Текст книги "Человек внутри"

Автор книги: Грэм Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)

Солнце, бьющее в глаза, вернуло его к действительности, и он мгновенно осознал опасность. Он шел все время в гору и теперь вынырнул из очень густого тумана, как из туннеля. Туман, как белая бетонная стена, стоял у него за спиной. Перед ним лишь легкие летучие клочья смягчали очертания живой изгороди, протягивающей ветви к солнечным лучам.

Однако Эндрю поразила не абстрактная боязнь света. Посреди дороги стоял с непокрытой головой высокий темноволосый мужчина. Он стоял спиной, заложив руки назад. Эндрю не мог бы спутать эту изящную постановку ног и плеч, которая, казалось, символизировала привставший на цыпочки дух. Он так быстро шел в гору, что, внезапно остановившись, чуть не упал на четвереньки. Хотя он провел последние три дня фактически в непрерывном страхе перед Карлионом, теперь, когда момент, которого он так боялся, настал, в первую минуту он и не думал бежать. Казалось невероятным, что он должен бояться Карлиона, человека, к которому он постоянно обращался как к другу в чужой и скотской жизни. Единственное, что помешало ему сделать шаг вперед и коснуться локтя Карлиона, были руки этого человека. Они были напряжены, крепко сжаты. Это были руки человека, который старается как можно меньше шуметь и вслушивается. Едва Эндрю шевельнул ногой, как плечи перед ним напряглись. Он вспомнил, как однажды в порыве дружеских чувств Карлион сказал ему: «Я узна́ю твои шаги, Эндрю, из тысячи». Он совершенно отчетливо видел странное некрасивое лицо Карлиона, затененное неясной нежностью, когда тот посмотрел на него. Лицо было немного смуглым и очень худым. Низкий лоб скрывал ум. Лицо было бы грубым, почти что лицом уголовника, если бы не быстрое, но крепкое тело и не глаза, которые, казалось, всегда грустили о чем-то неопределенном, кроме тех моментов, когда они зажигались каким-то презрением к плоти, приютившей их. Лицо это однажды назвали лицом благородной обезьяны.

Руки были сильные, как у обезьяны. Эндрю, двигаясь как можно тише, сделал три шага назад, и туман поглотил его. Он подождал, прислушиваясь, – сердце бешено колотилось, – и он чувствовал, что его стук заглушит любой возможный шум. Он больше не видел Карлиона и, следовательно, был уверен, что Карлион не видит его. Беспокойство, которое трепало ему нервы, было порождено неуверенностью, узнал Карлион его шаги или нет. Он ждал, боясь бежать, потому что для этого ему пришлось бы повернуться спиной.

Ни звука… кроме тихого, повторяющегося капания с ветки за правым ухом. Он попытался убедить себя, что Карлион ничего не слышал, и все же не мог отделаться от вида крепко сжатых рук. Его мозг избрал другую тактику и запротестовал: «Даже если Карлион и узнал мои шаги, нечего бояться». У Карлиона, в конце концов, не было оснований предполагать, что он, Эндрю, был причиной некой гибельной схватки. Карлион был его другом. «Мой друг. Мой друг. Мой друг», – повторял он, пытаясь унять панику в сердце.

Должно быть, прошло несколько минут, прежде чем какой-то звук нарушил тишину. Это был не тот звук, который Эндрю ожидал услышать. Это был тихий свист, не громче того, что от изумления бессознательно издает человек. Эндрю насчитал шесть оглушительных ударов сердца, прежде чем свист повторился. Дальше – тишина. Эндрю очень осторожно отошел к обочине дороги и чуть дальше в туман. Эти шаги пугающе громко отдавались у него в ушах. Он наклонился вперед и прислушался. Неясное оранжевое сияние указывало то место, где резко обрывался туннель из тумана. В нескольких ярдах от него стоял невидимый Карлион. Эндрю не верил, что тот хотя бы шевельнулся.

