Текст книги "Нет Адама в раю"

Автор книги: Грейс Металиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Устрицы, – ответила она. И спросила: – А тебе нравится мое новое пальто, маман?

– Ну, разумеется, – вздохнула Моника. – Оно такое дорогое и совершенно непрактичное. Бархат моментально снашивается.

Зачем она так вздыхает? – думала Анжелика. Никто ведь не мешал ей поехать вместе с нами. Она же сама захотела остаться дома.

Арман и в самом деле ни разу не увозил из дома Анжелику, не предложив Монике составить им компанию. Но у Моники всегда был припасен подходящий ответ. Нужно было гладить белье или стирка навалилась; паркет давно не полирован или нужно закончить платье для девочки.

Правда, раз или два, Моника ездила с ними, но заканчивались такие вылазки плачевно. В Бостоне Моника упиралась и не хотела идти на площадь кормить голубей. Цены в ресторанах были непомерно высоки, а дома она готовила куда вкуснее и уж несравненно дешевле. В поезде шумно и грязно, да и эти ужасные мужчины в последнем купе пьют спиртные напитки. Она устала и ноги гудят. Когда отходит следующий поезд до Эймити? Да и вообще, что вы нашли в этом дурацком Бостоне? Грязный мерзкий город.

Когда отец сказал об очередной поездке, Анжелика затаила дыхание.

– Моника, – сказал он. – В следующую субботу я хотел бы съездить в Бостон. Ты поедешь со мной?

– Нет. У меня слишком много дел. К тому же, глупо выбрасывать на ветер столько денег.

И Анжелика тихонько задышала, стараясь, чтобы никто не заметил, как она рада.

– Ну а ты, мой ангел?

– О, да, папочка! Я очень хочу поехать!

Анжелике не казалось, что в этих поездках отец пьет больше или меньше, чем дома. Она знала, что в тех случаях. когда они уезжали с ночевкой, папа всегда клал в чемодан несколько бутылок, но никогда не придавала этому особого значения. Арман никогда не пил на людях, тем более с ней, в обществе юной леди.

А вот в гостиничном номере он частенько прикладывался к бутылке, да и по дороге, когда они ехали в поезде, наведывался в туалет куда чаще, чем следовало бы. Иногда во время прогулок он доставал из заднего кармана брюк свою любимую серебряную фляжку и отпивал из нее, но это случалось только, когда вокруг не было ни души.

Однако Моника не выдержала и спросила Анжелику прямо в лоб, пьет ли Арман, когда уезжает с дочерью из дома.

– А почему ты спрашиваешь, маман? – поинтересовалась Анжелика.

– Почему? – переспросила Моника. – Да потому, что это противозаконно, вот почему. Отвечай мне.

Анжелика не могла скрыть удивления.

– Что ты называешь противозаконным?

– То, что сказала, – ответила Моника, с трудом сдерживая нетерпение. – В этой стране пить спиртное противозаконно. На то есь так называемый сухой закон, нарушать который – большой грех.

– А когда папа пьет здесь или в доме доктора Саутуорта, это тоже грех?

– Да, но тогда по крайней мере его не видят чужие люди. Ответь же мне: выпивает ли папа, когда вы с ним уезжаете?

Анжелика посмотрела матери прямо в глаза.

– Нет, – твердо сказала она.

Насколько могла вспомнить Анжелика, в тот раз она впервые намеренно солгала одному из своих родителей.

Пить, конечно, противозаконно и грешно, думал порой Арман, когда его мучала совесть, но ведь должна же быть в жизни хоть какая-то отдушина, черт возьми. Какое-то тепло, доброта, сучувствие, женская ласка, наконец. Если потребность в этом свидетельствует о слабости натуры, значит – он слабак, поскольку не раз пытался без всего этого обойтись, но так и не сумел.

Вначале Арман надеялся, что жизнь их исправится, когда Моника забеременеет. По мере того, как будет приближаться время родов. Ведь и его собственная мать, которая, забеременев, делалась невыносима, затем преображалась; вдруг, время сотворит такое же чудо и с Моникой. Но чуда не случилось.

