Текст книги "Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне"
Автор книги: Григорий Василенко
Соавторы: Кронид Обойщиков,Анатолий Знаменский,Виктор Логинов,Виктор Иваненко,Николай Краснов,Николай Веленгурин,Сергей Хохлов,Вадим Неподоба,Иван Варавва,Валентина Саакова
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Отметем несущественное. Ты санинструктора Зою помнишь, лейтенант? – тихо спросил генерал.
– Зойку‑то? Нашу Зойку? Как не помнить, помню хорошо! – воскликнул Пашка, опять оживившись. – Хорошая была девка! Она меня матюгальником звала. Не знаю, жива или нет… В нее весь полк втрескался. Сам Петренко ухаживал.
– Знаю, лейтенант. Это было.
– Да и я, – осклабился Пашка, – попытку делал. Получил от ворот поворот.
– Знаю, лейтенант.
– Знаешь? Так она что… с тобой делилась или как? Я же в уединенном месте…
– Хочешь знать? Все проще простого. Я ее любил.
– Да – а?..
– На Днепре, в тот день, когда майор тебе фонарь повесил, мы стали близкими. Никто этого не знал. Зоя этого не хотела.
– Вот так история! – удивился Пашка. – А у меня и в мыслях не было. Как же ты всех обскакал?
– Мы с ней в одной школе учились, до войны знакомы были. Потом встретились на фронте. В общем, простая история.
– Понятно. Молодец Зойка! Отдала предпочтение сержанту. Это редко бывало. Повидать бы ее сейчас.
– Нельзя, лейтенант.
– Почему?
– Она в том же бою погибла.
– Не может быть! Зойка погибла?
И Пашка умолк, пораженный.
– Когда я тебя тащил, уже знал, что ее нет в живых. Сам и похоронил под пулями.
– В том же бою?
– В том же. Когда уже наметилось окружение, я просил ее вырываться с ранеными – немец петлю еще не затянул. Она осталась. Из‑за меня осталась, лейтенант. Я уцелел, а она погибла. В том же бою,
– повторил генерал. – Под Коростенем.
Он говорил тихо. У него еле – еле двигались губы.
– Да, жаль женщину. Зойка! Не знал, – вздохнул Пашка. – А сказали, что небо в алмазах, товарищ генерал? Выходит, не было его, в алмазах…
У генерала дернулась и запрыгала нижняя губа.
– Не было, лейтенант. С тех пор и не стало. Первая и единственная моя любовь…
– Выходит, вы так и не женились?
– Почему. Женат. Жена есть, дети. И внуки, как у тебя. Но любовь там осталась, под Коростенем. Не могу забыть Зою, лейтенант! Вот и сейчас она передо мною как живая стоит. Тебя встретил… и как вчера все это было. Самые счастливые дни, они там, на Днепре, остались.
Генерал отвернулся. У него часто прыгала губа.
– У – у… фашисты – гады! – с натугой выдавил Пашка. Кулаки у него сжались. Он медленно поднялся. – Гады, гады! Товарищ генерал, я… это самое… сейчас попробую.
– Что? – вяло отозвался генерал.
– Ну… что вы просили. Может, смогу по – старому. Я сейчас… одну минуту…
Пашка стоял, пружиня на раскоряченных ногах, словно готовился к прыжку. Оттопыренные руки со сжатыми кулаками подрагивали. Перекошенное яростью Пашкино лицо наливалось злой темной кровью.
Обернувшись к Пашке, генерал чуть привстал.
– А – а-а – а-а! – взревел лейтенант. – Ммать вашу… в бо – ога – аа… в ка – амешки – и!..
Бешеный мат яростно покатился на равнину с бугра. Непроизносимые слова летели над рекой, над лугом – к деревне и еще дальше, к лесу, и казалось невероятным, что они изрыгаются всего лишь одной человеческой глоткой. Какой‑то штатский возник у бугра и кинулся наверх, но генерал движением руки обратил его вспять. Он вскочил и, вздымая кулаки над головой, закричал:
– Давай, Паша, кр – руши – ы, дави их, гадов!
– Все, – истратив силы, хрипло выдохнул Пашка. – Может, голос сорвал… Но выдал! Как в атаке побывал, – смущенно улыбнулся он. – Люди не сбегутся?
