Текст книги "Салка Валка"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 32 страниц)

Глава 13

Как-то весенним вечером Салка Валка возвращалась из поселка домой. На ней были коричневые брюки И серая фуфайка. На дороге ей повстречался Стейнтор.

– Что это тебе взбрело в голову так вырядиться? – спросил он, имея в виду брюки. – Если тебе нужно платье, почему ты не пришла ко мне? Ты бы получила столько красивых платьев, сколько твоей душе угодно и когда тебе угодно.

– Что ты болтаешь! Ты бы лучше раскошелился и купил платье моей маме. Ты же, осел, разыгрываешь из себя ее жениха.

И девочка хотела пройти мимо.

– Послушай, ты что, не можешь постоять со мной минуту, долговязая? Я только собрался поговорить с тобой, а ты убегаешь, точно тебе соли на хвост насыпали. Раз я обручен с твоей матерью, то ты мне теперь доводишься падчерицей.

– Нет уж, спасибо, никакая я тебе не падчерица. Ты бы постыдился обращаться так с моей мамой. Она днем и ночью молит бога, чтобы ты не был негодяем и подлецом. Это по твоей вине она теперь такая несчастная. А в чем она ходит? У нее нет ни одного приличного платья, кроме того цветастого, что она купила на мои деньги. А ты пьянствуешь и бегаешь за другими да даришь им дорогие наряды. Ты такой противный, что я с удовольствием снесла бы тебе голову.

– Ну и язычок у этой девчонки, вы только послушайте ее!

– Ты другого не заслуживаешь.

– Такое, как у тебя, лицо можно увидеть в зверинце там, за границей.

– Придержи язык.

– Твое лицо соленое, оно пахнет морскими водорослями. Я люблю его.

– Заткнись.

– Но если Йохан Богесен мог дать тебе две кроны, я могу позволить себе дать четыре.

Минуту-две девочка стояла молча перед ним. Ее взгляд только перебегал с монет у него в руке на его глаза. Быть может, эти неистовые глаза выражали какую-то мольбу, какое-то искание, близкое и понятное ей, одинокому, заброшенному существу? Страх перед коварством моря, инстинктивно пробудившийся в душе ребенка, и ненависть ко всему, что лишает уверенности и спокойствия, сейчас, казалось, совсем исчезли. Девочка проворно выхватила обе монеты из его руки. Не сказав ни слова благодарности, она крепко зажала деньги в кулаке и спрятала руку за спину.

– Если бы мне довелось очутиться на чужбине и много лет прожить среди людей, которые говорят на чужом языке и которые не имеют ни малейшего представления о том, кто я, какие горы возвышаются над этим фьордом, или, предположим, я попал бы в бешеный шторм где-нибудь в океане, на другом конце света, или очутился бы в городе, где у людей по-иному приделаны ноги, чем у нас, и глаза глубоко сидят в глазницах, а кожа темная, как у чертей, все равно с величайшей радостью я отдал бы все на свете, только бы узнать, о чем ты думала или что ты чувствовала прошлой зимой, сидя на кухне в Марарбуде, когда я смотрел на тебя. У тебя такое выразительное лицо. Мне невыносимо больно, что в твоей памяти я останусь только пропащим пьяницей, совратившим твою мать.

– Ты сказал маме, что собираешься уезжать? – спросила Салка Валка.

– Я никому не говорил, что собираюсь уезжать. Насколько мне помнится, я и тебе не говорил об этом. Да я и не думаю уезжать. Я только сказал, что если бы уехал и очутился на другом конце света, если бы мне довелось бороздить моря в шторм и непогоду, если бы мне пришлось сразиться с целым вооруженным отрядом в другой части света – понимаешь, – передо мной всегда был бы только один образ, одно лицо во всем мире. Иногда один-единственный образ живет в душе человека и властвует над ним всю жизнь, до самой смерти.

Вся трагичность положения заключалась в том, что он обращался к ошеломленному ребенку, никогда даже в мыслях не представлявшему себя взрослой женщиной. Девочка была охвачена ужасом, она позабыла даже про ненависть. У нее так сильно билось сердце, что она слышала, как его удары эхом отдаются в горах, она побледнела, колени дрожали, казалось, ноги вот-вот откажутся ей служить. Но только несколько мгновений девочка стояла перед ним, дрожащая, с глазами, полными страха и ужаса. Через секунду она уже со всех ног мчалась к дому.