Эндрю еще немного наклонился вперед. Ему показалось, что он слышит тихий шепот. Его трясло. Стало как-то жутко при мысли о Карлионе с его печальным обезьяньим лицом, который безмолвно стоял спиной к Эндрю, напряженно сцепив руки, свистел и шептал что-то себе под нос. На миг Эндрю засомневался, а не сошел ли его друг с ума от событий последних нескольких дней (он не мог, даже убегая в страхе, думать о Карлионе иначе, как о друге). Ему захотелось выйти из туннеля и взять Карлиона за руку. Он подумал, как часто думал и раньше, насколько все было бы по-другому, будь Карлион его отцом. Прошлой ночью во мраке леса и вдали от Карлиона он боялся его. Теперь, когда опасность нависла над ним, он разрывался между страхом, безрассудным, неразумным страхом, и дружбой, которая была почти завистливой, ожесточенной любовью.

Позже Эндрю считал, что в другой момент он бы вышел и поздоровался с Карлионом, но пока он глядел на оранжевое сияние, страх восторжествовал над дружбой. На миг какая-то тень прорезала снизу вверх сияние и беззвучно исчезла снова. Кто-то вошел в туман. Эндрю вжался спиной в изгородь и прислушался. Стояла абсолютная тишина. Эндрю был уверен, что где-то в нескольких футах Карлион тоже прислушивается, возможно пытаясь уловить стук сердца, которое колотилось так предательски громко. Затем кто-то ногой отшвырнул камень и он некоторое время с грохотом катился по склону. Еще одна тень прорезала сияние и исчезла.

Вероятно, именно эта вторая, более беспечная тень, которую услышал Эндрю, на ощупь шла вдоль изгороди, шумя, как легкий ветерок по жнивью. Продвигалась она медленно, трогательно пытаясь не шуметь, – с пафосом гиппопотама, осторожно шагающего по сухим веткам. Пафос, однако, не трогал Эндрю, который совершенно отчетливо понял, что через несколько минут его неизбежно обнаружат. Он не мог бежать, не выдав себя, и его единственной надеждой было бесшумно шагнуть на середину дороги. Но где была первая тень – Карлион? Для того чтобы оторвать спину от дружески надежной живой изгороди и беззащитным выйти на дорогу, необходимо было несвойственное ему мужество. Он боялся, что если двинется, то столкнется с Карлионом. И только осторожное потрескивание вдоль живой изгороди, с каждой минутой все приближавшееся к нему, заставило его наконец двинуться.

Два шага, которые он сделал к середине дороги, показались даже ему самому бесшумными, но он не успокоился. Он чувствовал себя незащищенным. Хотя он ничего не видел, он чувствовал, что, пока он так нелепо стоит, опустив вялые, бессильные руки, его любой может увидеть. Ему показалось, что он слышит, как они приближаются к нему, и ему дико захотелось закричать: «Стойте, стойте, стойте, пожалуйста, постойте!» В школе он играл в одну игру, где мальчик, частенько он сам, стоял, повернувшись ко всем спиной, и считал до десяти, а остальные подкрадывались к нему и должны были до него дотронуться. Возможно, Эндрю забыл, но он никогда не проигрывал, когда, торопливо считая, напряженно ждал, пока чья-нибудь рука коснется его спины. И теперь он поспешно начал считать: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять», как будто на «десять» его могли пощадить. Он не знал, почему считает, и не было пощады. Он помнил, что у него в кармане был нож, но не мог припомнить, в каком, и не отваживался посмотреть. Он боялся даже поднять руку, чтобы не зашуметь, рассекая воздух. Он стоял, вяло опустив руки по швам, как кукла, из которой выпотрошили опилки.

Шуршание вдоль изгороди прекратилось далеко не сразу. Послышался шепот, слишком слабый, чтобы уловить хотя бы слово. Затем началось шуршание вдоль изгороди с противоположной стороны дороги, более быстрое, почти небрежное. Затем оно тоже прекратилось, шепот возвратился и неуловимо парил в тумане. Иногда ему казалось, что шепот исходит справа, иногда – слева, а в другой раз – сзади. Шепот стал быстрее и, казалось, безнадежно рвался вверх и вниз, как запертая в комнате птица. Эндрю начало казаться, что он различает слова. Несколько раз ему послышалось собственное имя: «Эндрю». В сердце шевельнулась надежда на то, что Карлион махнет рукой на поиски и сочтет его бегство само собой разумеющимся. Как будто в подтверждение его надежд шепот становился все более и более беззаботным. До него долетали фразы: «Где-то здесь» и «Я могу поклясться, что это его шаги».

