Текст книги "Живите вечно.Повести, рассказы, очерки, стихи писателей Кубани к 50-летию Победы в Великой Отечественной войне"

Пашка Никаноров любил поговорить. Когда он сходился с новым человеком, то спрашивал обычно, есть ли у него какая‑нибудь отдушина. Не все понимали с первого раза. Он терпеливо разъяснял смысл простого слова. И почти не было случая в его практике, чтобы живой человек обходился без этой самой отдушины.

У самого Пашки отдушина была совсем безобидная. Он имел привычку в субботу выскальзывать из семейных пут – забывал суетную жизнь и напрямик через проходные дворы и газоны шпарил к пивному ларьку. Нес в кармане сушеную рыбку без названия (впрочем, любая такая рыбка называлась у него, по привычке, таранькой) и рядом с ней четвертинку – для «заправочки». Четвертинку он не всегда использовал, но без нее не появлялся.

Пашке было далеко за пятьдесят. По возрасту ему давным – давно полагалось отчество. Но так уж получилось, что отчество к Павлу Никанорову не привилось. И жена своего мужика называла Пашкой (гораздо реже Пашей) и все друзья и знакомые звали Пашкой. И на это имелась по крайней мере одна веская причина: он не отрастил пуза, был худощав и быстр, подвижен. В общем, выглядел гораздо моложе своих солидных лет. Возраст выдавали только глубокие морщины на щеках да заматерелая седина.

Каждую свободную субботу Пашка бегал к пивному ларьку, как в молодости на гулянье. Пил он умеренно, из расчета двух – трех рублей, не увлекался, зато наговориться успевал на целую неделю. Футбол, политика, женщины, последние городские новости и сплетни – любая тема ничуть не смущала Пашку. По каждому вопросу он имел свою точку зрения, но в споре был уважительным, прислушивался и к чужому мнению. И завсегдатаи пивной площадки – так называлось пространство вокруг ларька – это ценили. Пашка слыл человеком рассудительным и мудрым. Куда бы он ни глянул, везде ему находилось у столика место.

Пивная площадка, то есть заасфальтированный пятачок вокруг ларька, почти идеально круглый, с высокими металлическими столиками на одной ножке, располагалась на самом краю большого города, дальше домов не было, если не считать деревни, пока еще не вошедшей в городскую черту. Между этой деревней и пивной площадкой зеленела рощица, с одной стороны отделенная от мира каким‑то высоким забором. Пашка, конечно, знал, что высоченный забор скрывал от постороннего глаза здание засекреченного института.

В ту субботу Пашка удачно втерся в очередь, взял две кружки пива, заплатил еще за две повторных

– так было заведено на пивной площадке, свято оберегающей давние традиции, и вылез из толчеи на простор, чтобы примоститься к какому‑нибудь столику. С кружками в руках он медленно продвигался и оценивал обстановку, когда на глаза ему показался странный человек, стоявший за пределами площадки, на дороге. Он был странным по двум причинам. Во – первых, явно не принадлежал к тем простым, свойским мужикам, которые обычно посещали пивную площадку. Во – вторых, личность его показалась Пашке удивительно знакомой.

«Да ведь это, кажись, мой сержант! – вдруг осенило Пашку. – Неужели он?»

Все забыл Пашка – фамилию, имя сержанта из своего взвода, место, где тот родился. На всю жизнь запомни – лось одно лицо с висловатым носом да большим высоким лбом мудреца. Врезалось оно в память, как клеймо в металл. Тогда, в последний раз, оно было красным – горячим и потным. Склонилось над Пашкой, закрыло небо. До сих пор Пашка помнит, как сержант подмигнул, слышит его последние слова: «Все, мы у своих. Живые! Еще увидим небо в алмазах, лейтенант!»

Пашка развернулся – кружки вперед – к бездумно пошел, как на свет, на странно знакомого человека. На краю пятачка, когда осталось метра три, Пашка остановился. Сержант или не сержант? То же лицо – тогда молодое, мягкое, хотя и в язвах грязи, теперь холеное и по – каменному затвердевшее к старости, но все равно – тот же нос, те же высокий лоб и выпуклый подбородок!..

– Сержант, ты ли?.. – тихо вымолвил Пашка.

Человек, не спускавший с Пашки взгляда, подался вперед, словно его подхлестнули, в свою очередь прикидывающе спросил:

– Лейтенант, ты?..

Пашку заклинило. Он глотнул ртом воздух. Раз, еще раз. Кружки дрожали, на траву падала белыми хлопьями пена.

