Текст книги "Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне"
Автор книги: Григорий Василенко
Соавторы: Кронид Обойщиков,Анатолий Знаменский,Виктор Логинов,Виктор Иваненко,Николай Краснов,Николай Веленгурин,Сергей Хохлов,Вадим Неподоба,Иван Варавва,Валентина Саакова
Жанры:
Военная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Живите вечно
Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне
Для нашей Родины всегда будет святым день 9 Мая, и всегда люди мысленно будут возвращаться к маю 1945 года.
И наш человеческий долг, поздравляя друг друга с праздником, всегда помнить о тех, кого нет с нами, кто пал на войне.
Г. К. ЖУКОВ
С расстояния времени еще лучше понимаешь, какой ценой была добыта Победа.
Авторы этой книги – фронтовики и те, кто в далеком тылу без сна и отдыха работали на Победу, дети солдат того времени, в меру литературных способностей запечатлели на своих страницах ту правду, которую они запомнили…
А полиграфисты издательского дома «Краснодарские известия», отдавая дань героизму защитников Отечества, живых и навеки оставшихся на полях сражений, в свою очередь, приступая к выпуску этой книги, не пожалели ни сил, ни времени и практически на свои средства – сделали все возможное, чтобы сборник произведений «Живите вечно» увидел свет.
Николай КРАСНОВ
9 МАЯ 1945 ГОДА
Где их застала тишина Победы,
Там и уснули: в танках, на броне,
В грузовиках, на пушечных лафетах,
В садах, в открытом поле и в кюветах —
Уснули сладко, позабыв все беды,
Как не спалось ни разу на войне.
И как пришла – никто из них не слышал —
К ним женщина, печальная, одна,
Ступая легче тени, ветра тише,
Как чья‑то мать, невеста иль жена.
Пришла им благодарно поклониться
За все, за все, чем их судьба свята.
И пристально разглядывала лица,
И целовала каждого в уста.
То, может быть, она, сама Россия,
В победный час пришла наведать их.
И после безутешно голосила,
Не всех сынов найдя среди живых.
Юрий АБДАШЕВ
ДАЛЕКО ОТ ВОЙНЫСтранное дело, в последнее время меня стали посещать сновидения. Может быть, это оттого, что все мы заметно окрепли и втянулись в жесткий режим. Но как бы то ни было, я уже который вижу раз во сне медсестру Таню. Она является ко мне под утро, гладит мою стриженую голову, и я чувствую губами мягкую кожу ее рук выше запястья и на сгибе у локтя. И от этого прикосновения начинаю таять, как сосулька в тепле.
А сегодня сон был вообще фантастический. К нам в казарму пришел хромой старичок с палкой. Дневальный поднял шум, а старичок все рвался вперед и показывал на меня пальцем.
«Сюда нельзя! – кричал дневальный. – Кто вы такой?»
«Я Антабка, – отвечал старичок, постукивая себя палкой по больной ноге, – мне отрезало полстопы колесом товарного вагона. Вот так – щелк, как кузнечными клещами. А помощь оказывала сестричка Таня из санчасти. Она жена курсанта Абросимова!»
«Женька Абросимов женат? – удивляются собравшиеся вокруг. – Не может быть!»
«Вы не знаете Женьки, – смеется старичок, скромно прикрывая рот ладошкой. И вдруг я вижу, что это не старичок вовсе, а самая настоящая собака, наш ротный пес Антабка. Он помахивает хвостом и добавляет: – Это, я вам доложу, фрукт, каких свет не видывал. Он только притворяется тихоней…»
Я просыпаюсь и размышляю, к чему бы такое. Витька говорит, что собака во сне – к другу. Это и без него ясно. В училище, за малым исключением, меня окружают одни друзья. Все эти приметы – чепуха. Просто вечером мы говорили о нашей собаке, и Левка Белоусов высказал предположение, что Антабка мог запросто угодить под поезд. Ведь по прямой до товарной станции совсем близко, и там всегда отираются бездомные собаки. Я пытаюсь опять заснуть, но в это мгновение вспыхивает яркий свет, проникающий даже сквозь плотно закрытые веки, и слышится возбужденный голос дежурного:
– Тревога! Первая рота, подъем!
