Текст книги "Нет Адама в раю"
Автор книги: Грейс Металиус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
Этьен с трудом удерживался, чтобы не рассмеяться.
– Не говори так со мной, мой маленький ангел, – просил он.
– Не называй меня своим маленьким ангелом, – с бешенством сказала она и пошла в спальню.
Он пошел за ней и повернул ее к себе.
– Ты что-то забыла, мой маленький ангел, – сказал он. – Я твой муж и я советую тебе никогда не отказывать мне.
– Отпусти меня, – закричала она.
– Сними эту ночную сорочку и ложись в постель.
– Ни за что, – ответила она. – Я ухожу.
– Анжелика, – терпеливо сказал он. – Ты будешь или не будешь делать то, что тебе сказано?
– Никогда, – сказала она, стараясь ударить его по ногам.
– Хорошо, посмотрим.
Он схватил ее и сел на ближайший стул. Он положил ее на колени и задрал на талию шифоновую сорочку. А затем он начал ее шлепать, пока ее ягодицы не покраснели и она не заплакала от обиды.
– Теперь, – сказал он, груб ставя ее на ноги, – сними эту дрянь и ложись в постель.
Она стащила сорочку и встала перед ним, казалось, все ее тело пылает.
– Этьен, – произнесла она.
– В постель, – ответил он и смотрел, как она пошла и легла.
Она была так возбуждена, что кончила сразу же, едва он успел до нее дотронуться, и даже тогда продолжала умолять его: – Еще, Этьен... Еще...
Этьен взглянул на Кристофа, опустившего глаза на свой стакан.
Так продолжалось весь уик-энд и даже несколько недель после того, как они вернулись в Ливингстон после медового месяца. Они поселились в своей маленькой квартире, но это длилось недолго. Моника Бержерон заболела, и Этьен с Анжеликой переехали в ее дом. А когда Моника выздоровела, оказалось, что легче оставаться с ней, чем опять хлопотать в поисках другой квартиры.
– Кроме того, – сказала Анжелика Этьену, – я обещала папе, что буду заботиться о маме. Мы не можем оставить ее одну.
Позже Этьен никак не мог вспомнить, когда все пошло наперекосяк. Стало казаться, что постоянно не хватает денег и Анжелика заскучала.
– Ничего, черт возьми, удивительного, что тебе все надоело, вокликнул Этьен однажды ночью, когда его планы снова расстроились. Господи Боже, ведь все, что ты целыми днями делаешь, – это сидишь на заднице и читаешь, читаешь, читаешь. Почему ты не поможешь матери по дому? Ей приходится делать все.
Это было правдой. Моника Бержерон делала все для себя, Этьена и Анжелики, ничиная с мытья полов и закончив глажением брюк Этьена.
– Если бы я хотела заниматься домашним хозяйством, я нашла бы себе место горничной! – ответила Анжелика. – Если ты считаешь, что Моника слишком много работает, почему ты не наймешь ей в помощь прислугу?
– Я не могу позволить себе иметь прислугу, – ответил Этьен, – и ты знаешь это не хуже меня.
Анжелика зажгла сигарету, зная, что Этьен терпеть не может, когда она это делает. Она выдохнула большое облако дыма и надула губы.
– Это не моя вина, – сказала она. – Мне скучно.
– Ну, а что бы ты хотела делать, принцесса? – спросил Этьен.
Анжелика села и, вложив как можно больше сарказма в голос, сказала:
– Я бы хотела поехать в Париж.
Этьен не смог сдержаться. Он снова заорал:
– Ты с ума сошла? В Париж? На деньги, которые я зарабатываю?
– Ну так пойди и заработай еще, – ответила Анжелика, откинувшись на спинку кровати и попыхивая сигаретой.
– Послушай, – сказал Этьен, – вся страна находится в тисках Депрессии. Я работаю по десять часов в день, шесть дней в неделю, и считаю, черт возьми, что мне повезло.
– Я могу найти работу, – сказала Анжелика. – Есть много людей, которые будут только рады нанять меня. И не для того, чтобы заниматься домашним хозяйством.
Этьен схватил ее за руку, силой заставил сесть, выхватил сигарету и бросил ее в пепельницу.