– Какие люди! Ты их всех замертво уложил! Ну воин! Ну орел! И голос не сорвал! – Генерал облапил Пашку, расцеловал и потряс за плечи. – Пашка, лейтенант, дружок мой фронтовой! Где ты был? Где был?..
– Тут я, тут, Славка.
– Вот мы и встретились! Встретились, Паша!
– Точно, встретились.
Они по – братски тузили друг друга, отталкивали, а потом снова обнимались. А когда опустились на землю, глаза у них были мокрые, а лица красные и радостные.
– Ты молодец, лейтенант! – сказал генерал. Он посмотрел на часы. – Жаль, время поджимает…
– Что, и в субботу работаете? – участливо осведомился Пашка.
– Понедельник, суббота – разницы нет. Ты, Павел, конечно, помнишь, что война началась на рассвете в воскресенье. Так что служба выходных не знает. Скажи‑ка мне твой адрес.
– Зачем?
– Как зачем? Ты что, встретиться не хочешь?
– Еще как хочу! – воскликнул Пашка. – А можно? Я и ты…
– Я и ты… Я‑то ничего, а ты странно ведешь себя, Паша. Стыдись.
– Заклинило, товарищ генерал. В себя не приду.
– Стареешь.
– А ты поставь себя на мое место.
– Давай, Паша, адрес. Телефон есть?
– Имеется. Я тоже не последний человек в своем коллективе. Записывай. – И Пашка назвал номер телефона.
– Запомню. Мне, Паша, подчиненные кличку повесили: живой компьютер.
– Точно! – хмыкнул Пашка.
– Ну вот и пора. – Генерал стал подыматься. – Я тебе позвоню на днях, заедешь вечерком. – Он подмигнул Пашке. – Хотя бы на орден посмотришь, который я за тебя получил, товарищ лейтенант.
– Хороший хоть орден?
– Приличный. За спасение командира хорошими орденами награждают.
Они поднялись и стояли друг против друга. И Пашка уже по – другому глядел на высокий лоб генерала, на его усталые глаза и подстриженные бобриком седые волосы.
– Эх, товарищ генерал! – вырвалось у Пашки. – Вот вы сказали, что самые счастливые дни у вас в прошлом остались. А я не могу так сказать. Самый счастливый день у меня сегодня!
– Это как же так?
– Не знаю. Это вот тут… – Пашка прижал ладонь к груди.
– Прошлое постучалось, Паша.
– Может быть. Так, наверное. Как я теперь жить буду? Как жене скажу? Какие слова для этого надо?
– Вот так и скажи, Паша: встретил того сержанта, который меня из боя вытащил. Постарел, поседел, бедолага, но есть еще порох в пороховнице. А об остальном жене знать не обязательно. – Генерал хлопнул Пашку по плечу и весело спросил: – Понял, товарищ лейтенант?
– Так точно. Понял, товарищ генерал! – Пашка щелкнул каблуками и вытянулся во фронт. – Мать их…
в камешки!
Генерал еще раз обнял растроганного Пашку.
– Ну, мы договорились, Паша. А то я уже опаздываю, уже подвезти тебя не смогу. Будь здоров!
Он быстро спустился с бугра и подошел к «Волге». Сопровождавший его человек открыл перед ним
дверцу. Генерал оглянулся, помахал Пашке рукой и сел в машину. «Волга» подняла жидкое облачко пыли и через минуту – другую исчезла из глаз, свернув в сторону длинного серого забора.
«Вот так‑то, братцы, – опомнившись, подумал Пашка. – Мой сержант…»
Об этом кричать бы ему с восторгом, но восторга он почему‑то уже не чувствовал. На душу накатывалось другое – не то скорбь, не то тревога, а может быть, тревога и скорбь вместе.
Пашка посмотрел на долину реки, на поле и на лес за деревней. Ничего особенного он с бугра не увидел. И лес как лес и поле как поле. Ничего не напоминала Пашке эта картина. Но генерал Савельев сказал, что частенько сидит тут в одиночестве. Он‑то что отсюда видит?..
Пашка еще раз провел взглядом по изгибу реки и вдруг вспомнил, что постеснялся сказать генералу, какую оплеуху однажды закатила Зойка лейтенанту Никанорову. Врезала с размаху! И поделом. Эх, Зоя, Зоя, фронтовая сестричка, где ты?.. И могла ли ты думать, что и спустя тридцать с лишним лет про тебя не забудут?