И где‑то дальше:
– Вторая рота, подъем!
В эту перекличку врывается голос старшины Пронженко:
– Вныманя! Боева тревога! А Голубь доси слыть! – В последних словах не вопрос, а привычное утверждение.
Я повисаю на руках и спрыгиваю со второго яруса на холодный пол. Тревога как тревога. Только слово «боевая», впервые прозвучавшее в устах старшины, несло в себе нечто новое. И это новое настораживало.
Тревоги! Сколько снов мы недосмотрели в те незабываемые годы, сколько часов недоспали, сколько тепла не сберегли! Тревоги стали привычными в своей неизбежной закономерности. Я, как сейчас, слышу волнующий медный голос трубы.
– Боевая тревога! – подхватывают возглас нашего старшины дежурные по ротам. – Боевая тревога!
Тяжело грохочут ботинки по деревянному полу казармы, выхватываются из гнезд холодные карабины. Пилотка по форме – два пальца над левой бровью. Хлопают двери. Морозный дух и пар от дыхания.
– По порядку номеров рассчитайсь!
А ночное небо над головой, словно черный полог, прошитый автоматными очередями, все усыпано звездами. В свете фонарей мельтешат серебряные иголочки облетающего с проводов инея. Судя по многим признакам, построение серьезное. Где‑то у проходной слышится строевая песня, довольно непривычная в такое время. Это идет царица полей – пехота. Все делается быстро и четко, все давно отработано.
На столбе вспыхивает прожектор, и на площадку ложится ярко освещенный овал. Вперед выходит начальник училища:
– Товарищи курсанты! Великая Отечественная война, которую уже полтора года ведет наш народ, достигла критической точки. Близится момент великого перелома, когда наша доблестная Красная Армия погонит ненавистного врага на запад, чтобы добить зверя в его собственной берлоге. – Подполковник говорит громко и торжественно, как на параде. От его губ срывается и отлетает парок. – Сегодня необходимо сосредоточить все усилия, не останавливаясь ни перед чем. В этот исторический час Родина-мать призывает вас под свои боевые знамена. В составе курсантского полка вы отправитесь в самое жаркое место, под славный город Сталинград, и с оружием в руках будете отстаивать свободу, честь и независимость нашей любимой Советской страны…
До нас еще не доходит истинный смысл всего, что он говорит. Мы просто заворожены его голосом, торжественностью обстановки и только подсознательно ощущаем, что стоим на пороге больших перемен.
– Вы хорошо обучены, – разносится голос подполковника, – и, мы уверены, не посрамите звания курсантов нашего военного училища. Полагаю, что в боях, когда вы обретете практический опыт, вам присвоят и командирские звания. Но я твердо знаю, что в бой вы пойдете не ради званий и наград, а по зову сердца, ради высоких и прекрасных идеалов, начертанных на знаменах Октябрьской революции.
Он замолчал и в абсолютной тишине прошелся взад и вперед по плацу. Слышно было, как под его сапогами поскрипывает снег. Потом поднял голову:
– В училище останутся всего три роты. По одной от каждого вида оружия. Точнее говоря, каждая первая рота…
До нас и тут не сразу дошло, что первая рота – это и есть мы. А когда дошло, по шеренгам поползли громкий шепот и голоса возмущения.
– Хреновина какая‑то! – негодовал Юрка Васильев. – Сейчас же пойду и потребую. Чем, я виноват, что меня когда‑то зачислили в первую, а не во вторую роту?
– Я с тобой, – поддержал его Левка Белоусов. – Пойдем вместе.
Сашка Блинков только посмеивался:
– Дураки, кто вас слушать станет? Сколько в армии, а все не привыкнете. Тут вам не колхозное собрание. Никто не отменит решения.
Командиры рот зацыкали на своих курсантов, и порядок был восстановлен.