Может быть, она спешила к матери, чтобы на ее груди выплакать свой страх, как это делают испугавшиеся дети?

Нет, она не побежала в дом. Обогнув его, она влетела в хлев, захлопнула за собой дверь да еще намотала шнурок на гвоздь. Корова и девочка не были задушевными друзьями, они не привыкли поддерживать друг друга в беде. Поэтому Салка осторожно обошла корову и, добравшись до сена, бросилась на него. Должно быть, она пролежала здесь очень долго. Мало-помалу к ней вновь возвратились силы, сердце перестало колотиться. Девочка раскрыла вспотевшую руку и с удивлением уставилась на монеты. Вероятно, на какой-то миг она даже думала, что это сон, – до сегодняшнего дня ей не приходилось наяву держать такие деньги. Кто-то постучался в дверь хлева. Это была мать, она попросила впустить ее.

– Ты что здесь делаешь, Сальвор?

– Ничего, – ответила девочка.

– Что хотел от тебя Стейнтор? Я видела вас из окна, он что-то дал тебе.

– Он дал мне две монетки, – ответила девочка неуверенно, краснея и смущаясь, будто ее застали на месте преступления. Она почувствовала, что, приняв эти деньги, она стала соперницей матери.

– Как тебе не стыдно, негодница, принимать деньги от мужчины! И от кого? От жениха твоей матери! Постыдилась бы. А ну, давай их сейчас же!

В эту минуту Салка Валка уже не питала ненависти к Стейнтору, нет, она ненавидела эту толстую женщину с гнилыми зубами, которая видела в ней, еще подростке, только свою соперницу и пускала в ход материнскую власть, чтобы унизить и оскорбить ее.

– Это мои деньги.

– Неправда, ты не имеешь права на них. Мужчина может легко угодить в исправительный дом, если он склоняет девочек брать от него деньги. Отдай сейчас же деньги, а не то я тебе задам взбучку.

– Ни за что! – закричала девочка. – Только попробуй подойди ко мне.

Мгновение женщина в гневе смотрела на свою дочь. Каждый мускул на лице дрожал от злобы, но потом черты лица обмякли и две большие слезы скатились по щекам. Женщина разразилась судорожными рыданиями. Она обратилась с пылкой мольбой к Иисусу. Девочка убежала.

На следующий день вечером, когда все семейство находилось в сборе за столом, за дверью послышались чей-то кашель, пыхтенье, вздохи, словно приближалась целая пароходная команда. Оказалось, это был всего-навсего пастор. Он вошел в кухню в длинном пальто, с шерстяным шарфом на шее, почтительно поздоровался со всеми. Голос его, казалось, шел из какой-то пустоты в голове. Никто так, как он, не умел показать, какая ответственность возложена па его плечи – шуточное ли дело около сорока лет заботиться о спасении душ в таком жалком приходе, да еще вдобавок присматривать за северной частью Баркарфьорда, пробираясь туда через горы и глухие ущелья.

– Э-э-э, – протянул он.

Старая Стейнун поспешила пригласить благословенного слугу господа бога в комнату, где вязали сети, чтобы усадить почтенного гостя в единственное приличное кресло в доме, принадлежащее старику Эйольфуру.