Пашка сбежал с бугра, а потом выругался громко, с горечью и к пивной площадке подошел медленно. Он шел и думал о лобастом сержанте Савельеве и совсем молоденькой девчонке – санинструкторе…
Площадка уже галдела во всю. Пьющие смеялись, звенели кружками, двое пытались драться, третий их лениво разнимал. Пашка подошел совсем мрачный и остановился на краю. Приятели тотчас же его заметили.
– Пашка пришел! Эй, Пашка, ты что там стоишь? Чего загрустил? – раздались голоса. – Тебя этот туз обидел? Кто он? Подваливай, Паша, доберем!
Кто‑то протянул Пашке кружку. Он принял, отхлебнул из нее, и, посмотрев в первое попавшееся молодое и веселое от хмелька лицо, сказал:
– Ты бы глаза вылупил, если бы узнал, кто он. Но дело не в этом, братцы. Тут такое дело… – Пашка зажмурился, как от внезапной боли. – Война постучалась… такое вот дело.
– Что? Да брось ты, Пашка! – крикнул молодой парень. – И ты про войну?
– Про войну! – с вызовом, зло сказал Пашка. – Разве ж ты знаешь, какая она была война! Не дай тебе бог…
Пашка поставил кружку на стол и отодвинул ее.
– Ты меня послушай, как было… – Он помолчал, словно трудно вспоминал. – Живым из рукопашной выйдешь, себя в горячке ощупаешь, смотришь, а руки, пузо и морда – все в крови. Чья это кровь, своя или чужая, – никто не скажет. Спросить‑то не у кого! А вы… разве ж вы слышали, как бомбы над головой свистят! И не дай вам бог! – повторил Пашка. Он обвел всех взглядом. – Вот так‑то, братцы…
– Пашка, стой! Ты куда?
– Расскажи, что ли, Паша?
Пашка не обернулся на выкрики. Он лишь махнул рукой.
– Потом.
Он уходил все дальше и дальше, и вся пивная площадка недоуменно смотрела ему вслед. Даже те, кто не слышал разговора, тоже почувствовали что‑то и оторвались от своих кружек…
А Пашка шел и все думал о сержанте Савельеве и Зое – санинструкторе. Он смотрел на свои корявые жилистые руки. Они были чистые, только по краям ногтей было черно от въевшейся металлической пыли. Но ему казалось, что он чувствует запах крови, слышит вой бомб и свист пуль. Пашка закрывал глаза и видел как наяву, что идет по дымящимся развалинам города Коростеня…
«Как война‑то постучалась!» – думал Пашка.
Александр МИЩИК
БЕЛОРЕЧЕНСКИЙ ПЕРЕВАЛРассказы о фронтовиках
Черная туча пыли клубилась над жаркой августовской степью. Катились по всем дорогам военные обозы. И молча шли солдаты мимо хуторов и станиц.
Опять заколыхалась над степью черная туча пыли, гнали скот. Слышалось стонущее мычание коров, крик людей. Двигались повозки и автомашины. Все это уходило через мосты за Кубань, в леса, а там по горным дорогам и тропинкам гурты скота гнали к Белореченскому перевалу и дальше к берегу Черного моря.
Впереди большого гурта идет заведующий фермой Трофим Иванович. Второй день как из дому, а кажется, что прошли бесконечные годы. Всю дорогу старый Трофим оглядывался по сторонам. Был у него на ферме помощником Петька, колхозный воспитанник, вырос он без отца и матери. Он и учет вел на ферме, и старшим скотником был. В армию Петьку не взяли, левая рука негожая. Но он несколько раз ходил в военкомат, надоедая занятым людям. И каждый раз, на радость старому Трофиму, Петька возвращался на ферму. А на днях он исчез.
Опять Трофим Иванович глядит по сторонам: не покажется ли где быстрый, мелкорослый Петька? Он носил защитного цвета брюки и такую же гимнастерку. И еще мечтал Петька где‑нибудь достать военную шинель.
Очень трудно сейчас старому Трофиму без него. Нет ни одного мужика с ним, только женщины и дети. Нельзя ему никуда отлучиться от своего гурта, того и гляди, коровы разбегутся. «Ох, Петька, будет тебе, если найду!» – грозится Трофим Иванович.