– Ты, лейтенант? – громче, увереннее переспросил человек и сам шагнул к Пашке. – Да поставь ты кружки, уронишь!

Он властно повел рукой, показывая на ближайший столик, и этим движением в одну секунду словно вымел всех, кто стоял поблизости.

Пашка машинально поставил кружки. И тут его отпустило.

– Сержа – а-ант! – воюще закричал он. И затрясся в припадке нервной радости.

Весь пятачок изумленно приумолк. Не переглядываясь, все смотрели, как обнимаются у свободного столика два так не похожих друг на друга человека – один чужой, случайный на пивной площадке, другой свой в доску, Пашка – разумник, который, оказывается, способен знаться вон с каким тузом.

Пашка не замечал этого и пока не думал, что сержант с забытым именем, его сержант, ему теперь не пара. Он снова видел прежнее лицо этого человека, горячее, потное, с кляксами и подтеками грязи на щеках. Он знал, что сержант бесконечно долго гащил его на себе, беспомощного, раненного в грудь и бедро в первые минуты прорыва. Сколько дней тащил его сержант? Тащил и вытащил к своим. «Все, лейтенант. Живые! Еще увидим небо в алмазах!»

Пашка нетвердыми руками сжимал плечи своего сержанта, шероховатые ладони срывались, скользили по мягкой ткани плаща, щекой он чувствовал эту мягкую и теплую ткань.

– Братцы! – сквозь всхлипы вылаял Пашка. – Братцы!.. Это ж… сержант! Он меня… спас! Из окружения… вынес!

Все по – прежнему молчали. Пашка уже давно перестал рассказывать о своей фронтовой жизни, об атаках и прорывах, почти никто и не знал, что он воевал, поэтому слова его и не находили мгновенного отклика.

– Ну, ну, лейтенант, не раскисай. Ты о пиве забыл.

В густом и сочном, с барственной ленцой голосе не улавливалось прежних интонаций, не сержантов это был голос. Пашкз, наконец, это осознал, выпустил чужого человека из объятий и отпрянул, как будто нечаянно обжегся.

– Извини, сержант. Извините… Я это… по – старому. Я н. е хотел…

Бывший сержант неодобрительно покачал головой.

– Раскис, лейтенант! – Он поглядел строго, осек взглядом. – Не ожидал. Ты что, матюкаться разучился? Не узнаю. Ты ли? Ты, лейтенант Никаноров?

– Я, – выдохнул Пашка, смущенно озираясь. – Я, товарищ сержант.

– Эх ты, браток! – Сержант обнял и порывисто поцеловал Пашку. – Я и сам растерялся… Рад! Рад встрече! Уцелел на войне! Что же ты?.. Какого черта! Давай кружку!

Пивная площадка все еще безмолвствовала. У всех на глазах Пашкин туз завладел кружкой, привычно сдул осевшую пену и, задирая голову в серой шляпе, выпил без передыху чуть ли не до дна. Не спеша отер холеной ладонью рот и твердо поставил кружку на стол. Истово, с жадностью пил. С аппетитом. Пашка видел: даже глаза от удовольствия зажмурил. И догадался: «Любит!»

– А теперь, лейтенант, – косо глянув на подступающих зевак, сказал бывший сержант, – пей скорее да пойдем, шумно тут, людно… Сколько лет прошло! Пошли, поговорить надо.

– Еще кружечку? – попытался вмешаться Пашка. – У меня еще за две уплачено. И четвертушка есть!

– он призывно хлопнул по карману. – С таранькой. А, сержант?

– Нет. Не могу. Мне и одной нельзя было. Врачи категорически запретили.

– Понятно.

Пашка махнул рукой – черт с ними, с повторными! Как и сержант, он залпом опорожнил свою кружку, утерся рукавом и кинулся за фронтовым дружком, который широко шагал от пятачка к роще.

– Я тут одно место знаю. Возле речки. Часто отдыхаю, – сказал тот, когда Пашка догнал его. – Вот встреча так встреча! Как живешь, лейтенант? Жив! Я рад.

– Живу – не горюю, я‑то что. Вы‑то как?..

– Отставить, лейтенант. К чему эти церемонии? Мы расстались – ты офицером был. И на «вы» мы не общались. Или я запамятовал?

– Нет, ты не запамятовал, сержант. Мы по – простому общались. – Пашка хотел назвать сержанта по имени и запнулся. – Хорошо общались! – поспешно прибавил он. – А жив я… разве ж забыл, как ты меня три дня на спине пер!

