Текст книги "Цотнэ, или падение и возвышение грузин"

Автор книги: Григол Абашидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

– Врёт! – завопил кто-то в толпе и с поднятыми кулаками двинулся на проповедующего монаха.

– Пусть говорит!

– Не мешай, дай сказать!

Площадь зашумела. Заволновались разгорячённые и взбудораженные проповедью слушатели.

– Не допущу возведения напраслины на светлейшего папу! – кричал всё тот же старец и, кое-как пробившись сквозь толпу, влез на возвышенность.

– Узнал? Это глава грузин-католиков, патер Джованио, – прошептал Саргис.

– Да, это он. Я его видел у нас, в Цихисджвари, – кивнул головой Бека.

Юноши протолкались вперёд и поднялись на цыпочки, чтобы лучше видеть происходящее.

– Вот он – грязный хвост коварного папы! – завопил константинопольский настоятель, показывая на патера – Это он проповедует единение грузин с Римскои церковью и готовит для нас то же, что уже получили греки. Говори, Иуда, за сколько сребреников продал родину и Христову веру!

– Ты сам Иуда и Вельзевул! – завопил патер и, схватив старика за рясу, рванул её. Старик покачнулся и упал. На помощь ему бросились из толпы попы и монахи. Ещё немного, и патера растерзали бы, но и у него нашлись защитники. Началась свалка. Обезумевшие от гнева монахи дрались, вырывали друг у друга клочки волос, рвали одежду. Постепенно в схватку ввязались и зрители. Вся площадь забурлила и взбудоражилась.

Пойдём. Здесь ничего хорошего не дождёшься, – Бека взял Цотнэ за руку, и юноши, плечами раздвигая толпу, кое-как выбрались из гущи. С четырёх сторон на площадь въехали всадники.

– Именем государя! Разойтись! – кричал начальник отряда, и всадники окружили дерущихся.

Юноши поспешно покинули площадь.

– Зайдём ко мне, поужинаем, – пригласил Бека.

Долго уговаривать не пришлось. Слуга открыл двери визирского дома. Навстречу юношам выбежала пятилетняя девочка.

– Мама, мама, Бека пришёл! Гости пришли! – кричала девочка, повиснув на шее у Бека.

– Зачем беспокоишь маму? Ты сама хозяйка, сама и встречай гостей. – Бека обнял девочку и бережно опустил на пол.

– Это моя сестрёнка Краваи – радость нашего дома, – знакомил Бека гостей. – А это домоправитель отца, Абиатар, он же муж бывшей кормилицы нашей девочки.

Гости познакомились с Абиатаром, приласкали шалунью, та потянулась к Цотнэ.

– Ого, тебе повезло, ты ей понравился! – засмеялся Бека.

Узкоглазая, как монголка, Краваи, прижалась к Цотнэ, словно к давнишнему другу, и затихла.

– Как тебя звать? – начала она допрашивать Цотнэ, устроившись у него на коленях.

– Его зовут волк, и он ест таких, как ты, ягнят. Ты же маленький ягнёнок, – пошутил Саргис.

– Ты из зависти не пугай ребёнка. Не слушай его, детка. Меня зовут Цотнэ.

– Обманываешь, неправда. Где это слыхано, чтобы такой большой был Цотнэ*.

*Цотнэ – от грузинского цота – мало, близкое к русскому малыш.

Цотнэ удивлённо переспросил:

– А какой же должен быть Цотнэ?

– Цотнэ должен быть маленьким, совсем маленьким.

– Вот меня и назвали Цотнэ, когда я был таким же маленьким, как ты. А теперь я подрос. Не переименовывать же меня!

Краваи засмеялась, не поверив.

В зал вошла хозяйка, одетая в траур. Гости поднялись, приветствуя её.

– Пойдём, дочка, не беспокой гостей, – мать насилу отрывала от Цотнэ обидевшуюся девочку.

Юноши постепенно начали хмелеть.

– Напрасно кичатся эти франки. У них и образования нет, и в искусстве они ничего не понимают. Что такое игла? Иглы не оставили, когда грабили Константинополь. Остальное поломали, уничтожили. Разбили бесценные статуи старых греческих мастеров. Это такое же варварство, как и разрушение церквей, разграбление дворцов, – возмущался Саргис Тмогвели, отпивая вино.