– Сейчас вы вернетесь в свои казармы, сдадите старшинам оружие и противогазы, а потом будете получать новое зимнее обмундирование и теплое белье. На все это вам дается два с: половиной часа, – объявил подполковник. – Эшелон уже на станции. Отправление в восемь ноль – ноль. Желаю вам крепко бить фашистов, оставаясь живыми и здоровыми. Война еще не кончена, кто знает, быть можузт, мы еще свидимся. – Он огляделся и скомандовал уже другим, привычным для всех голосом: – Командирам батальонов развести подразделения по казармам!
Конечно же, ходоки наши вернулись ни с чем. Больше того, замполит Чурсин пригрозил им тремя сутками гауптвахты, если они не уймутся. Единственное, что мы выгадали, так это теплые ушанки, которые нам пообещали выдать вместе с отъезжающими…
Во второй и третьей ротах стоял дым коромыслом. Все бегали, натыкаясь друг на друга, перебирали тумбочки и перетряхивали содержимое вещмешков – свое курсантское богатство.
– Не волнуйтесь, – утешал ребят Сорокин. – Кухня едет с вами, я узнавал. Кормить будут горячим…
– Сказали, что где‑то в пути нам выдадут валенки…
– Ну что, братва, едем доколачивать фрицев?..
Это была истинная правда. Но разве в тот момент кто‑нибудь мог предположить, что к концу января из каждых пятерых отъезжающих в живых останется только один?
Хотя нас подняли почти в три часа ночи, ни о каком сне, конечно же, не могло быть и речи. Ровно через два часа тридцать минут курсанты второй и третьей рот в новеньких шинелях и кирзовых сапогах снова построились перед казармой. Рядом с ними мы в своих выгоревших трикотажных обмотках и мятых прожженных шинелишках на рыбьем меху выглядели особенно жалко, как всеми забытые пасынки. Мы толкались за их строем, жали на прощанье руки и чувствовали себя несчастными.
Но вот прозвучали команды, и колонна тронулась, шелестя полами новых шинелей. Течет мимо нас серая река. Никто не знает, увидимся ли мы вновь. Мне так и не удалось попрощаться с Кимом Ладейкиным. Он ушел со своим батальоном с общего построения, и больше я его не Е. идел.
Проходят роты, скрипя по снегу новыми сапогами. Вместе с ними уходит на фронт и кое‑кто из командиров: адъютант старший батальона, командир третьей роты, несколько командиров взводов. Абубакиров стоит нахохлившись, глядя им вслед. Нам уже известно, что все три р. апорта с просьбой отправить его в действующую армию оставлены без внимания.
Мы провожаем ребят до проходной, пока за ними не закрываются тяжелые, окованные железом ворота. А в сердце пустота и холодок недоброго предчувствия.
Все отлично понимали, что друзья наши идут не на тактические учения, что им предстоит сражаться и
умирать. А умирать не хотел никто. И все‑таки почему мы так рвались уйти вместе с ними в тот день? Почему?
Я убежден, что нет на свете ничего крепче и непогрешимее фронтового братства. Когда приходится бывать на военных кладбищах, мною овладевает смутное беспокойство, словно сквозь толщу лет до меня вновь донесся знакомый сигнал медной трубы: соль – соль – соль, соль – ми – до, и я вдруг начинаю понимать, что истинное мое место здесь, что в шеренгах этих могил осталась незанятой и моя стрелковая ячейка. В этом непреходящая боль утраты и тоска по боевым друзьям, чуждым е своей юношеской чистоте себялюбия и корысти.
Все эти годы мне казалось, будто я неизбежно отдаляюсь от них. Так оно и было в первой половине жизни. Но потом выяснилось, что путь мой пролегает не по прямой, а по кругу, который рано или поздно должен замкнуться. В неизбежности – успокоение. Каждый шаг теперь приближает меня к друзьям далекой юности. И дорого бы я отдал за то, чтобы в урочный час, хотя и с опозданием в несколько десятилетий, занять свое место рядом с ними…
– Ты чего? – толкает меня в плечо Сашка. Он улыбается, но в глазах его стоят слезы. – Будешь? – Он протягивает мне кусок коричневой макухи. – Успокаивает нервную систему.