– Сколько, сколько? – смешливо удивился сержант. – Может, неделю? И когда это было?

– Вот тебе и на! Ты что, прорыв под Коростенем забыл, когда мы в котел попали? Еще майор

Петренко нас выводил. Меня фрицевский автоматчик насквозь продырявил! После Киева, помнишь, мы на запад рванули, а не – мец…

Коротким движением руки бывший сержант обрубил Пашкину речь на полуслове – как будто глотку перерезал. «Ого!» – успел подумать Пашка. Он и раньше догадывался, что сержант высоко взлетел, теперь же окончательно убедился. И смутился, сник.

– Коростень не забыл, – тихо проговорил сержант. – Мне тот день нельзя забыть. Но ты неправ, лейтенант: я тебя всего часов пять тащил.

– Неужто? А мне казалось… Да нет. я хорошо помню! То ночь, то день…

– В бреду, лейтенант. Ты без сознания был.

– А небо в алмазах?

– Что?

– Увидим небо в алмазах – не ты говорил? – с хитрецой спросил Пашка.

– Это помню, говорил. Ты открыл глаза, я сказал… Я тебя положил возле трех березок. Под средней. Поляна… Там было много раненых. А он все жал, прорвались танки. Через полчаса я снова был в бою. Ну вот, и вспомнил все, – с удовлетворением заключил сержант, – мы еще двое суток прорывались. Но раненых выносили другие. А я больше тебя не видел. Удовлетворен?

Пашка несогласно дернул головой.

– Нет, никого не помню, одного тебя. И в госпитале, и потом… Ты, ты мне жизнь спас, такого не забывают!

– Ты полумертвым был, лейтенант. Я даже не надеялся… Чудак, разве в том дело, кто кого нес. Главное, выжил! А я тебя похоронил… Как давно это было, – поморщился сержант. Он потер ладонью лоб.

– Точно, давно, – согласился Пашка. – А будто как вчера. Выходит, прорвались мы, сержант!

– Прорвались. Мы‑то с тобой прорвались. – Сержант снова поморщился. – Ты воевал после?

– Куда там. Навалялся, будь здоров! Из госпиталя весной сорок пятого прямо домой. А ты?

– Я под Берлином завершил.

– И ни царапинки?

– Ни одной, лейтенант.

– Да помню! – восторженно произнес Пашка. – На Днепре, когда Киев брали, снарядом восемь человек уложило, а ты встал, невредим!..

Они шли и говорили – Пашка быстро, сбивчиво и громко, а его фронтовой дружок – медленно, не повышая голоса. И уже близко была роща. Слева тянулся высокий серый забор. Дорога спускалась вниз, к речке.

– Это мы куда, сержант?

– Сядем где‑нибудь.

Сесть можно было и раньше, но сержант все шел, опустив голову. Шагал крупно, размашисто, словно спешил.

Семеня рядом с ним, Пашка почему‑то оглянулся и увидел черную «Волгу», ползущую метрах в пятидесяти сзади.

– Сержант, слушай… эта машина что, твоя?

– Моя. А почему ты спрашиваешь? Может, поехать куда?..

– Да нет, я так. Кто же ты теперь? Директор какой‑нибудь?

– Ну, положим, – усмехнулся бывший сержант. – В общем, угадал. А ты, если не секрет?

– Секрет, большой секрет! – хмыкнул и Пашка. – До тебя мне, видно, далеко. Своего директора я в году раз вижу. За руку с ним не здороваюсь. Но не жалуюсь, сержант. – Пашка засмеялся. – Что мне директор, я и сам, на своем токарном, три сотни в месяц заколачиваю. Узнавал: у директора оклад – триста пятьдесят. Но я рабочий, токарь, с директором не поменяюсь, сам с усам!

– И правильно сделаешь. У директора жизнь не мед, могу засвидетельствовать.

Триста рублей Пашка зарабатывал не чаще двух – трех раз в году. Если честно, выходило в среднем рублей двести сорок. Не мало, конечно. Не ртыдно было и правду сказать. Но сейчас, когда положение изменилось, Пашка не приврать не мог. Теперь окончательно стало ясно, что бывший сержант ему не ровня. Директор, ишь ты! Наверху сидит, на «Волге» катается. Ко всем, кто на «Волге» ездит и наверху сидит, Пашка усвоил особое пренебрежительное отношение. Опасаться таких было нужно, но можно было и не очень церемониться, иногда не мешало и покуражиться. Что терять нам, работягам, живем по принципу: токарный станочек на любом заводе найдется.

