Текст книги "Нет Адама в раю"

Автор книги: Грейс Металиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

– Он не хочет оставаться в Монреале, – пожаловалась Моника. – Он вбил себе в голову, что должен переехать в Соединенные Штаты.

– А что тут дурного? – удивилась Генриетта. – Я бы нисколько не возражала.

Моника отложила расческу в сторону.

– Я ни за что не вернусь туда! – пылко заявила она. – Не для того я выхожу замуж, чтобы возвращаться в Ливингстон, к этой грязи и мерзости. Уж лучше остаться здесь и жить на ферме вместе с семьей Армана.

– Не будь глупышкой, Моника, – покачала головой Генриетта. Ливингстон – это еще не все Соединенные Штаты. В Америке тысячи городов, где и слыхом не слыхивали о текстильных фабриках. Арман Бержерон не хочет расставаться с профессией пекаря?

– Нет, конечно. Он ничего больше и не умеет, разве что еще ковыряться в земле.

– Тогда я напишу своим друзьям в Америку, – сказала Генриетта. Думаю, что хлебопеки там пригодятся. Не волнуйся, малышка. Тебе не придется возвращаться в Ливингстон.

Арман Бержерон окончательно уверовал, что Моника Монтамбо – самая очаровательная девушка, которую он когда-либо встречал. К тому же она была прекрасно воспитана, держалась как настоящая леди и, Арман был уверен, безусловно девственница.

– И почему ты так в этом уверен, черт возьми? – спросил Армана его приятель Эздор Деблуа. – Мне немало рассказывали о девушках из Соединенных Штатов.

– Как тебе понравится, если я заеду тебе кулаком в зубы? – огрызнулся Арман.

– Не пори горячку, Арман. Я просто спросил, почему ты так уверен, что твою очаровательную Монику до тебя еще никто не откупоривал?

– Раз ты сам этого не видишь, значит, ты просто слепой осел, раздраженно заговорил Арман Бержерон. – Тебя развратили европейские шлюхи с их выпирающими коровьими грудями и готовностью раздвинуть жирные ляжки для любого желающего.

– Может, ты и прав, Арман, но я отдал бы недельное жалованье за то, чтобы одна из них сейчас оказалась здесь. Сегодня мой жар не остудила бы ни одна из этих набожных девственниц. Даже такой персик, как Моника Монтамбо.

Бац!!! – мелькнул в воздухе кулак Армана и Эздор опрокинулся на спину.

– Ты что, рехнулся?! – завопил он сплевывая кровь. – Я же только пошутил! Арман нагнулся и помог приятелю подняться.

– Извини, Эздор, – сказал он. – Понимаешь, я и в самом деле люблю ее.

– Тогда это я должен просить у тебя прощения, – ответил Эздор. – Я и не подозревал, что у вас так далеко зашло. Пойдем, я угощу тебя стаканчиком виски.

– Нет, – с неохотой отказался Арман. Я хочу зайти к Монике, а она не выносит запаха спиртного.

– О, тогда вам с ней не по пути, – ухмыльнулся Эздор. – Ты же у нас был первый выпивоха во всей Британской армии!

– Не беспокойся, – ответил Арман и рассмеялся. – Пройдет время и я ее перевоспитаю.

– Скольких отличных парней до тебя сгубили такие надежды!

– Поверь уж мне, – покачал головой Арман. – Вот увидишь, скоро она будет ластиться ко мне, как котенок.

– Верно, – кивнул Эздор. – Только не забывай, пожалуйста, дорогой друг, что из котят вырастают кошки, а кошки порой царапаются.

Манера, в которой Моника Монтамбо дозволяла за собой ухаживать, отличаясь внешней благопристойностью, сводила Армана Бержерона с ума. Во время прогулки, когда он пытался взять Монику за руку, девушка выдергивала ее, словно ужаленная. А однажды во время танца, когда распаленный близостью ее упругого тела Арман привлек Монику к себе и сжал в объятиях, она резко вырвалась и убежала в свою комнату. И потом еще долго не хотела с ним разговаривать.

– Что случилось? – спрашивал ее Арман. – Пожалуйста, ответь мне. Чем я тебя так обидел?

Моника, побелевшая как полотно, молчала.