В глазах окружающих Моника была идеальной женой. Даже Арман признавал, что по части домашнего хозяйства равной ей не было. Дом всегда блестел чистотой, а еда, хотя и не слишком разнообразная, была достаточно вкусной и обильной. Но иногда во время трапезы Арман вспоминал застолья своей матери Берты, чудесный чесночный запах, острое пощипывание соусов и подлив. Моника не любила никаких приправ.

Она уверяла, что от них портится желудок, хотя на самом деле верила старым женским байкам о том, что острые приправы повышают сексуальные аппетиты мужчин.

Вот так и пришлось Арману привыкать к однообразной на вкус пище, и в одно утро, опрокинув второй стакан вина, он подумал: я слишком много пью, пора бы немного сбавить обороты. Тем не менее, он наполнил фляжку доверху, как обычно. В конце концов, нужно же как-то продержаться до вечера. Влить в себя хоть немного тепла, чтобы забыть о невзгодах.

– Почему ты пьешь эту гадость? – спросила Моника.

Арман примирительно поднял руку.

– Мне это доставляет определенное удовольствие, моя дорогая, ответил он.

А сам подумал: только бы избежать очередного скандала! Только бы не сегодня. Господи, только бы не сегодня.

– Удовольствие! – Моника выплюнула это слово, словно оно обожгло ей язык. – Это все, о чем ты только можешь думать, да? А на меня тебе наплевать! Да, плевать на свою жену и на ее еще неродившегося ребенка. Тебе недосуг даже подумать о нас, верно?

– Ты не права, родная, – кротко ответил Арман, а сам подумал, что, если можно придумать словечка, которое совершенно не подходило бы его жене, да и никогда не подойдет, так это "родная". – Я только и думаю, что о тебе и о нашем ребенке.

– Не смеши меня, – хрипло произнесла она. – Ты всегда думаешь только о себе и о своих скотских удовольствиях.

Арман медленно налил себе на добрых два пальца чистого виски и выпил залпом, не разбавляя.

– О каких удовольствиях ты говоришь, Моника? – спросил он. – Виски? Секс? Или и то, и другое?

Моника внезапно закрыла лицо руками.

– Это не твое дело, Арман, – сказала она. – Пожалуйста, уйди отсюда и оставь меня одну.

Армана сразу охватил стыд. Он посмотрел на поникшую голову Моники, на ее рузбухший живот и, отставив стакан в сторону, попытался обнять ее.

– Нет. Не надо, Арман. Уйди отсюда. Оставь меня в покое.

– Моника! Моника, милая моя. Давай не будем сегодня ссориться. Позволь мне...

Моника вырвалась из его рук.

– Оставь меня в покое! – завизжала она. – Не прикасайся ко мне!

Лишь каким-то крохотным уголком мозга, не затуманенным яростью, Арман сумел осознать, насколько захлестнул его гнев. Гнев стучал в висках, пульсировал в жилах, но более всего распирал стиснутые кулаки, и это испугало Армана. Ему уже приходилось испытывать такое. Еще до того, как он затеял драку в салуне, до того, как завербовался в армию и до того, как едва не сломал челюсть одному из своих братьев. Арман понял, что готов ударить жену.

Он заставил себя отвернуться, но, если он сумел обуздать гнев в кулаках, с языком Арману совладать не удалось.

– Я ухитрился жениться на самой вздорной, взбалмошной и холодной, как рыба женщине во всем этом чертовом мире!

Моника рванулась к двери. Арман хотел было ухватить ее за руку, но промахнулся. Моника взбежала по лестнице наверх и, влетев в спальню, попыталась хлопнуть дверью перед носом Армана, но Арман успел подставить ногу.

– Ничего не выйдет, – сказал он. Я уже сыт по горло твоими выходками. Тебе это больше с рук не сойдет.

Моника не плакала. Повернувшись к нему спиной, она смотрела в окно, стройная и высокая, и Арман на мгновение подумал, что, глядя на нее со спины, никто не сказал бы, что она на сносях. Он смотрел на нее и чувствовал, как гнев постепенно вытесняется пустотой. Не зная, что делать с руками, он засунул их в карманы брюк и уставился на ковер, жалея, что не может выпить.

– Моника?

Она не повернулась и не ответила.

– Давай просто сядем и спокойно поговорим вместо того, чтобы бегать друг за другом по дому, словно детишки, играющие в прятки.