Позади остался Майкоп, дорога пошла возле реки Белой. Догоняя уходящих, все сильнее слышалась где‑то позади стрельба. А дорога круто уходила в лесные заросли. Еще через день вокруг поднялись темные горы. Повозки пришлась бросить. Продукты и фураж навьючили на лошадей и пошли дальше.
Все труднее становился путь. А позади не утихает сильная перестрелка – фашисты идут по следу. Но кто их там останавливает? Кто же обороняет эти уходящие к перевалу гурты?
Сегодня рано утром, только поднялось солнце и осветило все вокруг, Трофим Иванович увидел впереди очень высокие горы, по которым медленно ползли белые и кучевые, как снежные, облака. Там Белореченский перевал. От него начинает свой путь и река Белая. Вон она течет внизу в каменном ущелье и несет светлую воду.
Смотрел Трофим Иванович на темнеющий впереди перевал и думал: «Когда же наша армия и где остановит врага?.. Бились с фашистами на границе, с боями отходили через многие города и села, через широкие реки, долго обороняли город Ростов, оставили родную Кубань, и фашисты уже здесь, по всем горным дорогам. Впереди только один Белореченский перевал, а там и Черное море. Прорвутся здесь гитлеровцы – и отрежут всю нашу армию, что обороняется от Новороссийска до самого Туапсе».
Стрельба позади уже совсем близко. Гурты прошли через подвесной мост и оттуда, позади, послышались какие‑то голоса. Трофим Иванович оглянулся. По мосту шли несколько человек с винтовками, а двое катили пулемет. Старик пригляделся – наши. Они что‑то укладывали на мосту. И быстро побежали. Раздался сильный взрыв – подвесной мост рухнул в глубокое ущелье.
Смотрел Трофим на подходивших красноармейцев, и самый маленький из них – быстрый, с чуть наклоненным левым плечом – показался очень знакомым. Трофим Иванович пошел к ним навстречу.
Командир в черной морской форме что‑то говорил этому маленькому красноармейцу.
– Петька! – вскрикнул старик.
А Петька, это был он, вздрогнул, чуть пригнулся, стал еще меньше ростом, с опаской смотрел на заведующего и с надеждой – на командира во флотском.
– Убег! Оставил все поголовье! – жаловался старый Трофим Иванович командиру. – И отчет по ферме не сделал!
– Как же не сделал? – обиделся Петька. – На первое августа все полностью передал в бухгалтерию – и по надою молока, и трудодни начислил.
Он одет в те же свои брюки и гимнастерку, на голове военная пилотка со звездочкой, а шинели все еще у него нет.
– Ну, вернэшься домой! – раскаляется все больше заведующий фермой. – Мы тебе дадим на правлении!
Но тут же, вспомнив обо всем случившемся, старый Трофим Иванович вздохнул и замолчал.
– Что же с ним делать? – спросил он у командира и посмотрел на Петьку, на его левую руку с маленькими, как у ребенка, иссохшимися пальцами.
– Могу доложить вам, папаша, – ответил флотский, – что ваш земляк воюет очень храбро. Командование части решило ему присвоить звание младшего сержанта.
Трофим Иванович даже крякнул от удовольствия. Вон оно как!.. Мол, недаром Петька столько лет был под его началом.
В воздухе, где‑то поверху, просвистели пули.
– Идите, папаша, бой будет. Занимай, ребята, высоту! Наверное, фашисты в обход пойдут.
– А почему вы в морской форме? – спросил на прощание Трофим Иванович.
– Хоть это и военная тайна, но я, папаша, как вы сами догадываетесь, из береговой обороны.
– А разве близко берег?
– Подниметесь на ту гору и море увидите.
Трофим Иванович побледнел. Вон уже куда фашисты дошли… Что же дальше будет?
– А дальше они не пройдут, – сказал моряк. – Здесь последний рубеж.
И опять тронулись гурты по узкой горной дороге. Идет Трофим Иванович, а все мысли у него только о Петьке. Вот же настырный! Уже до младшего сержанта дошел. «А там, глядишь, и старшиной станет,
– размечтался Трофим Иванович. – Ну чисто весь в меня пошел. Я когда служил в армии, был командиром отделения, потом даже помкомвзвода назначили».
Он оглядывается. На крутую гору карабкаются красноармейцы, а Петька впереди всех. Они что‑то тащат с собой. Наверно, пулемет. И старик уже поверил, что отсюда эти люди никуда не уйдет. Дальше отступать некуда – последний рубеж.