– Сердечно благодарю, сердечно благодарю, дорогая Стейнун. Но у нас, служителей бога, нет времени рассиживаться. О, дорогой Эйольфур, добрый вечер. Могу я предложить тебе понюшку табаку в благословенной темноте, посланной тебе господом нашим? Да… О чем же я хотел поговорить? А, вот и старина Стейнтор. Прошел уж целый век с тех пор, как ты ходил в школу, – счастливая пора! Я не хочу сказать, что ты всегда был прилежен. Ты мог бы успевать лучше, у вас в роду все способные и преданные своему краю. Твой прадед Эйольфур из Стурадаля без труда подымал двухсотлитровую бочку, когда ему было шесть десятков, и сочинял саги в стихах. Вот так-то. В ту пору на земле жили крепкие и верующие в бога мужчины. Как говорит апостол, э-э-э… Ну, перейдем к другому. Да, Сигурлина Йоунсдоттир. Как я уже говорил вам, я плохо знаю родословные жителей Севера. О чем это вы, бишь, говорили вчера, когда заглянули ко мне? Армия спасения? Да, это одна из тех сект, о которых говорил апостол: посмотрите, они щекочут уши глупцов человеческими мыслями и выдумками. Наша церковь, как говорил я вам, самая святая, епископ Йоун Видалин называет ее своей возлюбленной невестой, а Хадльгримур Пьетурссон где-то говорил о ней следующее: «Жертвую своему родному и чистому языку от всяких источников ясных и чистых». Э-э-э, как говорит апостол: они набрасываются на тебя, как волки. Наша евангелистская лютеранская церковь – это церковь, которой мы обязаны быть верны при жизни и после смерти, и когда мы обращаемся с молитвой к богу, то не к чему играть на мандолинах и бить в барабаны. Да. Я знаю, мои слова западут вам в сердце, и вы, оставшись одни, задумаетесь над ними. Что же я собирался сказать, Стейнтор, друг мой? Да, вспомнил. Могли бы мы поговорить с тобой с глазу на глаз?

Стейнтор препроводил в рот кусок прессованного табака, которым он завершил вечернюю трапезу, и презрительно посмотрел на слугу господнего.

– Да нам, собственно, не о чем говорить, – ответил он. – Ты крестил меня, конфирмовал, но пока что это мало принесло мне пользы. Теперь тебе до меня но добраться, пока я не протяну ноги.

Сигурлина молча поднялась. Ее, видимо, не удивил этот разговор. Она открыла дверь, ведущую в спальню. Стейнтор угрюмо поднялся и последовал туда за пастором. Сигурлина закрыла за ними дверь.

Вскоре мужчины вернулись. Пастор тут же попрощался и ушел. Стейнтор был угрюм. Он молча стоял и ждал, пока за пастором закроется дверь. Сигурлина, как бы ища защиты, уселась за прялку и принялась сучить грубую серую шерсть. На щеках у нее пылали красные пятна. Она не отваживалась поднять глаза. Наконец Стейнтор оглянулся осторожно, как человек, находящийся в клетке со львом, и злобно посмотрел на Сигурлину.

– Так это ты натравила на меня это чучело? Похоже на вас, женщин.

Сигурлина не проронила ни звука. Нитка трепетала между ее опухшими, дрожащими пальцами. Стейнтор приблизился к ней и с нарастающим гневом в голосе сказал:

– Разве это не мой берег?

Женщина молчала.

– Разве я не объехал весь мир, когда мне этого хотелось?

Молчание.

– Отвечай мне, да или нет? Объехал я весь свет или не объехал?

– Да, – произнесла женщина дрожащим голосом.

– Отвечай: да или нет? Я человек, который принадлежит сам себе и ни от кого не зависит. Объехал ли я весь свет от южного океана до западного побережья или я отсыпался здесь, в Осейри у Аксларфьорда? Отвечай мне, да или нет?

На этот раз женщина только вздохнула.

– А раз я таков, каков я есть, то для меня не существует никаких законов. Я сам устанавливаю себе законы. Я сам себе спаситель, я сам свое спасение. Пытаться поймать меня в сети евангельской болтовней – это все равно что пытаться заковать в цепи морские волны, понятно тебе это?

И Стейнтор, размахивая кулаками перед лицом женщины, испустил рев, эхом отозвавшийся во всем доме. Женщина выронила из рук веретено, нитка оборвалась, и она в ужасе прижала руки к груди. Стейнтор бросился к двери. Старая Стейнун схватила его за руку, пытаясь утихомирить. Но Сигурлина уже пришла в себя, она поднялась со стула и обратилась к Стейнтору.

– Я знаю, что вчера вечером на выгоне ты заставлял моего ребенка принять от тебя деньги.

Как ни странно, но это обстоятельство волновало ее больше всего. Она продолжала:

– С другой стороны, соблазняя мою Сальвор, моего единственного ребенка, которому я обязана жизнью, ты обманывал меня. Готов ли ты держать ответ перед нами обеими за все, что ты сделал?