Арман уже начал терять надежду, когда девушка наконец ответила:

– Я тебе не какая-нибудь уличная девка, с которой ты можешь распускать руки.

– Но, Моника, – взмолился Арман, – я же люблю тебя. Я только хотел обнять тебя и ощутить поближе. Я вовсе не хотел тебя обидеть.

В тот же вечер Генриетта преподала Монике новый урок.

– Черт побери, – сказала она, – да позволь же ему хоть немного тебя потискать. Или ты хочешь совсем оттолкнуть его? Верно, ты должна строить из себя недотрогу, но не до такой же степени!

И вот, когда Арман в очередной раз попытался взять ее за руку, Моника уже не стала противиться и вырываться. Более того, она позволила Арману легонько обнять ее за плечи. И даже не вздрогнула, когда он прикоснулся губами к ее волосам.

Она такая юная и робкая, думал Арман. Я не должен забывать, что она полная противоположность парижским девчонкам, которые готовы отдаться при первом же свидании.

Минуло еще два месяца, и Арман Бержерон предложил Монике руку и сердце, и Моника согласилась. В тот же вечер Арман навестил своего приятеля Эздора, сообщил ему радостную новость, и друзья отправились в ближайший бар и упились в стельку.

Ничего, скоро все переменится, думал Арман, опрокидывая в себя очередную рюмку виски. Уже совсем скоро. Я покажу ей, что такое настоящий мужчина. Будет лежать на спине, раскинув ноги, и молить, чтобы я поднес ей дружка.

– Дело в шляпе, – объявила Моника Генриетте. – Сегодня он предложил мне выйти за него замуж, и я согласилась.

Генриетта радостно заключила внучку в объятия.

– Замечательно! – улыбнулась она. – Теперь мы должны все подготовить.

Время от помолвки до свадьбы – "жуткая тягомотина", как выразилась Генриетта. К тому же в это время случилось несколько неприятных событий. Так, Туссен прислал письмо, в котором говорилось, что Ансель вот-вот умрет, и дома требуется помощь Моники.

– Пусть это тебя не волнует, – заявила Генриетта внучке. – Я скажу Анри Перрону, и он им напишет.

Так она и сделала. По ее наущению адвокат написал, что Генриетта тоже очень больна и нуждается в постоянном уходе. Вокруг Анселя же – вся семья. Туссен Монтамбо не ответил, и когда Ансель умер, ровно за две недели до свадьбы Моники, Генриетта пожала плечами.

– Все равно это должно было случиться, – сказала она. – Раньше или позже.

Такие, как Ансель, долго не живут. Ничего, на небесах ему будет полегче, бедняжке.

– Что мне теперь делать? – спросила Моника.

– Ничего, – развела руками Генриетта. – Ты не должна ставить под угрозу свое благополучие. Не говори Арману ни слова. То, чего он не знает, не будет его мучить.

Но Моника не выдержала и отправила письмо своей сестре Антуанетте, а та, чистая душа, отписала в ответ, что рада была бы приехать в Монреаль на сводьбу, но, увы, это невозможно. Она и Туссен зарабатывали теперь деньги, чтобы прокормить всю семью, а Франсуаза, хотя и пошла работать на фабрику, получала пока слишком мало, и это было не в счет.

Она в ловушке, подумала Моника. Ее ждет такая же судьба, как и всех остальных.

Моника искренне сочувствовала Антуанетте, но внутри питала к сестре благодарность за то, что не оказалась на ее месте.

Ни один из Монтамбо так и не приехал в Монреаль на свадьбу Моники, тогда как Бержероны, напротив, прибыли всей семьей.

Зенофиль провозгласил тост за счастье внука и его молодой жены, сел на место и вдруг заметно содрогнулся.

– В чем дело, папа? – спросил Альсид.

– Ничего, все в порядке, – ответил Зенофиль. – Перепил, должно быть. Холодом вдруг проняло.

– Тогда выпей еще, – предложил Альсид. – Сразу согреешься.

Может быть, подумал старик. Только чем теперь согреться Арману?

Многое я повидал на своем веку, припомнил он. Многих женщин познал веселых и злобных, хорошеньких и дурных. Но ни у одной в глазах не было такого леденящего холода, как у этой, которую выбрал в жены бедняга Арман.