Арман попытался вложить в голос всю неизрасходованную нежность и ласку.

Не поворачиваясь, Моника ответила:

– Будь в тебе хоть капля здравого смысла, ты бы уже давно понял, что нам с тобой не о чем говорить.

– Хорошо, хорошо, – произнес Арман. – Но, Моника, я же пытаюсь понять. Я знаю насколько для тебя это тяжело...

На сей раз Моника повернулась.

– Ах, какой ты добрый, – язвительно заговорила она. – Херувимчик ты мой!

– Оставь, Моника, прошу тебя. – Арман вынул было руки из карманов, но почувствовав новый приступ гнева, засунул их обратно. – Я знаю, как трудно женщине дается беременность. Но вскоре этому придет конец, а пока мне бы не хотелось, чтобы ты вымещала все обиды на мне. Я готов помочь тебе чем только можно, но будь я проклят, если смогу снести такое отношение, как сейчас.

– Я, я, я, – заговорила Моника. – Ты только о себе и думаешь. Одно "я" у тебя на уме. Твое виски, твой покой, твое терпение, твоя жизнь – то, что тебе хочется.

Задрав голову, она быстро прошагала мимо Армана и вышла из спальни.

– Подожди, – окликнул он.

Моника, не останавливаясь, спустилась по лестнице и прошла на кухню. Арман последовал за ней. Он пытался сглотнуть, но в горле застрял комок и ему одуряюще хотелось выпить.

– Послушай... – снова начал он.

– О, Господь всемогущий! – воскликнула Моника. – Ты отстанешь от меня или нет? Одевайся и иди на работу. Ты и так уже опаздываешь.

Не в силах больше терпеть, Арман быстро прошел в столовую к заветному шкафу и налил стакан виски. Сделав пару глотков, он вернулся на кухню, держа в руке стакан, наполовину наполненный золотистой жидкостью.

– Понимаешь, Моника, – заговорил он, ощущая, как благодарное тепло разливается по жилам, – у тебя есть один недостаток. Очень серьезный.

– У тебя тоже есть один недостаток, – сказала Моника. Она смерила его взглядом и брезгливо отшатнулась, словно опасалась испачкаться. – Он заключается в том, что ты совершенно омерзителен.

Ярость снова захлестнула его, застучала в висках. Арману хотелось наброситься на Монику, схватить и лупить по щекам до тех пор, пока голова не отвалится. Или швырнуть через всю комнату. Вместо ответа он поднес к губам стакан и опорожнил его.

– Тебе не удалось меня провести, Арман Бержерон, – не унималась Моника. – Остальным-то ты сумел пустить пыль в глаза, но не мне. Я знаю тебя как облупленного. Сразу раскусила. Ты родился омерзительным и таким же подохнешь!

– Тогда какого черта ты вышла за меня? – выкрикнул Арман.

Голос Моники прозвучал тихо и спокойно.

– Потому что так хотела моя бабушка, – сказала она. – Потому что я не становилась моложе и мне был нужен муж. Потому что я была такая дура, что надеялась со временем сделать из тебя приличного человека. Я надеялась, что в хорошем доме и в семье ты вылезешь из привычной грязи. Я надеялась, что буду тобой гордиться, а вместо этого мне даже стыдно показать тебя своим родным из Ливингстона. Да, я в тебе жестоко ошиблась, но ты не рассчитывай, что, если я уж оказалась в западне, то я буду валяться в грязи вместе с тобой.

– Это ты оказалась в западне? – выкрикнул Арман. – Ты? В жизни не слышал подобного вздора!

– Да, – голос Моники сорвался на визг. – Да, я в западне. – Она прижала кулачки к животу. – Ты только посмотри на себя. Только посмотри. Почти всегда пьян или же пьянствуешь со своими мерзкими дружками, пока я прозябаю одна в доме, который тебе бы не видать как своих ушей, если бы не деньги моей бабушки, в занюханном городке, где мне все противно, но откуда я не могу уехать, потому что мне стыдно показать тебя своим родным. Я в западне, потому что вынуждена носить в своем чреве нежеланного ребенка, зачатого из-за твоего скотского пьянства. И не надейся, что я забуду об этом хоть на минуту. И не моли меня о прощении, потому что я тебя никогда не прощу. Ты за все заплатишь. До своего последнего вздоха заплатишь.