Немного погодя в тумане раздался голос Карлиона, похожий на унылые завывания ветра:

– Эндрю, Эндрю. – И затем: – Чего ты испугался? Что с тобой? Это Карлион, всего лишь Карлион.

Очарование голоса! Он, казалось, содержал все, чего так сильно желал Эндрю: покой, дружбу, конец бесполезной борьбы. Он хотел сказать: «Я здесь, Карлион» и лечь в туман и заснуть, чтобы, проснувшись, увидеть Карлиона, сидящего рядом, задумчиво и добродушно болтающего о том о сем; чтобы все – и тошнотворное утомление от опасности, и кислый запах дыма, и монотонность ветра – потонуло в холодной красоте его голоса. Извечно повторяющийся стук ног о палубу, а над ним – хлоп, хлоп, хлоп стреляющей парусины, проклятия, неразбериха, суета, волнение, а ниже обезьяноподобное лицо Карлиона, преображенное покоем.

 
Ты молод был тогда,
Ты всякий раз стремился
В досуга час туда,
Где смех девичий вился.
 

Эндрю, Эндрю, с мягкой грустью. «Не смей. Не смей», – говорил он сам себе, истерично рыдая и при этом усиленно пытаясь не шуметь, хотя усилие причиняло боль, рвущую горло и грудь. Все кончено. Конец навсегда дружбе, стихам, тишине посреди шума, остались только страх и постоянное бегство. А он хотел мира. Он осознал, что Карлион давно уже замолчал, он снова был окружен тишиной, которую нарушало лишь кап, кап, кап с перегруженных ветвей.

Пространство, которое сомкнулось вокруг него, пока звучал голос, вновь простиралось во все стороны. Он был один в пустыне белого тумана, безнадежно лишенный дружеского общения. Он еще немного подождал, прислушиваясь, а затем пошел, спотыкаясь, назад в туман, туда, откуда пришел. Он думал, что обманул Карлиона, что тот бросил поиски. Ему не пришло на ум, что Карлион мог терпеливо ждать и слушать, чтобы определить направление, которое он выбрал. Эндрю бежал, петляя, вдоль невидимой колеи, и постепенно ему становилось как-то странно легко на сердце.

4

Он снова узнал коттедж по красному отблеску скрытого огня, который немного вдавался в белое покрывало тумана, обещая тепло, спокойное дружеское общение и еду. Страх не прогнал голода, он только перебил его более сильным волнением. И теперь, когда спокойствие медленно возвращалось, Эндрю вспомнил о потребностях своего желудка. Он не испытывал больше ни злости, ни страха, только чувствовал себя немного неловко. Он осторожно продвигался вперед, мысленно подняв одну руку, чтобы отразить удар. Он заглянул через окно в объятую сумраком комнату.

Большой камин горел с какой-то смягченной силой, и его красные лучи вместо света разливали по комнате еще более черные запруды темноты. Освещался только небольшой полукруг перед камином, а вытесненная оттуда тьма, сгущаясь, образовывала мрачную стену в дальнем углу. В освещенном пространстве на корточках сидела Элизабет и штопала, поблескивая чем-то металлическим, – блеск иглы напоминал искры от горящей угольной крошки.

Ее силуэт, хоть и искаженный стеклом, отчетливо выступал на фоне теней, и Эндрю не понял, что его собственного лица ей не было видно. Он постучал кончиками пальцев, стараясь, чтобы звук получился тихим и успокаивающим. Она подняла голову и, уронив работу на колени, глядела на него во все глаза со смешанным выражением страха, недоумения и сомнения. Он улыбнулся, не зная, что она не видит его улыбки или, в лучшем случае, смутно различает какую-то гримасу на почти невидимых губах. Он постучал еще раз и увидел, как она поднесла к груди то, что штопала (что бы это там ни было), и крепко прижала к себе.

