Текст книги "Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне"

Поздно вечером меня вызвал Верховный.

– Как дела под Сталинградом?

Я доложил, что в течение всего дня шло очень тяжелое сражение. К северу от Сталинграда противник ввел в бой новые войска, переброшенные из района Гумрака.

– Это уже хорошо. Это большая помощь Сталинграду.

Г. К. ЖУКОВ.

«Воспоминания и размышления»

1.

Выведенный в эпиграф разговор состоялся 5 сентября 1942 года. Жуков, как представитель Ставки Верховного Главнокомандования, находился тогда в 17–20 километрах северо – западнее Сталинграда в Котлубани, в район которой к вечеру того же дня подтягивалась с марша и наша дивизия.

Рассказать в строгой последовательности, что и как здесь тогда происходило, мне просто не под силу. Мои впечатления – впечатления пятнадцатилетнего подростка, волею случая лишь слегка прикоснувшегося к жестокой той битве и хорошо еще, что сразу же не уничтоженного ею. Случайности угодно было и жизнь мою сохранить. И за перо я взялся лишь потому, что сейчас, спустя более чем полвека, так мало нас осталось, свидетелей тех дней. Кто хотел и имел что сказать, те уже сказали. И сказали так, либо этак. А я скажу, быть может, не столько по – иному, сколько о своем, лично испытанном.

Но не обойтись все же без введения, рисующего достаточно известную теперь картину. Немцы превосходили нас в силах. Были надежно прикрыты танками и особенно авиацией. Стремительно – победный, иногда с тяжелыми боями, марш – бросок через донские степи был уже позади. Противник, казалось, был деморализован и повержен. Впереди лежала великая русская река, знаменовавшая для них, быть может, конец всего восточного похода, быть может, и дальнейший поход на Индию. Их, наглых, серомышастых, затянутых в ремни и бляхи, увешанных рожками к шмайссерам и баклажками у кого с водой, у кого и со шнапсом, опоенных успехом, следовало остановить. Но как? И еще раз – но как?! К сожалению, тактику и стратегию в ту пору мы знали одну: гнать и гнать на оголтело прущего немца как бы уже безликую «живую силу»… телами заваливать ему дорогу… изо всех сил отмахиваться трехлинейкой образца девяносто первого дробь тридцатого года, которую мы не уставали восхвалять как лучшее в мире стрелковое оружие. Когда в ней один только затвор о шести или семи частях – головоломка, которую не каждому одолеть! Что‑то у нас было уже и лучшее, скажем, гвардейские минометы, та самая «катюша». Но не в избытке. А прославленных танков – тридцатьчетрверок я и вовсе не видел тогда ни одного…

Незадолго до дней, о которых речь, немцы вышли к Волге севернее Сталинграда и рассекли нашу оборону, образовав во всех отношениях неудобный для нас коридор. Начались бои непосредственно за тракторный завод. (После демобилизации в пятидесятом я работал на нем токарем). Казалось, конец – город вот – вот падет.

Однако, поубавив спеси, немцы вынуждены были смотреть по сторонам, отбиваться от наших неожиданно упорных, можно сказать, исступленных контратак им во фланг. Город, таким образом, все же получил передышку, сгруппировался, наладил цепкую оборону, бои шли за каждый дом. И то, что немцы могли воспринять как нашу агонию, истерию фанатиков, скорее уже было началом их собственного конца.

2.

Выгрузившись из эшелонов, далеко не доезжая Сталинграда, мы почти без передышек, зачастую и ночью, шли к фронту в пешем порядке, стараясь не выдавать себя, а потом уже совершенно открыто. Спешили как могли – кто‑то, конечно, настойчиво торопил, и не от хорошей жизни. Мой 351–й стрелковый полк попал под бомбежку среди бела дня на ровной проселочной дороге, не отбитой даже кюветами, хотя бы щелочка или рытвина какая… Бомбы падали близко – густо, но обошлось чудом без потерь, кому‑то шею оцарапало. Пока еще судьба щадила, да и что там – один самолет, горсть бомб!