Пашка еще раз оглядел своего вальяжного собеседника и проговорил с ехидцей:

– Не знаю, директором не был. Кабы попробовать… Лучше вверх, чем вниз.

– Не всегда лучше, лейтенант, – покосившись на Пашку и словно разгадав его настроение, возразил директор. – И скажу тебе так: плохих директоров у нас много, хороших токарей маловато.

– Ну ты даешь, – ухмыльнулся Пашка. – Позвони нашему, скажи все это.

– Звонил. Но эта тема не для нас, лейтенант. Давай‑ка назад, в прошлое, оглянемся.

– Нет, ты погоди все ж. – Пашка еще не сообразил, какая роль ему теперь удобнее – токаря или лейтенанта. – Прошлое что, там все ясно.

– Ты считаешь? Ну мы вон там присядем, – показал директор.

Они уже миновали редкую рощицу и вышли на зеленый бережок реки. Директор показывал на бугорок, куда змеилась черствая тропа. Недовольно пыхтя, Пашка полез на бугор. Теперь ему казалось, что роль токаря устраивает его больше. Он уже почти жалел, что ушел с пятачка. На площадке свои люди, там и разговаривать было бы легче.

Директор остановился на бугре. Расставив ноги, он заинтересованно глядел вниз, на луга и на лес за деревней. Посмотрел туда и Пашка, но ничего интересного не увидел. Осенний день выдался жарким. Пашка стащил кепку и вытер подкладкой лицо.

– А ты плешивый стал, – покосился на него директор. – Был чуб и не стало.

– Я еще не знаю, что у тебя под шляпой, – проворчал недовольный Пашка. – Может, такая же плешь. Лично она мне не мешает.

Директор понял и небрежно бросил под ноги свою шляпу. Пашка увидел густой ежик волос. Он был совершенно седым.

– Знаешь, о чем и думаю, лейтенант? – грустно проговорил директор. – Неужели старое нас больше не связывает, и мы не найдем общего языка? Обидно было бы.

Тут Пашка при свете белого дня увидел бугор, похожий на этот, такой же, может быть, только на нем росли березы. Он опять вспомнил тот день под городом Коростенем, вспомнил лицо в грязных подтеках…

– Как не связывает? – с раскаянием прошептал он. – Ты что, сержант!.. Я до смерти не забуду. Но уж больно это… как‑то… Я не ожидал. Был сержант, стал, видишь, директором. Хотя чего ж, я и на фронте думал: вот человек, ученым станет. Лобастый ты был. А как считал! Не разучился считать?

– Проверь, лейтенант.

– Проверю, – оживился Пашка. – Задам задачку. Вот: семьсот пятьдесят на семнадцать. Считай!

– Пример для пятиклассников. Ты миллионы возьми.

– Ишь ты! И сосчитаешь? Но смотри, как тогда, без бумажки. Запоминай: пять миллионов семьсот пятьдесят три тысячи сорок семь на четыре миллиона девятьсот сорок тысяч восемьдесят один.

Бывший сержант поднял голову и секунд через пять сказал:

– Сумма из четырнадцати цифр. По порядку: 2, 8, 4, 2, 0, 5, 1, 8, 4, 7, 6, 8, 0, 7.

Пашка недоверчиво мотнул головой.

– Так и я смогу. Сумма цифр. А как проверить? Я уже и забыл, сколько на сколько ты множил.

– Согласен. Перемножь на бумаге.

Директор вынул розовый блокнот и золотой карандашик и протянул все это Пашке. Пашка пощупал блокнот в мягкой шелковистой обложке, полюбовался золотым карандашиком, уважительно сказал:

– Ладно, только я цифры помельче возьму. Чтобы не водиться долго.

Он присел на корточки и умножал минуты две. Директор ни разу не обернулся. Он по – прежнему глядел на луга и на багряный лес.

– Готово. Считай: пятьсот восемьдесят пять тысяч семьсот семнадцать на… сорок шесть тысяч триста пятьдесят восемь.

Директор снова поднял голову и, словно прочитав на небе ответ, тотчас же сказал: 27 миллиардов 152 миллиона 668 тысяч 686.

– Точно! – вскричал восхищенный Пашка. – Цифра в цифру. Силен ты, сержант! Недаром тебя майор Петренко в штаб считать вызывал. Помню: где сержант? А сержант у майора. Где он сейчас, майор Петренко, знать бы.