Какая тоненькая, подумал он, когда она поднялась и выпрямилась (темная Элизабет, вновь удивился он), а отблески огня сновали по ее телу, как изумленные, ищущие пальцы влюбленного. Она крепко прижала руку к груди, как будто хотела достать до сердца, чтобы удержать его и успокоить стук. Только теперь Эндрю понял, что она его ясно не видит и боится. Но когда он приготовился ее успокоить, ее губы перестали дрожать от страха и она, оставив освещенный участок, пошла сквозь тени к окну.

Он услышал, как, не очень уверенно, ее пальцы искали щеколду. Затем окно распахнулось, и он отпрянул.

– Это ты, что ли, вернулся? – прошептала она, и он не мог понять по ее голосу, была ли она обрадована или напугана.

– Да, да, – сказал он. – Это я.

– А, ты, – сказала она глухо и разочарованно. – Чего тебе надо?

Он испугался, что она снова закроет окно и оставит его на холоде, вдали от мятущегося огня.

– Ты меня не пустишь? – спросил он. – Не бойся. – И когда она иронически засмеялась, он быстро заговорил: – Я сделал все, как ты велела. Я отделался от всей этой мерзкой деревенщины.

– Обязательно надо было приходить сюда, чтобы мне об этом рассказать? – спросила она.

– Мне нужно спрятаться, – сказал он с отчаянной простотой. Он услышал, как она отошла от окна и открыла дверь.

– Входи уж, раз нужно, – позвала она.

Он вошел и сразу же направился к огню, его чувства моментально потонули в простом желании согреться, впитывать жар каждой клеточкой тела. Ему казалось, что при малейшей поддержке он мог бы поднять горящие угли и прижать их к груди. Он и так и сяк вертелся перед камином, принимая странные позы, чтобы каждая часть тела могла получить благословение от милостиво жестикулирующих рук пламени.

– У тебя есть что-нибудь поесть? – спросил он.

Холодно идя на уступки, чего он так боялся, она пошла и принесла буханку хлеба и положила бы ее на стол, не протяни он руки. Все еще вертясь перед огнем, он стал отламывать кусок за куском.

Только когда его голод был частично удовлетворен, какое-то беспокойство шевельнулось в нем и заставило его извиниться.

– Я не ел пятнадцать часов, замерз и проголодался. Ты была так добра…

Она вошла в освещенный круг перед камином.

– У меня не было причины не пускать тебя, – сказала она. – Я одна. Лучше уж ты, чем никто. Хоть ты.

Обогревшись у огня и утолив голод хлебом, он был расположен пошутить:

– У тебя не должно быть трудностей с компанией. А кого ты ожидала увидеть за окном?

Она сказала:

– Мы похоронили его. Я не думаю, что он вернется.

Эндрю с изумлением взглянул на бледное, неподвижное, не сдающееся горю лицо.

– Ты имеешь в виду, – спросил он, охваченный благоговейным страхом, – ты подумала, что…

– Почему бы и нет? – спросила она, не с негодованием, а с искренним интересом. – Он только несколько дней как умер.

– Но они не восстают из мертвых, – сказал Эндрю чуть ли не торжественным шепотом, которым он обычно говорил в школьной часовне.

– Их души восстают, – ответила она, и ее белое неподвижное лицо продолжало спрашивать его.

– Ты веришь во все это? – спросил он не с насмешкой, а с любопытством, окрашенным тоской.

– О, конечно, об этом можно прочитать в Библии.

– Тогда, – он минуту колебался, – если люди не умирают всецело, когда мы хороним их, мы можем причинить им боль, заставить их страдать, отомстить им.

– Ты, должно быть, нехороший человек, – сказала она испуганно, – если так думаешь. Не забудь, что они тоже могут причинить нам боль.

Она подошла к огню и встала рядом с ним, и он подвинулся немного под чистым смелым взглядом ее глаз.