Потом была дневка в каком‑то лесу близ Михайловки, горячая еда из концентратов, торопливая стирка, врачевание кровавых ссадин на ногах – и снова бросок, кажется, последний. Отставали, падали от изнеможения… Командиры понукали и матерились, грозили расстрелом за дезертирство. Легко грозить, когда у самого нет полной боевой выкладки…

Однажды к вечеру разыгрался над нами скоротечный воздушный бой. Никто на него не обращал уже внимания, думали каждый о своем невеселом, тупо смотрели под ноги: не бомбят – и ладно! Покуда дело там, в вышине, не свелось под конец к тягостному поединку плоскорылого И-16 («ишака») с «мессершмиттом», превосходящим нашего истребителя и в скорости, и в маневре… Это была игра в кошки – мышки, к тому же на «ишачке» вышел боезапас, и он как‑то враз лишился бодрострекочущего голоса. Закладывая над ним вольготные виражи, даже не стреляя, «мессершмитт» все более прижимал беднягу к земле, пока тот не врезался в холм, сразу окутавшись клубами черного дыма…

Летчика извлекли из кабины в ожогах, уже мертвого. Не мальчишка, но и не мужик: 1923 года рождения, девятнадцатый год. Неопытный, необстрелянный, кое‑как наученный летать, для важности отмеченный угольничками старшего сержанта, на самолете, многим уступавшем «мессершмитту» – что он мог?!

Догорающий, чадящий «ишачок» остался далеко позади, но обезображенное ожогами, некогда деревенски простецкое лицо бередило душу. Это была первая смерть, увиденная мною на войне, оборвавшая чью‑то жизнь на самом ее взлете. Записать бы фамилию летчика, запомнить его… Да ведь не разрешали записывать, вести дневники, фотографировать. Хотя чего уж фотографировать при нашей вопиющей бедности и фронтовом неуюте… Эти постоянные унизительные запреты якобы во имя всеохватной и повсеместной военной тайны выхолащивали нас духовно, лишали личной исторической памяти, из которой, факт к факту и опыт к опыту, складывается в конце концов и большая история народа. У немцев, например, едва ли не у каждого была «лейка», и если они проиграли войну, то вовсе не по той причине, что чрезмерно увлеклись фотографированием, раскрылись перед врагом. За мной же и в семидесятом в Крыму гонялись сверхбдительно на мотоцикле, увидев фотокамеру с телевичком…

…Числа седьмого или восьмого сентября меня, мелкого, щуплого, в гимнастерке не по росту, в ботинках с обмотками, впёрвые увидел начальник штаба полка капитан Гузенко. Он посмотрел на эти ботиночки, купленные еще до войны в Киеве в «Детском мире», и понял, что красноармейская обувка, конечно, не подошла мне размером. Вообще в моей фигуре и личности было явное несоответствие установившемуся здесь ходу событий, ненормальной их природе.

Тогда мало у кого были награды. Раз армия бежит, отступает – за что же и награждать? И медаль «За отвагу», полученная Гузенко еще за бои на Халхин – Голе, выделяла его среди других командиров, а в моих глазах и возвышала до героя.

– Ты откуда здесь взялся? – спросил он совершенно ошарашенно.

Пришлось рассказать все по порядку: и как я «путешествовал», сбежав от мачехи, на буферах проходящих товарников в поисках лучшей доли, очертанид которой представлял весьма смутно; и как однажды выяснилось, что очередной такой эшелон – воинский; и как меня, голодного и бездомного, приютили и накормили красноармейцы. Спросили то ли шутя, то ли всерьез: а как, мол, с нами на войну, поедешь? Ну, еще бы не поехать на войну! Спал и во сне видел, наяву грезил… Вот и хорошо, сказали мне, тем более, если ты сам себе голова. Сделаем тебя пулеметчиком, вторым номером на «максиме»!

Сейчас, впрочем, поражает легкость, с какой командир, моложавый, но уже меченный жизненным опытом, в недавнем прошлом тульский шахтер, сам, поди, имевший семью и детей, приставил меня к пулемету. Таким образом, в чем‑то трагически предопределяя дальнейшую мою судьбу, судьбу еще подростка, мальчишки… Ведь мало было надежды остаться живым и невредимым в том пекле, заслоном от которого мог пока еще быть мой возраст. Но вот волею случайности, скорее даже каприза, и этот заслон был снят. С другой стороны, поскольку я жив и здоров (весьма относительно), не могу не гордиться теперь, 4to имею самое прямое отношение к Сталинградской битве, на мой взгляд, величайшей из битв ХХ – го века.