– Твое место здесь, в этом доме, – сказал он. – Не хватало еще, чтобы моя жена пошла работать, чтобы люди говорили, что я не в состоянии ее содержать.
Анжелика очень небрежно сбросила руку и зажгла другую сигарету.
– Замолчи, Этьен, – сказала она. – И не смей никогда так меня хватать.
Он снова придвинулся к ней, но она вывернулась так быстро, что он чуть было не упал на кровать.
– Я сказала никогда, – повторила Анжелика. – Запомни это, Этьен. Если ты не можешь быть "крутым человеком с деньгами", не старайся изображать его в постели.
На следующий день Анжелика нашла себе работу служащей в мануфактурной лавке. Работа оплачивалась по сорок центов за час, всего шестнадцать долларов в неделю. Этьен посмеивался и ждал, когда она устанет от того, что приходится целый день стоять на ногах.
Но Этьен рано смеялся.
В течение двух недель Анжелика регулярно обедала с владельцем лавки, а меньше чем через месяц она уже спала с ним, как только представлялся удобный случай.
Его звали Майк Курканян, он был самым безобразным из всех мужчин, которых Анжелика когда-либо видела. Короткий, приземистый и с большим животом, смуглый, с черными курчавыми волосами, черными слегка навыкате глазами. Но у Майка Курканяна была невероятно широкая грудь, могучие плечи и руки, словно сделанные из железа. От него исходил дух самца, который просто оглушал Анжелику.
Вот это мужчина, думала она. Мужчина, который по всем статьям мужчина. В нем не было ничего женоподобного, хотя он был владельцем мануфактурной лавки и работал в ней. Лавка досталась ему от его деда-армянина, а Майк Курканян был не из тех людей, кто позволяет пропасть хорошей вещи. В своем личном кабинете позади лавки он занимался очень выгодными букмекерскими операциями. У Анжелики де Монтиньи ушло ровно три дня, чтобы узнать об этой тайной деятельности Майка, и с этого момента она точно знала, что он будет ее любовником.
Но в таком городе как Ливингстон, штата Нью-Гэмпшир, очень нелегко заниматься тайной любовью. По крайней мере, чтобы тебя не засекли. А Анжелика не хотела терять Этьена. По крайней мере, пока. Она совсем не была уверена, что Майк Курканян женится на ней, если она разведется, и хотя Этьен был хуже старой бабы, во всем, что касалось денежных доходов, он, по крайней мере, содержал ее и Монику.
Если только позволить, чтобы Этьен ее бросил, Моника может тут же сделать что угодно с деньгами, которые оставались от Армана и на которые еще наросли дивиденды.
Нет, эти деньги должны по закону перейти к ней, когда ее мать умрет, и Ажелика не собиралась ими рисковать.
У Майка Курканяна была своя квартира, расположенная в противоположной части города от их дома, и для Анжелики было вполне безопасно посещать ее при соблюдении осторожности. Майк был очень щедрым в отношении денег и одежды и, что самое главное, он был очень хорош в постели.
Он брал ее снова и снова с каким-то животным неистовством, хрипящей грубостью, которая ее возбуждала, и хотя Анжелика не была уверена, что он любит ее, она знала очень хорошо, что он сходит с ума от ее тела. Когда он спал с ней, то зажигал в спальне все освещение.
Анжелика наблюдала, как он смотрит на свои темные руки, двигающиеся по ее телу, и когда видела, что он ничинает потеть и, кажется, глаза его сейчас выскочат из орбит, удивлялась, что в ней нет ответного импульса. Иногда он часами гладил ее, наблюдая за своими руками и за тем, как трепещет ее белое тело. Она знала, что он не пытается таким образом возбудить ее, а доводит себя до высшей точки, когда он больше не в состоянии сдерживаться, чтобы взять ее на пике желания.
– Так лучше всего, Майк? – спрашивала она.
– Да, детка, да.
– Я твоя детка, Майк?
– Ты же сама сказала. Моя самая лучшая ароматная бело-розовая детка.