– Да! – прокричал в ярости Стейнтор. – Да! – и, шагнув вперед, топнул ногой.

– Вот как? Что ж, хорошо. Я спрашивала пастора, что бывает человеку, если он соблазняет подарками подростков в возрасте Салки. Тебя ждет ни больше ни меньше как тюрьма. Теперь я тебя раскусила. Ты целую зиму преследовал девочку, всеми способами старался соблазнить ее. Не думай, не такая уж я глупая, как тебе кажется. Но я пошла к пастору не поэтому, истинная причина тебе известна. Лучше я скажу об этом сейчас, пусть все знают – и старики, и Сальвор. К тому же этого долго не утаишь, скоро об этом заговорят все в поселке. Так слушайте; у меня будет от него ребенок, я уже на четвертом месяце.

– Ребенок, от меня? Чем ты это докажешь? Ты перед всем честным народом недавно говорила, что путалась с каким-то типом там, на Севере, как раз перед приездом сюда.

– Время и бог докажут, кто отец ребенка.

– Глупые вы мои, как же могло быть иначе? – вмешалась старая Стейнун. – Разве я не предупреждала вас зимой, когда вам непременно хотелось спать в одной комнате. Я же вам говорила, глупцы. А теперь прекратите наконец свою игру в прятки и соединитесь по христианскому обычаю. Вы такая хорошая пара!

Уговоры старой Стейнун были напрасны. Стейнтор пригрозил напиться до смерти и с бранью и руганью покинул дом, громко хлопнув дверью.

– Тьфу ты, да разве бедняки когда-нибудь ведут себя, как люди? – проворчал старый Эйольфур и, встав из-за кухонного стола, поплелся в свою комнату.

Позже вечером, после того как подоили корову и старики улеглись спать, Сигурлина, подавленная и угнетенная как никогда раньше, позвала дочь и, не подымая глаз, заговорила с ней:

– Сальвор, ты не могла бы сегодня лечь со мной?

– Зачем? – спросила Салка Валка.

– Он может вернуться злой, я боюсь остаться одна. Я молю господа, чтобы ничего не случилось, но все же я не хотела бы оставаться одна.

– Что-то ты не просила меня спать вместе, когда грозилась выпороть меня, – сказала девочка.

Женщина посмотрела на свою дочь. Она ничего не ответила, слезы катились у нее из глаз, ей было так тяжело!

Они разделись и легли, не глядя друг на друга и не разговаривая. И вышло так, что мать не попросила дочь присоединиться к ее молитве, как делала это прежде, даже тогда, когда ее вера была слабее, чем сейчас. Может быть, она ждала, что девочка сама опустится на колени. Но Салка утратила страх перед богом – наверное, потому, что она ела слишком много рыбы, только что выловленной из моря. Она испытывала теперь страх разве только в тех случаях, когда ей приходилось слушать крикливые причитания Тоды-Колоды. Лежа в постели, она смотрела, как мать снимает с себя одежду. Затем эта забитая женщина в заплатанном белье опустилась на колени в полной уверенности, что стоит перед самим распятым Христом; она принялась читать новые и старые псалмы, духовные песни, красивые молитвы и закончила длинным обращением к господу богу от своего собственного, имени, в котором Иисус Христос, Стейнтор Стейнссон и святой дух смешивались самым противоестественным образом. Затем мать легла в постель и натянула на себя перину, дрожа от холода, но спокойная и умиротворенная, так как бог во время молитвы влил в ее душу бальзам и придал ей силы. С именем Христа она пожелала Салке Валке спокойной ночи и убавила свет, оставив совсем маленький огонек, какой оставляет дева, ожидая своего возлюбленного. Вскоре девочка уснула. Ночь опустила свою ласковую руку на сердца всех рабов божьих в этом поселке.