– Удивляюсь я тебе, Саргис, – засмеялся Бека. – Не тащить же им с собой тяжёлые мраморные изваяния? И для чего это надо было, когда каждый нахватал столько же по весу золота и серебра.

– Это не совсем так, – заметил Цотнэ. – Венецианский дож, Дандоло вывез из Константинополя знаменитую квадригу Лисипа, перевёз её в Венецию и воздвиг на площади Святого Марка. В Константинополе она украшала ипподром.

– Слава богу, хоть не разбил, а просто увёз. Но я говорю не об этом поступке дожа. Я говорю о падкой до наживы франкской толпе, которая накинулась на Константинополь, как варварское полчище, и всё, что не смогли взять с собой, превратили в развалины и пепел.

– Просвещённостью похвалиться не могут. Да и служителям Римской церкви гордиться нечем. Сколько времени прошло, как взяли Константинополь, но не могут обратить тамошних христиан в католическую веру. До сих пор во всех богословских диспутах и спорах победителями выходят византийцы, потому что они гораздо образованнее своих римских просветителей и более глубоко знают святое писание.

Успех греческого духовенства зависит не только от их образованности, а от того, что греческий народ сам убедился, каковы служители Римской церкви. Не укради и не убий, проповедовал Спаситель, а служители Римской церкви ограбили храмы и без всякой причины уничтожили несметное количество невинных правоверных христиан. Чего стоят после всего этого их проповеди? Естественно, что византийцы привержены своим священнослужителям и не верят в святость коварной, а по сути дела преступной Римской церкви.

Юноши чокнулись стаканами, выпили.

– Меня удивляет не коварство папы римского, не алчность и жадность крестоносцев. Они такие же люди, как и все. Меня удивляет сам господь. Неужели Христос мог соблазнить невинного отрока Этьена, неужели он дал ложное обещание, а потом отказался его исполнить? – вслух размышлял Цотнэ, уставившийся на стакан с вином.

– Люди многие свои бессмыслицы сваливают на бога, – объяснил Саргис, – Вера говорит нам, что причина причин и начало начал есть бог. Вот мы в минуты безнадёжности за все наши несчастья и спрашиваем с бога.

Но достаточно божьей каре обрушиться на праведного, по нашему разумению, и безгрешного человека, чтобы мы сразу встали в тупик. Наш ум, не находя связи между причиной и следствием, теряет равновесие, отрекается от бога, отказывается от того, что было бы оправданием всех злоключений и несчастий. Ныне нас возмущает несправедливая гибель тридцати тысяч невинных отроков – крестоносцев Этьена. А разве справедлива вообще смерть хотя бы одного невинного ребёнка? Вот теперь мы здесь сидим и ублажаем себя вином, а в эту минуту невинные дети умирают и там и тут. Справедливо ли это, объяснимо ли? А кто отвечает за эту несправедливость? И какого ответа можем требовать мы, простые смертные, у того, кто бессмертен невидим и непостижим разумом?

Цотнэ вспомнил свою маленькую сестрёнку. Он не думал, что когда-нибудь перед ним опять встанут те вопросы, на которые он как будто получил однажды ответ, слушая беседу Шергила и пастыря Ивлиана об испытании святого Иова.

Слеза повисла на реснице Цотнэ, он мог бы и зарыдать, как вдруг Торгва запел:

Всё в жизни – солома, сгорит на ветру.

Вина и красавиц – пока не умру.

– Да поможет бог и даст он радость тому, кто сложил эту песню! Забудем всю мудрость в местах иных, ребята. Ибо мудрец только тот, кто знает цену вину и женщинам. За ваше здоровье! – Бека поднял чашу, и все дружно и весело выпили.

Утром Цотнэ проснулся поздно. Голова трещала с похмелья. Прежде чем открыть глаза, он зевнул и блаженно потянулся. Рука коснулась чьего-то голого тела. Цотнэ встрепенулся и с удивлением уставился на озарённое счастливой улыбкой лицо женщины. Вчерашнее вспоминалось, как неприятный сон. Кое-что он смутно припоминал, но никак не мог понять, где он находится и откуда появилась в его постели голая женщина. Между тем женщина отбросила одеяло.