– Она мне не нравится, – шепнула мать Армана его сестре Аурелии.

– О, маман, как ты можешь так говорить о Монике? Ведь мы ее совсем не знаем.

Аурелия вынашивала уже третьего ребенка и была настроена благодушно.

– Ничего не могу с собой поделать, – вздохнула Берта. – У меня плохое предчувствие и на сердце тяжело.

– Не говори так, маман, – попросила Аурелия. Настроение у нее упало. Предчувствия маман никогда ее не обманывали.

К восьми вечера все мужчины упились вусмерть, да и Арман, хотя и пил гораздо меньше своих братьев, едва держался на ногах.

Моника отвела его в сторону.

– Сколько еще будет продолжаться это безобразие? – спросила она, сверкая глазами.

Арман расхохотался, подхватил ее на руки и покрутил из стороны в сторону.

– Сегодня наша свадьба, – напомнил он. – Все должны веселиться до упада. Пойдем, я налью тебе вина.

– Немедленно опусти меня, – холодно приказала Моника. Когдда Арман повиновался, она пронзила его таким ледяным взглядом, что Арман на мгновение протрезвел.

– В чем дело, милая? – встревоженно спросил он.

– Ты можешь оставаться здесь, если хочешь, – заявила Моника, – а я ухожу.

Арман схватил ее за запястье и больно сжал.

– Ты уйдешь отсюда только вместе со мной, – твердо сказал он. – Ты теперь моя жена. И будет лучше, если ты начнешь это понимать.

Моника резко вырвала руку, подхватила свою накидку и кинулась к дверям, оставив Армана стоять и провожать ее взглядом.

– О, с этой строптивицей придется еще повозиться! – выкрикнул Антуан, брат Армана. – Ты бы лучше догнал ее, братец!

– Сейчас, – ответил Арман и присоединился к дружному смеху братьев и отца.

Он даже не заметил, что ни его дед, ни мать, ни сестра Аурелия не смеялись вместе с остальными. Другие девушки нервно захихикали, но тут скрипачи заиграли веселую мелодию, и все поспешили танцевать.

Когда Арман зашагал по улице по направлению к особняку Генриетты Монтамбо, его распирал гнев. Даже в войну ему не приходилось ощущать такой злости. Сейчас он проучит эту дрянь! Преподаст ей такой урок, который эта стерва никогда не забудет!

Дом Генриетты стоял погруженный в темноту, лишь в окне одной из спален на втором этаже горел свет, и Арман понял, что Моника бежала всю дорогу, чтобы опередить его. Старая дама отпустила повариху, а сама отправилась в гости к друзьям, чтобы молодоженам в их первую брачную ночь никто не мешал. Арман взбежал на крыльцо и потянул ручку входной двери. Дверь была заперта.

Арман, ни секунды не раздумывая, схватил увесистый булыжник и разбил стекло в ближайшем окне на первом этаже. Он влез в дом и направился прямо к спальне Моники, несколько раз больно наткнувшись в темноте на острые углы. Как он и ожидал, дверь в спальню тоже была заперта изнутри. Арман без малейшего колебания высадил ее плечом и ворвался в спальню.

Моника, даже не сняв накидку, тихо сидела на стуле, обтянутом темно-красным бархатом.

– Что ты наделал? – укоризненно спросила она. – Рано утром ты должен починить дверь, прежде чем вернется Grand-mere.

Она медленно встала и сняла накидку.

– Тебе придется помочь мне снять платье, – сказала она. – Оно застегивается на спине.

Арман тяжело, словно увязая в глине, шагнул вперед и неловкими деревянными пальцами нащупал гладкий шелк. Он успел только подумать, что, должно быть, и в самом деле здорово наклюкался.

– Спасибо, – сказала Моника, когда он покончил с пуговицами. – Теперь выйди, пожалуйста, в другую комнату, пока я приготовлюсь к постели.

Как-то раз во Франции Арману попался на улице настоящий идиот, который шел, смешно выворачивая ноги и пуская пузыри. Я бреду сейчас точь-в-точь, как тот идиот, подумал он, покидая спальню Моники. Надо же было так напиться. Тем более, что теперь, после того, как гнев из меня вышел, я едва на ногах держусь.