Но крохотный огонечек продолжал светиться в романтической ночной тишине. Словно некий аккомпанемент сонному дыханию и биению пульса, он наполнял комнату чадом и оставлял полоску копоти на стекле. О чем может думать такой крохотный и незначительный огонек в этом поселке? Быть может, Иисусу следовало бы выкрутить фитиль чуточку больше, так как слишком малое или слишком большое пламя вызывает чад. Все стихло, кроме блаженного ночного храпа. И вдруг после долгой паузы ночную тишину прорезали громкие крики. Их отзвуки пронеслись над фьордами, перекликаясь друг с другом, как перекликается испуганное стадо. Но это была всего-навсего пришедшая откуда-то баржа, груженная товарами для Йохана Богесена. Женщина увидела рассвет среди зимних сугробов. Прежде чем уснуть, она погасила лампу.

Но в сером рассвете, который гонит прочь приятные сновидения, послышался скрип двери на кухне, затем широко распахнулась дверь спальни. Это явился Стейнтор. Он позвал Сигурлину и потребовал, чтобы она накормила его.

– Дорогой Стейнтор, – умоляла женщина, поднимаясь с постели, теплая от сна.

Но он не стал слушать ее ласковых слов, бесцеремонно стянул ее, полуголую, с постели и толкнул к кухонной двери.

– Понятно?

От шума проснулась девочка.

– Ты бьешь мою маму! Подлец!

Как только Стейнтор осознал присутствие девочки, пьяное безумие на его лице сменилось удивлением, а затем похотью; ни слова не говоря, он бросился на кровать прямо поверх одеяла, как был, в грязных сапогах. Девочка пыталась вырваться и убежать, но Стейнтор крепко держал ее.

Сигурлина, натянув юбку, помчалась в кухню в поисках еды. Девочка вылила на Стейнтора такой поток оскорбительных слов и ругательств, что он принял свое поражение. Вскоре Сигурлина вернулась из кухни. Она принесла миску с кашей и молоком. Стейнтор приказал вытащить у него изо рта кусок табака и кормить его. Она покорно послушалась – опустилась на колени у кровати на том самом месте, где недавно возносила молитву Иисусу Христу. Стейнтор ворчал, ругался, ложка не попадала ему в рот, так как он был не в состоянии повернуть головы.

– Ты что, ослепла? – заорал он. – Не видишь, где у меня рот?

Потом он вообще отказался есть.

– Ну и дьявол, до чего же ты страшна, – сказал он.

Сигурлина поднялась, словно ее ударили по лицу, и, сдерживая рыдания, тик стиснула губы, что они побелели.

– И все же я ношу твоего ребенка, – сказала она. Но стоило ей произнести эти слова, как она потеряла власть над собой и громко разрыдалась.

– Какое мне дело до твоего ублюдка? Такая шлюха, как ты, не от меня, так от кого-нибудь другого заимела бы ребенка.

– Ты можешь обзывать меня, как тебе вздумается, Стейнтор, но знай, оскорбляя меня, ты оскорбляешь своего ребенка как часть меня самой.

Но тут терпение Салки Валки лопнуло. Она вскочила на ноги и принялась колотить Стейнтора кулаками по лицу, сопровождая удары самыми страшными проклятиями. Однако результат оказался обратный. В Стейнторе, который позабыл было о девочке, вдруг с новой силой вспыхнуло желание. Мать, охваченная безумной ревностью, бросилась на них, пытаясь вырвать девочку из рук Стейнтора. Ярость женщины раздражала Стейнтора не меньше, чем ее нежность. Он выпустил из рук Салку Валку, вскочил па ноги, набросился на Сигурлину, одной рукой скрутил ей за спиной руки, другой схватил сзади за волосы и дал коленом такой пинок, что она вылетела через дверь в кухню и, перевернувшись в воздухе, упала на иол. После этого Стейнтор закрыл дверь спальни на крючок.

И вот он остался наедине с девочкой, которая наговорила ему так много оскорбительного. Стоя у двери, он дикими глазами уставился на нее, а с плотоядно улыбающихся губ слетало нечленораздельное, как в бреду, бормотанье:

– О маленький моржонок, всю зиму меня преследовал запах твоей крови… Это как весенний прибой… Только благодаря тебе пламя жизни бушует в моих старых костях, которые я презираю, пусть они превратятся в тлен и прах на дне морском… Наступил день любви во всей ее сладости.