У Этьена де Монтиньи не скоро возникли подозрения. Но наконец он перестал верить объяснениям типа: инвентаризация в лавке, поездка в Бостон за покупками, вечеринка у какой-то подруги. Однажды вечером Этьен проследил за ней прямо до дверей Майка Курканяна. Он видел, как зажглись огни в спальне, и, наконец, подошел к двери и постучал. Этьену казалось, что он ждал целую вечность, пока Майк Курканян в купальном халате и босиком не открыл дверь.
– Я пришел за своей женой, – сказал Этьен и ударил его.
Затем он перешагнул через Майка, вошел в спальню, и вытащил дрожащую, плачущую Анжелику. Он подождал, пока она оделась, схватил ее за запястье и протащил ее так через весь город к дому Моники Бержерон.
Он втолкнул ее в спальню, и не говоря ни слова, сорвал с нее одежду.
– Можешь кричать, сколько душе угодно, – сказал он ей. – Это меня не остановит. Но будешь вопить – учти, тебя услышит не только мать, но и соседи.
Очень методично он снял четыре галстука с обратной стороны дверцы гардероба и, придерживая Анжелику коленом на кровати, привязал ее к четырем стойкам.
– Существует только один способ вылечить жену, которая шляется, сказал он. – На этот счет есть старая поговорка. Она гласит: "Держи ее босой и беременной".
– Нет, Этьен, – прошептала она. – Ты не можешь.
Он разделся так спокойно, как будто собирался принять ванну.
– Я могу, – ответил он с этим сводящим с ума спокойствием. – Довольно я тебя слушал. О Этьен, – передразнил он, – мы не можем сейчас иметь ребенка. Мы слишком молоды. И у нас мало денег.
Он упал на нее сверху. Когда все кончилось, он встал и зажег сигарету.
– Развяжи меня, Этьен, – сказала она, взбешенная. – Дай мне встать.
– Ни за что на свете, маленькая потаскушка, – ответил Этьен. – Ни за что. Ты не пойдешь в ванну и не будешь делать то, что ты делаешь, чтобы не забеременеть. Ни сегодня, ни потом, пока я не буду уверен, что я посеял плод, который ты должна выносить.
– Сукин сын!
– Спокойной ночи, мой ангел, – сказал Этьен и вышел из спальни, закрыв за собой дверь.
– Мне кажется, что ты немного шокирован, Кристоф, – сказал Этьен де Монтиньи.
Теперь он был очень пьян, и голова его лежала на руках, протянутых через стол:
– Ты знаешь, каждое слово из того, что я сказал тебе, – правда, продолжал Этьен, произнося слова неразборчиво. Вот так и появились у меня двое детей. Сначала маленькая Лесли, потом Алана. Ничего себе имена для двух маленьких французских девочек, а? И тот, который умер, появился на свет так же. Мой сын.
– Отец наш Небесный, – прошептал Кристоф, повторяя слова, которые часто говорила его мать, Симона. – Дорогой Отец наш Небесный, ты же мог убить ее, Этьен. Она чуть не умерла, когда рожала последнего.
И вдруг Кристоф понял, что говорит о третьем ребенке Этьена так же, как говорили все в семье. Они всегда говорили "сын Этьена", или "третий ребенок", или "последний". Никто никогда не отступал от этого, не называл маленького мальчика по имени , которое он носил меньше двенадцати часов. Стефан Арман де Монтиньи. Прекрасный, белокурый с восковым личиком мальчик, который погиб от кровотечения меньше, чем за полдня.
– Может быть, тогда я еще хотел, чтобы она умерла, – сказал Этьен. Теперь мне все равно. Я только хочу уехать.
– Послушай, Этьен, – сказал Кристоф, – существует много других способов уйти от нее. Разреши мне отвести тебя домой к ма. Тебе не надо убегать и поступать в военно-морской флот.
– Ты обещал, Кристоф, – пробормотал Этьен. – Ты обещал мне. Я никогда тебе не прощу, если ты не отведешь меня туда.
И Этьен захрапел, отвернувшись.
– Плоурд, пойди сюда, пожалуйста, – позвал Кристоф.
Когда его товорищ вошел в комнату, Кристоф сказал:
– Помоги мне с ним, а? Нам придется остаться здесь на ночь.
Боб Плоурд был очень сдержанным человеком и не задавал лишних вопросов.
– Конечно, – ответил он. – Мы положим его на диван, а ты можешь пойти ко мне домой.
