собой в бушующем океане жизни, о Иисус? Твоя любовь, твоя милость, твоя доброта охраняют нас, всех бедных, которых обходит жизнь, о Иисус. Наш, всецело наш Иисус. Аллилуйя!

И наконец Иисус услышал ее молитвы. Он никогда не остается глух и нем к молитвам обездоленных и несчастных, которые проливают столько слез и, хотя нигде не имеют счета, готовы принести ему в жертву свое истерзанное сердце. Он вернул ей Стейнтора. Он не только вернул его домой, но наставил его на путь истинный, смягчил его сердце, заставил бросить пить и послал ему чудесный поэтический дар. Недавно капитану удалось договориться с судьей, и он получил разрешение устроить свадьбу по всем правилам Армии спасения. Она состоится через несколько дней во имя Иисуса, истинной, праведной виноградной лозы. Это он соединяет своих детей в любви, чтобы спасти их души и чтобы они принадлежали только ему! Да, да, да.

– А сейчас я молю бога о самом главном – да обратит он сердце Стейнтора к Иисусу. Я прошу всех собравшихся помолиться и попросить бога об этом же. Я горячо молила моего славного спасителя, я полюбила их обоих в этом же доме, в один и тот же вечер. Помолимся же все за воссоединение Стейнтора с богом!

– Ты – мой Иисус, мой спаситель, моя защита, моя надежда. С этой минуты и на веки веков ты – чистая виноградная лоза, вечная виноградная лоза, которая дает соки и силу всем ветвям, сросшимся с тобой на веки веков. Никогда, никогда я не отрекусь от тебя, потому что я срослась с тобой. Да, да, да. Аллилуйя!

– Благодарность и хвала богу, аллилуйя! – возгласил капитан, и к нему присоединились все остальные. Они встали с мест и с воодушевлением запели.

Пение почему-то не доставляло девочке больше удовольствия, и она пошла прочь. На улице кто-то догнал ее. Рядом с нею в зыбких вечерних сумерках оказался Стейнтор.

– Не могу понять, что стряслось с тобой, – сказал он.

– Что? Что тебе нужно от меня? Только что моя мама в Армии объявила о свадьбе с тобой и молила за тебя бога. Твое имя она произносила рядом с именем Иисуса. Иди к ней, оставь меня в покое.

– Скажи, ты стала лучше обо мне думать с тех как я решил жениться на ней? Может быть, ты хочешь чтобы я еще что-нибудь сделал?

– А какое тебе дело до того, чего я хочу? Какое тебе дело до меня, осел? Ты перед ней старайся быть человеком, а не передо мной.

– Салка, я ни с кем не могу вести себя как человек до тех пор, пока не стану им в твоих глазах. Ты велела мне жениться на ней, я согласился и сказал этому дураку пастору, что так тому и быть, пропади все пропадом! И все лишь для того, чтобы ты была довольна.

– Пропади все пропадом?! Стыдился бы!

– Может быть, ты хочешь, чтобы я сел в тюрьму? Я согласен на все, что ты только захочешь.

– Не хочу я с тобой разговаривать, оставь меня в покое.

Однако девочка не убежала, она продолжала идти рядом с ним, огрызаясь на каждое его слово.

– Салка, – вновь заговорил Стейнтор. – Разве ты не обратила внимания на то, что я уже не тот, каким был прежде? Разве ты не заметила, что я стал немного возвышеннее?

– Возвышеннее? Ты?

– Когда я был маленький, все говорили, что я смышленый, а в восемнадцать лет я уже мог не хуже других здесь в поселке слагать стихи. Недавно я сочинил стихотворение – могу поручиться, оно не хуже стихов наших лучших поэтов – шорника или Сигурда из Уторбрекка. Я почти уверен, что оно лучше стихов самого учителя. Ты как-то назвала поэму, сочиненную для твоей матери, ерундой. Над ней я немного работал, но я сочинил другую, значительно лучшую, ее я посвятил тебе. Послушай, я прочту тебе.

– Не твое дело посвящать мне стихи, – сказала Салка.

– Сальвор, если ты будешь презирать меня, я не женюсь на твоей матери, Я лучше добровольно пойду в тюрьму.

– Ты совсем не думаешь о маме, ты никогда не заботился о ней. Есть ли еще такие негодяи на свете, как ты?

Они направились к дому, Стейнтор ничего не ответил на это обвинение.

– Ну что ты идешь за мной? – неожиданно крикнула девочка и остановилась. – Что, я уж не могу идти, куда мне вздумается? Зачем ты плетешься за мной по пятам?

Стейнтор несколько минут всматривался в темноте в лицо девочки.

– Салка, – произнес он наконец проникновенно – раньше она никогда не замечала в его голосе таких нот. – Я слышал, ты сегодня сказала, что ты любишь все и всех…

– Поэтому ты и решил преследовать меня?