Прошло еще два дня. Рано утром гурты спустились в зеленую долину. Дорога широкая, ровная, хоть боком катись. По сторонам растут пальмы и магнолии. А впереди, куда ни глянь, бескрайнее голубое море. Видны корабли возле берега, по которому длинной полосой протянулся поселок.
Позади послышался стук колес. Везут на подводе раненого. Трофим Иванович подходит ближе. И вдруг видит под шинелью руку с маленькими ссохшимися пальцами.
– Петька!
– В дороге он скончался, – угрюмо проговорил пожилой солдат, который правил лошадью.
– Петя…
– Знакомый? – спросил ездовой.
– С нашей фермы. Как родной сынок был… – Трофим Иванович схватился руками за повозку.
– Трудно там, – проговорил ездовой и глянул назад. – Ох, и трудно!
Еще повозка не вошла в поселок, как вдруг в один голос загудели все пароходы, залпами ударили зенитные орудия. А навстречу бежали люди с винтовками – военные и в гражданской одежде. Все они спешили туда, к Белореченскому перевалу.
Кричали гудки пароходов, тревожно метались над водой чайки. Где‑то глухо гудели гитлеровские самолеты, может, выискивали место, где выбросить десант, но под огнем наших зениток уходили назад. А люди с винтовками по дороге все спешили к перевалу, на помощь тем, кто его оборонял.
Старик не помнил, что сказал женщинам, которые дальше погнали стадо коров, а сам Трофим Иванович повернул и, подхваченный людским потоком, зашагал к темным вершинам гор, откуда все слышнее доносилась беспрерывная стрельба из орудий и пулеметов.
Александр МАРТЫНОВСКИЙ
ГОЛУБИ МОИ…Рассказ
Уходил Прохор Андреев на войну не безусым юнцом, а бывалым семьянином, отцом двоих детей.
У неказистой полуторки беспокойно и гомонливо толпился хуторской люд. Жалобно и надрывно, словно на похоронах, с причитаниями взвывали жены, считай уже солдатки. На них сострадательно глядели старухи, вздыхали, то и дело крестились, нашептывая молитвенное слово. На руках и у ног матерей вскрикивали раздраженным рыданием детишки, словно чувствовали свое скорое сиротство. Стенания и плач возносились над головами. И только приглушенный рокот мужских голосов разливался умиротворяющей волной над общим волнобоем печального разноголосья.
Уезжающие подбадривали тех, кто оставался.
Степенство и достоинство являли собой старики, сбившиеся небольшой группкой. Дед Антип для такого высоко – значимого часа вырядился в Георгиевские кресты, которые как‑то не шли к его малорослой и засушенной фигурке. Порой он норовисто тщился выпятить грудь, щерился ветхой серебряной бороденкой, но тут же вновь сникал над суковатой клюкой из‑за немощи квелых ног.
Сосед Прохора Андреева, до бессознанья зашибленный крутохмельным вином и пекучей горечью разлуки, терзал вытертую на планках и мехах неразлучницу – двухрядку. Уже из кузова что есть мочи, кричал хуторянам и хатам свою любимую: «Так будьте ж здоровы, живите богато…»
Прохор, напротив, был молчалив и трезв. Наперекор всему отказался глаза заливать и разум туманить, чем желал проявить свое уважение к семье и всем, кто пришел на проводы. Да и последние минуты запомнить хотелось до самой что ни на есть маленькой крупиночки.
– Голуби вы мои, – с нежностью пригортал Прохор сильными руками к широкой груди жену Марфушу, пятнадцатилетнего сына Артема, вытянувшегося почти вровень с отцом, и любимицу свою – дочурку Марийку, которую держал все время на руке, словно и снимать не помышлял. – Живите тут согласно, берегите друг друга, – наказывал он им. – Ждите меня. – И целовал каждого.
Сын противился такой ласке, косился по сторонам и густо румянился.
К жесткому подбородку мокрыми горячими щеками тянулась жёна, Марфуша. Вглядывалась страдающими раскрасневшимися глазами в обветренное лицо мужа, которое было побледневшим и серым от скрываемой, но явной скорби.
– Ты себя береги, – шептала она, всхлипывая и припадая на грудь. – Для нас берегись. – И, не сдержавшись, жалко и тоненько заскулила.