Однако полчаса спустя, когда Арман уже давным-давно разделся и сидел в соседней комнате, дожидаясь хоть кокого-то сигнала из спальни Моники, он почувствовал, что опять закипает.

Что же это за дьявольская женщина? – спрашивал он себя, меряя шагами комнату.

Наконец, он не выдержал, решительно прошагал к проломленной двери и заглянул внутрь спальни. Комната была погружена в темноту, а Моника, как ни в чем не бывало, лежала в постели.

– Черт бы тебя побрал! – заорал Арман. – Ты же моя жена, а ты заставляешь меня ждать и мерзнуть как последнего болвана, в то время как сама лежишь здесь и насмехаешься надо мной!

– Не смей ругаться, Арман! – сказала Моника. – Ты будешь спать в другой комнате. Ты слишком пьян.

Вместо ответа Арман сдернул прочь одеяло. Разорвав на Монике ночную рубашку, он набросился на нее как ненормальный, и ненасытно терзал и терзал ее тело, пока не изнемог. Арман сознавал, что причинил ей боль, но намеренно не останавливался, ожидая, что Моника закричит от страха или боли, а, возможно, и от страсти; но Моника лежала неподвижно, не произнося ни слова. Арман с трудом приподнялся, включил свет и увидел, что Моника лежит на спине в разорванной донизу ночной рубашке, а на простыне алеют кровавые пятна. Темные глаза Моники неподвижно смотрели сквозь него.

– Ну как? – только и сумел спросить Арман.

Моника долгое время не отвечала, продолжая смотреть перед собой. Наконец она сказала:

– Ты свинья, Арман Бержерон. Мерзкая пьяная свинья.

Неделю спустя Арман и Моника Бержероны переехали в городок Эймити, штат Нью-Гэмпшир, где, как узнал друг и врач Генриетты Рене Жандрон от своего американского коллеги доктора Бенджамина Саутуорта, открылась вакансия для опытного пекаря. Было решено, что Генриетта Монтамбо, продав свой особняк в Монреале, переедет жить к молодым, и Арман грустно подумывал, что вот уже во второй раз в жизни крупно вляпался – сам напросился в лапы этой парочке, словно рождественский подарок, и путь назад уже отрезан.

Однако Генриетте Монтамбо не довелось воспользоваться плодами своего замысла. Не прошло и месяца со дня свадьбы Армана и Моники, как старушка скончалась от удара, так и не побывав в Соединенных Штатах. Из оставшихся после Генриетты денег, которых оказалось куда больше, чем кто-либо ожидал, Моника унаследовала девять тысяч долларов, которые пустила на оплату собственного дома в Эймити. Она заплатила наличными и переехала туда вместе с Арманом. В этом доме они и остались.

Глава восьмая

Анжелика Бержерон не спускала глаз с доктора Бендажамина Саутуорта, который стоял у изголовья постели ее отца. Анжелика подумала, что доктор выглядит очень старым и усталым, и пальцы его, которыми он нащупывал пульс у Армана, заметно дрожат. В комнате было удушливо жарко и стоял запах, к которому девочка успела настолько привыкнуть, что уже почти не замечала.

Господи, как это грустно, подумала Анжелика и вздохнула. Умирать в такой душной комнате со спертым воздухом. Бедный папочка. Как же он сможет меня оставить? Боже, как грустно. Жгучие слезы катились по щекамм Анжелики, и, как девочка ни старалась, она не могла их унять.

Странно, но сейчас, оправясь от первого страха, Анжелика больше не верила, что папа и вправду умрет. Она посмотрела на его ладонь, беспомощно висевшую в руке врача, и тяжело вздохнула.

Доктор Саутуорт повернулся и пристально посмотрел на нее, но Анжелика не заметила. Она повесила голову и уставилась на собственные кулачки, сжимавшие коленки; длинные волосы девочки упали вперед и почти закрыли ее лицо.

Анжелика вздыхает точь-в-точь, как ее мать, подумал доктор. Моника настоящий мастак по части таких глубоких и мученических вздохов.