– Полковник Петренко, лейтенант. Он в Берлине погиб.

– Да ну! – опечалился Пашка. – Не дожил, значит? Жаль, справедливый мужик был Ты с ним до

Берлина дошел? И вот, видно, ученым стал… А демобилизовался когда?

– Я еще служу, лейтенант.

– Как? Ты военный?..

– Так точно. Еще военный.

– Дела – а, – настороженно протянул Пашка. – В гражданском ходишь… И шофер твой, я заметил, в гражданском. Не подумал бы… А звание? – спохватился он: – Я тебя все сержантом… А ты, я думаю, давно меня переплюнул?

– Немножко переплюнул, – спокойно сказал бывший сержант. – Но это значения не имеет.

– Не – ет, – запротестовал Пашка, – ты все‑таки скажи, кем стал. Кто по званию? Я это должен знать.

– Генерал я, Паша.

– Ты?.. Вы генерал? Без бреши?..

На короткий миг Пашку снова заклинило.

Генерал! Человек, который вынес его из боя… спас… он, сержант Савельев!..

«Славка он. Славка Савельев!» – подсказала память.

Петренко нас выводил. Меня фрицевский автоматчик насквозь продырявил! После Киева, помнишь, мы на запад рванули, а не – мец…

Коротким движением руки бывший сержант обрубил Пашкину речь на полуслове – как будто глотку перерезал. «Ого!» – успел подумать Пашка. Он и раньше догадывался, что сержант высоко взлетел, теперь же окончательно убедился. И смутился, сник.

– Коростень не забыл, – тихо проговорил сержант. – Мне тот день нельзя забыть. Но ты неправ, лейтенант: я тебя всего часов пять тащил.

– Неужто? А мне казалось… Да нет. я хорошо помню! То ночь, то день…

– В бреду, лейтенант. Ты без сознания был.

– А небо в алмазах?

– Что?

– Увидим небо в алмазах – не ты говорил? – с хитрецой спросил Пашка.

– Это помню, говорил. Ты открыл глаза, я сказал… Я тебя положил возле трех березок. Под средней. Поляна… Там было много раненых. А он все жал, прорвались танки. Через полчаса я снова был в бою. Ну вот, и вспомнил все, – с удовлетворением заключил сержант, – мы еще двое суток прорывались. Но раненых выносили другие. А я больше тебя не видел. Удовлетворен?

Пашка несогласно дернул головой.

– Нет, никого не помню, одного тебя. И в госпитале, и потом… Ты, ты мне жизнь спас, такого не забывают!

– Ты полумертвым был, лейтенант. Я даже не надеялся… Чудак, разве в том дело, кто кого нес. Главное, выжил! А я тебя похоронил… Как давно это было, – поморщился сержант. Он потер ладонью лоб.

– Точно, давно, – согласился Пашка. – А будто как вчера. Выходит, прорвались мы, сержант!

– Прорвались. Мы‑то с тобой прорвались. – Сержант снова поморщился. – Ты воевал после?

– Куда там. Навалялся, будь здоров! Из госпиталя весной сорок пятого прямо домой. А ты?

– Я под Берлином завершил.

– И ни царапинки?

– Ни одной, лейтенант.

– Да помню! – восторженно произнес Пашка. – На Днепре, когда Киев брали, снарядом восемь человек уложило, а ты встал, невредим!..

Они шли и говорили – Пашка быстро, сбивчиво и громко, а его фронтовой дружок – медленно, не повышая голоса. И уже близко была роща. Слева тянулся высокий серый забор. Дорога спускалась вниз, к речке.

– Это мы куда, сержант?

– Сядем где‑нибудь.

Сесть можно было и раньше, но сержант все шел, опустив голову. Шагал крупно, размашисто, словно спешил.

Семеня рядом с ним, Пашка почему‑то оглянулся и увидел черную «Волгу», ползущую метрах в пятидесяти сзади.

– Сержант, слушай… эта машина что, твоя?

– Моя. А почему ты спрашиваешь? Может, поехать куда?..

– Да нет, я так. Кто же ты теперь? Директор какой‑нибудь?

– Ну, положим, – усмехнулся бывший сержант. – В общем, угадал. А ты, если не секрет?