– Вторым номером? – переспросил начальник штаба, видевший во мне именно мальчишку, которому здесь не место. – С ума они там посходили, что ли… Ты же станок не поднимешь, какой же из тебя второй номер!

Возиться со станком мне было действительно не с руки. И это еще мягко говоря…

– Так ты у Бабадея? Ладно, я ему скажу. А пока оставайся, будешь при мне связным.

Связной начальника штаба полка! Мне понравилось само уже это словосочетание. Бегать, значит. Для связи… На ногу я как раз был скор (а впоследствии, где бы я ни служил после войны, не было мне равных в беге на средние дистанции).

Между тем с рассветом 10 сентября наша 308–я дивизия, занявшая ночью исходные рубежи, с ней вместе и приютивший меня полк влились в наступление, продолжавшееся шестой день и призванное, как уже было сказано, отвлекать на себя немцев, их самолеты Рихтгофена, их танки Готта, помешать им всей своей страшной массой с ходу обрушиться на Сталинград.

И все же наступление выдыхалось. Если уместно мне будет снова сослаться на Г. К.Жукова, в мемуарах он пишет: «10 сентября, еще раз объехав части и соединения армий, я пришел к выводу, что… дальнейшие атаки теми же силами и в той же группировке будут бесцельны, и войска неизбежно понесут большие потери». О чем он и доложил в тот же день Верховному. Сталин велел ему возвращаться в Москву для новых спешных прикидок и размышлений.

Моим же уделом оставалось увидеть эти потери своими глазами. Не просто большие, если по Г. К.Жукову, а ужасающие.

Атаки следовали одна за другой, с утра допоздна, и десятого, и одиннадцатого сентября. Немцев удалось потеснить где на километр, где на два, четыре, может быть, пять… но не больше! Хитростей, особого военного ума, повторяю, не было: вперед, круто в лоб, напролом. Ряды полка, укомплектованного почти сплошь восемнадцатилетними ребятами – сибиряками, гибельно редели. Убивало, калечило знакомых мне командиров и бойцов. Пронесли на носилках мимо КП неподвижного желтого лейтенанта Бардина, вряд ли жильца на этом свете – ему оторвало руку, большая потеря крови… Еще вчера я видел его, оправдывавшегося в чем‑то перед командиром пульроты Бабадеем и комиссаром полка, наседавшими на него с двух сторон; я так и не узнал, за что же они его так, в чем его вина. Хотя и догадывался, что у командира роты с его заместителем по строевой давние контры, еще в эшелоне были у них стычки, чего‑то никак не могли поделить. Теперь это уже не имело никакого значения. Тем более, что вскоре и самому Бабадею, некогда взявшему меня в роту и посулившему пулемет, осколком раздробило тазовую кость, слепое ранение в таз – и кончен спор, быть может, кончена была и сама жизнь.

Утром 12–го комиссар полка (помню две его шпалы в петлицах, рябое, в оспинах, лицо – и ничего больше) принес на КП залитый кровью комсомольский билет Володи Максименко – вот как раз к нему, пулеметчику, я был приставлен Бабадеем вторым номером. Он был с Украины, я тоже – по землячеству, среди сплошных сибиряков, мы с ним успели по – доброму сблизиться. Да тут еще и пулемет – общая забота…

Час или два назад жизнь Володи Максименко оборвалась.

Вытерев пилоткой потный лоб, комиссар сказал устало:

– Толковый был паренек, ему б в училище… Исполнительный… – Помолчал, не зная, что бы еще сказать, а что скажешь; чувствовалось, что потеря этого бойца ему тягостна особенно. – Поди, и с девчонками еще не целовался…

3.

Тогда же утром прервалась связь с подбитым танком, в котором оборудовал свой наблюдательный пункт командир полка майор Савин, низенький бритоголовый крепыш с медалью «XX лет РККА» на до бела выгоревшей, лишь в подмышках желтой гимнастерке. Старый, еще с гражданской, кадровый военный. В гражданскую, видно, кавалерист – ходил на кривоватых ногах вразвалочку, похлестывая неизменной плеткой. Была, видно, у него и лошадка, но не припомню, чаще на бричке я его видел.