– Нет, – ответил Кристоф, – я останусь с ним здесь.
До конца ночи оставалось совсем немного времени, но эти несколько часов Кристоф просидел на стуле, откинувшись к стене, и смотрел, как спит его брат.
Наутро они с Бобом Плоурдом дали Этьену хорошую порцию крепкого бренди, после чего Этьен смог побриться и умыться.
Его одежда была перепачкана, но ему и недолго оставалось ее носить.
Был пронизывающий холод и уже пошел снег, когда Этьен и Кристоф отправились к зданию Арсенала.
– Можешь сказать ма, но подожди до вечера.
– О'кей, – сказал Кристоф, и у него перехватило горло.
Они остановились напротив большого холодного здания из бетона.
– Ну, – сказал Этьен. – До свидания, Кристоф.
– Да, – ответил Кристоф, и они постояли, глядя друг на друга.
– Не беспокойся об Анжелике и вообще об этом, – сказал Этьен. – Я напишу тебе.
– Да, – Кристоф кивнул, и казалось, что больше ничего нельзя сделать, он изо всех сил ударил брата по руке и ушел.
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
К тому времени, когда Алане де Монтиньи стукнуло пятнадцать, она уже сформировалась в абсолютного циника и осталась такой на всю жизнь.
Еще до того, как ей исполнилось двенадцать лет, и бабушку Монику поместили в государственный приют для душевнобольных, она могла перечислить без запинки имена любовников своей матери, Анжелики, как другие блестящие дети, посещающие детский сад, пересказывают наизусть алфавит.
Алана была сорванцом, в то время как ее сестра Лесли всегда была застенчивой и напуганной. Алана узнала все про мальчиков и про секс, еще не достигнув половой зрелости; Лесли продолжала наивно верить в принцев и сверкающих белых рыцарей.
Анжелике стало намного легче, после того как забрали мать, потому что их дом стал ее домом, а их деньги – ее деньгами. Алана очень рано поняла, что деньги – очень важная вещь. Сколько она помнила, это были "бабушкины деньги", теперь же Анжелика называла их "мои деньги", и единственное, что изменилось, – бабушка больше не жила дома, а была в приюте для сумасшедших.
Анжелика научила Алану и Лесли говорить, что у бабушки был "нервный срыв", но Алана знала, что бабушка совсем рехнулась. В конце концов, разве она не видела все собственными глазами.
Алана помнила, как сначала бабушка только забывала, куда она положила свои вещи или который час. Но через некоторое время она стала забывать пользоваться ножом и вилкой или того хуже туалетом, а потом она стала по ночам разгуливать по улицам в ночной сорочке. Бабушкина сорочка на спине всегда была в том, что Анжелика называла "грязью", но Алана и ее друзья прекрасно знали, что это такое.
Однажды вечером неожиданно заявился приятель Анжелики. Бабушка дождалась в спальне, когда он удобно устроился на диване в гостиной рядом с Анжеликой, держа рюмку в одной руке и сигарету в другой, вышла в своей старой "грязной" ночной сорочке и начала ругать его по-французски. Она называла его сутенером и сукиным сыном. Алана, подслушивавшая наверху лестницы, хорошо поняла значение этих слов, потому что многие ее друзья были франко-канадцами и научили им.
На следующий день в дом пришел доктор Гордон с другим врачом по имени Генри Гудрич. Через несколько дней Анжелика помыла и одела бабушку, сама оделась для выхода, и даже надела новую шляпу. Вернувшись домой одна, мать сказала, что бедную бабушку отправили в "санаторий отдохнуть", потому что у нее был "нервный срыв".
Лесли заплакала и спросила:
– А когда она вернется домой?
Анжелика погладила Лесли по голове, как будто думала о чем-то другом, и ответила:
– Скоро, дорогая, – и Лесли ей поверила.
Но Алана не поверила, и не плакала. Алана очень хорошо знала, что бедную бабушку отправили в сумасшедший дом. Однажды вечером она попыталась сказать Лесли правду, но Лесли зарыдала сильнее обычного, и назвала ее плохой злой девочкой.
– Ну и убирайся к черту, – сказала Алана.