– Голуби мои… – обнимал Прохор могучими руками семью свою, словно огораживал от лихой беды. И в этих объятиях каждый чувствовал себя теплей и уютней.
– За нас не беспокойся… Себя храни, – шептала притихшая Марфушка на груди Прохора.
«Кто же сейчас о себе думает? Да и как можно! – сокрушался в душе Прохор, и горячими степными вихрями взвивались, обжигая разум и сердце, беспокойные мысли. – Себя беречь, значит вас погубить. И не только вас, а всех. Если всех не защищать, значит, и вас погибель не минет…»
Прохор видел в гудящей толпе убивающихся женщин, на глазах сиротеющих детей, и гневно кричала его душа, наполняясь силой отваги и ненависти к коварному ворогу. «Люди, люди! – думал он, оглядывая хуторян, женщин, старых да малых, показавшимися ему в эту минуту такими беззащитными и от того еще более близкими и дорогими. – Голуби вы мои! За нашу общую жизнь, за ваши страдания и слезы горючие тут вот я, перед вами, клянусь! Клянусь! Себя не щадя, буду бить супостата…»
Глянув строго на шофера, он дал знак…
Тот расторопно поспешил в кабину, и хриплый, частый сигнал заторопил людей. Крутой, обжигающей волной всплеснулись прощальные отчаянные голоса…
Все дальше и дальше катила машина от хутора. Курилось серое облачко на пустынной степной дороге, и у первого взгорка растаяли, растворились в великом пространстве горькие и печальные крики.
Палило солнце, от безветрия и зноя звенела степь, а может, тот звон сам собой возникал в ушах. Не разобрать в такую минуту. Прохор щурился в сторону хутора, уплывающего зеленым кораблем в неоглядную степь и покачивающего в мерцающем воздухе мачтами тополей.
Сквозь это марево сорванных с родной земли частичек едва различался зыбистый след морщинистой от нелегкой доли старой степной дороги, которая вилась, неровно скользила меж балок и холмов сереющей лентой, тянулась к хутору ниточкой, грозя вот – вот оборваться. И от этого в душе тоже что‑то больно натягивалось, утончалось, словно сама святая надежда, и звенело щемящей нотой.
«Голуби вы мои… – мысленно повторял Прохор). – Голуби мои…»
И невольно перед задумчивым взором являлся в солнечных лучах далекий и желанный день венчания его со светлоокой красавицей Марфушей, когда мать, уже седая, но такая вдруг помолодевшая в этот час, в нарядном васильковом платье, светящаяся радостным волнением за будущее счастье детей, ласково – певучим голосом благословляла их узы любви на весь путь земной и одаривала молодых щедрыми пожеланиями в напутственных словах.
– Амбары вам хлеба, – желала она молодоженам, – во всю землю ясного неба, – и развела при этом широко руками, – вся одухотворенная и несказанно счастливая, – моря – океаны чистой воды да ни единой беды!
Многое сбывалось из материнских пожеланий… И хлеба нарождались год от года все тучнее, и народ все больше обзаводился достатком и благополучием, заметно полнилась общая радость людская, и в семье Прохора Андреева прочно прижились лад да согласие. Не дожила только мать до этих дней… Зато черную годину вражьего разбоя и насилия не увидит…
А година эта уже многим тысячам жизнь рушила и ломала ее наперекосяк. Темнело небо и тускнело солнце от дымов пожарищ и горя людского. Растекались беды и страдания по земле родной, полоня самые далекие и что ни есть глухие уголочки ее.
Пришлось сыну Артему распрощаться со школой и немедля оседлать отцовский «Фордзон – Путиповец». Два минувших лета, которые он добросовестно потрудился в прицепщиках у отца, как никогда кстати, сгодились теперь. Прохор часто доверял руль сметливому, как ему казалось, и серьезному в работе парню.
Теперь Артем работал сам. Дело исполнял аккуратно и настырно. Старался сделать побольше, так и писал отцу на фронт, что работает за двоих: за себя и за него.