Когда мы возвращались с завтрака, старшина Пронженко – педант и хранитель, уставных истин – бросает взгляд на свои знаменитые часы и вдруг останавливает строй совсем неуставной командой «Приставить ногу!». Подняв вверх указательный палец, он требует от нас тишины и внимания. Мы все прислушиваемся, и тут до нас доносится отдаленный паровозный гудок, протяжный и глубокий. Так в моем представлении должен трубить раненый слон.
В течение ночи на I1декабря в районе Сталинграда и на Центральном фронте наши войска продолжали наступление на прежних направлениях.
Из сводки Совинформбюро
Над городом кружились розовые лепестки отцветающего урюка. В стеклянно – прозрачном воздухе распространялась терпкая горечь проснувшихся тополей. А клены на улице Великого акына были сплошь усыпаны карминными шариками лопающихся почек. Весна, пробуждающая все живое, вызвала бурное сокодвижение и в наших сосудах. Мы подолгу не могли уснуть, ворочаясь с боку на бок.
Неудивительно, что днем многих клонило ко сну. Теперь нас не очень контролировали, и кое – кому удавалось пофилонить даже в часы занятий. Прибывших новичков распределили по стрелковым батальонам. У нас пополнения до сих пор не было.
Та часть казармы, где прежде располагалась вторая рота, была чуть ли не до половины завалена стянутыми с коек матрасами. Иногда в них зарывался Сеня Голубь и, спеша воспользоваться последней возможностью, изо всех сил накапливал энергию. Как-то за этим занятием застал его старший сержант Басалаев, тот самый, что таскал на себе плиту полкового миномета. Сначала он хотел разбудить Сеньку и устроить ему хорошую накачку, но вид у того был настолько безмятежный, что Басалаев не выдержал, невольно зевнул, потянулся до хруста в суставах, а потом, зайдя с другой стороны, залез в самую кучу матрасов и уснул богатырским сном.
Но тут, как назло, со всей своей свитой заявился подполковник Лисский. Дежурный доложил по форме, что рота находится на занятиях. Начальник училища с обычной придирчивостью стал осматривать казарму, как вдруг увидел неимоверной величины ботинки, торчащие из‑под матрасоЕ. где‑то под самым потолком.
– Что это? – спросил подполковник. – А ну‑ка, давайте сюда эти скороходы.
Дежурный полез наверх и потянул Басалаева за ногу, но тот только лягнул его, всем своим поведением показывая, чтобы его не беспокоили. И тут подполковник так рявкнул, что старший сержант скатился вниз, словно на салазках. Он стоял перед начальником училища в натянутой на уши пилотке, в опавших обмотках, в наброшенной на плечи шинели с отстегнутым хлястиком и очумело таращил глаза.
– Разгильдяй! – бушевал подполковник. – Филон, чертов лацюга! – Жаль, что мы так и не узнали истинного смысла этого слова. – На фронт дармоеда! Марш с моих глаз!
Мы как раз выходили из класса на перекур и видели, как здоровенный Басалаев, пригнув голову, точно собираясь кого‑то забодать, кинулся прочь, и только топот раздавался в мертвой тишине казармы…
Именно в эти дни по училищу распространился слух, будто наконец пришел прика; —. о присвоении нам воинских званий. Откуда могли просочиться подобные сведения, сказать трудно, но к их достоверности никто не сомневался.
Все понимали, что у командования есть серьезные причины скрывать от нас до поры этот знаменательный факт. Если приказ был, но не было разнарядки для отправки нас в действующую армию, это грозило нежелательными последствиями. Попробуй удержать на казарменном положении сотню молодых, изнывающих от безделья лейтенантов. Ведь программа практически была исчерпана, и занятия
проводились уже чисто формально по принципу: повторение – мать учения. Все в этих слухах было правдоподобно и убедительно.
За восемь месяцев нас буквально нашпиговали знаниями. Хоть буди среди ночи. Многое мы не только знали, но и умели применять на практике. От будущих командиров требовали военной грамотности и профессионализма. Конечно же, это не могло не утвердить в нас чувства самоуважения, тем более что достигнуто все было нелегким трудом…
Впоследствии я нередко задавал себе вопрос: что дало мне время, проведенное в училище? Как оно отразилось на моей фронтовой судьбе, на моем характере? Казалось бы, каким только влияниям не подвергался я позже, но то, что было заложено в течение тех восьми месяцев, сохранилось на всю жизнь. И все‑таки из качеств, унаследованных мною от бывших моих командиров, я выше всего ставлю умение подчиняться слову «надо» и в нужный момент выкладываться до предела.