Арман осторожно поставил стакан на стол, натянул пальто, остановился прямо перед Моникой и посмотрел на ее искаженное лицо.

– Будь проклята, Моника, – сказал он. Чтоб тебе гореть в геенне огненной!

С рождением Анжелики ничего не изменилось. А кое в чем даже ухудшилось, поскольку до того, как ребенок появился на свет, Арман мог хотя бы мечтать о том, чтобы сбежать. Правда, такие мысли закрадывались в его голову лишь по ночам, в особенности после крепкой выпивки.

Почему бы мне не удрать?

Но нет. Бержероны не из тех, кто бросают на произвол судьбы беременных жен.

Хотя Моника не пропадет. Кто угодно, но только не Моника. Пока у нее есть ее дом и вдосталь чистящих средств, она будет довольна и счастлива.

Я мог бы вернуться домой на ферму. А ей посылать деньги.

Мне бы не пришлось больше ни видеть ее, ни слышать ее проклятья и ощущать ее ненависть.

Я бы ушел, чтобы никогда не возвращаться.

Но в тот вечер, когда доктор Саутуорт протянул Арману орущий розовато-золотистый комочек – Анжелику, – Арман понял, что никогда больше мысли не допустит о побеге. Улыбнувшись смоpщенному личику дочурки, Арман подумал, что отныне навеки связан с Моникой невидимыми узами – любовью к прелестной малютке.

– Нам несказанно повезло, Арман, – рассказывал потом доктор Саутуорт. – Чудо, что роды прошли благополучно. С ними обеими все будет в порядке, но Моника больше не сможет иметь детей.

– Спасибо тебе, дружище, – отвечал Арман, целуя дочурку в нежную щечку. – Спасибо, что подарил мне такое счастье.

Моника была не в состоянии кормить ребенка, так что Арману приходилось вставать по ночам, чтобы готовить для малышки молочко.

– Жаль Монику, – говорил Бенджамин Саутуорт. – Ведь всякая мать мечтает сама выкармливать младенца.

– Да, – отвечал Арман, а сам думал: как бы Моника выкармливала младенца, когда в ее грудях уксус, а не молоко?

Годы прошли незаметно.

Арман не успел и глазом моргнуть, как Анжелика уже встала, а вскоре и побежала. У него уже тогда щемило сердце.

– Не бегай так быстро, моя милая. Не убегай от меня. Останься со мной.

Потом настало время первого бала, и Арман повез Анжелику в Бостон покупать наряд. Они выбрали голубое бархатное платье с кружевной белой оторочкой.

– Вот, теперь ты уже настоящая принцесса, – сказал Арман. – Весь мир будет лежать у твоих ног.

– Ты совсем рехнулся, Арман! – крикнула Моника. – Ты хочешь, чтобы дочь выросла с верой в твои идиотские сказки?

– Да, – ответил Арман. – Да, хочу. Анжелика должна знать, что она особенная, что ее любят. Ведь то, что она есть, это уже чудо.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что ребенок, зачатый в ненависти, ребенок, которого вынашивала злобная мать, превратился в такого прелестного и нежного ангела. Именно поэтому она и стала особенной, единственной во всем мире. Разве не так, Моника?

И он посмотрел на нее с горькой улыбкой.

Годы неслись вскачь.

Вот Анжелика уже пошла в школу. По вечерам она теперь делала уроки, обзавелась подружками, и Арману стало как никогда одиноко.

Владельцы пекарной фирмы "Санни Дей Бейкинг Компани" были отпрысками старой фамилии Эвереттов. Интерес к самой пекарне они проявляли всего два раза в год, когда семейный адвокат показывал им полугодовой отчет о доходах. Эимы Чарльз и Лестер проводили во Флориде или на юге Франции, а летом ездили в Канаду, Данию или Швецию. Будь их воля, они бы никогда и не появлялись в Эймити, где их отец в свое время открыл первую пекарню, поскольку приобрел неподалеку летний домик и заметил, какую нужду испытывает городок в свежем хлебе и выпечке. Сами Эверетты традиционно занимались древесиной, бумагой и углем, который добывали на нескольких шахтах в Канаде, так что, если бы не сводки о доходах, Чарльз с Лестером вообще забыли бы о существовании "Санни Дей".