– Секрет, большой секрет! – хмыкнул и Пашка. – До тебя мне, видно, далеко. Своего директора я в году раз вижу. За руку с ним не здороваюсь. Но не жалуюсь, сержант. – Пашка засмеялся. – Что мне директор, я и сам, на своем токарном, три сотни в месяц заколачиваю. Узнавал: у директора оклад – триста пятьдесят. Но я рабочий, токарь, с директором не поменяюсь, сам с усам!

– И правильно сделаешь. У директора жизнь не мед, могу засвидетельствовать.

Триста рублей Пашка зарабатывал не чаще двух – трех раз в году. Если честно, выходило в среднем рублей двести сорок. Не мало, конечно. Не ртыдно было и правду сказать. Но сейчас, когда положение изменилось, Пашка не приврать не мог. Теперь окончательно стало ясно, что бывший сержант ему не ровня. Директор, ишь ты! Наверху сидит, на «Волге» катается. Ко всем, кто на «Волге» ездит и наверху сидит, Пашка усвоил особое пренебрежительное отношение. Опасаться таких было нужно, но можно было и не очень церемониться, иногда не мешало и покуражиться. Что терять нам, работягам, живем по принципу: токарный станочек на любом заводе найдется.

Пашка еще раз оглядел своего вальяжного собеседника и проговорил с ехидцей:

– Не знаю, директором не был. Кабы попробовать… Лучше вверх, чем вниз.

– Не всегда лучше, лейтенант, – покосившись на Пашку и словно разгадав его настроение, возразил директор. – И скажу тебе так: плохих директоров у нас много, хороших токарей маловато.

– Ну ты даешь, – ухмыльнулся Пашка. – Позвони нашему, скажи все это.

– Звонил. Но эта тема не для нас, лейтенант. Давай‑ка назад, в прошлое, оглянемся.

– Нет, ты погоди все ж. – Пашка еще не сообразил, какая роль ему теперь удобнее – токаря или лейтенанта. – Прошлое что, там все ясно.

– Ты считаешь? Ну мы вон там присядем, – показал директор.

Они уже миновали редкую рощицу и вышли на зеленый бережок реки. Директор показывал на бугорок, куда змеилась черствая тропа. Недовольно пыхтя, Пашка полез на бугор. Теперь ему казалось, что роль токаря устраивает его больше. Он уже почти жалел, что ушел с пятачка. На площадке свои люди, там и разговаривать было бы легче.

Директор остановился на бугре. Расставив ноги, он заинтересованно глядел вниз, на луга и на лес за деревней. Посмотрел туда и Пашка, но ничего интересного не увидел. Осенний день выдался жарким. Пашка стащил кепку и вытер подкладкой лицо.

– А ты плешивый стал, – покосился на него директор. – Был чуб и не стало.

– Я еще не знаю, что у тебя под шляпой, – проворчал недовольный Пашка. – Может, такая же плешь. Лично она мне не мешает.

Директор понял и небрежно бросил под ноги свою шляпу. Пашка увидел густой ежик волос. Он был совершенно седым.

– Знаешь, о чем я думаю, лейтенант? – грустно проговорил директор. – Неужели старое нас больше не связывает, и мы не найдем общего языка? Обидно было бы.

Тут Пашка при свете белого дня увидел бугор, похожий на этот, такой же, может быть, только на нем росли березы. Он опять вспомнил тот день под городом Коростенем, вспомнил лицо в грязных подтеках…

– Как не связывает? – с раскаянием прошептал он. – Ты что, сержант!.. Я до смерти не забуду. Но уж больно это… как‑то… Я Не ожидал. Был сержант, стал, видишь, директором. Хотя чего ж, я и на фронте думал: вот человек, ученым станет. Лобастый ты был. А как считал! Не разучился считать?

– Проверь, лейтенант.

– Проверю, – оживился Пашка. – Задам задачку. Вот: семьсот пятьдесят на семнадцать. Считай!

– Пример для пятиклассников. Ты миллионы возьми.

– Ишь ты! И сосчитаешь? Но смотри, как тогда, без бумажки. Запоминай: пять миллионов семьсот пятьдесят три тысячи сорок семь на четыре миллиона девятьсот сорок тысяч восемьдесят один.

Бывший сержант поднял голову и секунд через пять сказал:

– Сумма из четырнадцати цифр. По порядку: 2, 8, 4, 2, 0, 5, 1, 8, 4, 7, 6, 8, 0, 7.

Пашка недоверчиво мотнул головой.

– Так и я смогу. Сумма цифр. А как проверить? Я уже и забыл, сколько на сколько ты множил.

– Согласен. Перемножь на бумаге.