– Я тебя больше не боюсь, – сказала она, – потому что я тебя знаю, а когда ты пришел прошлой ночью, я видела впервые и боялась. Но затем я подумала, что он, – и она указала на стол, как будто гроб все еще был там, – не даст меня в обиду. Он был плохой человек, но он хотел меня и никогда бы не отдал меня другому.

– Я не думал тебя обижать, – пробормотал Эндрю и добавил умоляюще: – Только страх заставил меня прийти. Все вы, кажется, никогда не сможете понять, что такое страх. Вы считаете, что все такие же храбрые, как и вы. А человек не виноват в том, храбрец он или трус. Такими рождаются. Отец и мать создали меня. Я не создавал себя сам.

– Я тебя не виню, – запротестовала она. – Но ты, кажется, постоянно забываешь о Боге.

– А, это… – сказал он. – Это все равно что твои души. Я не верю в эту ерунду. Хотя я хотел бы верить в души, в то, что мы можем причинить боль человеку, который умер, – добавил он со смешанным чувством страсти и грусти.

– Это невозможно, если душа на небесах, – объяснила она.

– Человеку, которого я ненавижу, это не грозит, – сердито засмеялся Эндрю. – Любопытно, правда, как можно ненавидеть мертвеца? От этого того и гляди поверишь в твою чепуху. Если души прозрачны, как воздух, возможно, мы их вдыхаем. – Он скривил рот как от дурного привкуса.

Она с любопытством наблюдала за ним.

– Скажи мне, – спросила она, – где ты был после того, как мы его похоронили?

Он заговорил обиженно и сердито:

– Я ведь сказал, что только страх пригнал меня к тебе прошлой ночью. Я не хочу тебя больше беспокоить.

– И только страх снова привел тебя назад?

– Да, то есть не совсем. – Поглядев вниз на ее темные волосы, бледное лицо и спокойные глаза, он, казалось, пришел в ярость. – Вы, женщины, – сказал он, – все вы одинаковые. Вы всегда на страже против нас. Всегда воображаете, что у нас на уме только, как бы добиться вас. Вы не знаете, чего хочет мужчина.

– Чего же ты хочешь? – спросила она и добавила с практичностью, которая разожгла его бессмысленный гнев. – Есть? У меня есть еще хлеб в буфете.

Он в отчаянии замахал рукой, что она приняла за отказ.

– Мы устаем от себе подобных, – сказал он, – грубость, волосатость – ты не понимаешь. Иногда я платил уличным женщинам, просто чтобы поговорить с ними, но они такие же, как все. Они не понимают, что мне не нужны их тела.

– Вы научили нас так думать, – прервала она с легкой горечью, нарушившей ее душевное равновесие.

Он не обратил внимания на ее слова.

– Я объясню тебе, – сказал он, – почему я вернулся. Можешь надо мной смеяться. Я тосковал по этому дому. – Он повернулся спиной к ней. – Я не собираюсь заниматься с тобой любовью. Дело не в тебе. Дело в месте. Я спал здесь, а до этого не спал три дня. – Немного сгорбив плечи, он ждал, что она засмеется.

Она не засмеялась, и, подождав немного, он повернулся. Она глядела ему в спину.

– Тебе не смешно? – иронически спросил он. К их отношениям, казалось, неизбежно примешивалась подозрительность. Когда он впервые пришел сюда, то относился с подозрениям к ее действиям, а теперь к ее мыслям.

– Я спрашивала себя, – сказала она, – кого ты боишься и почему ты мне нравишься? – Ее взгляд скользнул по его телу от лица к ногам и остановился на правой пятке. – Ты износил носки, – просто сказала она, но то, как она поворачивала слова на языке, пока они не выходили округлыми и нежными, придавало их простоте скрытую значимость.

– Они не шелковые, – сказал он, все еще выискивая скрытую насмешку.

Она вытянула вперед руку, которую прижимала к боку.

– Вот носок, – сказала она, – погляди, может, тебе подойдет?

Он осторожно взял у нее носок, как будто это была странная рептилия, и принялся снова и снова поворачивать его. Он видел, что носок частично заштопан, и вспомнил, как сквозь окно увидел ее за работой в освещенном огнем пространстве.