Арман давно уже понял, что секрет настоящего руководителя заключается в том, чтобы подобрать сильных исполнителей. Пока рядом есть надежные люди, пекарня прекрасно обходится без директора. Поэтому Арман придавал особое значение подбору людей и никогда не принимал на работу лодырей, глупцов или пьяниц. Довольно скоро он убедился, что ему достаточно проводить в своей конторе всего один час в день, чтобы пекарня работала как часы. К тому времени, как Анжелике исполнилось семь, Арман Бержерон уже жил в мире, где ему не предъявляли требований на работе, жена в нем не нуждалась, а дочь росла так быстро, что ее потребность в отцовской заботе становилась все меньше и меньше. Именно в тот год Арман и завел себе любовницу.

Звали ее Диана Дикинсон, так, во всяком случае, она сама говорила. Когда-то она хотела стать актрисой, но теперь, в тридцать пять лет и располнев, довольствовалась ролью владелицы и исполнительницы песен в баре на одной из узких улочек городка Хаббарда.

Хаббард, единственной достопримечательностью которого была кожевенная мануфактура, удобно располагался всего в пятнадцати милях от Эймити.

Арман платил ренту за квартирку с кухонькой, которую снимала Диана. Когда бы Арман ни приезжал в Хаббард, Диана принималась петь "Мужчина, которого я люблю", в ту минуту, как только Арман появлялся в баре. Потом она подсаживалась к нему за столик и они вдвоем выпивали, пока Арман не говорил, что пора уходить. Пышные груди Дианы всегда жаждали его ласок и поцелуев, а белые ляжки раскидывались в стороны по его первому требованию.

Как только Арман испускал вздох удовлетворения, Диана вылезала из постели, начинала расчесывать волосы и говорила вслух:

– Ты был просто великолепен, дорогой.

Арман вставал, одевался, опрокидывал еще одну рюмку, чтобы унять горечь во рту, а Диана говорила:

– Пора мне возвращаться на работу, милый.

Пятнадцать минут спустя Арман уже ехал назад, в Эймити.

– Ты совсем спятил, Арман! – возмущался доктор Бенджамин Саутуорт. Ведь эта женщина – самая обыкновенная шлюха. Она переспала со всем Хаббардом, с половиной Эймити, да еще и со всем Тилтоном и Франклином впридачу.

– Я знаю, – терпеливо отвечал Арман.

– Так, какого дьявола ты тогда...

– Сядь лучше и выпей, – говорил Арман, откупоривая очередную бутылку. – Лучше этого не сыскать. Из Канады.

– Знаю, – усмехнулся доктор. – Я сам сегодня виделся с Пуго.

Пуго был мелким воришкой из Монреаля с мордочкой хорька, который снабжал спиртным всю северную часть штата Нью-Гэмпшир.

– Тем более, – говорил Арман. – Сядь и притихни.

– Не пытайся сбить меня с толку, Арман. Я говорил про эту Дикинсон.

– Оставь, – устало просил Арман. – Я только что вернулся из Хаббарда и совершенно не расположен вспоминать Диану.

– Осел ты, друг мой, – говорил доктор. – А вдруг Моника пронюхает?

Арман осушил стакан и долго сидел, глядя перед собой.

– Дорогой мой Бенджамин, – сказал он, наконец. – Расскажу-ка я тебе кое-что про себя и Монику. Про нашу совместную жизнь.

Чета Бержеронов вызывала у доктора Бенджамина Саутуорта любопытство еще со времени переезда в Эймити. Но, как и большинство уроженцев Новой Англии, доктор Саутуорт от природы отличался сдержанностью и не любил совать нос в чужие дела.

– Арман, – произнес он. – Прости меня. Я вовсе не собирался лезть к тебе в душу или поучать тебя. То, что ты делаешь – твое личное дело.

Арман расхохотался.

– Теперь ты говоришь, как один из этих чопорных стручков-англичан из Торонто. Они тоже никогда, ну совершенно никогда не лезут в душу. Нет, mon cher, ты вовсе не лезешь ко мне в душу. То, что я собираюсь тебе рассказать, сослужит тебе службу. Даже повысит твой авторитет в глазах коллег.

– Не надо, прошу тебя, Арман, – попросил смутившийся доктор.