Анжелика была худенькая невысокая девочка с большущими темно-карими глазами на удлиненном лице с высокими скулами. Длинные светлые волосы доставали почти до пояса, и Моника подолгу расчесывала их. Каждую неделю, вымыв девочке говову, Моника расчесывала ей волосы до тех пор, пока они не высыхали. Она никогда не пыталась вытереть их насухо, как свои собственные, и каждый вечер, когда девочка ложилась в постель, Моника заходила к ней в спальню, брала гребень и целых десять минут расчесывала и расчесывала длинные шелковистые пряди.

Волосы дочки были для Моники предметом особой гордости. Никто никогда не посмеет сказать, что ее дочка – не самый ухоженный ребенок во всем Эймити.

Арман тоже обожал волосы Анжелики. Порой вечерами, когда Анжелика заползала к нему на колени (несмотря на ворчание матери, которая говорила, что девочка уже почти взрослая), Арман долго гладил шелковистые пряди.

– Ma petite blonle* **Моя белокурая малышка (фр.).**, – любил говорить он, целуя ее в затылок.

– Арман, прекрати! – кричала Моника. – Девочке уже двенадцать лет.

Арман посматривал на жену и продолжал гладить Анжелику по голове.

– Она же еще крошка, – говорил он. – Она mon petit ange* **Мой маленький ангел (фр.).** . Да, милая? – И снова целовал дочку. – Mon petit ange du ciel.

– Никакая она не крошка, – кипятилась Моника. – Ей уже двенадцать, и она уже молодая дама.

– А вот ответь мне сама, Анжелика, – спрашивал Арман самым что ни на есть серьезным голосом, хотя Анжелика видела в его глазах смех, – ты моя крошка или нет?

Анжелика устраивалась поудобнее и тыкалась носом в свое любимое, так чудесно пахнувшее местечко между шеей и плечом.

– Да, папочка, – шептала она. – О, да.

– Анжелика! – цедила Моника и тяжело вздыхала. – Немедленно отправляйся наверх. Тебе пора делать уроки.

– Да, маман, – покорно отвечала Анжелика и улыбалась Арману, потому что прекрасно знала – прежде чем уйти из дома, папочка обязательно поднимется к ней и поцелует, пожелав спокойной ночи. А потом, вернувшись домой, на цыпочках подкрадется к ее кровати и проверит, не сползло ли одеяло. Иногда, просыпаясь ночью, Анжелика обнаруживала, что Арман сидит на краю ее постели и шепчет всякие глупости.

– Наконец, мне удалось решить тайну мироздания, – шептал он. – Теперь я могущественнее, чем президент Соединенных Штатов и король Англии, вместе взятые.

– И что ты теперь сделаешь, когда ты стал могущественнее президента и короля? – спрашивала Анжелика.

– Гм-мм, – Арман задумчиво поглаживал себя по подбородку. – Дай подумать. Прежде всего, я объявлю следующую субботу праздником. Но праздником только для тех маленьких девочек, которым двенадцать лет, у которых длинные белокурые волосы и большущие карие глаза, и зовут этих девочек Анжеликами.

Анжелика прыскала и начинала хихикать.

– Ш-шш, – Арман подносил палец к губам. – Мы же не хотим, чтобы главный казначей или члены парламента узнали это. Ведь это государственная тайна.

Анжелика зарывалась у него на груди, давясь от смеха.

– Мне так нравится, как от тебя пахнет, папочка.

От ее отца пахло мыльным порошком, сигарами и виски – обо всем Анжелика сразу вспоминала, как только начинала про него думать. Чудесный аромат удивительным образом смешивался с мягким добрым голосом, веселым раскатистым смехом, при котором обнажались ровные белые зубы, и колючей щетиной, прижимавшейся к ее щеке. Но больше всего Анжелике был по душе этот удивительный родной запах.

Однажды, еще совсем малышкой, она сидела у окна в ожидании, пока Арман вернется домой с работы, и вот, увидев, как он показался из-за угла, сорвалась с места и бросилась к входной двери, крича во все горло:

– Я чувствую запах папы!

Но Моника, которая хлопотала у печи, разогревая ужин, даже не повернулась. Она только буркнула:

– Не мудрено!

Девочка остановилась как вкопанная, удивленная не столько словами, сколько маминым тоном.

– Что ты сказала, маман? – переспросила она.

– Я сказаала "не мудрено", – ответила Моника. – Даже мертвец учуял бы запах твоего папочки. Еще бы – ведь от него разит за милю, как от ходячего трактира.