Я его недолюбливал. Однажды на марше был свидетелем, как он раза три огрел по спине плетью неосторожно закурившего молоденького красноармейца. Не нарушай светомаскировку!

Увиденное ошеломило меня. У меня успели сложиться несколько иные представления о нашей жизни и ее установках. О том, что в ней допустимо, исходя из наших идеологических норм, самых справедливых, научно выверенных и гуманных, а что нет.

Чуть ли не с опаской подошел к красноармейцу, поспешно растирающему окурок.

– Да он же тебя плетью… как раба!

Паренек взглянул на меня как‑то вскользь, не различая. И, словно стараясь убедить в том самого себя, нехотя пробормотал:

– Он за дело. Зазря не ударит.

Что‑то в его тоне я не мог ни принять, ни извинить – да, не так был воспитан, да, не то мне внушали. Правда, внушали, закрывая при этом глаза на явную ложь и тайную кровь нашей жизни.

Впоследствии, улучив минуту, рассказал об этом эпизоде, да были уже и другие, капитану Гузенко.

– Партизан, – тускло сказал он о Савине и отвернулся, думая о чем‑то своем. – Гражданская война в нем как отрыжка. Да и что же, ты разве не видишь, где мы находимся?

Подтекст был щадящий командира полка: а как тут иначе? О чем толковать, когда человек отстал на марше, приболел, что ли, кое‑как все же приплелся сутки спустя – а его расстреливают перед строем!

* Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1969. С. 400 – 401

А то, подумаешь, плеткой огрел!

Выводы предоставлялось делать мне самому. Что ж, плетку я не смог бы извинить, если бы ею размахивал сам маршал Жуков, вообще‑то не чуждый и такого метода убеждения. Но не видел я его, тогда еще генерала, хотя и рядом была та Котлубань. Может, и к лучшему, что не видел…

Между тем Гузенко куда попадя меня не гонял, чувствуется, берег, пока в его власти, да и не было необходимости. Но тут что‑то случилось, как я сказал уже, со связью, порыв, конечно, и не один, связисты не управлялись, тоже ведь калечило их, гибли – вот и послан я был к Савину с какой‑то дежурной срочной информацией.

Помню тот подбитый наш танк, он выгодно, удобно для обзора торчал на некоторой, можно сказать, возвышенности, сначала на самой передовой, а теперь в относительном уже тылу. Изредка от танка рикошетили какие‑то осколки, визжало рваное железо, посвистывали здесь и шальные пули. Короче, снаружи было достаточно неуютно, столбом не помаячишь, оголенный танк этот защищал лишь постольку поскольку. Но был вырыт под ним и окопчик.

Временно потеряв связь с КП полка, Савин все же имел ее с батальонами, не скажу, со всеми ли тремя. Без устали дергая взвизгивающую ручку полевого телефона, он смотрел на меня и не узнавал. Вообще‑то, я и раньше старался не лезть ему на глаза. Он тоже любопытства к моей персоне ни разу не выказал, хотя и спросил, однажды, откуда вдруг… Его проинформировали, он тотчас потерял ко мне интерес, да и до того ли ему было?

Сейчас, натужно богровея затылком в стариковских уже складках, он хрипел в трубку телефона:

– Вперед, вперед, чего вы там, мать вашу так и разэдак! Что?! Стреляют?! А вы как думали – к теще на блины явились? Здесь тоже стреляют! Здесь тоже головы не высунешь! Что, что?.. – Не с кем атаковать? Как это – не с кем? Писаря, повара, ездовые – разве не бойцы? Всех, всех вперед, довольно отсиживаться, к такой матери, в атаку до последнего – и других приказов не ждите, не будет других приказов!

Надо полагать, Савин вполне уяснял, что атака эта захлебнется, как и большинство ей предшествовавших, но других решений у него не было, да и не могло уже быть. Конечно, будь на то его воля, в самый бы раз зарыться в землю. Ведь полка, в сущности, уже не было. Как, поди, и всей дивизии. Гибельно теряла людей вся группа армии, но не легче ведь было и в Сталинграде, который приказано, не считаясь ни с какими потерями, отстоять. И майор Савин, один из многих ему подобных, на своем посту приказ этот, как мог, выполнял.