– Нет уж, – возразил Арман. – Выслушай меня, а в один прекрасный день ты, быть может, напишешь умную статью для медицинского журнала. Моя жена и я... – Он приумолк, потом сказал: – Или лучше сказать – Моника и я? Не важно. Как бы то ни было, мы с ней не спим вместе.

– Что ты имеешь в виду, черт побери? – спросил доктор.

– Терпение, мой друг, – Арман предостерегающе приподнял ладонь. Терпение. Нет, мы иногда ложимся в одну и ту же постель. Ты ведь наверняка заметил, что у нас в доме нет раздельных спален, а в нашей общей спальне всего одна кровать. Но это вовсе не супружеское ложе.

– Арман, ты просто пьян.

– Возможно. Во всяком случае, я шел к этому весь день. Но ты послушай. Моника разработала совершенно уникальную систему. Может быть, ты замечал, что внизу, на первом этаже, она выгородила для себя уголок, который называет комнатой для вышивания? И ты видел, что там стоит кушетка? Так вот, в те ночи, когда я поднимаюсь наверх первым, Моника остается внизу в этой клетушке и спит на кушетке. Но это еще не все. В тех случаях, когда Моника ложится спать первой, а это бывает чаще всего, она залезает в постель со своей стороны и лежит недвижно, как бревно. Когда я тоже ложусь, она делает вид, что спит. Для нее это вопрос гордости.

Арман подлил себе виски.

– А я еще долого-долго лежу без сна.

– Арман, – мягко произнес доктор и сжал пальцами руку друга.

– О, я понимаю, о чем ты думаешь, – сказал Арман. – Ты, должно быть, недоумеваешь, как нам с Моникой удалось завести ребенка. Что ж, я тебе и это скажу. В нашу брачную ночь я изнасиловал ее – именно тогда она и забеременела. Это единcтвенный стоящий поступок, который я совершил за все время нашей с ней совместной жизни. Наоборот, я абсолютно уверен, что единственный добрый поступок Моники за это же время это рождение Анжелики. С тех пор я больше ни разу к Монике не прикасался.

Мужчины долгое время сидели и молчали, потом Арман посмотрел на своего друга и произнес:

– Вот тебе кое-какой материал для статьи в журнале. Я долго, очень долго раздумывал над этим. Бывают дети, которые появляются на свет Божий с какими-то недостатками: с одной рукой или ногой, глухие, немые или слепые. Это следствие ужасных ошибок природы, трагических ошибок. Но, мой друг, за эти годы я пришел к другому выводу. Природа может ошибиться не только при формировании внешности человека, но и при создании его внутренней сущности. Одно ведь следует из другого, верно? Я знаю это наверняка, потому что именно так случилось с Моникой.

– Откровенно говоря, я ни черта не понимаю, – покачал головой доктор Саутуорт. – Моника ничем не отличается от остальных женщин. А то, что она больше не сможет иметь детей, вовсе...

– Подожди, – перебил его Арман. – Я говорю вовсе не о физическом изъяне. Ошибка, которую допустила природа, создавая Монику, совершенно иного рода. У Моники изъян другого характера. Каким-то образом ее сердце лишилось тепла, а душа утратила способность любить. То место, в котором заключены чувства у других женщин, у Моники совершенно пусто. Моника заперла дверцу и не впускает туда больше ничего и никого.

– Арман, ты не имеешь права так говорить, – возразил доктор. – Я уверен, что Моника любит вашего ребенка, так же, как и тебя.

– Любит? – горько усмехнулся Арман. – Моника любит Анжелику не больше, чем дом, мебель или белье в шкафу. Все это для нее лишь объекты, которые следует содержать в чистоте и сдувать с них пылинки, чтобы, не дай Бог, они не показались кому-нибудь грязными.

– Если все это правда, – произнес доктор, – тебе следовало давным-давно с ней расстаться.

– Да, одно время я всерьез думал об этом, – вздохнул Арман. – До рождения Анжелики я мечтал о том, как сбегу. Но с того дня, как ты вручил мне в руки эту прелестную малютку, я больше ни разу не вспоминал об этом.

– Но ребенок не сможет заменить тебе все остальное, – сказал доктор. – Ни один ребенок не возместит тебе утрату женской любви и ласки. Ты бы безусловно обрел счастье с другой женщиной.

– Если бы я даже не любил Анжелику больше жизни, – сказал Арман, – я не оставил бы ее Монике. Я не допущу, чтобы малышка стала такой же, как мать. Я хочу, чтобы у нее была прекрасная жизнь, чтобы все вокруг светилось счастьем и любовью.

– Значит, ты пожертвовал собой ради Анжелики, – заключил доктор Саутуорт. – Лично я никогда не одобрял самопожертвования.

– Но я вовсе ничем не пожертвовал, – возразил Арман. – Просто я распрощался с некоторыми привычками.

Он снова наполнил свой стакан, поднес его к губам, но не выпил.

– Бенджамин, – сказал Арман. – Знаешь, какие в моей родной деревне яблоневые сады? Как они цветут весной? Они тянутся вдаль бесконечными белоснежными рядами и кажутся даже белее, чем есть, из-за чуть розоватого оттенка. У цветков в самой середине есть желтое пятнышко, и пчела, садясь на цветок, сосет его сердцевинку с такой страстью, словно это юноша, который целует свою возлюбленную. А видел ты когда-нибудь первые ягодки земляники в лесу? Такие крохотные, что пара без труда умещается на ногте мизинца. Их съедаешь в сметане – такой густой, что в ней стоит чайная ложечка, – и тебе даже не хочется подсыпать сахара, такие сладкие эти ягодки.

А утром ты просыпаешься с рассветом. Смотришь из открытого окна и глаза увлажняются от всей этой немыслимой красоты, и тебе хочется выскочить босиком и кататься по свежей росе. Внутри возникает щемящая боль, и ты внезапно осознаешь, что где-то в мире есть существо, которое мечтает разделить с тобой все это счастье. Женщина, которой не нужно ничего объяснять, но которая молча встанет рядом с тобой и испытает это счастье и эту боль.

Бенджамин, а знаешь ли ты, какие необыкновенные тени отбрасывают в поздние дождливые вечера уличные фонари в Париже? А девушка, которая рядом с тобой, кажется в такой вечер воздушной и неосязаемой, она тает в твоих объятиях и растворяется в тебе. А рассвет так рано пробирается в крошечные спаленки в домах на бульваре Сен-Жермен. В призрачном голубоватом свете лежащая с тобой рядом женщина просыпается и ты видишь, что ее соски уже набухли, а лоно уже увлажнилось соком любви, нетерпеливо ожидая твоих ласк. В такое утро девушка не станет брыкаться или кричать. Она тихо лежит, внимая твоим ласкам и лишь время от времени еле слышно поскуливает, словно маленький зверек. Но ты целуешь ее грудь и губами ощущаешь, как колотится ее сердце, словно готовое вот-вот выпрыгнуть на свободу, и вот тогда ты осознаешь, что получаешь самое большое удовольствие не от того, что делаешь ей сам, а от того, что она дает тебе. Удивительно, Бенджамин. Порой я просто не могу понять, куда все подевалось – яблоневые сады, дикая земляника и крохотные спаленки в голубой рассветной дымке.

Арман откинулся на спинку стула, а стакан выскользнул из его руки и упал на пол, но доктор не слышал звон разбившегося стекла.

Доктор Бенджамин Саутуорт тихонько плакал.

Глава девятая

Вскоре после того, как Анжелика Бержерон отпраздновала свой восьмой день рождения, доктор Саутуорт начал всерьез беспокоиться о своем друге Армане. Он уже давно предупреждал Армана о последствиях пьянства, но тот только смеялся.

– Бенджамин, – говорил он. – Чья бы корова мычала, а твоя... Ты же сам обожаешь заложить за ворот.

– С двумя большими отличиями, – серьезно отвечал доктор. – Я никогда не пью днем, а вечером начинаю пить только на сытый желудок.

– Ты просто переводишь добро, мой друг, – говорил Арман. – Любому известно, что ничего не может сравниться с глоточком славного виски натощак.

– Верно, – согласился доктор. – Но и с ударом по твоей печени тоже ничего не сравнится.

– Ты несешь вздор, словно выжившая из ума старуха, – холодно ответил Арман. – Как будто на твоем месте сейчас Моника.