– Что, маман?

Моника обернулась, посмотрела на выжидательно поднятую мордашку ребенка и в миллионный, должно быть раз подумала, что не питает к Анжелике материнских чувств. Возможно, останься они сразу с дочкой вдвоем, все было бы по-другому, а так с самого рождения Анжелика была дочкой Армана.

– Я сказала, что нет ничего удивительного в том, что ты почувствовала запах своего отца, – хриплым голосом сказала Моника. – Его учуял бы даже мертвец.

– А-аа, – протянула Анжелика. Она была сбита с толку и хотела спросить у матери, что та имела в виду, но Арман уже стоял в дверях и она не могла терять времени.

– Папочка!

Арман подхватил дочурку и подбросил в воздух.

– Ну чем я не король? – расхохотался он. – Ведь меня встречает настоящая принцесса!

Он закружил Анжелику, которая смеялась и визжала от восторга.

– Арман! – крикнула Моника. – Опусти ребенка. У нее живот заболит перед ужином.

Арман поставил девочку на пол. Анжелика чувствовала, что отношения между родителями стали натянутыми. Словно их держала невидимая резиновая нить. Нить всегда была натянута и никогда не ослабевала...

– Анжелика! – позвала мать. – Иди мыть руки.

Анжелика почувствовала, как к горлу подкатил комок, а в глазах запершило.

– Да, верно, – подтолкнул ее Арман. – Вымой руки и возвращайся, потому что мне не терпится рассказать тебе о чудесном изобретении.

– О каком, папочка? – глаза Анжелики широко раскрылись. Она уже забыла про навернувшиеся слезы.

– О, – сказал Арман, – это замечательное изобретение, о котором я имею право рассказать только маленьким девочкам, которые носят имя Анжелика и у которых очень, ну очень чистые руки. – Он умолк и посмотрел в загоревшиеся глаза дочери. – Но я, так и быть, чуточку подскажу. Это изобретение имеет отношение к транспорту.

– Машина! – закричала девочка, захлопав в ладоши, и радостно запрыгала.

– Анжелика, – со вздохом сказала Моника. – Ну почему ты никогда не слушаешься свою мать? Я же сказала тебе – иди мыть руки. Немедленно!

– Да, маман.

– Ты не успеешь, – сказала Моника, глядя, как Арман направился в столовую к шкафчику, в котором стояла бутылка виски. – Мы уже садимся ужинать. Умывайся быстрее.

– Успею, – ответил Арман. – На это много вермени не требуется.

– Разумеется, – бросила Моника.

После слов Моники резиновая нить снова натянулась. Анжелика испугалась – а что будет, если резинка не выдержит и лопнет? Ей стало так страшно, что она повернулась и со всех ног бросилась в ванную.

Вряд ли это получилось у нее осознанно, но с той поры Анжелика ни разу не говорила матери, что чувствует папин запах. Более того, она стала вообще редко разговаривать с матерью. Жизнь с матерью сводилась к чистой одежде, убранным комнатам и достаточно обильной, хотя и довольно однообразной еде – причем сама Анжелика ни в чем этом матери не помогала.

Моника без конца твердила:

– Ты не должна портить руки. Настоящую леди можно сразу узнать по рукам. Не хочу, чтобы кто-нибудь упрекнул меня в том, что я вырастила не настоящую леди.

Или:

– Жить в грязи грешно. Наш Создатель сотворил тело как храм для души. А можешь ты вообразить себе грязную церковь? Нет. То же самое и с людьми. Грязнуля живет во грехе и противится воле Господней.

Бесед у матери с дочерью не получалось. Когда Моника говорила, Анжелика слушала ее вполуха. Стоило ли слушать, если мать все равно никогда не говорила ничего путного. Все разговоры сводились к их дому или бабушке Генриетте, или к новым платьям, которые Моника собиралась сшить Анжелике все это казалось девочке ненужным и скучным.

Незадолго до своего дня рождения – ей должно было исполниться двенадцать – Анжелика проснулась ночью от боли и ощущения, будто она погружена во что-то липкое. Девочка зажгла свет, откинула одеяло и с ужасом увидела, что ночная рубашка и простыни мокрые от крови. Анжелика бросилась вниз, оглашая дом криками, а мать, только взглянула на нее, отвернулась с гримасой отвращения.