– Ой-ой-ой, – всхлипывала Лесли. – Ты плохая злая девочка, и я скажу маме, что ты меня ругаешь.
– Ее зовут не "мама", – ответила Алана. – Ее зовут Анжелика. А ты дурочка и плакса. Глупая, глупая плакса.
Но Лесли заткнула руками уши и не слышала ее. Когда Лесли не хотела что-нибудь слышать, она затыкала уши, а когда не хотела что-нибудь видеть, то закрывала глаза. Но что было самым ужасным, хуже, чем все остальное так это то, что Лесли могла часами сидеть, молчаливо глядя в окно.
– Что ты делаешь? – спросит Алана.
– Ничего, – ответит Лесли.
– Это я вижу. Но о чем ты думаешь?
– Обо всем.
– Ох, – раздраженно воскликнет Алана. – Ты дура.
Лесли была невысокая и скорее пухленькая, с мягким круглым маленьким личиком. У нее были красивые волосы, но, без того светлого блеска, как у Анжелики. Как говорила Анжелика, у Лесли были волосы "грязной блондинки", и каждый раз, когда она это произносила, Лесли выглядела так, как будто ее ударили.
Алана, напротив, была худенькая, гибкая и темная.
– Ради Бога, Алана, – всегда говорила Анжелика, – пойди и прими ванну. Мало того, что ты выглядишь, как мальчик, но не обязательно же, чтобы от тебя так же пахло.
Алана не могла припомнить, было ли время, когда она относилась к матери без ненависти. Не то чтобы она об этом думала каждую минуту. На самом деле она иногда часами вообще не думала об Анжелике. Но рано или поздно все начиналось снова, и тогда, чем бы Алана ни занималась, это чувство не уходило.
Если бы не Анжелика, думала Алана, папа никогда бы не уехал. Если бы не Анжелика, бабушка не была бы в сумасшедшем доме. Если бы не Анжелика, Лесли не сидела бы часами, глазея в окно или читая книгу, и не плакала бы так много.
Глаза Аланы были всегда прикованы к матери. Она смотрела на ее изящные руки с розовыми ногтями, зажигающие сигарету. Она подсматривала, как Анжелика бессчетное количество времени занималась собой – купалась, причесывалась, надушивалась, прихорашивалась. Она слушала, как Анжелика вкрадчивым голосом отдавала распоряжения прислуге, Мэгги Донован, которая терпеть не могла Алану и Лесли, почти так же, как Алана презирала ее.
– Грязное канадское отродье, – бормотала Мэгги Донован, но она никогда не произносила этого при Анжелике.
– Грязная ирландка, – бормотала Алана в ответ, но тоже никогда не говорила этого при Анжелике.
Алана слушала, как мать разговаривала по телефону, и всегда могла точно определить, когда Анжелика говорит с мужчиной. Тогда голос Анжелики становился ниже, немного с хрипотцой и вкрадчивей, чем обычно.
Алана подглядывала по ночам, когда к матери кто-то приходил. Девочка нашла себе удобное место под широкой лестничной клеткой напротив гостиной. Лестничная клетка была не только глубокой, но там было хорошо и темно, и когда Алана подсматривала, она клала на пол пару подушек и накрывалась старым одеялом. Из своего укрытия Алана не только слышала кождое слово, произносимое в гостиной, но и могла видеть почти все, а там было, на что посмотреть.
Если Анжелика устраивала вечеринку, Алана скучала, но если Анжелика принимала мужчину, это было интересно. Тогда имело смысл прятаться и подглядывать. Приготовления к этому занятию включали стаскивание вниз подушек и одеяла, которые надо было спрятать в самом темном углу под лестничной клеткой, и угрозы избить сестру до неузнаваемости, если Лесли только попробует ее выдать. Но хуже всего было то, что приходилось вставать на рассвете до прихода Мэгги Донован, чтобы успеть спрятать подушки и одеяло. Но когда у Анжелики был гость, оно стоило того, потому что она могла наблюдать и слушать, и тогда она даже не пыталась прогнать черную-черную ненависть, которая переполняла ее.
К четырнадцати годам Алана, если еще не все узнала о сексе на улице и в пустых гаражах, то почерпнула недостающие сведения, наблюдая за матерью. Из своего укрытия Алана узнала все о любовниках Анжелики и именно здесь о докторе Майлсе Гордоне.