И дед Антип, который к тому времени уже третий год отсиживался дома из‑за крайней немощи телесной (хотя заслуженный, добросовестно заработанный отдых бь[п с почестями отмечен более десятка лет назад), теперь снова замаячил с неразлучной клюкой на бригадном стане. По здоровью и работа подобралась. В латаном тулупчике, при непогоде в дождевике поверх всего накинутом, на бричке в одну лошадь развозил по полям в бочках «горючку». И колесил по степям средь трудившихся машин и людей круглыми сутками. Понятливая лошадка приходила к нужному месту, даже если хозяин ее и вздремывал от утомления.
Молчалив был в ту ночь старик.
– Дедусь! – встречал озабоченно его Артем, отстраняя от чумазого заострившегося лица коптящий факел огня и освещая им подводу. – Наливай скорее, а то вот – вот заглохнет.
Дед Антип звякнул ведром, лейкой из черной жести, скупо закряхтел, стараясь проворней приподняться с мятого клочка сена, припасенного впрок для своей труженицы. Но старые затекшие ноги, угробленные еще в стылых окопах империалистической, не слушались, онемевшие, словно из ваты, вяло подгибались.
Не мешкая, Артем воткнул в рыхлый пласт чернозема прут с горящей паклей и, подхватив ведро, стал наполнять горючим бак.
– Дед Антип, когда ты спишь? – меж делом окликнул Артем старика, прогоняя свою предутреннюю сонливость.
– А кто сейчас спит? – глухо, как‑то нехотя, отозвался старик.
От сполохов пламени беспокойно метались черные тени. Алые блики отсвечивались на серебристых шпорах колес и на блестящем ободе, тревожно вспыхивали они в белесых, слабых глазах старика.
– Кто сейчас спит? – помолчав, так же глухо и грустно повторил он. – Никто не уснет… Как там твой отец?
– Дает перцу фашистам!
Артем возвратил ведро и занялся плугом, зазвякал ключами.
– Прохор трудолюбивый, – согласился дед Антип, нащупывая у колена вожжи. – Он и там будет первым. Всем бы так, тогда управимся.
Людское несчастье – нежданную войну, по разумению деда Антипа, можно одолеть только общим добросовестным трудом, чтобы каждый не страшился ни тяжести его, ни опасности.
Он сам с германской вернулся с ревматизмом ног, раненным в грудь, с покалеченной правой рукой и при двух Георгиевских крестах. Из‑за скудного здоровья не пришлось участвовать в гражданской, но так или иначе к ней отношение имел самое прямое – был в хуторских активистах. Да и мстительному
кулачью, саботажникам покою не давал.
Но награды царские носил напоказ, за что председатель сельского Совета не раз корил его:
– Ты представитель новой власти, а не какое‑то самодержавное отрепье.
– Правильно, – соглашался Антип, еще круче выпячивая воробьиную грудь. – Окромя царя есть Расея, за ее кормилицу – мать стоял.
Председатель сельсовета недовольно звякал шпорами и уходил…
– Да, сейчас бы мне те силы, – возвращался из раздумий старик. – Я бы вам, – грозился замасленной рукавицей в темноту, – доказал! Мне бы токо б туда, до передовой, а там, когда вцепился бы, они б, лютые, узнали меня! – и грозно глядел в черные поля.
А враг и вправду лютовал. Уже черный день навестил соседку. Где‑то под Ровно за бруствером траншеи оста – лась изодранная осколками двухрядка. И, отчужденный навеки от людских забот, навсегда сомкнул уста ее хозяин.
Грозой отдавало и от писем Прохора…
– Прочитай вслух, – однажды поздним часом попросила Марфа вошедшего в хату сына.
Артем устало бросил в угол грязную фуфайку, верхом уселся на лавку у дощатого стола. Ближе пододвинул каганец.
– Ну, читай же, – мать напряженно глядела на сына, хмурившего брови над развернутым треугольником.
– Читай, братик, – тоненько просила Марийка, ерзая на табуретке от нетерпеливого ожидания. Письмо уняло и ее сон.
«Голуби вы мои, здравствуйте, – начал, наконец, Артем чтение. – Марфуша, Артемка и Марийка, дорогие мои, примите мой горячий фронтовой привет. Извините за промедление с ответом. Так получилось. На фронте как на фронте. Много трудных дней было, но и фашистам нелегко пришлось. Я отделался небольшим ранением. Из строя не выбыл. Продолжаю бить фашистскую гадину, бьем мы их, насколько сил хватает. Они – зверье, бешеные собаки. Недавно мы отбили лесную деревеньку. Ничего там не нашли, кроме пепла. Пожалуй, такого зверства еще мир не видел… Все хаты снесены с лица земли, а люди до единого человека уничтожены. Кого повесили, кого сожгли на кострах. И старых, и детей – всех подряд! Эти звери хотят полностью уничтожить наш народ. Но этому не быть! Даже когда приходится отступать нам, фашистам каждый шаг достается немалой кровью и многими жизнями. Думаю, скоро дело изменится, и мы подчистую выметим эту заразу с родной земли…»
– И тогда папа вернется? Приедет? – радостно воскликнула Марийка.