– Ты чинила его, – сказал он, – когда я подошел к окну. – Она ничего не ответила, и он снова стал рассматривать его. – Мужской носок, – заметил он.

– Это его, – ответила она.

Он засмеялся.

– Твои духи носят носки? – спросил он. Она сжимала и разжимала пальцы, как человек, выведенный из равновесия глупостью другого.

– Надо было чем-то заняться, – быстро пробормотала она, как будто у нее не хватало дыхания от слишком долгого и утомительного бега. – Я не могла просто так сидеть. – Она повернулась спиной к нему, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу, словно ища прохлады или поддержки.

Эндрю все вертел и вертел носок в руке. Фигура Элизабет у окна была неподвижной. Он не мог даже уловить звук ее дыхания. Их разделяла тень, и блики огня делали бесполезными настойчивые попытки пересечь ее. Терпеливое упорство их сострадания пристыдило его, и, охваченный бескорыстным стремлением к самопожертвованию, он забыл на какое-то время о своем страхе, ненависти и самоуничижении. Он не хотел пересекать этот мост теней, потому что боялся, что если дотронется до нее, то потеряет ощущение чего-то недостижимо прекрасного, а его собственное минутное рыцарство исчезнет перед похотливым и сентиментальным трусом и задирой, к которому он привык. В этот миг его второе критическое «я» молчало, так как он был этим «я» на самом деле.

Он был на грани того, чтобы сделать нерешительный жест раскаяния, когда трус подскочил в нем и закрыл ему рот. «Будь осторожным, – предостерег он его. – Ты беглец, ты не должен связывать себя». И, сдаваясь этому голосу, он сожалел о капитуляции. Он знал, что несколько секунд он был счастлив, испытывал то самое счастье, только сильнее, которое в прошлом изредка получал от музыки, от голоса Карлиона, от неожиданного чувства товарищества по отношению к другим людям.

Туман из белого превращался в серый. Подступала настоящая темнота, но она не внесла явных изменений в комнату. Эндрю, чувствуя покойное тепло огня позади себя, подумал, как там Карлион в холодном и, конечно, враждебном мире. Однако был ли он таким уж враждебным? У Карлиона были товарищи по несчастью, такие же, как он, беглецы, которым он доверял. Он не был одинок. Старая жалость к себе начала вновь заползать в сердце Эндрю, пока он смотрел на неподвижную спину девушки.

– Может, зажжем свечи, – спросил он, – и сделаем эту комнату более веселой?

– Два подсвечника на столе, – сказала она, не отрывая лба от окна, – и два на буфете. Можешь зажечь их, если хочешь.

Эндрю свернул программку, которую нашел в кармане, и поджег ее от огня. Затем он прошел от свечи к свече, заставляя стремительные языки пламени пронзать темноту. Понемногу они поднимались выше, и вокруг их вершин возникали маленькие ореолы, мягко светившиеся, как пылинки в солнечном свете. Укрытые от малейшего сквозняка окружающим туманом, они тянулись вверх, сужаясь до точки не больше острия иглы. Тени были оттеснены к углам комнаты, где они мрачно свернулись, как обиженные, получившие нагоняй собаки.

Когда Эндрю зажег последнюю свечу, он обернулся и увидел, что Элизабет наблюдает за ним. И радость, и горе могли промелькнуть на ее лице, не нарушая неизменной задумчивости ее глаз, которые, казалось, смотрели на жизнь взглядом, лишенным эмоций. Свечи тронули ее лицо весельем. Она не стала цепляться за горе, которому на миг поддалась, а захлопала в ладоши, так что он с изумлением смотрел на нее, пораженный этой быстрой сменой настроения.

– Мне нравится, – сказала она, – будем пить чай. Я рада, что есть с кем поговорить, хотя бы с тобой. – И она направилась к буфету и принялась доставать тарелки, чашки, хлеб, масло, чайник, который она наполнила и поставила на огонь. С гордостью и благоговением она извлекла из буфета чайницу, держа ее, как золотую шкатулку.

– Я не пил так чай… – медленно сказал он, – с тех пор, как ушел из дома… Но мне хотелось. – Он замялся. – Странно, что ты меня так угощаешь, как друга.