На фронте мне повезло – я попал в артиллерию, о которой в шутку говорили: ствол длинный – жизнь короткая. Гвардейский истребительный противотанковый полк, где мне поначалу довелось командовать взводом, считался отдельной армейской частью. Командование попеременно придавало его то одному, то другому соединению. Чаще же всего полк «разбирали» подивизионно.
Те, кому пришлось воевать на Кубани весной сорок третьего, наверняка помнят, какие дожди лили в течение апреля, когда развернулось наше наступление по всему фронту. Поймы рек Абин, Адагум й их притоков превратились в непроходимые болота. Колеса орудий и повозок со снарядами вязли в липкой, раскисшей глине. О машинах и говорить нечего.
Батареи наши были вооружены в основном 76–миллиметровыми дивизионными пушками ЗИС – З, которые для артиллеристов были столь же дороги, как для сердца танкиста прославленна:! «тридцатьчетверка».
Незадолго до этого полк перешел на механическую тягу, и многие не без сожаления вспоминали верных лошадок, которые не единожды выручали людей в самых сложных ситуациях Теперь же, когда тягачи увязали в раскисшем грунте, расчетам приходилось впрягаться в лямки и буквально на себе тянуть по грязи орудия весом в тысячу двести килограммов. Иногда нам помогала пехота, но чаще обходились своими силами…
В тот день, как и накануне, погода продолжала оставаться нелетной, немецкая авиация нас не тревожила. Однако мы были настолько измотаны, что совершенно не думали о ней. А командир дивизиона все торопил: давай – давай! Надо было догнать ушедшую вперед пехоту. В ход шли ветки кустарника и доски, кое – где уцелевшие на крышах токов и амбаров. Все это бросалось под колеса, чтобы протащить пушку вперед еще на десять – пятнадцать метров. Шинели набухли от влаги и стали тяжелыми, как средневековые доспехи.
Положение наше было нелегким. Общевойсковые части требовали поддержки огнем, а гаубичная артиллерия безнадежно отстала из‑за бездорожья. Мы были единственными, кто оказался под рукой и на кого в трудный момент могли рассчитывать.
Второй дивизион гвардии капитана Русинова наступал в полосе вероятного появления вражеских танков. Наш боекомплект состоял главным образом из бронебойных и подкалиберных снарядов, и поддержать наступление стрелковых частей артиллеристы практически были не в силах.
Во второй половине дня мы выбрались наконец из низины. Колеса уже не вязли так сильно, но люди дошли до такого состояния, что, казалось, не смогут сделать больше ни одного шага. Мною начало овладевать тихое отчаяние. Колени дрожали от напряжения, спину разламывало, а кожу на ладонях саднило от жестких лямок. И вдруг в эту минуту мне представился мой бывший командир, идущий впереди колонны курсантов. Я вскочил с мокрой кочки, даже не догадываясь, откуда взялись силы, и схватился за ремни:
– А ну, навались дружно, с горки она сама пойдет…
Командиры орудий с сомнением качали головами, но, видя мое рвение, молча первыми впрягались в орудия.
К вечеру мы получили приказ окапываться. Стало известно, что соседей справа контратаковало около двадцати танков. Там грохотал бой. Трескотня автоматов, взрывы гранат и снарядов сливались с громом орудийной стрельбы. Судя по всему, на соседнем участке вовсю работал первый дивизион нашего полка.
Мы заняли оборону на танкоопасном направлении, и поэтому от нас требовалась хорошая маскировка. Сквозь кисею дождя невдалеке виднелись какие‑то постройки, похожие на колхозную ферму. Там запоздало, но буйно цвела раскидистая груша. Казалось, опустилось и стало на прикол легкое белое облачко.