Директор вынул розовый блокнот и золотой карандашик и протянул все это Пашке. Пашка пощупал блокнот в мягкой шелковистой обложке, полюбовался золотым карандашиком, уважительно сказал:

– Ладно, только я цифры помельче возьму. Чтобы не водиться долго.

Он присел на корточки и умножал минуты две. Директор ни разу не обернулся. Он по – прежнему глядел на луга и на багряный лес.

– Готово. Считай: пятьсот восемьдесят пять тысяч семьсот семнадцать на… сорок шесть тысяч триста пятьдесят восемь.

Директор снова поднял голову и, словно прочитав на небе ответ, тотчас же сказал: 27 миллиардов 152 миллиона 668 тысяч 686.

– Точно! – вскричал восхищенный Пашка. – Цифра в цифру. Силен ты, сержант! Недаром тебя майор Петренко в штаб считать вызывал. Помню: где сержант? А сержант у майора. Где он сейчас, майор Петренко, знать бы.

– Полковник Петренко, лейтенант. Он в Берлине погиб.

– Да ну! – опечалился Пашка. – Не дожил, значит? Жаль, справедливый мужик был Ты с ним до

Берлина дошел? И вот, видно, ученым стал… А демобилизовался когда?

– Я еще служу, лейтенант.

– Как? Ты военный?..

– Так точно. Еще военный.

– Дела – а, – настороженно протянул Пашка. – В гражданском ходишь… И шофер твой, я заметил, в гражданском. Не подумал бы… А звание? – спохватился он: – Я тебя все сержантом… А ты, я думаю, давно меня переплюнул?

– Немножко переплюнул, – спокойно сказал бывший сержант. – Но это значения не имеет.

– Не – ет, – запротестовал Пашка, – ты все‑таки скажи, кем стал. Кто по званию? Я это должен знать.

– Генерал я, Паша.

– Ты?.. Вы генерал? Без бреши?..

На короткий миг Пашку снова заклинило.

Генерал! Человек, который вынес его из боя… спас… он, сержант Савельев!..

«Славка он, Славка Савельев!» – подсказала память.

Пашка вышел из оцепенения. На лбу у него выбило пот. Он вскочил, вытянулся, и каблуки его стоптанных ботинок щелкнули привычно, как тридцать пять лет назад.

– Я извиняюсь… не мог знать, товарищ генерал!

– От – ставить, – вполголоса скомандовал генерал. – Вольно, лейтенант Никаноров, садись. – Расстегнув пуговицы на плаще, он прилег на бок и уже не словами, а жестом усадил рядом Пашку. – Для тебя я не генерал, Павел.

– Ясно, Сла… Славик.

– Ну вот и договорились, Паша, – улыбнулся генерал. И прибавил, очень довольный: – Не стерлась, значит, военная косточка, лейтенант?

Пашка с недоверчивым изумлением покрутил головой.

– Сам не помню… как это меня взмыло! Я, сержант, с генералом близко и разу не стоял.

– Взлетел красиво! Взвился, как боевой конь при звуке трубы.

– Да, все равно, что перед атакой. – Пашка засмеялся.

– Красиво, красиво, Паша. А как ты в атаку ходил! А – а! – застонал генерал. – Я иногда кино смотрю и не верю: не так мы в атаку ходили.

– Так у нас не понарошке было. Не играли. На смерть шли.

– И все‑таки я тебя не узнаю, Павел. У тебя же каждое третье слово было нецензурное. Я так говорю? Помню, полковник Петренко ругался, что ты военную тайну выдаешь. Как над позицией мат повис, так, считай, полк в атаку пойдет.

– Майор Петренко, – поправил генерала Пашка. – Я полковником майора не видел.

– Да, майор, – нахмурился генерал. – Он у меня на руках умер, полковник Петренко. За три дня до победы. – Генерал влажно посмотрел на Пашку и вдруг попросил: – Матюкнись, Паша. Заверни по-старому.

– Ну это… – смутился Пашка. – Зачем?

– Я прошу. Матюкнись. Прошу, Павел.

– Ладно. Но если что… – Пашка растерянно огляделся. – Людей близко нет? – Он встал, откашлялся и еще раз огляделся. – Сейчас.

– Давай, Паша.

– С духом соберусь. Так. – Пашка набрал в легкие побольше воздуха и сразу выдохнул. – У меня супруга не любит этого. Я, говорит, с тобой жить не стану. Отучила.