– Пришло, – вздохнула Моника.

– Что со мной случилось? – давясь от слез, выкрикнула девочка, но мать даже не повернулась.

– Иди и вымойся, как следует, – брезгливо процедила она.

– Но я умираю! – крикнула Анжелика.

Охваченная ужасом, она не помня себя бросилась вон из дома и помчалась, не чуя под собой ног к дому доктора Бенджамина Саутуорта, где, как она знала, был Арман. Взбежав на крыльцо, она забарабанила кулачками по двери:

– Папа! Папа!

Арман открыл дверь сам, из-за его спины выглядывал доктор.

– Что за чертовщина! – невольно вырвалось у Армана. Не веря своим глазам он уставился на распростертую на крыльце дочь. – Что случилось?

Он подхватил ее на руки.

– Я умираю, папочка, – пролепетала сквозь слезы Анжелика.

– Дьявольщина! – прохрипел доктор Саутуорт.

Но Анжелика его не слышала. Она обхватила ручонками папину шею и прижалась к его теплой щеке. Раз ей суждено умереть, она умрет в отцовских объятиях.

– Не бойся, малышка, ты не умираешь, – сказал доктор Саутуорт.

Мужчины обмыли девочку, а потом доктор Саутуорт сходил и принес ей одну из собственных ночных рубашек.

– Вот, одень это, Анжелика, – ласково произнес он. – А твою грязную старую рубашку мы просто выбросим.

– Нет, – возразил Арман. – Она вовсе не грязная. Ничего необычного не случилось.

Вот как Анжелика Бержерон узнала про менструальный цикл. Она сидела на коленях у отца и слушала во все уши. Две таблетки аспирина уняли ее дрожь, а несколько капель бренди в стакане с теплым молоком, который заботливо подставил ей отец, погрузили Анжелику в дремоту. Она уже почти спала, когда в комнату вошла Моника.

Она подняла с пола окровавленную ночную рубашку дочери и накинулась на мужа.

– Что вы с ней сделали?

Анжелика не открывала глаз, но от нее не ускользнул холод в голосе отца.

– Мы рассказали ей о том, что должны были давным-давно объяснить.

Моника взяла стакан с остатками молока и принюхалась.

– Так я и думала, – сказала она. – Вы со своим пьяницей-дружком решили споить мою дочь. Анжелика! Просыпайся.

– Моника. – Арман даже не повысил голос, но Анжелике показалось, что он кричит. – Замолчи!

Анжелика услышала, как мать охнула.

– Если у тебя самой какие-то идиотские представления о том, какой должна быть женщина, это не значит, что тебе дозволено портить ребенка. Я этого не потерплю. Уж можешь мне поверить.

– Как ты смеешь разговаривать со мной таким тоном? – взвилась Моника. – Ты не у себя в пекарне!

– Я обращаюсь к тебе, Моника, – продолжал Арман все тем же ровным голосом. – Я не позволю тебе испортить жизнь моему ребенку.

– Твоему ребенку! – вскричала Моника. – А я, по-твоему, уже и не мать?

– Мать, конечно, – кивнул Арман. – Хотя и против собственной воли.

Он закутал прикидывавшуюся спящей Анжелику в свое пальто и на руках отнес ее домой и уложил в постель.

– Можешь открыть глаза, малышка, – сказал он, склонившись над дочкой. – Она внизу.

Анжелика улыбнулась, а Арман погладил ее по волосам и поцеловал.

– Спи, моя милая, – сказал он. – Завтра поговорим.

Вскоре Арман рассказал дочери о том, чем различаются мужчины и женщины, и как появляются на свет дети. Он не скрывал от Анжелики ничего, но говорил так бережно и доверительно, что девочка прониклась к нему всей душой. Когда они беседовали, Арман разговаривал с ней, а не просто говорил или обращался к ней, он умел слушать дочку так, словно ему и впрямь важно было узнать ее мнение, посоветоваться с ней. Иногда затевали беседы на серьезные темы, но чаще придумывали веселые забавы, которые тщательно скрывали от матери.

Некоторое время назад доктор Саутуорт приобрел машину, которую Моника панически боялась и ненавидела. А вот для Армана, которого доктор обучил езде на новом автомобиле, и для Анжелики эта машина была не просто средством передвижения. В их играх она представлялась то колесницей Бен-Гура, то крыльями богов, а то и ковром-самолетом.