Мы намечали ориентиры и расчищали секторы обстрелов, а потом вгрызались в землю весь остаток дня до глубокой ночи. К этому времени опустился настолько густой туман, что в двух шагах ничего не было видно. Когда в первом часу ночи капитан Русинов вызвал к себе командиров батарей и взводов, мы добирались на командный пункт чуть ли не ощупью.
В наскоро оборудованном блиндаже чадила коптилка из сплющенной гильзы 57–миллиметрового снаряда. По необшитым стенкам с шорохом осыпалась земля. Капитан был кадровым командиром довоенной школы. Невысокий и сухощавый, он в любой обстановке умудрялся сохранять хладнокровие и умение лаконично излагать свои мысли.
– Товарищи командиры, к утру нас обеспечат осколочно – фугасной гранатой. Будем поддерживать матушку – пехоту.
– А как же маскировка? – спросил кто‑то.
– Раньше десяти утра туман не поднимется.
– Но ведь наводчик не увидит даже дульного тормоза, а фонарей у нас нет, – заметил мой командир батареи. – Да и расчеты наши плохо подготовлены для стрельбы из закрытых позиций.
– Это не разговор, стреляем по карте с сокращенной подготовкой. Укатала вас, братцы, прямая наводка, как я погляжу. Вам не из пушек, а из рогаток впору стрелять. До утра есть время. – Он обвел нас усталым взглядом из‑под нахмуренных бровей и остановился на мне. – Тут у нас недавние выпускники. Лейтенант Абросимов, например. У него все свежо в памяти. Пусть соберет наводчиков и командиров орудий да позанимается с буссолью и панорамой часика три – четыре…. А сейчас, комбат – один, слушайте боевую задачу. Как только поднесут снаряды, сразу же выдвигайтесь впеоед для корректировки огня. Возьмете с собой слепую карту из новых…
Под «слепой» Русинов подразумевал полукилометровку, на которой не были нанесены наши боевые порядки и огневые позиции дивизиона.
Из‑за переутомления голова была тяжелой. Где он, тот передний край, где свои, где немцы? Поди разберись в такой туман.
– Прошу развернуть карты, – продолжал Русинов. – Наиболее вероятно скопление противника в квадратах десять и одиннадцать. Для пристрелки необходимо выбрать надежные ориентиры. – Он снял наручные часы и положил на снарядный ящик. – А теперь, если нет вопросов, прошу сверить время.
Мне безумно хотелось спать. Все тело ныло от усталости. Но было слово «надо», великое слово, обретавшее на фронте силу закона. Скромный опыт, полученный в училище, подсказывал мне, что израсходован лишь основной запас сил, а внутренние резервы, которыми располагает любой человек, еще не тронуты. Надо пересилить, надо заставить себя…
Занятия пришлось проводить в полумраке блиндажа, куда набилась уйма народу. Мне хотелось говорить недлинно и толково. И вдруг я понял, что, помимо воли, пользуюсь теми же приемами для объяснения и даже оборотами речи, какие слышал в свое время от лейтенанта Абубакирова.
– Сейчас все зависит от точности, – убеждал я ребят. – Точно расставить вехи, точно установить угломер и прицел, устранить влияние «мертвого хода» прицельных приспособлений и деления подводить к указателю всегда с одной и той же стороны. А командирам орудий проверить надежность крепления сошников, чтобы пушки не прыгали и не сдавали назад после каждого выстрела…
В пятом часу утра я вышел из блиндажа на воздух. Светало, туман заметно поредел. От духоты и напряжения меня слегка покачивало – кружилась голова, а глаза, казалось, были засыпаны песком.
Невдалеке спышались приглушенные туманом голоса и позвякивание металла. Я пошел на шум. Навстречу мне по мокрой тропинке двигались странные бесплотные тени с тяжелой поклажей. У одних мешки были заброшены за спину, другие несли их перед собой. Сейчас люди казались серыми, все на одно лицо.
Когда шедшие впереди поравнялись со мной, я с ужасом обнаружил, что это просо усталые женщины – старые и молодые, обутые в разбитые, облепленные грязью сапоги, закутанные в платки и ветхие полушалки. В мешках каждая из них тащила по два снаряда. Наверное, это были работницы расположенного поблизости табаксовхоза, на днях освобожденного нашими войсками. До совхоза еще можно было добраться машинами, а дальше дорог просто не существовало. Вот и вызвались женщины подносить снаряды на огневую. Надо!