– Один раз, Паша. Представь, что сейчас в атаку. За рекой – немец. Валяй!

Пашка раскрыл рот, но не выдавил ни звука.

– Нет, не смогу. Накалу нет. – Он опустился на землю. – Тут злость нужна, товарищ генерал. Ненависть.

– От – ставить, – прошептал генерал. – Не можешь – не надо.

Он полулежал, опираясь на локоть. Пашка осторожно придвинул к нему блокнот и карандашик. Но генерал не заметил. Глядел на луга, молчал. Что он там видел, на лугах?

Молчать Пашка не умел.

– Да – а-а, – протянул он. – Есть что вспомнить. Рукопашную на плацдарме не забыл?

– Какую, Павел? Мы с тобой на Днепре раз пять в штыковую ходили. Орел ты был! Вот уж на что я хотя бы еще раз поглядел!

– Лучше бы не надо. Да и разучился я воевать. Мне атаки уже не снятся.

– А я до сих пор воюю. Мне снятся, Паша.

– Ты где сейчас? В какой области? То есть чем командуешь? – спросил Пашка. – Не там? – Он показал пальцем в небо.

– Космос, что ли? – неохотно откликнулся генерал. – Только о космосе и думаете, как будто на нем клином свет сошелся. Мало ли еще, кроме космоса, есть… Но это не наша тема, – снова подчеркнул он.

– Понимаю. Больше вопросов не задаю.

– А я задам, – сказал генерал. – Ты счастлив, Павел?

– Я? – Пашка задумался. – Ну как сказать… почему бы и нет? Живу нормально. Детей вырастил. Жена в норме, пилит не особенно. Что еще надо? Отдушина есть.

– Что такое?

– Я говорю, своя отдушина имеется. На пятачок по субботам хожу. Ну где мы встретились… Там у меня друзья, приятели. Ты, может, не поймешь?

– Почему же, понимаю. Своего рода хобби.

– Отдушина.

– Я понял. Очень точное слово, Паша, – задумчиво проговорил генерал. – А я сюда хожу.

– Именно сюда? – удивился Пашка.

Он подумал, что генерал, наверное, работает в институте за высокой стеной. Пашка видел: один раз туда какой‑то маршал ехал.

– Сюда, мне тут близко, – подтвердил генерал. – Люблю вот так полеживать. Или стою. Наедине с собой.

– Кому что нравится…

– Молодость вспоминаю. Вот такая, брат, отдушина. Много воды утекло. Ты уже и воевать разучился. А зря, лейтенант!

– Ну, кабы по – старому…

– Все равно. Павшие нам не простят. Тот же майор Петренко…

– Вот и я говорю, генерал: если бы по – старому. Я еще сто раз в атаку пойду, и пусть меня сто раз убьют, только бы не было этой проклятой войны! – Повысив голос, Пашка тотчас же спохватился: не слишком ли круто взял?

Но генерал не сказал ни слова, он как будто даже кивнул согласно.

– А майор Петренко золотой мужик был, век не забуду, – успокоившись, продолжал Пашка. – Помню, как он мне по морде врезал – искры посыпались!

– Обижаешься?

– Ну что ты, никакой обиды. Мало бил! Когда он тот раз нагрянул, я с перепою галифе задом наперед напялил. А рота уже должна была с привала сняться. Ты же помнишь, я думаю. Это еще на левом берегу Днепра случилось. Мне тогда и штрафбата мало было!

– Петренко знал, кому орден, а кого в штрафбат. За Днепр ты должен был Героя получить.

– Ну, Героя… – смутился Пашка. – Да и не я первый Днепр преодолел. – Пашка засмеялся. – Плыву, а сам синяк под глазом щупаю. Сказал после, что в штыковой схлопотал. А это мне мой майор засветил! Но к ордену за Днепр все‑таки представил. Я его уже после войны получил.

– Герой Советского Союза полковник Петренко был уже мертв. Ему сам Жуков Звезду повесил. Утром повесил, а вечером…

– И не поносил, значит?

– В Трептов – парке лежит. Я всегда хожу, когда в Берлине бываю.

– Не знал. Тут недавно у нас путевки в ГДР были… В следующий раз, когда будут, обязательно съезжу.

– Съезди, съезди, лейтенант, поклонись. Под Коростенем ты тоже с тех пор не бывал?

– Да я и места не найду. Как в тумане… Грязь была. Снег шел. Вот лицо твое хорошо запомнил. Помоложе было… «Небо, – сказал, – в алмазах».