– Не называй это преследованием. Я только хочу узнать, правду ли ты говорила. Я думал, если ты любишь всех и все, то, возможно, ты разрешишь мне идти рядом с тобой по одной улице, быть может, даже согласишься выслушать мою поэму. Кроме того, я хотел бы еще кое-что сказать тебе, Салка… С тех пор как я вернулся из-за границы, я ношу в кармане подарок для тебя, я хранил его все это время, я пронес его через все мои скитания по морям, но у меня не хватило духа вручить его тебе. Ты же знаешь, я могу уйти в море и утонуть в любое время. Это, конечно, неважно. Я только хочу передать тебе подарок, пока я жив, хотя разве мое прозябание назовешь жизнью, Салка? Если ты разрешишь мне отдать тебе этот подарок, я по крайней мере умру спокойно. Я не могу себе представить ничего более ужасного, чем утонуть, не успев вручить тебе подарок. В ином случае утонуть в море – не такая уж плохая смерть.

– Я считаю, что ты должен дарить подарки моей матери, – резко ответила девочка, хотя ее разбирало любопытство, что за подарок собирается вручить ей Стейнтор.

– Сальвор, когда вы не вместе, то я забываю, что она твоя мать и что она имеет ко мне какое-то отношение. Если я женюсь на твоей матери и стану твоим отчимом, я буду работать ради вас обеих, вам ведь никогда не жилось хорошо. Я позабочусь о том, чтобы тебе ничего но приходилось делать, кроме того, что тебе самой захочется, чтобы ты стала красивее всех девушек в поселке. А ты можешь такою стать. Ты и сейчас в тысячу раз лучше Аугусты Богесен.

– Пожалуйста, не сравнивай меня с ней.

Но Стейнтор продолжал:

– Если мне не суждено сделать тебя счастливой, я отправлюсь прямо в тюрьму. Подожди, не убегай, а не то я сейчас перережу себе горло и отправлюсь на тот свет ко всем чертям. Не уходи, пока я не отдам тебе эту вещичку. Она блестит в темноте. Она стоила мне восемнадцать месяцев тяжкой работы в разных морях – в холоде голоде, вони, дыму. Клянусь жизнью, порой жара в кочегарке доходила до пятидесяти градусов. Я был среди воров, собравшихся почти со всего света, убийц, обманщиков беглых преступников, бродяг, чернокожих. И всегда, во время самой тяжкой работы, среди самых отъявленных негодяев, покрытый сажей, угольной пылью, грязью голый, обожженный, избитый, обезумевший, усталый бездомный, оторванный от своей родины, родного языка, заброшенный, одинокий и с нечистой совестью, я думал о тебе. Если бы я, обессилев, свалился и умер, они бросили бы меня в топку, и никто не вспомнил бы обо мне, никто не горевал бы – ни люди, ни бог, ни дьявол. Прежде всего в моих мыслях была ты, потом мальчик и твоя мать. Но ты занимала главное место. Ты, которую я оскорбил, девочка с глубоким, удивительным голосом и с женской загадочностью в детских глазах, непонятная, как сама жизнь. Клянусь тебе, вся моя жизнь превратилась в сплошной крик, мольбу о прощении, хотя в твоих глазах я по-прежнему до сегодняшнего дня остался презренным негодяем. Ты стала гнать меня с дороги, когда я подошел к тебе, едва сдерживая рыдания. И это после всего, что я перенес. Послушай, через неделю я женюсь на твоей матери. Никогда в жизни, никогда я не прикоснусь к тебе даже мизинцем, если ты только простишь меня и будешь считать человеком, выслушаешь мою поэму и примешь от меня эту маленькую вещичку. Пошли скорее!

Лихорадочный поток слов, страстное, прерывистое дыхание смутили девочку, лишили ее привычной способности трезво оценивать действительность. Так человек неожиданно оказывается словно парализованным перед разбушевавшейся стихией. С каждым шагом страсть Стейнтора возрастала; казалось, в его просоленных венах бушевало неистовое пламя. Они уже не шли, а бежали. Он обхватил ее за талию, чтобы поддержать, помочь ей, ускорить ее бег, поддержать в случае падения. Салка задыхалась, ей не хватало воздуха. Угрызения совести и удивительная, тяжелая судьба человека, жизнь которого она держала в своих еще детских руках, перевернули ей душу. Она уже не понимала, что происходит, она только чувствовала в своей крови всеобъемлющий страх, какой бывает, когда человек остается один на один с непонятной ему вселенной. Неожиданно они оказались во дворе перед овчарней. Стейнтор выдернул гвоздь из скобы, распахнул дверь, втолкнул девочку в овчарню и закрыл за собой дверь. Овцы в испуге вскочили на ноги и сбились в кучу в дальнем углу. Стейнтор толкнул девочку вперед, перед собой – а может быть, он нес ее на руках? – и бросил па кучу душистого сена, приготовленного для утреннего корма. Он сел рядом с нею и начал читать свои стихи. Он не соблюдал пауз между строками, но это ничего не значило. Салка все равно не понимала ни единого слова. Она только слушала его голос, его дыхание, могучее, как всколыхнувшаяся бездна, ей казалось, что она сидит у края этой бездны, откуда горы, и небо, и морские волны, и человеческие судьбы кажутся одинаково туманно-загадочными. Салка дрожала с головы до ног, зубы выбивали дробь, в висках стучали молоточки, она готова была потерять сознание.