В начале восьмого мой командир батареи и старший сержант из связи, еще не успевший сменить треугольнички в петлицах на погоны, прихватив автоматы и одну из недавно полученных пбртативных радиостанций РБС, пошли на запад и тут же растворились в тумане. Через сорок минут они сообщили, что поднимаются на к^кую‑то возвышенность. Нашей передовой не заметили. Либо не дошли, либо уже проскочили. При такой видимости – ничего хитрого.
Потом связь с ними надолго прервалась. Напряжение росло, хотя и тревожиться всерьез мы не имели оснований. Это были знающие, испытанные люди. Кроме того, их трофейные маскировочные костюмы с капюшонами, камуфлированные зелеными и бурыми разводами, удачно подходили под общий тон местности. Заметив наблюдателей на расстоянии, немцы свободно могли принять их за своих.
К тому времени туман начал окончательно рассеиваться, моросью оседая на землю. Наконец в трубке радиотелефона послышался голос комбата:
– Мы в десятом квадрате на высоте двести тридцать пять. Сидим в какой‑то яме. Старая воронка, что ли. Воды по колено. Здесь, на возвышенности, тумана нет. Видимость полкилометра. В северо – западном
углу квадрата посадки. Оттуда слышен шум прогреваемых моторов. Основного ориентира, который нам указали, в натуре не существует. Сохранились остатки ветряка, отмеченного на карте. Триста метров восточнее – скопление пехоты. Похоже, выдают завтрак. Тут поблизости стрелковые ячейки. И ход сообщения…
– Слушайте приказ, – ответил Русинов. – Будете корректировать огонь своей батареи. Сначала дадим сосредоточенный по посадке, потом перенесем его к центру квадрата по пехоте. В паузе постарайтесь уйти. – И передав трубку связисту, капитан поглядел на меня: – Ну, Абросимов, не подведи! Ты старший на батарее…
В девять двадцать после недолгой пристрелки пушки открыли огонь по лесопосадке. Корректировщики работали четко. Я держал постоянную связь с комбатом и по всему чувствовал, что наши снаряды нащупывают цель. Наблюдателям было видно, как в воздух вместе с землей летели доски и обломки блиндажного наката, как что‑то горело там и рвалось, как, ломая молоденькие деревья, из зоны артналета удирали бронетранспортеры.
Неожиданно комбат резко изменил прицел. Я посмотрел на карту и все понял: они вызывали огонь на высоту 235.
– Повторите данные! – закричал я в трубку.
– Все правильно, – ответил командир батареи. – Эти сволочи заметили нас. Прут – головы не подымешь. Да ты не сомневайся, свои снаряды нас не возьмут. Не зря наши бабы их на руках таскали.
Вероятно, нет командира, который бы внутренне не сопротивлялся такому решению, но в силу вступало железное слово «надо», и отвертеться от него не было никакой возможности. Теперь все зависело от наводчиков и старшего на батарее.
Не давая противнику прийти в себя, орудия перенесли беглый огонь к подножию высоты.
– Не нравится! – хрипел в трубке голос комбата. – Полезли по норам. Как крысы…
Я испытывал такое чувство, будто стреляю по самому себе. Это продолжалось до тех пор, пока огонь не был перенесен в центр квадрата.
Теперь в дело вступил весь дивизион. Заговорил бог войны! Дрожала земля, в ушах звенело, сладковатый пороховой дым щекотал ноздри, и от мокрых стволов пушек шел пар…
… Но все это случилось потом. Тогда же, в училище, в последние дни марта мы были озабочены исключительно вопросами личной свободы. Хотя бы на один – единственный денек.
– Никто не имеет права держать нас под замком, – кипятился Юрка Васильев. – Пусть немедленно дают увольнительные!
Но увольнительные не давали. И тогда первым по – настоящему взорвался тот, от кого мы этого меньше всего ожидали – наш помкомвзвода.