Несколько раз случалось даже так, что доктор отказывался составить компанию Арману в выпивке. Но даже это не помогало. В таких случаях Арман либо приходил к другу и пил в одиночку, либо уже напивался вусмерть в Хаббарде, тогда доктору приходилось ехать за ним и отвозить домой.

Доктор начал замечать, что на щеках Армана появляются тоненькие синие вены, изломанные, как паучьи лапки. Порой Арман прижимал руку к правому боку, а потом с болезненной гримасой отдергивал – доктору становилось страшно.

– Послушай, Арман, – сказал он как-то вечером, – что, если мне тебя обследовать хорошенько? Выглядишь ты ужасно.

Арман ударил стаканом по столу.

– Предоставь мне самому заботиться о своем здоровье, – выкрикнул он. – Когда мне понадобится врач, я пошлю за тобой. А сейчас я просто пришел к тебе в гости, запомни!

Арман стал прибавлять в весе. Причем вовсе не так, как толстеют от систематического переедания. Он заметно размяк, обpюзг и с каждым днем ему становилось труднее и труднее заставлять себя отправляться в пекарню, даже на один час.

– Теперь ты походишь на свинью еще больше обычного, – заявила Моника. – Ты только посмотри на себя. Ты уже не можешь застегнуть брюки, да и воротнички тебя душат.

– Душат меня уже давно, Моника, – ответил Арман. – И воротнички тут ни при чем.

По утрам, когда Арман просыпался, сердце его так колотилось, что было трудно дышать и ему приходилось брать в кулак всю свою волю, чтобы спуститься и налить себе виски. В конце концов он стал с вечера прятать бутылку под кровать, чтобы утром оставалось только протянуть руку.

– Это мне вместо будильника, – говорил Арман сам себе. – Чтобы легче было продирать глаза по утрам.

Когда Моника впервые нашла бутылку, она так рассвирепела, что Арман всерьез подумал, не хватит ли ее удар.

– Неужели тебе мало, что ты поглощаешь свое пойло по всему дому? завопила она. – Теперь ты уже носишь эту мерзость в нашу спальню!

– А что такого особенного в нашей спальне? – спросил Арман. – Или ты превратила ее в священный алтарь вечной целомудренности?

Он приподнял бутылку над головой.

– Предлагаю тост, – провозгласил Арман. – За любовный акт. Подойди ко мне и помоги мне осуществить этот акт, моя святая, самая чистая в мире дева.

– Ты пьян! – крикнула Моника. – Еще ногу не высунул из постели, а уже пьян как свинья.

– О Боже, – тихо произнес Арман. – Боже, помоги мне.

Моника подбежала к нему, выхватила из рук бутылку и, подскочив к окну, принялась выливать виски.

– Свинья! – вопила она, не переставая. – Свинья! Свинья! Свинья!

Арман даже не ожидал, что может еще двигаться с такой быстротой. В три прыжка очутившись у окна, он вырвал у Моники наполовину опустошенную бутылку, а другой рукой так толкнул жену, что она отлетела назад и навзничь опрокинулась на пол.

– Если ты еще раз так сделаешь, бессердечная дрянь, я убью тебя!

Моника лежала на полу, уставившись на него ненавидящим взором.

– Вот значит как, сказала она, обретя дар речи. – Мало того, что ты меня обесчестил, опозорил, так теперь ты бьешь меня.

– Тебя давно следовало бить, – сказал Арман. – Тогда, возможно, сейчас бы это не понадобилось.

Моника забарабанила кулаками по полу.

– Какой же ты мерзавец! – закричала она. – Грязный, вонючий мерзавец!

Арман приложился к бутылке, потом сказал:

– Вставай, Моника. На полу могла затеряться пылинка; ты испачкаешься.

– Убирайся вон! – завопила она. – Вон из моей комнаты! Вон из моего дома! Арман переступил через нее и направился к двери.

– С радостью, моя дорогая.

– Убирайся! – вопила она. – Убирайся к своей шлюхе и напивайся в ее спальне!

Арман медленно обернулся.

– Что ты сказала?

– Сам знаешь! – запальчиво выкрикнула Моника. – Весь город знает о твоей шлюхе, которую ты содержишь в Хаббарде. Об этой пробляди, которая продается тебе за квартирную ренту и несколько рюмок виски.