И он медленно направился к ребенку.

Когда несколько минут спустя люди, которых позвала Сигурлина, взломали дверь, Салка Валка лежала на постели без сознания. Мужчина выскочил из комнаты и исчез в сером рассвете наступающего дня. И только когда девочка пришла в себя, все принялись разыскивать Стейнтора. Но, увы, было уже поздно.

Таков был первый личный опыт Салки Валки на поприще любви.

КНИГА ВТОРАЯ
СМЕРТЬ

Глава 14

Внешне, казалось, жизнь в поселке была так же однообразна и неизменна, как неизменна вечность, – здесь все как бы застыло на месте. А как узнаешь о жизни человеческой души? Как услышишь удары бьющегося пульса?

 
Снял с меня ты, Иисусе, груз грехов моих,
Больше мне их не видать, больше мне их не видать.
Словно Запад от Востока, я далек от них,
Больше мне их не видать.
 

Прошло два года с тех пор, как исчез Стейнтор.

Поселок во всех отношениях являл собой землю обетованную: он был самым зажиточным в округе, здесь все были сыты – конечно, не без помощи Йохана Богесена. Благодаря замечательной системе, заведенной в его хозяйстве, этот благородный, выдающийся человек оказывал поддержку всем жителям поселка и в тяжелые, и в более легкие годы. Впрочем, жизнь в поселке подчинялась не только мамоне. И здесь люди преклоняли колена перед распятием Христа, и, когда грехи становились слишком тяжкими, складывали их к его ногам. Прости нас, господи!

Все же нельзя отрицать, что повседневная жизнь была бесцветна и однообразна. Люди суетятся, хлопочут, чистят и скребут в конце недели, напрягают все силы, чтобы хоть немножечко уменьшить прошлогодний долг и долги, оставшиеся еще с давних лет. А тут еще похороны. Рано или поздно надо подумать и об этом.

Время от времени люди обменивались замечаниями о любви с таким видом, с каким говорят об окоте овец.

Любовь – вот единственная тема, на которую можно поговорить с легкостью во время трапезы. Впрочем, по части любви в поселке редко происходило что-нибудь необычное. Разве что в каком-нибудь доме появится на свет незаконнорожденный ребенок. Поговорят об этом с полмесяца между делом, пока возятся с рыбой – сырой или вареной – у кадок, на площадках для просушки рыбы или в кухне, у кипящих горшков с рыбой – ведь жизнь в Осейри проходила среди рыбы и смысл ее заключался в рыбе, – поговорят да и забудут. Люди ведь тоже своеобразная разновидность этого рода живности. Господь бог создал их из вареной рыбы, прибавив, возможно, горсть гнилого картофеля да чуточку овсяной каши, – дети, рожденные в законном браке, не что иное, как разновидность вареной рыбы, да и незаконнорожденные тоже. В прошлом году предметом разговора был новорожденный в Марарбуде, сынок Сигурлины. Но посудачили об этом несколько дней и забыли. И теперь уже люди не видели ничего особенного в ребенке, который своим криком не давал Сигурлине спать по ночам. Одно время ходил слух, что после исчезновения Стейнтора Сигурлина собиралась лишить себя жизни, но солдаты Армии спасения стерегли ее днем и ночью, читали ей библию и пели псалмы, и в конце концов все обошлось с помощью Иисуса. Ну а если бы она и лишила себя жизни – что из этого? Все, что, вырастая на тощей почве, поднимается над землей, худосочно и имеет слабые корни. Возьмите, к примеру, Салку Валку. Было время, когда она, стоя на мостике через ручей, наблюдала за играющими детьми, мечтала быть такой же, как они, и играть с ними вместе. Это было самым горячим ее желанием. Но она была всего лишь дочерью шлюхи, и они швыряли в нее грязью. Девочка ненавидела их лютой ненавистью, которую, казалось, ничем нельзя было заглушить, – такую ненависть испытывает слабый перед сильным. Так было когда-то. Теперь Салка уже вторую зиму ходит в школу, считается неглупой девочкой, получает хорошие отметки, хотя нельзя сказать, чтобы она проявляла большое рвение к учебе. Давно опустел бокал колдовского напитка, который дурманил ей голову, внушая ей, что она ровня другим детям. Но самое странное заключается в том, что ее ненависть к своим сверстникам, ненависть, клокотавшая в ее груди с такой силой, что она готова была растерзать их в клочки, плюнуть им в глаза, прошла сама собой. Они вызывали у нее теперь только скуку – ну и надоедливый же народ!