– Да гори оно все синим огнем! – стукнул кулаком по стене Сашка Блинков. – Я что, не человек? Мне что, в город не надо? Или, может, я набивался в помкомвзводы? В самоволку надо идти всем.
– Тогда вперед! – подхватил Витька ЗаклепеТико.
– Посадить на губу могут одного – двух, – развивал свою мысль Сашка. – Троих от силы. Весь взвод, однако, не посадят. Места не хватит.
– Точно! – поддержал его Юрка Васильев. – Да и какая же это самоволка, если приказом наркома нам присвоены командирские звания…
Невдалеке от казармы глинобитная стена под колючей проволокой имела удобную седловинку. Ею, надо думать, пользовалось не одно поколение курсантов, потому что глина в этом месте была отполирована до блеска. Однако сейчас этот путь был для нас неприемлемым, через него могли уйти незамеченными один, от силы двое. Кто‑то предложил отодрать фанеру на окне, которое выходило на боковую улицу. Попробовали – получилось. И даже не бросалось в глаза, если потом поставить фанеру на место. Эту операцию поручили дежурному по роте Боре Соломонику. Обратно уже по одному можно было возвращаться и старым, испытанным способом.
В самоволку пошли даже те, у кого в городе не было ни дел, ни знакомых. Я очень хотел встретиться с Таней, но совсем не был уверен, что она обрадуется мне. Вот уже две недели, как я не заглядывал в санчасть.
Все получилось глупо до смешного. Когда вечером меня вызвала Валя Румянцева, и мы стояли, беседуя, под деревом, возле проходной появилась Таня. Она шла на дежурство и, проходя мимо, сделана вид, что не заметила меня. Но я‑то знал, что заметила. Возможно, не так все было бы обидно, если бы между мною и Валей и в самом деле существовал тайный сговор. Я уже с первых слов догадался: меня она вызвала только потому, что вот так, прямо и откровенно пригласить Сашку ей было неудобно. Ох, уж эта логика влюбленных! Ставить меня в дурацкое положение удобно, а позвать того, кто ей действительно нужен, – извините, нет. Но чего не сделаешь ради близкого человека!
– Все беру на себя, милая Валя, – пообещал я. – Вы завтра же встретитесь с моим другом Сашей Блинковым.
– Получается как‑то нехорошо, – с сомнением покачала она головой, и ее теплые глаза все с той же
растерянностью поглядели на меня. – Неудобно, что он обо мне подумает?
– Неудобно курсанту становиться в строй с зонтиком, – ответил я. – А все, что естественно, то удобно. Ведь только что, вызывая меня, вы совсем не думали об этом. А тут…
К моему неожиданному посредничеству Сашка отнесся снисходительно. Он засмеялся, по обыкновению вытянув трубочкой губы:
– Я это, однако, знал еще тогда…
– Когда тогда?
– А когда ты мчался к проходной, как спущенный со сворки гончак. Только что голос не подавал…
Таня вообще не захотела объясняться на эту тему.
– Что ты, Женечка, переживаешь? – сказала она, глядя куда‑то в пространство. – Рано или поздно это должно было случиться. Просто я не думала, что все кончится так быстро.
– Таня, Таня, о чем ты говоришь! Все это не имеет к нам никакого отношения, – взывал я к ее благоразумию. – Это все из‑за Сашки Блинкова.
– Да, я не думала, что все пройдет так скоро, – твердила она, не в силах избавиться от своей навязчивой мысли. – Я не виню тебя. Ты совсем мальчик. Просто ты еще не дорос до настоящей любви. Об одном прошу, не приходи больше. Никогда…
И все‑таки я не мог не пойти к ней в тот вечер. Если слухи верны, может случиться, что мы больше никогда не встретимся.
После поверки, когда старшина Пронженко удалился в свою каптерку, мы развернули скатки и уложили шинели под одеяла, по возможности, придав им очертания человеческой фигуры. Потом, переодевшись в чистое обмундирование, по одному попрыгали через открытое окно на улицу, а Соломник быстренько замел следы – закрыл створки и поставил крашеную фанеру в оконный проем.