День – деньской над ближними тылами висели осточертевшие «штукасы», заходили волнами примерно десятка по три и вспахивали бомбами очередной помеченный на карте у каждого пилота квадрат. Один вспашут – с немецкой пунктуальностью принимаются за другой. Наших же самолетов не было совсем, хотя, точности ради, раз утром и раз вечером пролетали все же два – три звена штурмовиков, утюжили немецкие окопы и тылы. Возвращались всегда с уроном, волоча за собою хвосты дыма и огня, то ли дотянут иные за Волгу, то ли нет. Смотреть не хотелось.

«Юнкерсы» же особенно яростно гонялись за «катюшами», которые, правда, никогда не застаивались на одном и том же месте: сдернут брезент, дадут залп – и ходу куда‑нибудь в другой овраг! Местность вся была сильно овражистая… Каждый залп «эрэсов» вызывал взрыв ликования у красноармейцев, поток злых шуток и угроз в адрес немцев: ага, поди, и вас сейчас допекло г да подождите, то ли еще будет! (Стреляли тогда термитными, и на той стороне враз вставала стена грохочущего черного огня).

Как ни тяжело нашему брату приходилось, как ни ошеломляющи были потери, духом в массе не падали, и объяснялось это прежде всего, видимо, самым фактом наступления. Обвальное бегство позади, кажется, остановились, гляди ты – уже и напираем на немца! Гибнем, но прем! Вот уже и у него чувствительный урон, во всяком случае, не успевают там убирать и закапывать трупы. Осень стояла сухая, днем пекло – и с той стороны несло смрадом трупного разложения.

4.

Возвращаясь на КП, я проскочил голые, во всех направлениях простреливающиеся возвышенности, сбежал в буерак, где мне в общем уже ничего не грозило, кроме случайного снаряда и шрапнельных хлопков вверху: шпак!., шпак!., шпак!.. Всерьез я их почему‑то не воспринимал, красиво смотрелись, ватные такие подушечки… Короче, я был уже почти «дома».

Но тут наплыла, гнусавяще подвывая, очередная волна бомбардировщиков, замельтешила черно-белыми крестами на крыльях – и началось! Целили в основном в две установки «катюш», только что давших свой железно – шипящий, восхитительно громыхающий залп.

Скатился в ближнюю щель и всем телом припал к спасительной земле. Она крупно дрожала, терзаемая градом бомб, и меня трясло вместе с нею. Казалось, этому кошмару не будет конца. Черт побери, меня угораздило попасть в самый эпицентр бомбежки! Но вот «юнкерсы» отбомбились и улетели. Только я собрался выскочить из своего убежища, как заметил вдруг, что тронутый рукой подсохший песок бруствера начинает тихо оплывать, а вместе с ним плывет и небольшая невзорвавшаяся бомба. Не соображая, что делаю, сорвал с головы пилотку и попытался вжать бомбу в песок (голой рукой однако

не посмел).

Бомба, похоже, остановилась, и я враз выпрыгнул из щели. Убегая, ощутил спинои, как уже изрядно позади всколыхнулась земля: что‑то там все же рвануло, скорее всего та самая бомба, скатившаяся в щель. То ли была замедленного действия, то ли ей как раз не хватало этого дополнительного толчка…

На КП прибежал, ощущая тягостну(о дрожь в коленях, она никак не могла уняться.

– На тебе лица нет, – участливо сказала красивая чернявая медсестра Лида Черновол, недавняя студентка, кажется, Харьковского медицинского института (если только был в Харькове такой институт до войны). Она протянула кусок колбасы, а то когда еще горячее будет, да и подвезут ли его вообще. Вчера кухня так и не появилась, ели кем‑то как‑то сваренную конину, довольно жесткую, в покалеченных, убитых лошадях недостатка не было. Однако ели ее плохо, скорее всего с непривычки. Да и не хотелось есть, до того ли. Но колбасу все‑таки взял – приятно было, что поделилась именно Лида, признанная красавица…