Салка была высокая, сильная девочка, она раньше других развилась физически; говорили, что у нее есть собственный счет у Йохана Богесена и что она мечтает стать пайщиком моторной лодки и ходить в море вместе с мужчинами. И если кто-нибудь из подростков пытался приставать к ней, она давала ему такого пинка, что он летел кубарем.

Как только кончались занятия в школе, Салка надевала штаны. В них она чувствовала себя великолепно. Часто по вечерам она шла на пристань, и если ей удавалось заработать двадцать пять эйриров, которые тут же заносились в ее счет, она была счастлива. Салка не обращала больше внимания на девочек, своих ровесниц; она презирала их кукол да песочные куличики и сочла бы себя оскорбленной, если бы ее пригласили поиграть в «дочки-матери». Больше всего в этой жизни ее трогали маленькие ягнята с их легко синеющими носиками и неверными ножками. Она часто прижимала к щеке их славные мордочки, перед тем как ягнят угоняли на пастбище в горы. Она уже не решалась так категорически, как прежде, утверждать, что она не девочка, потому что парни скабрезными вопросами тут же обезоруживали ее. Кроме того, она поняла разницу в физиологии между мужчиной и женщиной и пришла к выводу, что отрицать свою принадлежность к женскому полу не имеет смысла. Но несмотря на то, что она уже знала о различии полов, ее представления о мире были неясны, беспорядочны, мир казался погруженным в сплошной туман. Иногда в этом тумане ее охватывал страх, особенно с тех пор, как стали проявляться первые признаки зрелости. Этой зимой, увидев впервые на своем белье кровь, девочка переполошилась и решила, что непременно умрет. Это было так: придя как-то домой из школы, она почувствовала себя плохо: голова отяжелела, пол уплывал из-под ног. «Боже мой!» – испугалась Салка. Она вообразила, что у нее внутри лопнула какая-то жила, как недавно у одного старика из поселка: он умер оттого, что у него лопнула жила в голове. Девочка ни с кем не решалась поделиться своими страхами, потому что неладное приключилось у нее не с головой. Она легла спать в полной уверенности, что истечет кровью и умрет. Уснув, она спала так крепко, что на следующее утро матери пришлось будить ее, чтобы она не опоздала в школу.

С ее телом вообще происходило что-то странное. Салка никак не могла понять, как это она, всегда такая худая, тощая, вдруг стала толстеть. То там, то здесь стал появляться какой-то жир. А тут еще к своему ужасу она обнаружила, что у нее выросли груди, совсем как у взрослых женщин. Хуже того, они увеличивались с каждым днем и были чувствительные, как цветы! Боже всемогущий, что же это растет на моем теле? Подумать только, если кто-нибудь узнает, Али, например! Опять над ней все будут смеяться и издеваться – ей ведь только тринадцать лет! Неожиданно у девочки на щеках появился румянец, она не могла удержаться, чтобы не взглянуть на себя лишний раз в зеркало. Иногда по утрам она чувствовала, что в ней играет каждая жилка, глаза становились лучистыми, ясными. Салке они казались даже красивыми, и она стеснялась идти в школу. Если по пути ей встречался мужчина, она смущалась и, потупив глаза, старалась как можно скорее пройти мимо. Она даже стала мыть волосы душистым мылом, несколько раз меняя воду. Волосы у нее теперь были густые, росли быстро, концы завивались и блестели. А если случалось ей, перебирая рыбу, услышать какую-нибудь двусмысленную шутку, хотя бы она к ней и не относилась, девочка краснела! Не дай бог кто-нибудь заметит! А за мальчишками в школе дело не стало. Они живо придумали кличку: «маленькая женщина с большой грудью». Желторотые птенцы! Раздавить бы их всех на месте. Время от времени ей все же удавалось доказать им, что они сопляки и ей в подметки не годятся.