– Посмотри, – сказал он откуда-то из темноты и, схватив ее руку, холодную, влажную, поднес к ее глазам какой-то блестящий предмет. – Он сверкает даже во тьме, даже когда на него не падает свет. Этот блеск излучают страдания несчастного матроса на протяжении долгих восемнадцати месяцев, когда, напрягая последние силы у гигантских топок больших пароходов, болтаясь по чужим морям и океанам, он надеялся добиться прощения от человеческой души, перед которой трепетал и которую ценил больше всего на свете. Сейчас я надену его тебе на палец, я жил в ожидании этого момента.

Но когда Салка почувствовала его руку, шарящую по ее телу и задержавшуюся на груди, она очнулась и осознала, что ей грозит.

– Господи, спаси меня, – закричала она срывающимся голосом. – Стейнтор, ты разве не знаешь, что мне только четырнадцать лет и я никогда не делала этого раньше? Что, если мама узнает?

В этот момент около овчарни послышались чьи-то шаги. Овцы опять испуганно заметались. Салка Валка в ужасе закричала и, отбросив его руку, вскочила на ноги. В одно мгновение она была уже у выхода и со всего размаха влетела в чьи-то объятия. Несмотря на темноту, она поняла, кто это был. Они не проронили ни единого слова. У двери девочка остановилась и со слезами в голосе крикнула: – Мама, клянусь тебе всемогущим богом, ничего не было…

Казалось, слова застревали у нее в горле и вместо них вырывались какие-то бессвязные восклицания. Нет сомнения, они звучали как ложь, и никто лучше Салки не понимал этого. Она повернулась и убежала. Она бежала в горы, громко плача среди сырой, холодной ночи.

Только значительно позже решилась она вернуться домой. Сняв туфли, в одних чулках, она кралась на цыпочках через кухню, как вор или убийца. Салка побоялась войти в комнату матери, где они вместе спали в последнее время. Она пробралась на чердак и бросилась па голые доски своей старой кровати. Только сейчас она вспомнила про письмо с Юга, которое спрятала у себя на груди. Письмо исчезло. Где она могла потерять его – в поселке, в овчарне, во дворе, на склонах гор? Может быть, сейчас ночной ветер носит и кружит его где-нибудь? Раздумывая над этим, она неожиданно заметила блеск в темноте, что-то сверкало у нее на пальце. Боже милостивый, что же это? Да это же кольцо! Она сняла его, осторожно ощупала, повертела во все стороны, любуясь ярким блеском, перемерила на все пальцы, наконец сняла и крепко зажала в руке. К чему ей такое сокровище, купленное ценою жизни ее маленького брата, горькими слезами матери? Куда она спрячет этот преступный предмет от бога, людей и своей совести? Девочка решила вернуть его тому, кто дал ей его, как только выпадет случай остаться с ним наедине. И все-таки это кольцо он отдал ей и никому другому. Раздумывая над этим, она уснула, не раздеваясь, на жестких, холодных досках. Ей приснилось, что она уже взрослая и находится в прекрасном доме среди незнакомых девушек. Она никогда не видела их прежде, они были чужие, наверное с Юга, а дом, в котором они находились, был такой же богатый, как у Богесена, или даже еще богаче. Наверное, это была школа для девушек, только она не могла понять, как она очутилась здесь. Ведь она всегда, всегда была мальчишкой. Вдруг во дворе зашумели. Кто-то вошел и сказал, что явился человек, который может накликать землетрясение или гром. Она надеялась, что человек не войдет в комнату, дверь была крепко заперта. Выглянув в окно, она увидела Арнальдура в воротничке и шляпе. Она застеснялась и хотела спрятаться, чтобы он не увидел ее, – по сравнению с другими девушками она была плохо одета; никогда еще не испытывала она такого тяжелого, унизительного стыда. Но Арнальдур уже прижался лицом к стеклу, ей уже не спрятаться. И он заговорил, обращаясь только к ней. Он не просто говорил. Это был водопад слов, который обрушился на нее, и она, крошечная песчинка, готова была исчезнуть в нем навсегда. Вдруг оконное стекло раскололось на тысячу кусочков, и поток слов хлынул на нее, устремился ей в душу, кровь, жизнь. Лицо Арнальдура было рядом с ней в комнате, но боже мой, как она ошиблась! Перед ней был Стейнтор. Он продолжал говорить и говорить, пока его слова не превратились в отвратительный вой. Этот вой рвался ей в душу, сводил с ума. Девочка испуганно вскочила и свалилась на пол. Это гудел отправляющийся от пристани пароход.

До чего же болело тело от твердых досок! Но делать было нечего, и ей опять пришлось лечь. Она легла и уснула вновь, но не с образом Арнальдура в душе, а со свежей памятью о пылкой страсти Стейнтора в крови.