В ложбинке между полными её грудями Цотнэ сразу увидел золотой крест на длинной цепочке. Не узнать его было нельзя. Это был тот самый крест, который Цотнэ когда-то своей рукой отдал бродячей девочке.

– Аспасия?

– Да, милый мой. Я – Аспасия. – Молодая женщина обняла Цотнэ, прижалась к нему.

– Откуда ты здесь? Где мы находимся?

Вместо ответа Аспасия ещё сильнее прижалась к юноше и стала его целовать в щёки и в шею.

Цотнэ освободился от крепких объятий и огляделся вокруг. На глаза ему попалась грязная рубашка Аспасии. Он неприятно поморщился. Вся комната была неприглядна, неряшлива. На стульях и на полу в беспорядке валялись чулки, платья, туфли, вся одежда Цотнэ.

Цотнэ сам себе стал противен. Он осторожно отстранил руку женщины, встал и начал одеваться.

– Не уходи, ведь ещё рано, побудь немного! – Аспасия опять потянулась к Цотнэ.

– Значит, ты теперь этим живёшь?

– Этим и живу, господин Цотнэ. Жалеешь меня?

– Жалею.

– А если жалеешь, то не покидай меня, помоги. Возьми к себе в прислужницы. Ноги буду целовать! – Аспасия обняла его ноги.

Юноша опять отстранился.

– Узнаёшь крест, который ты мне подарил? Помнишь, как я умоляла взять меня к вам в дом? Когда мы покинули владения твоего отца, факир отнял у меня этот крест. Не помогли ни плач, ни угрозы. Но я не могла смириться с потерей креста. Выбрала время, выкрала, и пришлось мне сбежать. Каких я только трудностей не испытала, через какие злоключения не прошла, но крест сохранила.

– Что крест! Лучше бы тебе умереть, чем позориться и пасть так низко!

– Ты прав, Цотнэ. Но я была бессильна и одинока. Каждый, удовлетворив желание, отворачивался от меня. Некому было направить меня на правильный путь, а своего ума не хватило. Лишь одна надежда не оставляла меня. Почему-то я верила, что придёшь ты и поднимешь меня из грязи.

Аспасия, рыдая и всхлипывая, рассказывала о своих злоключениях. Эта искренняя исповедь потерянной, неприкаянной женщины смягчила Цотнэ. Ему стало жаль эту растоптанную несправедливостью жизни, заклеймённую грехом, красивую женщину.

– Если бы вы тогда меня купили и взяли в дом служанкой, я была бы счастливою теперь.

Цотнэ, вспоминая Аспасию, и сам часто упрекал себя, что не помог несчастной девчонке. Он видел и свою долю вины в падении Аспасии.

Хотелось добром искупить эту вину. Но он понимал, что не в силах ничего сделать. Это угнетало его. Он огляделся вокруг и уже безвольно опустил плечи, когда вспомнил про деньги и, оживившись, опустил руку в карман. Кошелёк оказался на месте. Это обрадовало Цотнэ, он достал кошелёк и положил его в изголовье постели.

– Здесь столько, что хватит тебе на всю жизнь. Возьми и живи. Только не оставайся такой. Постарайся вернуться на честный путь, – Цотнэ говорил, отвернувшись от Аспасии, стараясь не глядеть на её обнажённую грудь.

Аспасия открыла кошелёк. При виде такого количества золота у неё потемнело в глазах.

Она поспешно завязала кошелёк и радостно спрятала его под подушку. Потом с сомнением поглядела на Цотнэ.

– Это всё моё?

– Всё твоё, только уезжай отсюда скорее. Ради бога! – с брезгливостью говорил Цотнэ, опоясываясь и вешая на себя кинжал.

Аспасия вскочила с кровати, догнала в дверях Цотнэ, бросилась ему в ноги и обняла колени.

Цотнэ чуть было не расчувствовался, но совладал с собою, отстранил Аспасию и выскочил в дверь. На лестнице его остановила старуха.

Схватившись за карман, юноша нашёл ещё несколько золотых монет, не считая, бросил их старухе и, не помня как, оказался на улице.

И этот день и следующая ночь прошли в кутежах. Как-то получалось, что поводы возникали сами собой и не было им конца. Неделя промелькнула, словно одно мгновение. Где-то спал, где-то и просыпался. Утром, вспоминая события минувшей ночи, проклинал сам себя, давал обет прекратить бражничество, не встречаться с дружками и не водить с ними компанию. Но сверстники сами находили его, а потом… беседа, тосты, кубки. Цотнэ не чувствовал того момента, когда следовало остановиться, отказаться от выпивки и застолья.

В ежедневных встречах и развлечениях расширялся круг знакомых, возникала дружба, и часто, проснувшись утром, Цотнэ сам мечтал о встрече с приятелями, скучал без них, будто не виделся целый год.

Кто знает, до каких пор продолжались бы эти кутежи, если бы в один прекрасный день Саргис Тмогвели не заявил:

– Всё. Кончились мои праздники! Завтра отправляюсь в Антиохию.

– Надолго, Саргис?

– По крайней мере на год. Там живёт мой учитель, философ. Сколько раз я просил у него разрешения приехать, но он не давал согласия. Писал, что на Средиземном море беспокойно. Мусульмане и крестоносцы словно соревнуются в грабеже путешественников. Сама Антиохия всё время переходит из рук в руки, и ехать туда опасно. Но сейчас как будто наступило спокойствие, и учитель зовёт меня к себе.

– Поезжай, Саргис, не гляди на нас. Наши кутежи тебе впрок не пойдут! – махнул рукой Бека. – Да и мне пора браться за дело… Хотя бы войну где-нибудь начал царь. Последовал бы я за отцом и получил бы боевое крещение.

– Войну государь пока не начнёт – ещё ведь не кончился траур по венценосной царице.

– Правильно, Саргис, ещё и годовщину не отметили. Но Лаша всё равно думает о войне. Ведь он самостоятельно ещё и не воевал. Я с детства полюбил меч и коня, и от этого мне никуда не уйти. Радость воина в войне. От мирной жизни ржавеет не только меч, но и сердце снедают печаль и скука. Ты счастливец, Саргис. Везде, где найдёшь хорошую книгу и образованного собеседника, всюду тебе утеха. Вот и сейчас стремишься в Антиохию, а там, помимо философов, познакомишься, наверное, с арабскими и французскими поэтами.

– На это я надеюсь. Ведь за крестоносцами следуют свои поэты.

– И мы тут не будем сидеть сложа руки. Хотя перед тобой хвалиться сражениями не приходится. Когда надо, ты и мечом работаешь не хуже других.

– Что поделаешь, Бека, сейчас ведь ни у кого нет спокойной жизни. Когда в мире тревожно, хоть запрись в монастырской келье, тебя и там найдёт враг. И если ты не опередишь его, он сам опередит и убьёт тебя. Так ли, Цотнэ?

– К сожалению, так оно и есть.

– И ты это должен знать лучше нас. Ты ведь, кажется, готовился к затворнической жизни?

– Да, собирался…

– Ну, теперь, связавшись с нами, ты в монахи уж не годишься…

Цотнэ покраснел.

– Отец ослеп. Вотчина требует внимания, княжеством надо управлять, да и за калекой отцом нужен уход…

– Правильно. Мы должны следовать по отцовскому пути. Будем приглядывать за своими владениями, служить царю и воевать с врагами Грузии. Видишь ведь, как идут дела. Папа римский и тот призывает к уничтожению врагов. Прощает даже уголовников, только бы они стали крестоносцами и отправились в поход на Иерусалим. Никто уж не помнит о заветах пророков, ни христиане, ни мусульмане. Ради собственной выгоды каждый прикрывается верой, А мы почему не должны думать об укреплении нашей страны?

– Вот мы и думаем! Трудимся и учимся, чтобы служить своей родине.

– За родину и за трон! – поднял чашу Бека.

В ту ночь друзья поклялись друг другу в верности, пожелали доброго пути Саргису Тмогвели и разошлись на рассвете.

Утром Цотнэ первым делом решил вымыться в бане. Он прикрикнул на тёрщика, и тот старался за пятерых. Сразу перестала болеть после вчерашнего голова, рассеялось дурное настроение. Вместо вялости во всём теле почувствовались лёгкость и бодрость, утраченные во время бессонных ночей и выпивок. После бани, освежённый и взбодрённый, Цотнэ собирался прогуляться, но тут явился гонец из дворца. Царь звал к себе.

Цотнэ оделся, как для самого торжественного случая, однако соблюдая траур, как и полагалось скорбящему крестнику умершей. Он надел пояс, украшенный агатами, повесил кинжал и так явился к царю.

Царь был печален. Он приветствовал княжича по-родственному, приказал накрыть малый стол, усадил Цотнэ возле себя.

– На днях годовщина смерти моей матери, и ты, надеюсь, вместе с нами примешь участие в поминальной церемонии, отдашь последний долг своей великой крёстной.

– Даже если б меня не было здесь, я был бы обязан явиться, государь! Слёзы не высыхают на моих глазах. Каждую неделю я получаю письма от матери. Эти письма окроплены слезами. Скорбит не только наш дом, но и все Одиши. Все Лихт-Имерети предаётся неутешному горю.

– Знаю, Цотнэ! Знаю, как искренне любила нашу царицу вся ваша семья. И то знаю, что её смерть повергла в уныние весь христианский мир, направлявшийся ею на счастливое и беззаботное существование. Но постоянно проливать слёзы и предаваться горю нельзя. Да и не поможем мы ей ничем. Это было бы вопреки завещанию нашей богом венчанной царицы. Ты, верно, знаешь желание царицы царей – перенести её останки в Иерусалим и предать их священной земле в грузинском Крестовом монастыре?

– Слышал, государь, и от самой венценосной царицы, и от царской сестры, и от визирей.

– Воля нашей матери священна не только для нас, но является неукоснительной для каждого жителя всех семи княжеств нашего государства, мы обязаны её выполнить. Судьба возложила на меня тяжёлое бремя оберегать и приумножать богатства возвеличенной нашей матерью Грузии, стоять на страже неприкосновенности государства. Я не в силах буду выполнить свои обязанности, если мне не помогут правители всех семи княжеств и все сподвижники великой Тамар.

Царь, задумавшись, помолчал. Потом обратился к Цотнэ с неожиданным вопросом:

– А море ты любишь, княжич?

Цотнэ чуть было не растерялся от внезапности вопроса, но упоминание о море напомнило ему родной край, и он ответил:

– Очень люблю. Больше жизни люблю, государь.

– А плавать?

– Рыба любит не больше, чем я…

– Грести умеешь?

– Меня пустить, так я до Константинополя догребу, – оживился Цотнэ, ободрённый вопросами царя.

– На больших кораблях приходилось ли плавать?

– Плавал, государь. И на военном корабле бывал. Но по малолетству руля мне не доверяли и управлять кораблём не умею.

– Морской бой приходилось видеть?

– Нет, государь, откуда? У нас военных кораблей нет. В нашем море господствуют греческие и венецианские галеры.

– Правильно, Цотнэ. У нашего государства до сих пор не было военных кораблей. Да и не было в них нужды. – Царь опять задумался, желая что-то сказать, потом вернулся к прежнему разговору. – А ты знаешь, что лучшими моряками у греков были ваши соплеменники, лазы?

– Слышал от отца, государь. Пока лазы верно служили греческим императорам, чужеземные суда без ведома Константинополя и/носу не показывали в Дарданеллы и Босфор. Но потом зазнавшиеся греческие цари невзлюбили окраинные народы своей империи, начали их притеснять. В это время царица царей Тамар основала Трапизонское царство. Лазы отложились от Константинополя. Что произошло в результате этого, ты знаешь. Венецианцы легко разбили греков на море, уничтожили их корабли и, почти не встречая сопротивления, вошли в Босфор.

Царь вернулся к прежнему разговору:

– А в Трапизона и Константинополе ты бывал?

– Нет, государь, когда же?..

– И я не бывал. Блаженной памяти наша мать всё думала отправить меня в Рим для заключения тайного союза с папой римским. Оттуда я должен был поехать в Иерусалим, доставить дары и помолиться в святых местах. Но пока я был отроком, на путях к Иерусалиму было неспокойно, и она не решалась отпустить меня, а когда я возмужал, то лишился матери. Теперь я сам стал венценосным царём, теперь куда хочу, могу отправиться по своей воле. Поездка в Рим и Венецию необходима, но туда поедут мои послы. Сам я могу вступить в Иерусалим не иначе, как во главе победоносных грузинских войск. Вступить в город Христа и предать кости моей богобоязненной матери святой земле, освобождённой грузинскими войсками.

Увлёкшись мечтами, царь говорил возбуждённо. Потом вдруг поглядел на Цотнэ и, спохватившись, не сказал ли чего лишнего, замолчал, улыбнулся сыну одишского князя, пытаясь рассеять неловкость.

– Мечты далеко унесли меня. А главного я и не сказал. Вот справим годовщину смерти великой Тамар, и собираюсь посетить Одиши. Давно хочу повидать твоего отца.

– Неужели удостоимся такого счастья? – обрадовался Цотнэ.

– Я виноват перед правителем Одиши. До сих пор ни разу не навестил верного слугу, послужившего нашему трону и потерявшего зрение. К тому же у меня дела в Лихт-Имерети.

– Государь один изволит пожаловать в Одиши, или сестра царя тоже облагодетельствует нас?

– Нет, на этот раз я буду один. В сопровождении нескольких приближённых.

– Верно, государь разрешит мне заранее уехать в Одиши дабы предупредить родителей и подготовиться к приёму столь желанного гостя?

– Этого как раз и не следует делать. Я ещё скорблю, и не подобает мне разъезжать по пирам. Приказываю тебе, чтобы о нашей сегодняшней беседе и о моей поездке в Одиши никто не знал.

– Воля царя – закон для верного раба. Пусть моя молодость не смущает властителя. Царские слова я похороню в сердце и буду хранить как святую тайну.

Лаша приподнялся, чтобы встать, Цотнэ тотчас вскочил.

– Увидимся на годовщине смерти царицы. Тогда же условимся о дне выезда.

Царь протянул руку. Цотнэ облобызал её и преклонил колено.

Ещё не пропел петух.

Из летней Дигомской резиденции в сопровождении пяти слуг выехал царь. С ним были его визири – Мхаргрдзели и Ахалцихели, а также наследник одишского правителя.

Царь ехал впереди.

Немного поодаль следовали приближённые. Между Мхаргрдзели и Ахалцихели ехал на породистой кобыле маленький тщедушный человек. Визири вполголоса беседовали с ним. Ехавший невдалеке от них Цотнэ никак не мог понять, о чём они говорят, он только изредка мог расслышать некоторые слова и догадывался, что разговор идёт на греческом языке.

В этой, обставленной тайной поездке, всё поражало Цотнэ. Сначала распространился слух, будто царь едет в Кахети на храмовый праздник Алаверды. Как бы в подтверждение этих слухов в Кахетию из дворца заблаговременно двинулись гружёные верблюды и арбы. Но вчера ночью, в разное время, в Дигомскую резиденцию прибыли Цотнэ и царские визири. Теперь вот ещё не рассвело, они двинулись в путь. Наследник правителя Одиши гордился, что путешествует с царём и его прославленными визирями – Мхаргрдзели и Ахалцихели. Зрение и слух у юноши обострились. Он старался ничего не упустить, присматриваясь к поведению царя и его придворных. Но вот его внимание привлёк маленький человечек, ехавший между визирями. Он по-гречески рассказывал им какие-то весёлые истории. Не дожидаясь, когда засмеются другие, сам умирал со смеху. Человечек был похож на одишца. Шустрый и подвижный, он ловко сидел на лошади, сверкал живыми, маленькими глазками.

Немного погодя Шалва Ахалцихели оглянулся, осадил коня и уступил место Цотнэ.

– Почему отстал, Дадиани? Догоняй, поговори с нашим гостем.

– Си лази рэ? (Ты лаз?) – спросил, обернувшись, Хвича, и лицо у негр просветлело.

– Нет, я одишец, сын правителя Одиши.

– Откуда же ты знаешь наш язык? Не учился ли в Трапизоне?

– Нет, батоно. Я говорю с вами на нашем языке. Я слышал от отца, что лазский и мегрельский языки очень близки.

– Ко… Ко… (Да… да…) И я слышал. Один раз мы были в Хопе, там все говорили по-нашему, – подтвердил по-мегрельски Хвича и сейчас же, чтобы понятно было царским визирям, перевёл сказанное на греческий язык.

– Что Хопа! Побывал бы ты выше по побережью! Поезжай в Фазис, тебе покажется, что ты в своей деревне, в самой гуще Лазики. Не захочешь оттуда уезжать! – смеясь, сказал Мхаргрдзели.

Царь придержал коня, повернулся и приказал Цотнэ:

– Поезжай рядом со мной, – и опять двинул коня.

Цотнэ быстро догнал царя, но не посмел сравняться с ним и ехал чуть приотстав.

Тогда царь сам поравнялся с Цотнэ и тихо заговорил:

– Слушай меня, Цотнэ! То, что я не смог сказать в тот день, расскажу сейчас. В Одиши мы затеяли одно важное дело. Вот уже два года, как на Фазисе, при впадении его в море, мы тайно соорудили верфь. Об её существовании, кроме самих строителей, никто не знает ни в Одиши, ни в Тбилиси. Шергил тебе ничего не говорил?

– Нет, государь, ничего.

– Теперь настало время, и ты не только должен знать, но и принять участие в этом деле. Ты должен возглавить наше судостроительство, должен на военных кораблях научиться ведению морского боя. Мастера корабельщики тайно привезены из Трапизона и Константинополя. Этот лаз, что едет с нами, настоящий морской волк. В своё время на греческом флоте он был первый мастер морского боя. Потом он ушёл от греков и на своей родине служил Алексею Комнину. Комнин уступил его нам, и теперь он едет с нами в Фазис, чтобы обучать наших моряков. Ты станешь его учеником. Посмотрим, как ты себя проявишь. Я так думаю, Цотнэ, если ты как следует овладеешь искусством морского боя, быть тебе главой грузинского флота. Станешь амирбаром. Ты сам увидишь, сколько мы строим кораблей и какое войско обучаем. На флот мы возлагаем большие надежды. Построенные на Фазисе корабли и подготовленные там войска должны стать основой мощи и славы Грузии. Одних этих кораблей для большого похода, вероятно, не хватит. Но мы тебя пошлём в Венецию – закупить для нас новейшие военные суда. Для этого не пожалеем ни золота, ни сил. Ты не бойся, что молод. Два-три года проведёшь на Фазисе, возмужаешь. Большие дела всегда делают молодые. Геройство и дерзание – удел молодёжи. Для геройства необходимы решительность и беззаветность.

Я сам молод и, пока есть на то силы и смелость, хочу раздвинуть границы Грузии. Для нашей страны никогда ещё не было такого выгодного момента. Иран раздроблён и находится как бы в летаргическом сне… Византийская гордыня низвергнута. Турки и малые греческие государства ведут между собой борьбу не на жизнь, а на смерть. Мы должны воспользоваться этими благоприятными для нас условиями. Когда крестоносцы пойдут на Иерусалим, мы должны с тыла ударить на мусульман, взять Багдад и, опередив французов, вступить в Иерусалим. Мы должны усилить Трапизонскую империю.

На Константинопольский трон мы возведём законного греческого императора Алексея Комнина. А когда он сядет на трон по ту сторону Босфора, грузинские войска займут восточное побережье моря, ибо это побережье всегда принадлежало родственным нам племенам, да и сейчас населено лазами. Ну, Дадиани, как тебе нравятся наши намерения?

– Замечательно, государь! Всё обдумано и достойно славных Багратионов.

– На первый взгляд свежему человеку кое-что покажется невозможным, неправдоподобным. Но такое большое дело в один день не осилить. Нам предстоит великий труд. Понадобится великое прилежание, чтобы претворить в жизнь эти замыслы. Ты, конечно, догадываешься, какое значение будет иметь грузинский флот в осуществлении этого трудного плана.

– Догадываюсь, государь. Готов голову положить ради всемерного усиления Грузии.

Уже стемнело, когда царская кавалькада приблизилась к дворцу правителя Одиши. Издали был виден стоявший на возвышении дом. В этом огромном дворце освещено было только одно-единственное окно, Цотнэ не удивило, что княжеские хоромы не залиты светом. Одишские владетели скорбели по венценосной царице. Да и без этого слепому Шергилу белый свет не мил, ради чего освещать дворец?

– Если государь позволит, я поеду вперёд и обрадую князя, – попросил Цотнэ.

– Поезжай, только не поднимайте шума. Не сообщайте никому, кроме домашних, не будоражьте деревню.

– Знаю, государь. Всё будет исполнено по вашему желанию. – Цотнэ поклонился, хлестнул коня и, оторвавшись от свиты, во весь опор помчался по знакомой дороге.

Сначала залаяли собаки, привязанные у ворот. Казалось, готовы от ярости перескочить через забор, но, заслышав знакомый голос, успокоенно заскулили. Во дворе засуетились, засветили лучину. Железные ворота медленно приоткрылись, прежде чем широко распахнуться. Княжич спешился у ворот, обнял давно не видевших молодого наследника слуг, бросил одному из них поводья и бегом кинулся ко дворцу.

– Кто это там? – спросил стоявший на молитве Шергил.

– Это я, отец! – откликнулся с порога Цотнэ и кинулся обнимать его.

– Что тебя привело так поздно? Почему не сообщил заранее? Нет ли какой беды?

– Не беда, отец, а радость! К нам пожаловал государь со своими визирями!

При входе государя Шергил запричитал:

– Музыкой и пением должен бы я встречать моего государя. Однако господь не только ослепил меня, но и сделал свидетелем затмения солнца всего христианского мира, смерти великой Тамар. Горе мне, обиженному судьбой Шергилу! Справедливее было бы, если б ты, государь, прибыл оплакивать меня, а твоя мать была бы жива.

Искренне, от чистого сердца плакал Шергил, заставив прослезиться и царя. Наконец успокоились, расспросили друг о друге, поделились новостями. За это время накрыли на стол.

– Прошу прощения. Не ждали вас и встречаем не так, как подобает, государь. Никого из местных князей и азнауров не пригласили, вы сами ведь пожелали, чтоб никого из посторонних не было при встрече царя.

– Правильно, князь. Наше посещение должно остаться без огласки. Мы едем на Физис осмотреть судостроительную верфь на Палеастомском озере. Хотел повидать тебя, князь, и переговорить с тобой об этом деле.

– Раз дело секретное, не лучше ли… – Шергил посмотрел на сына.

– Княжич может присутствовать. Ему уже всё известно. Да и как мы можем без него решать его собственную судьбу, – царь улыбнулся.

– Воля ваша, государь! Но молод княжич, мал, чтобы оказывать ему столь великую честь. Боюсь, по молодости и по неопытности не сможет он руководить флотом.

– Мы всё взвесили, обсудили и решили так: два-три года он пробудет на Фазисе, освоит науку строительства кораблей, поупражняется в мореходстве. За это время он окончательно возмужает, съездит в Венецию и Геную для ознакомления с тамошним мореходным искусством, и всё, что увидит там нового и полезного, переймёт и перенесёт к нам.

– Создание грузинского флота великое дело, уважаемый Шергил, – добавил к царским словам Мхаргрдзели, – чтобы довести это дело до конца, одного или двух лет недостаточно. Ваш наследник обучится мореходству у трапизонских и греческих мастеров, а к тому времени, когда адмиралтейство будет создано, у нас будет уже обученный и возмужавший адмирал. Для этого у наследника Одиши есть и способности и возможности. Мы надеемся, что он прославит грузинский меч на море, так же, как на суше прославили этот меч его предки. Царь уже ознакомил со своим намерением твоего наследника, и княжич благодарен ему за столь великое доверие. Но лучше пусть он сам скажет об этом.

– Цотнэ, решается твоё будущее, твоя судьба, что ты молчишь? – обратился Шалва Ахалцихели к красному от смущения юноше.

Тот покраснел ещё больше и в замешательстве робко ответил:

– Постараюсь оправдать великую честь и верной службой трону отблагодарить за всё. Раз царь так решил, я готов выполнить это большое поручение. Даю слово царю и его визирям положить голову ради этого дела, не опозорить имени моего отца, князя Одиши.

– Благословляю тебя, сын мой, на царскую службу! – дрожащим голосом произнёс взволнованный Шергил, делая знак сыну подойти ближе. Цотнэ подошёл, преклонил колено и почтительно облобызал отца. Правитель поцеловал его в лоб, утёр набежавшую слезу и, подозвав слугу, о чём-то распорядился.