Глава вторая
Когда Анжелика де Монтиньи окончательно убедилась, что беременна в первый раз, она целую неделю рыдала, пила касторовое масло, бегала быстро по ступенькам вверх и вниз и поднимала тяжелые вещи, предпринимая бесплодные попытки вызвать выкидыш. Когда все ее потуги привели лишь к тому, что она по-настоящему заболела и даже не могла переносить обычную воду, она решила обратиться к врачу.
Майлса Гордона Анжелика нашла, проглядывая телефонный справочник. Ей понравилось, как звучит его имя, а также то, что у него было свое хирургическое отделение в одной из лучших клиник Ливингстона. И когда она договорилась о встрече и увидела его, то была в восторге, обнаружив, что это, возможно, самый красивый мужчина из всех, кого она когда-либо видела.
Доктор Майлс Гордон был высокий и темноволосый, с широкими плечами и узким тазом, как на картинках в модных журналах. У него были голубые глаза, изящное женственное сложение и длинные великолепной формы руки с короткими и очень чистыми ногтями. Он был женат и имел двоих детей.
Анжелика только взглянула на него и что-то в очертаниях его рта и пронзительном взгляде голубых глаз подсказало, что в этом конкретном случае честность будет лучшей политикой.
– Я хочу сделать аборт, – прямо сказала она ему.
– Здесь вам этого не сделают, – так же прямо ответил он.
Анжелика ожидала, что он будет шокирован или возмущен, будет ругать ее или постарается разубедить, все, за исключением того, что случилось на самом деле. Она посмотрела с недоверием, но его голубые глаза смотрели прямо, с улыбкой и легким оттенком удивления.
– Вы замужем? – спросил он.
– Конечно, замужем, – резко ответила она, – за кого вы меня принимаете?
– За глупую пустоголовую женщину, – сказал он. – Почему вы так уверены, что беременны?
– У меня уже два раза не было месячных.
Доктор улыбнулся:
– Тогда вы наверное правы в своем диагнозе, – сказал он. – Но давайте убедимся.
Майлсу Гордону было тридцать восемь лет, из них уже более десяти он был врачом. Но когда обнаженная Анжелика легла на стол в ожидании осмотра, он не мог удержаться от неожиданного сексуального порыва, вдруг охватившего его.
У нее было самое прекрасное тело, которое он когда-либо видел, за исключением картинной галереи, и она действительно была беременна. Теперь он понимал, почему она хочет сделать аборт. Жаль будет наблюдать, как вся эта красота нарушится, и понимать, что, может быть, она исчезнет навсегда. Но он не собирался заниматься абортами или чем-то подобным. Слишком много было поставлено на карту.
Через три-четыре года мы с Генри Гудричем сможем навсегда переехать на Изи-стрит, подумал Майлс Гордон. И я не хочу, чтобы все это разрушилось. Даже из-за такого прекрасного тела.
– Да, вы правы, миссис де Монтиньи, – скзал он бодро, закончив осмотр. – Вы действительно беременны, но послушайте меня. Вам не надо ничего бояться. У вас прекрасный большой таз.
– Не хочу, – ответила Анжелика и разрыдалась. – Я умру, если рожу ребенка. Я знаю, что умру.
– Перестаньте, – резко сказал он, – вы не умрете. Вы здоровы как лошадь и, кроме того, я буду наблюдать за вами.
– Но я не хочу ребенка!
– Ну, об этом говорить немного поздно, – ответил доктор. – Теперь вставайте. Я вам дам лекарство, чтобы вы лучше себя чувствовали, назначу диету, и все будет в порядке. У вас будет прекрасный ребенок, и вы будете самой счастливой женщиной в мире.
Анжелика раздула ноздри и взглянула на него, как она была уверена, испепеляющим взглядом.
– Вы дурак, доктор Майлс Гордон. Говорю вам, я не хочу ни этого ребенка, ни любоо другого. Никогда.
– Подождем и увидим, – сказал доктор.
Следующие месяцы показались Анжелике бесконечными. Ее живот набух, грудь болела и даже лодыжки отекли. Она ничего не могла сделать со своими волосами и у нее даже обнаружилась полость в одном из коренных зубов. Впервые за свою жизнь.
Сначала Этьен старался быть внимательным, но Анжелика кричала, визжала и ругала его, пока в конце концов он с отвращением не отказался от этих попыток.
– Знаешь, ты не первая женщина, которая рожает ребенка.
– Заткни свою грязную, вонючую пасть, ублюдок, – орала Анжелика. – Ты мне это сделал. Лучшее, что ты можешь сделать теперь, – оставить меня в покое.
– Интересно, как бы ты теперь понравилась своему армянскому тоpговцу, – зло ответил Этьен.
– Ты пожалеешь, мерзавец, – кричала Анжелика. – Я умру, рожая твоего ребенка. Ты будешь убийцей.
Этьен уже не знал, что хуже, – скандалы, которые устраивала Анжелика, или бесконечное молчание его тещи. Моника безмолвно смотрела на него обвиняющим взглядом.
– Конечно, она Бог знает что говорит Анжелике, – сказал Этьен своей матери, Симоне. – Она всегда шепчет ей и так громко, что я все слышу. Вчера вечером она сказала Анжелике, что я грязная свинья. Вернее, она сказала, что все мужчины – грязные свиньи.
– Иди домой к жене, – ответила Симона, – и не приходи снова ко мне жаловаться. Я пыталась объяснить тебе, во что ты влипнешь, до того, как ты женился на ней. Теперь ты связан. Не только с ней, но и с ее матерью, а скоро и с ребенком. Поэтому иди домой.
– Пойдем, Этьен, – сказал Кристоф. – Я немного пройдусь с тобой.
Но как только они вышли, Кристоф повернулся к брату:
– На самом деле я хотел предложить тебе выпить. Ты выглядишь ужасно.
– Спасибо, – ответил Этьен. – С удовольствием. Теперь я даже не могу купить себе выпивку сам. Я должен копить каждый цент, чтобы заплатить за врача и за его проклятую больницу. Ты думал, что Анжелика будет рожать ребенка в Сент-Антуантской больнице, как все, правда? Но нет. Только не Анжелика. Она должна лечь в эту необыконвенную частную клинику. За почти вдвое большую плату, чем в Сент-Антуантской.
– Какую больницу? – спросил Кристоф.
– Ха, – ответил Этьен, проглатывая свою рюмку. – Я не удивлюсь, что ты никогда о ней не слышал. Ты понимаешь, это не для бедных работяг, как мы с тобой. Она называется Мемориальная больница Миры Гордон. Так назвал ее необыкновенный Анжеликин доктор в честь своей умершей матери. Он содержит ее вместе с другим чудо-доктором по имени Гудрич, Генри Гудрич.
Кристоф заказал еще по рюмке.
– Где это? – спросил он.
– В северном конце, – с горечью сказал Этьен, – как раз там, где живут эти боогатые сукины семьи. И куда должна отправиться моя жена. Монахини из Сент-Антуантской недостаточно хороши для нее. Она должна отправиться в северный конец в необыкновенную клинику, где держат пару дорогостоящих врачей, чтобы принять одного ребенка, и где целая армия накрахмаленных необыкновенных нянек будет наблюдать за ней по часам.
Вернувшись домой, Кристоф поискал название в телефонной книге. Он нашел ее в разделе Больницы, рядом с Сент-Антуантской и Ливингстонской общей. Мемориальная Миры Гордон. Кристоф пожал плечами и подумал, что в Ливингстоне существует много мест, о которых он никогда не слышал. Как паршиво, что Этьену приходится так терзаться из-за денег.
В первый день октября в восемь часов утра Анжелика родила своего первого ребенка, девочку, которую она решила еще несколько месяцев назад назвать Лесли, невзирая на протесты мужа, свекрови и всей семьи Этьена. И, несмотря на удивительно легкие роды, она настояла на том, чтобы остаться в больнице ровно на две недели, хотя могла вернуться домой через шесть дней.
– Я не возражаю, – сказал доктор Майлс Гордон, когда она это предложила. – Если ваш муж может платить за комнату, я совсем не против. Сейчас мы не перегружены.