– С тех пор как доктор обучил тебя водить этот драндулет, у меня нет ни минуты покоя, – ворчала Моника. – Я не хочу, чтобы Анжелика каталась с тобой. Это опасно, и в машине грязно.

Кончилось тем, что Арман и Анжелика перестали разговаривать об автомобиле при Монике. Но иногда после ужина Арман брал дочь за руку и спрашивал:

– Не хочешь немного прогуляться перед сном?

И они с Анжеликой спешили к дому доктора Саутуорта, где их ждала замечательная машина. Они долго катались по мощеным улочкам Эймити, и Анжелике казалось, что она птичка, которая порхает в поднебесье. Она только мечтала, чтобы это никогда не кончилось.

– Не беспокойся, малышка, – говорил ей Арман, когда прогулка подходила к концу. – Потом будет еще лучше, обещаю тебе.

Лучше становилось, когда Арман выходил из глубокого запоя – именно тогда он возвещал, что чувствует себя могущественнее, чем президент Соединенных Штатов и король Англии, вместе взятые.

Тогда они с Анжеликой отправлялись в поход или даже куда-нибудь уезжали. Чаще всего на несколько часов, иногда на целый день, а несколько раз – о, как это было чудесно! – на весь уик-энд. К двенадцати годам Анжелика успела уже повидать Бостон и даже побыать в Провиденсе – никто из детей, что посещали городскую школу Эймити, не мог похвастать тем же. Ночевала Анжелика в гостинице и завтракала в постели, в то время как отец читал ей вслух газету и постоянно смешил, разговаривая разными голосами.

Он купил ей бархатное пальмишко с бархатной же муфтой, и Анжелика, вышагивая рядом с отцом, чувствовала себя первой дамой в Бостоне. Обедая в гостиничном ресторане, она ела такие волшебные яства, как салат из свежих фруктов со взбитыми сливками, яблочный пирог "а ля мод" и даже кофе со сливками и двумя кусочками сахара, в то время как ее отец заказывал и поглощал невозможную гадость вроде сырых устриц.

– Устрицу нужно жевать, – назидательно говорил Арман, запихивая в рот отвратительного вида комок, – не глотать целиком. Вот. Попробуй, как я.

Но у Анжелики ничего не выходило, и Арман заботливо подносил ей ко рту салфетку, чтобы девочка могла незаметно для окружающих выплюнуть недожеванную устрицу.

О, папочка, – как-то раз сказала Анжелика, – как мне не хочется возвращаться домой. Как жаль, что мы не можем переехать в Бостон и остаться жить в этой гостинице. Только вдвоем – ты и я.

Арман Бержерон жевал, не отрывая голову от тарелки, и почувствовал неимоверное облегчение, когда к их столику подошел официант.

– Хотите еще кофе? – спросил он.

– Да, будьте любезны, – с важным видом кивнула Анжелика.

Дважды отец возил ее на Атлантическое побережье. В первый раз Анжелика испугалась, потому что никогда прежде не видела океан, который оказался вблизи куда более бескрайним, холодным и бурным, чем на картинках. Но во второй раз ей уже понравилось.

– Как здесь здорово, папочка! – воскликнула она.

Арман расхохотался.

– Знаешь, что мне больше всего нравится в океане? – спросил он. – То, что он существует сам по себе. Он может реветь или нежно накатывать на берег. Он может приласкать или убить, в зависимости от настроения, и никто на свете не в состоянии ему помешать.

Оба раза они ездили на побережье зимой, потому что Арману не нравилось, когда летом пляжи заполняли шумные людские толпы, а на золотистом песке валялись бесчисленные пакетики и недоеденные сандвичи.

Монику, похоже, не слишком интересовало, где проводили время отец с дочерью, и она почти не задавала вопросов.

– Представляешь, маман, мы обедали в ресторане, – сказала Анжелика. И я заказала настоящий салат.

– Замечательно, – отвечала Моника. – А что заказал твой папа?

Анжелика понимала, какого ответа ожидала от нее мать. Она хотела услышать, что Арман ничего не ел, а целыми днями напролет пьянствовал.