– Тихо, доця! – предупредила Марфушка, по ее бледным щекам обильными струйками стекали слезы и расплывались влажными пятнами на кофте. – Читай, сынок.
«Артемка, я рад, что ты в труде не подводишь отца, – читал дальше Артем, и голос его все больше крепчал гордостью и за отца, и за себя. – Твое письмо я читал всем однополчанам. Ты знаешь, как оно нас порадовало, даже воодушевило! Артем, береги, сынок, машину. Вспомни, как я за ней ухаживал, как к ней относился. В положенный срок перетяжки делай. Надольше хватит мотора. В кладовке в моем ящике (где всякие железки) есть кусок баббита. На крайний случай имей ввиду.
Марийка! Ты так быстро растешь, любимая доченька. Ты мне в каждом письме обводи ладошку…»
Это письмо пришло из Белоруссии. Потом пошли из других мест. Уже больше года Прохор Андреев изо всех сил дрался с фашистами. Черной чередой проходили тревожные дни и месяцы.
Однажды под вечер как‑то неловко, с тенью беспокойства сунула почтальонша Марфе долгожданный треугольник. Чужой, незнакомый почерк был на письме с темными штемпелями. Глянула Марфа на него и обомлела. Зарябило, затуманилось в глазах и зашлось сердце.
До позднего часа, до прихода сына с работы прорыдала на жестком топчане Марфа, так и не решившись открыть то письмо.
– Что такое? – с порога крикнул Артем дрогнувшим голосом.
Марфа молча показала вялой рукой на край стола, где белел треугольный листок. Артем метнулся к нему, вмиг развернул и оторопел от странных, незнакомых каракулей. Волнение охватило его и тревога. Он впивался глазами в те каракули, стараясь понять поскорее их смысл, и, едва одолев первые закорюки: «Голуби вы мои…», вдруг восторженно закричал от хлынувшей неуемным потоком радости:
– Жив! Жив, папка!
И запрыгал, заскакал по тесной комнатенке, мельтеша бумажным лоскутом, кинулся к матери, горемычной страдалице, обнял и стал целовать ее впалые заплаканные щек1^. Потом подхватил на руки Марийку и стал кружить ее. Кружил, кричал «Ура, папка жив!» и радостно смеялся, как не радовался и не смеялся ни в один праздник.
Когда все пришли в себя, поутихли и успокоились душой, Артем, преодолевая разухабистый почерк, начал чтение письма.
«Голуби вы мои, здравствуйте! – писал семье Прохор Андреев. – Во – первых, я жив и здоров. Но правая рука подранена. Угодил, вражина. Отпускали домой на побывку, но я отказался, хоть соскучился за каждым из вас, и знаю, Марфушка, как ты расстроишься, что я отказался от возможности побыть
дома и увидеться с вами. Но не отдых сейчас. Так озверели, гады, что еле управляемся… Остался при деле. Чиню танки. А это для фронта польза. Каждый подлеченный мною танк продолжает и за меня уничтожать гадов, а следовательно, защищает мой дом и семью мою, чтоб мы наверняка потом были вместе…»
– Ну, как отец? – при встрече в поле спросил Артема дед Антип.
Артем молчал, заправляя топливный бак горючим. Старик долго ждал ответа и, не дождавшись, тягостно обмолвился:
– Да, значит, плохо… И так ясно, отступаем… Плохо справляются. Плохо…
– Заладил свое «плохо, плохо»! – осерчал Артем. – Рука у отца перебита. Совсем! Но он все равно там.
Старик слушал и задумчиво покачивал головой. Затем заметил с явной укоризной:
– Дряхлые да калеки фронту не нужны. Туда нужны молодые и сильные. – Он придирчиво оглядел возмужавшую фигуру парня. – Эх, мне бы молодость, сей минут там бы был!