Анжелика осталась. Она валялась в кровати, полировала ногти и расчесывала свои длинные белокурые волосы. Она полностью отказалась ухаживать за своим ребенком, и когда няня в первый раз принесла ей Лесли и бутылочку, Анжелика накинулась на нее:
– Послушайте, кормить детей – это ваша работа, не моя!
– Но, миссис де Монтиньи, – сказала няня, – все наши молодые мамы кормят своих детей в течение дня. Конечно, грудных...
– Убирайтесь отсюда, – закричала Анжелика. – Пока я плачу за это, вы можете прекрасно выполнять вашу работу. И не беспокойте меня снова. Если вы мне будете нужны, я позвоню.
Анжелике очень понравилась больница. Мемориальная больница Миры Гордон занимала просторное трехэтажное здание из натурального камня, дерева и стекла и была одним из самых красивых частных владений Ливингстона. С годами были выложены "крылья" и дополнительные пристройки без всякой системы, что могло бы изуродовать здание, но вместо этого придали ему какое-то необыкновенное обаяние. Оно выглядело как дом, о котором много заботятся и который увеличивается, чтобы предоставить кров растущей семье.
У Анжелики была большая солнечная комната, выходящая в сад, и, лежа в постели, она часами воображала, что больница – это ее дом, а няни – ее служанки. С годами она немного отвыкла от привычки длительно беседовать с Арманом Бержероном, но сейчас, в этой уютной комнате, полной цветов, она проводила часы, разговаривая с ним.
Еще кофе, папа?
Нет, спасибо, мой ангел.
Тогда погуляем в саду.
Все, что хочешь, моя дорогая.
О, я совсем забыла. У нас сегодня гости. К чаю.
Да? А кто придет?
Никто, кроме Этьена, мамы и этой толпы.
Как утомительно. Но ты должна быть любезной. В конце концов, моя маленькая принцесса, noblesse oblige** **Положение обязывает (фр.)** .
Да, папа.
Когда прошли две недели, и Анжелике нужно было возвращаться домой, она заплакала.
– Почему вы плачете? – спросил доктор Майлс Гордон. – Это радостный день. Вы возвращаетесь домой такая же красивая, как раньше, и кроме того, с прекрасным ребенком.
– Здесь было так хорошо, – сказала Анжелика.
– Ну так поспешите и займитесь следующим, – доктор засмеялся. – Тогда вы очень скоро вернетесь.
Анжелика вытерла глаза.
– Я не хочу возвращаться по такому плохому поводу.
Когда такси отъезжало от клиники, Анжелика повернулась, чтобы бросить на дом последний взгляд, и удивилась. Больница была такой большой, хотя, гуляя по коридорам, Анжелика знала, что в детской было всего лишь пять детей, пять молодых матерей находились в комнатах первого этажа; двое мужчин-пациентов были устроены на втором, один выздоравливал после аппендицита, другой – после операции простаты; и еще одна женщина, у которой левая нога была на вытяжении.
Она знала, что кухни и прачечная находятся в подвале. Кто же тогда занимал комнаты на третьем этаже и в двух больших крыльях?
Как странно, думала Анжелика, когда машина свернула на улицу. Зачем им столько места при таком небольшом количестве больных? Она повернулась, чтобы посмотреть еще раз, но высокие деревья, окружавшие Мемориальную больницу Миры Гордон, уже заслонили здание.
С того самого дня, когда родилась Лесли де Монтиньи, Анжелика ни разу не кормила, не переодевала и не купала ее. Все делала Моника Бержерон, и даже колыбель с ребенком стояла в ее спальне, чтобы Анжелика могла спать.
Анжелика занималась тем, что она называла "восстановлением сил после тяжелого испытания". Она часами делала упражнения для укрепления мышц живота. Она сидела на строгой диете и расчесывала волосы до тех пор, пока не уставали руки. Но зато к тому моменту, когда Лесли исполнилось шесть недель, Анжелика, глядя на себя в зеркало, могла уверенно сказать, что по ее фигуре никто бы не догадался, что у нее вообще есть ребенок.
Симона де Монтиньи и ее дочери, Жозефина, Шарлотта и Сесиль, были оскорблены.
– Что это за женщина, – спрашивала Симона у Этьена, – которая не заботится о собственном ребенке?