Прошел год с тех пор, как Арнальдур кончил школу и был конфирмован. И сразу он стал важной персоной, чем-то вроде приказчика у Йохана Богесена, помогал деду, который как-то вдруг очень состарился. Салку Валку никогда ни за чем не посылали в Коф, а Арнальдур больше не приходил в Марарбуд. Он теперь носил синий костюм, как сын Богесена, по воскресеньям надевал белый воротничок. Иногда девочка видела его мельком в лавке, он был бледный, худой, глаза из-под темных бровей глядели серьезно-серьезно. На щеках у него появился пушок. Говорили, что он очень замкнутый и молчаливый. Салке Валке казалось, что нет ничего прекраснее замкнутых и молчаливых мальчиков, скрывающих какую-то тайную печаль. Ни у кого из мальчишек не было такого маленького, хорошо очерченного подбородка. Салка стыдилась своего широкого рта и квадратных челюстей. Арнальдур никогда не улыбался, но Салка Валка видела, когда он разговаривал, что зубы у него большие, красивые, белые. Такими должны быть все благородные мальчики. О нем еще говорили, что он совершенно не водится со своими однолетками, держится поближе к самым образованным людям в поселке, даже дружит с доктором. Салку это очень удивляло, так как в поселке доктора недолюбливали, считали его сумасшедшим, хотя допускали, что он непревзойденный мастер врачевания, потому что он кланялся, как фокусник, и прищуривал один глаз. Когда Салке случалось вечером приходить в магазин, она видела, как Арнальдур укладывает товар на полку или отмеряет материю. Она останавливалась и забывала, зачем пришла, ждала, когда он обратит на нее внимание, посмотрит в ее сторону, но Арнальдур, казалось, совсем забыл, что когда-то он поведал ей историю о той странной женщине, исчезнувшей за голубыми горами; ей, только ей одной. Девочка возвращалась домой с непонятной тревогой в сердце, обиженная на всех и на все: никто ее не понимает, никто!

В середине зимы из-за границы вернулся Йохан Богесен в пальто, подбитом черным мехом, и в выдровой шапке. Он уезжал за границу вместе с женой, но фру Богесен осталась пока в Дании, вместо нее купец привез домой дочь Густу; она три года провела в Копенгагене, заканчивая образование. Никто не мог взять в толк, почему это посреди учебного года отцу вдруг вздумалось увезти ее из Копенгагена. Новость о приезде Густы распространилась по всему поселку, как огонь по сухой траве, и через полчаса облетела всех. Все знали, что приехала Густа и что она уже не была прежней Густой. Новость носилась в воздухе. По правде сказать, люди и думать позабыли, что у купца дочь невеста, так как она уехала за границу три года назад совсем ребенком. И вот сейчас неожиданно на сером, холодном, туманном берегу у подножия горы Акслар появилось высшее существо, словно специально для того, чтобы оживить скучный пейзаж. Все сошлись на том, что она выйдет замуж за старшего сына управляющего Стефенсена, такого же горького пьянчужку, как его отец. Все не один раз слышали, как он хвастался, что обведет вокруг пальца самого Йохана Богесена. Даже бога он поносил во всеуслышание.

Салка Валка жадно впитывала все разговоры о новой девушке. Говорили, что, когда она появилась на пристани, на ней были такие туфельки, что она не рискнула встать ногой на землю и управляющему пришлось нести ее. Она призывала на помощь бога. В Дании девушка научилась всем тем прекрасным и замечательным вещам, каким только можно научиться в свете. Как наш добрый купец мог подумать, что она будет счастлива в Осейри? Но кто-то прослышал, что все обстоит далеко не так благополучно, как казалось. Рассказывали, что почтенный Йохан Богесен никак не мог понять, куда девались деньги, которые он посылал дочери. Они исчезали, как в бездонной бочке. Эти благородные девицы, едущие учиться за границу, не всегда бывают благоразумны. Но никто, конечно, не мог отрицать, что она ослепительно хороша, хотя велика ли премудрость быть красивой, если купаешься в деньгах? Потом пришла женщина, которая собственными глазами видела, как дочь купца сошла на берег. Послушайте, что она рассказала: