Текст книги "Цотнэ, или падение и возвышение грузин"

Автор книги: Григол Абашидзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

– Но славно ли пожили? – спрашивает себя Цотнэ и оглядывается на пройденный путь. На этом длинном пути было немало красивого и привлекательного, но мало значительного, непреходящего. Человек всё же является человеком, и вспоминают его не за красоту и привлекательность. Человека красит и делает бессмертным подвиг ради родины, служение господу и народу. Пока что он ничего не сумел, но, может быть, судьба ещё удостоит его бессмертного дела, удостоит подвига во имя Христовой веры и родины! Дай бог! – Цотнэ перекрестился в душе и решительно поднял голову. На груди Аспасии блестит длинная цепочка. Несчастный призрак минувшей красоты теребит рукой когда-то так безрассудно подаренный ей золотой крестик.

…Цихисджварели, взяв на себя надзор за сбором податей и получив на это согласие нойонов, полагал, что провёл монголов.

Но не так наивны были нойоны. Они сделали вид, что доверились бывшему визирю Грузии, но приставили к нему тайных соглядатаев. Ещё задолго до начала заговора они в крепость заслали Аспасию в качестве служанки. На неё возложили наблюдение за Цихисджварели и приезжающими к нему князьями. Эта женщина, без роду и племени, преданно выполнила поручение своих настоящих хозяев.

И об этой решающей встрече заговорщиков монголы заранее были оповещены. Аспасия должна была теперь вовремя сообщить им, что эриставы в сборе, пока они не разошлись, не разъехались по своим домам. За промедление монголы не простили бы свою шпионку, а казнь в таких случаях у них одна – привязать к лошадиному хвосту…

Аспасия приготовила на башне охапку соломы, чтобы в нужный момент зажечь её и подать сигнал монголам к нападению на Кохтиставскую крепость. Солома прогорела бы быстро, так что заговорщики ничего не поняли бы, а если бы и поняли, то уже было бы поздно. Монголы, находящиеся поблизости, появились бы почти одновременно с сигналом. У Аспасии всё было продумано и если она медлила зажечь солому, то только потому, что в крепости находился Цотнэ.

С детства измученная жизнью, запутавшаяся, сбившаяся с истинного пути, Аспасия никого бы не пожалела, но Цотнэ, крестик которого и до сих пор на её груди, она не могла обречь на гибель. Огонь ранней её любви где-то тлел ещё в забытом уголке сердца. Аспасии легче было бы пожертвовать собой, нежели погубить Цотнэ.

Время шло. Ужин заговорщиков затянулся. Аспасия беспокоилась и металась.

Аспасия думала, как сказать Цотнэ, чтоб тот не оставался в крепости, а поспешил бы с отъездом.

Но судьба сама шла навстречу. Вдруг правитель Одиши встал и заявил, что ему пора ехать.

– Больной ребёнок дома. Очень плох, – объяснил Цотнэ Кваркваре. – Хорошо, если застану в живых.

– И я уезжаю, князь, – встал рачинский эристав Кахабери. – Ехать мне далеко, а времени для сбора войск мало.

– Подождите, надо принести клятву на серебре в верности и преданности задуманному делу! – вскричал Торгва Панкели.

Цотнэ остановился.

– Принесём клятву и отправимся, – сказал он Кахаберу.

Торгва Панкели кинжалом наскрёб серебра, высыпал серебряные стружки в чашу и подозвал всех присутствующих. Каждому он надрезал указательный палец. Заговорщики соединили пальцы и под текущую соединённой струйкой кровь подставили потир. Потом Торгва взял чашу и произнёс слова клятвы.

Все в один голос повторили эти слова, перекрестились и по очереди приникли губами к чаше.

Цотнэ и Кахабери сидели уже на конях, когда им поднесли хлеб и вино.

– Счастливого пути! За уезжающих и остающихся!

– Доброго пути и счастливого путешествия!

– За победу нашего дела!

– Да здравствует Грузия! Да поможет нам святой Георгий!

С улыбками, с надеждой обращались они друг к другу, опустошая бокалы. Оставшиеся вновь сели за стол.

У Аспасии отлегло от сердца.

Жизнь предоставила ей возможность отблагодарить правителя Одиши, и она отблагодарила его. Она окинула взглядом стол, всех уже захмелевших князей. Через несколько минут над крепостной башней вспыхнул огонь.

Пока стражи заметили его и бросились тушить, было уже поздно. Монгольская конница мчалась в Кохтистави, окружая крепость со всех сторон.

Торгва Панкели

Среди заговорщиков летописец называет и Торгву: «Шота Купри, Торгваи, Торели – Гамрекели…»

Хотя летописец и не знакомит нас подробнее с этим участником заговора, надо полагать, что это эристав Торгва Панкели, который во времена возвышения постельничего Джикури при дворе Давида Улу, стал жертвой легковерности царя и вероломства его постельничего.

На эту мысль наводит не только порядок перечисления имён (Торгва назван вместе с геретскими и кахетинскими эриставами), но и само имя Торгва.

Торгва было родовым именем панкисских эриставов, оно повторялось во многих поколениях Панкели. Это имя передалось потомкам от их прародителя, мифического Торгва, легендарные приключения которого сохранились и дошли до наших дней в народном предании, у пшавов и хевсуров.

Торгва охотился. Под ним проломился лёд, он провалился и попал к дракону. Дракон пожалел раненого Торгву, ухаживал за ним, поставил на ноги, и они побратались. Прощаясь, дракон подарил Торгве кольчугу.

Эта кольчуга обладала волшебным свойством: вся её прочность мгновенно собиралась в места удара, и ни меч, ни стрелы не пронзали её.

Беспечно жил Торгва благодаря волшебной кольчуге, не ведал ни горя, ни заботы. Он стал даже притязать на царское происхождение, потому что ещё в детстве, как говорит предание: «Нашли на плече у ребёнка изображенье креста и решили, что отмечена знаком чудесным царственность крови младенца. Правее креста было солнце, слева месяца – серп тонкорогий…»

Во имя этой царственности стали с пшавов брать дополнительные подати, так говорит предание – по одному ягнёнку с каждого человека, да ещё надо было поставлять Торгве вольных орлов. Можно догадаться, что под вольными орлами подразумеваются тут юноши-воины.

Пшавам не по нраву были эти дополнительные поборы, и они угрожали новоявленному царю.

Однажды подвыпивший Торгва захотел искупаться в реке, снял кольчугу и бросил её на берегу. Пока Торгва купался, речная волна унесла дар дракона. Торгва бросился её искать, но напрасно.

Как раз в это время повстречали Торгву пшавские охотники, а поскольку у него не было волшебной кольчуги, недолго думая, убили его, причём убил какой-то безродный Чолта закопчённой стрелой.

Теперь потомок этого сказочного Горгвы, отступившись от Улу Давида, уединился в неприступной крепости. Он неустанно трудился ради величия родины, доблестно воевал во время царствования Лаша и Русудан, был непримиримым кохтиставским заговорщиком. Зачем бы враждовать ему с венценосными Багратионами? Но он был доверчивым человеком, а когда такие люди попадают под влияние корыстных, бессовестных людей, это беда для них. Они или невольно причиняют несчастья другим, или же опутываются такими сетями, что сама жизнь становится им невмоготу.

К Торгве Панкели слали посредника за посредником, царь приглашал его в Тбилиси, клятвенно заверял в безопасности, обещал почёт и милости.

Торгва знал характер Улу Давида. Царь сам по себе был незлобен и бесхитростен, но верил тому, кто опередил других со своим доносом, мгновенно загорался гневом, суда и следствия не вёл. Тотчас он отстранял от себя оклеветанного человека и жестоко с ним расправлялся. Всегда он действовал по наговору и наущению. Улу время от времени приближала к себе кого-нибудь, вернее, время от времени кто-нибудь приближался к нему, и тогда царь полностью, и словом и делом, доверялся очередному избраннику, безраздельно вручал ему и бразды правления страной и собственную душу. По прошествии некоторого времени он мог возненавидеть избранника так же легко и внезапно, как полюбил, и тогда отстранял его от себя, словно врага. Те, кого оговорили или на кого донесли, надеялись на эту черту характера легковерного царя и уповали на то, что он может изменить своё отношение к отвергнутому. Но для этого при дворе Улу Давида должен появиться новый временщик, который заставил бы его невзлюбить им же возвышенного фаворита и отверг бы, как были отвергнуты его предшественники.

В то время Улу Давид был очарован умным и коварным визирем – постельничим Джикуром. Как ребёнок, влюбившись в Джикура, царь полностью доверялся ему и ни в чём не перечил.

Провалившийся Кохтаставский заговор разочаровал Торгву. Он потерял доверие к людям. Он отвернулся от друзей и товарищей, уединился и заперся в своей вотчине. В это самое время умерла у него жена.

Как только кончился траур по бездетной супруге, Торгва огляделся по сторонам и на празднике Алавердоба повстречался с юной дочерью Хорнабуджели. Он воспылал к ней любовью и сделал женою эту красавицу, на двадцать лет моложе себя.

Жестокий на войне, твёрдый, как скала, великан Торгва, как все горцы, был груб и неотесан. Волшебство любви смягчило и приручило его. Пожилой уже человек, он стал тенью своей молодой жены, отказавшись от всего света. Прелестную жену он ласкательно называл Цицна. Он лелеял её как царицу, не давая прикоснуться к ней даже лёгкому ветерку. Она любила и покрасоваться и показать себя, умела со вкусом одеться: и в каком бы избранном и высокопоставленном обществе ни пришлось, все должны были заметить её, выделить из всех других женщин и не отрывать от неё глаз. Ослепительная красота Цицны, её изысканное достойное поведение с первого же её представления двору произвели должное впечатление. Когда Цицна склонилась перед сидевшими на троне царём и царицей, венценосцы милостиво подняли и обласкали её, Но Цицна почувствовала и холодок в глазах царицы. Царица, монголка по крови, тоже прекрасная и пленительная, глядела на юную супругу эристава глазами, полными зависти. Хотя она и пыталась улыбнуться, но всё же не смогла превозмочь и скрыть уязвлённого женского самолюбия.

Гордая Цицна, вместо того чтобы как-нибудь прибедниться и скромно и покорно опустить взгляд, приняла вызов и надменно взглянула прямо в глаза царице.

Молчаливый спор двух красивейших женщин продлился бы долго, если бы одна из них не опомнилась и в соответствии со своим положением не сказала:

– У нашего верного слуги, оказывается, исполненная достоинств жена. Нам будет приятна её близость. Отныне, находясь при нашем дворце, она будет сидеть на подушке у наших ног. – И царица опять улыбнулась молодой супруге эристава. Цицна вся вспыхнула, но подавила обиду и опустилась на подушку.

Садясь у ног венценосной царицы, она ещё раз взглянула на неё и, как видно без слов, передала всё, что было у неё на душе:

«Такова уж моя судьба. Сама видишь, кому больше пристало бы сидеть на троне, а кому на подушке у ног царицы!».

Сила и влияние постельничего Джикура зависели от благорасположения к нему царицы. Путь к сердцу царя лежал для него через сердце царицы. Джикур до тех пор мог пользоваться беспредельным доверием государя и управлять страной, пока царица покровительствовала.

Поэтому каждое желание царицы им немедленно исполнялось. Джикур постоянно старался узнать о её сокровенных желаниях, прочитать в глазах властительницы её тайные, невысказанные помыслы.

Джикур увидел и надменный взгляд Цицны и взгляд самой царицы. Он понял, что за одно мгновение решилась тут судьба самой Цицны и её простодушного супруга. Только двое не проникли в тайный смысл безмолвной схватки – Улу Давид и его верный раб Торгва Панкели.

После приёма царица позвала постельничего Джикура.

– Прелестная жена у панкисского эристава, и так молода…

– Не так уж она молода. Не скажешь по виду, чтобы она была моложе вас! – польстил Джикур.

– Наверно, Панкели безмерно богат, что его жена носит такие драгоценные украшения!

– Не так уж он богат, царица. Но, говорят, иногда нападает на купеческие караваны…

– Но разве ограбление караванов и разбой не наказуемы яссой Чингисхана?

– Наказуемы, царица. За разграбление первого же каравана мы сполна спросим с Панкели.

Царица кивком головы подтвердила правильность решения Джикура.

– Сколько детей у Панкели?

– Она бездетна, властительница, – осторожно произнёс Джикур, чтобы бездетная и озлобленная своей бесплодностью царица не обиделась. – Вот скоро пять лет, как она замужем. Чего только не предприняли, куда только не ездили молиться, но ничего не помогло, не дал бог им сына!

– Пусть царь, пока ещё не поздно, посоветует князю отстранить жену. Я думаю, Панкели предпочтёт потерю красивой жены вырождению своего рода и утрате наследственных имений…

Постельничий Джикур, догадавшись о замыслах царицы, хотел ещё раз доказать ей свою верность. Но как назло, в княжестве Панкели был совершенно искоренён разбой. Торговых караванов никто не беспокоил, не к чему было придраться. Не так уж легко было исполнить и второй совет царицы. Ослеплённый любовью к жене, Торгва никому не простил бы непочтительного слова о ней. Если бы её обвинили не в бездетности, а в самом тяжком грехе, и тогда Торгва вырвал бы у чернителя язык.

Но хитроумный Джикур не терял надежды выполнить желание царицы и только ждал подходящего случая. Тем временем вражда между Цицной и царицей росла и углублялась. На царские приёмы супруга Пан-кели являлась разодетая пуще прежнего, держала себя вызывающе, чем раздражала царицу, заставляя её терять равновесие.

Неизвестно, сколько времени продолжалось бы это единоборство двух женщин, если бы один неосмотрительный шаг Цицны не переполнил чашу терпения царицы.

Настоятель придворной церкви часто читал новообращённой в христианскую веру царице книги Ветхого и Нового завета. Опечаленная своей бездетностью царица только о том и думала, какими лекарствами излечить своё бесплодие, чтобы своему венценосному супругу подарить наследника и продолжателя рода. Во время чтения Ветхого завета она обратила внимание на странные отношения между Яковом и его жёнами.

Пастырь невозмутимо читал: «И увидела Рахиль, что она не рождает детей Якову, и позавидовала Рахиль сестре своей, и сказала Якову: дай мне детей, а если не так, я умираю. Яков разгневался на Рахиль и сказал ей: разве я Бог, который не дал тебе плода чрева? Она сказала: вот служанка моя Валла, войди к ней, пусть она родит на колена мои, чтобы и я имела детей от нея. И дала она Валлу, служанку свою, в жены ему; и вошёл к ней Яков. Валла зачала и родила Якову сына. И сказала Рахиль: судил мне Бог, и услышал голос мой, и дал мне сына; по сему нарекла ему имя: Дан. И ещё зачала и родила Валла, служанка Рахилина, другого сына Якову. И сказала Рахиль: борьбою сильною боролась я с сестрой моей, и превозмогла; и нарекла ему имя: Нефталим. Лия увидела, что перестала рожать, и взяла служанку свою Зелфу, и дала её Якову в жены. И Зелфа, служанка Лиина, родила Якову сына».

Этот пример из «Ветхого завета» запал в сердце бесплодной монголке, и она со слезами на глазах упросила мужа привести какую-нибудь наложницу, чтобы иметь сына.

Улу Давид весьма возрадовался, так как был очень опечален бездетностью царицы, поблагодарил её и, поклявшись на иконе, обещал, что, как только родится сын, он отпустит служанку.

После этого царь привёл прелестную осетинскую девушку, и через год у неё родился мальчик.

Наследника престола нарекли именем деда – Георгием. Всё царство праздновало рождение наследника. Неделю стоял пир горой, царь щедро раздавал милости и подарки. Визири и вельможи, правители и эриставы спешили опередить друг друга явиться с поздравлениями. Поздравления и подарки принимали царь и царица, а о настоящей матери наследника никто и не спрашивал.

Супруга Панкели в отличие от других поступила дерзко, чем и обрекла себя с мужем на гибель.

Преклонившись перед царём и царицей и поднеся им подобающие случаю подарки, Цицна во всеуслышание спросила о родной матери ребёнка, повесила ей на грудь украшенный драгоценными камнями крест, расцеловала её, поздравила с рождением сына и пожелала ей и мальчику счастья и совместной с царём длительной жизни.

Оскорблённая царица старалась смирить гнев, но не справилась с собой, заплакала и выбежала из зала.

Опомнилась Цицна только тогда, когда придворные повернулись к ним с Торгвой спиной, а самый близкий их вельможа посоветовал немедленно покинуть дворец.

Наверное, судьба Панкели и его супруги решилась бы в тот же день, если б к царю не прибыл посол от Бату-хана. Вату звал царя Грузии в Золотую Орду. У царской четы в тот день появилось столько забот, что им было не до Панкели и его дерзкой жены.

Царь и царица допоздна сидели на пиру с послом Бату-хана. Когда же пир закончился и гости разошлись, царь приказал постельничему Джикуру привести Панкели и Цицну, но было поздно: незадачливые супруги давно уже уехали, и погоня не смогла догнать беглецов.

Отправляясь в Золотую Орду, царь наказал постельничему Джикуру во что бы то ни стало схватить Панкели с его женой.

С тех пор ни постельничему Джикуру, ни Торгве Панкели не было отдыха и покоя. Джикур всё новыми и новыми способами старался заманить Торгву, а тот находил тысячи причин, чтобы не явиться в Тбилиси.

Когда царь вернулся из Орды и все грузинские правители и эриставы явились поздравлять его с благополучным возвращением, Торгва был единственным князем, который будто и не слышал о возвращении Улу Давида, и сам не явился и подарков не присылал.

Счастливо возвратившийся от Бату, одарённый и обласканный ханом, Давид с первого же дня старался примириться с отступником князем, посылал к нему посла за послом, обещая не только безопасность, но даже и возвышение, но Торгва, поступавший по наущению своей супруги, не осмеливался довериться царю и, ссылаясь на тысячи уважительных и менее уважительных причин, ко двору не являлся.

Может быть, и дальше смог бы Торгва отбиваться от подсылаемых постельничим мирных послов и наёмных убийц, но случилось то, чего не ждали ни при дворе, ни сам Панкели. Не Торгва начал поиски путей для примирения с царём, – не хватило терпения у его молодой супруги. Избалованную красивую женщину, спрятанную в неприступной крепости, в глухих горах, вовсе не привлекала затворническая жизнь. Цицну обуяла скука, а затем охватило нетерпение. Зачем её молодость и несравненная красота, богатство и наряды, если некому их оценить? Неужели для того вышла юная Цицна замуж за ровесника своего отца, чтобы её сказочной красотой любовались эти странные горцы, а не царский двор с иностранными послами и важными вельможами. Запертая в крепости, она чахла и теряла свою красоту. Она приобретала редкие украшения и шила новые платья, чтобы ещё ярче заиграла её красота, чтобы ею любовались другие, чтобы быть на виду и вызывать зависть, а не сидеть взаперти в горах, где никому не нужны ни её краса, ни богатые наряды, ни драгоценные украшения.

Короче говоря, Цицна постоянно грезила о дворце, о высшем свете и если б не страх перед царицей, то не медлила бы нисколько и отправилась бы в сопровождении мужа во дворец, где богатыми подношениями и слезами смягчила бы сердце царя. Но женским чутьём Цицна чувствовала, что царица отомстит ей, поэтому не осмеливалась явиться ко дворцу и просить прощения. Но и жить отшельницей в горах ей было уже невмоготу. День и ночь она думала о том, как умерить гнев легковерного царя и объятой завистью царицы.

Вернувшись с охоты, Панкели справился о жене. Ему доложили, что ей нездоровится. Не умываясь и не сменив одежды, Торгва зашёл в опочивальню супруги. Цицну он нашёл заплаканной, и у него защемило сердце.

– Откуда слёзы у тебя на глазах? Кто посмел тебя обидеть? Скажи, и я стократ отомщу за обиду!

Цицна разрыдалась.

Наивный витязь растерялся, сам расчувствовался, и в его глазах заблестели слёзы.

– Что мне делать, господи! – забормотал эристав. – Скажи мне, ангел, кто посмел тебя обидеть?..

– Не могу я больше, не в силах… – зарыдала Цицна и прильнула к простодушно, по-детски взволнованному великану.

– Что с тобой? Чего ты не можешь?

– Не могу жить здесь, в запертой крепости. Не могу! Неужели ты не видишь, как трудно жить узницей, вдали от всего света… Торгва, я хочу туда, в Тбилиси, где все…

Всего ожидал Панкели, но не того, чтобы его жена изъявила желание поехать в Тбилиси. Об этом он не мог даже и помыслить. При упоминании царицы и царского двора он до сих пор слышал от неё только брань и проклятия, и вдруг она плачет, потому что мечтает появиться при дворе!

– Поедем хоть сейчас, но меня заботит, что кто-нибудь посмеет сказать тебе что-нибудь обидное, оскорбительное, и тогда… ты же знаешь… я убью его или сам сложу голову.

– Примиримся с царём, Торгва. Он даст нам клятву, что не сделает нам зла. Доверимся ему.

– Я боюсь царицы. Не сделала бы она чего-нибудь с тобой. Со мной-то ладно, что будет, то будет.

– Я найду такого поручителя, что ни царь нас не посмеет оскорбить, ни царица.

– Что может быть лучше этого! Ты разумная женщина и поступай, как подскажет тебе твой разум…

Ласки любимой жены тотчас заставили великана забыть о всех печалях и заботах.

Когда Торгва вышел из опочивальни супруги, ему доложили о приезде князя Хорнабуджели.

Кого только не пытался подослать к Торгве царский постельничий! Подсылали всех близких и доверенных Торгве людей, но Панкели не принял их посольства, не поверил их клятвам и заверениям, наотрез отказался ехать в Тбилиси и примириться с царём. Из родственников только двоюродный брат Цицны Шалва Хорнабуджели не пытался ещё стать примирителем. Шалва любил Цицну больше родной сестры и не хотел усугублять её несчастья. Отец у Цицны умер рано. Она росла в доме Хорнабуджели, и когда, не спросившись у двоюродного брата, решила стать женой Панкели, он обиделся так, будто узнал о смерти Цицны.

Панкели и Хорнабуджели постоянно заглядывались на пограничные земли друг друга, ссорились и вели нескончаемые споры об этих землях.

Бездетность Панкели вселяла в Хорнабуджели надежду завладеть этими имениями, так что когда Цицна выходила замуж за ровесника своего отца, Шалва терял не только любимую двоюродную сестру, но и эти надежды.

Шалва пытался помешать свадьбе Цицны и Торгвы, но из этого ничего не вышло, упрямую Цицну никто не смог бы отговорить от принятого однажды решения.

Скрепя сердце Шалва гулял на свадьбе сёстры, а потом даже и не показывался в Панкиси. Не приглашал он к себе и зятя. Встречаясь с ним при царском дворе, ограничивался принуждённым приветствием, причём, у бесхитростного Панкели улыбка застывала на лице.

Когда прошло время, а у Цицны всё не появлялось ребёнка, надежды Хорнабуджели вновь воскресли. Эта надежда удесятерилась, когда между царём и Панкели возник раздор.

Шалва издали наблюдал за происками постельничего Джикура, сам до поры до времени в это дело не вмешивался и терпеливо ждал падения Панкели, чтобы потом, воспользовавшись правом ближайшего родственника, стать попечителем Цицны и захватить земли бездетного эристава. Постельничий Джикур несколько раз предлагал ему посредничество, но Шалва решительно отказался, не собирался до конца вмешиваться в дела зятя. Но как раз два дня тому назад он получил письмо от Цицны. Та умоляла его во имя их прежней любви спешно повидать попавшую в беду сестру.

У Хорнабуджели не совсем ослабла родственная любовь к Цицне и, мечтая о гибели Панкели, он злобно думал об освобождении сестры, но теперь, получив письмо от неё, он искренне огорчился.

Не ехать было нельзя, но и ехать в гости к отступнику казалось ему опасным. Чтобы не испортить ни одного дела и никого не обидеть, он заявился сначала к постельничему Джикуру, показал записку двоюродной сестры и попросил совета. Джикуру только это и было нужно. Он поручил Хорнабуджели от имени царя привезти Панкели в Тбилиси.

Шалва взялся за посредничество, но в душе решил, что если сам эристав не попросит примирить его с царём, то он, как все прежние посредники, возвратится ни с чем.

На случай если Цицна и Торгва сами попросят быть посредником, Хорнабуджели задумал соответствующий шаг: смиренного эристава он отвезёт и отдаст царю, а свою двоюродную сестру удалит в Хорнабуджскую крепость. Жизнь Цицны была нужна Шалве для осуществления своих замыслов так же, как и смерть Торгвы.

Приезд Хорнабуджели обрадовал панкисского эристава. Он не был избалован вниманием ближайшего родственника жены, и теперь находящемуся в опале эриставу это посещение казалось тем ценнее. Ведь напуганные Джикуром другие князья даже не произносили имени Панкели.

Когда покончили с приветствиями, рассказами о себе и о близких, Торгва занялся приготовлением пира, а гость и его двоюродная сестра уединились в её комнате для секретного разговора.

Перед тем, как сесть за стол, Цицна позвала Торгву.

– Мой брат, одинаково преданный и царской и нашей семье, берётся помирить нас с царём. Хотя я и доверяю Шалве больше, чем себе, всё же прошу его дать клятву о нашей безопасности на Алавердийской иконе святого Георгия.

– Не только на Алавердийской, на любой иконе по вашему пожеланию я поклянусь, что при царском дворе с вашей головы не упадёт ни одного волоска. Если же эристав искренне повинится перед царём, то и царь одарит вас великими милостями, – твёрдо сказал Хорнабуджели.

– Что скажешь, эристав? – обрадованно спросила Цицна.

– Что я могу сказать?.. – расплылся в улыбке доверчивый Панкели. – Вы хорошо всё продумали, и я, как всегда, буду исполнителем твоих советов и твоих желаний. Хоть завтра поедем в Алаверды. Шалва даст клятву и повезёт нас к царю.

Панкели и его супруга приготовили дорогие дары для царя и царицы и, успокоенные клятвой Шалвы, пустились в путь.

Шалва убедил их, что предстать перед царём надо сначала одному только Торгве. Цицна боялась царицы-монголки и легко согласилась на предложение брата. Торгва же боялся за жену больше, чем за себя, поэтому тоже с радостью поехал в Тбилиси один, с Шалвой. Цицну они оставили в Хорнабуджи. Таким образом, разделённых супругов схватили каждого по отдельности.

Царица-монголка находилась в Табахмела, куда Джикур и доставил ей арестованного эристава. Царица даже не взглянула на Торгву.

– А безмозглую жену его разве не привезли? – спросила она.

– Схвачена и скоро будет доставлена.

Панкели всё понял. Упав на колени, он проклял клятвопреступника:

– То, что ты сделал со мной, пусть святой Георгий сделает и с тобой. Я погибаю и оставляю своё княжество без наследника. Да пресечётся на тебе и твой род, как пресекается мой. Аминь.

Цицну сбросили с высокой скалы. Торгва, не утруждая палачей, сам устремился к краю пропасти и последовал за любимой супругой.

…Помимо абхазских ратников, Цотнэ Дадиани вёл ещё десять тысяч воинов. По пути присоединились к нему воины из Рачи и Лечхуми, которыми предводительствовал наследник рачинского эристава Кахабера. Одишскому правителю понравился юный наследник эристава.

– Ты возмужал, становишься достойным преемником своего отца! – Цотнэ обнял юного полководца.

– Заменить своего отца я, наверное, никогда не смогу, но сейчас его болезнь вынудила меня встать во главе войска.

– Как чувствует себя рачинский эристав?

– При возвращении из Кохтистави в Рионском ущелье под ним пала лошадь. Он вывихнул ногу. Вывих осложнился, нога распухла, словно бурдюк. Он очень хотел, но не смог подняться на ноги. Что было делать? И вот вести войско он поручил мне.

– Трудно будет без него в таком тяжёлом деле, но думаю, что сын с честью будет биться вместо отца. Тем более, что заменить отца придётся тебе в благородном бою за свободу родины. – Цотнэ, как мог, подбодрил юного наследника, потом объехал его войско, осмотрел оснащение и вооружение воинов, одобрил их.

– Сколько человек?

– Пять тысяч отборных воинов из Рача-Лечхуми и Аргвети.

– Сколько конных?

– Тысяча пятьсот… Да и тех собрали с трудом. Сами знаете, не оставляют нам проклятые монголы лошадей.

– Знаю! Чаша терпения переполнилась и, слава богу, настала пора возмездия! – Цотнэ снял шапку и воздел руки к небу: – Господи, взгляни на нас милостиво. Святой Георгий всесильный, даруй победу грузинскому воинству, возврати нашей стране свободную жизнь и былое величие.

Предупреди, чтобы войска двигались по возможности бесшумно.

– До перевала ничего опасного не предвидится. Монголов по эту сторону нет, сюда их рука не достаёт! Не правда ли, князь? – спросил наследник рачинского эристава.

– Не совсем так! Монголы не стали переходить через хребет и ограничились тем, что наложили на нас дань. Согласно договорённости, по эту сторону хребта не должно быть их духу. Но они не очень-то придерживаются соглашений и условий и время от времени появляются здесь малыми отрядами, ведут разбой и возвращаются обратно, как ни в чём не бывало. Я всё время опасаюсь, как бы нам не встретиться с выехавшим на разбой монгольским отрядом. Вперёд посланы конные разведчики. Они, если встретят монголов, должны уничтожить их, чтоб весть о нашем походе не дошла до Тбилиси.

– А где нам предстоит воевать, князь?

– Мы вместе с Гагели, Цихисджварели и Торели должны напасть на Аниси, уничтожить расквартированные там монгольские войска и живым или мёртвым захватить старшего нойона.

– Наверное, в Аниси много монголов?

– Да, их много, но когда к нам присоединится Варам Гагели, и нас будет не меньше.

– А Мхаргрдзели? Они не будут сражаться?

– Мхаргрдзели и слышать не хотят о войне с монголами. Ты, наверное, знаешь от отца, что они считают всех нас, кто собирается восстать и изгнать монголов из Грузии, легкомысленными губителями страны.

– Когда восстанет вся страна, они и тогда не поднимут меча?

– Если нам будет сопутствовать успех, тогда им ничего не останется, как встать рядом с нами.

– Пожалуют к накрытому столу?

– Наверное, так. Но посмотрим. Дай бог, чтоб всё окончилось хорошо.

– Дай бог! – тяжело вздохнул юноша и, помолчав, добавил: – Хоть бы нам досталось сражение за Тбилиси!

– Тбилиси возьмут картлийцы, кахетинцы и жители Арагвского ущелья. Они ближе к столице.

Ночь провели в ущелье, а на утро, ещё до рассвета, двинулись к перевалу. И половина дороги не была пройдена, когда появились встречные путники. За ними следовали конные бойцы из числа разведчиков Цотнэ.

Пешие и конные приблизились, и правитель Одиши увидел взволнованные лица Абиатара и его служанки Аспасии.

– Благодарение господу, что мы вовремя подоспели, князь, – снимая шапку говорил Абиатар.

– Хвала господу, что мы не разминулись с вами, – крестясь, бормотала Аспасия.

– Что случилось, Абиатар? – кинулся к нему Цотнэ.

– Погибли, князь!

– Что ты говоришь?!

– Только вы уехали, как нагрянули и всех сидевших за столом схватили. Всех, кроме вас и рачинского эристава, всех заговорщиков, собравшихся в Кохтистави.

– Внезапно?

– Внезапно… Кто мог подумать, что монголы нападут в полночь? Хорошо ещё, хоть вы спаслись.

Цотнэ нахмурился, и лицо его исказилось, как от боли.