Притащив единственные два стула, которые стояли в комнате у огня, она насмешливо посмотрела на него.

– Я угощаю тебя, как друга? – спросила она. – Не знаю. У меня никогда не было друга.

Ему вдруг захотелось рассказать ей все – от кого он бежал и почему, но осторожность и умиротворенность удержали его. Ему хотелось забыть об этом самому и уцепиться за растущее чувство близости двух душ, парящих бок о бок, и смотреть на отблески огня в темном янтаре чая.

– Странно, – сказал он, – как часто я тосковал о таком чае. Когда живешь суровой, торопливой жизнью среди мужчин, иногда не хватает утонченности – и чай кажется мне символом этого – тишина, спокойствие женщины, неторопливый разговор – и ночь за окном.

– И хлеб, – подхватила она, – ни варенья, ни пирожных.

– Это ничего, – размышлял он над толстой фарфоровой чашкой, которую неловко держал непривычной рукой.

– Как ты здесь оказался? – спросила она. – Ты не отсюда. Я думаю, ты, должно быть, студент. Ты похож на человека, который грезит наяву.

– А разве студенту не нужно мужество? – спросил он горько. – Я не мечтатель. Я ненавижу грезы.

– Есть что-нибудь, что ты любишь или хочешь? – Она смотрела на него, как будто он был новым странным животным.

– Стать «недействительным», – без колебаний сказал он.

– Умереть?

Этот звук, казалось, притянул его взгляд к окну, которое глядело теперь в абсолютную темноту.

– Нет, нет, – сказал он, – не так. – Он слегка поежился и заговорил снова: – Когда звучит музыка, не видишь и не думаешь, едва ли слушаешь. Вот чаша – и музыка льется в нее, пока не исчезнет «я». Я и есть музыка.

– Но почему, почему, – спрашивала она, – ты ведешь такую жизнь? – Она сделала легкий жест, который, казалось, вобрал в себя страх, несчастье, его беглое тело и душу.

– Мой отец жил так до меня, – ответил он.

– И это все? – спросила она.

– Нет. Я был очарован, – сказал он. – Я знаю одного человека с голосом почти как музыка. Ни у кого больше я не слыхал такого голоса, – он поколебался, а затем посмотрел на нее, – кроме тебя.

Она не обратила внимания на комплимент, но слегка нахмурилась на огонь и закусила губу маленькими острыми зубами.

– А он не может тебе помочь сейчас, когда ты в беде? – спросила она. – Ты не можешь пойти к нему?

Он в изумлении уставился на нее. Он забыл, что она не знает о его истории, о его бегстве от Карлиона, и, так как он забыл об этом, ее замечание прозвучало для него со всей силой мудрого совета.

– Эндрю, Эндрю, – эхо нежного грустного голоса дошло до него.

– Чего ты боишься? Это Карлион, всего лишь Карлион. – Голос был окрашен прохладной чистой поэзией, которую он любил.

Почему бы ему, действительно, не пойти к Карлиону, признаться в своем дурном поступке и все объяснить? Он пойдет, как грешница к Христу, и это сравнение не казалось ему богохульством, так силен был порыв встать, пойти к двери и выйти в ночь.

– Это его ты боишься? – спросила она, наблюдая за меняющимся выражением его лица.

Он подумал, что ее голос тоже почти что музыка, и теперь сидел неподвижно, безучастно наблюдая, как две мелодии пришли в столкновение, оспаривая власть над ним. Одна, неуловимая, состояла из намеков и воспоминаний, другая – ясная, чистая, звенящая. Одна говорила о бегстве в мечты из реальности, другая была самой реальностью, неторопливо-рассудительной. Если бы он остался, то рано или поздно должен был бы встретиться лицом к лицу с тем, чего боялся, если бы он ушел, то променял бы покой, чистоту, инстинктивную мудрость на неопределенное и ненадежное убежище. А как Карлион отнесется к его признанию? Карлион был витающим в облаках романтиком и ненавидел любого, кто заставлял его спускаться на грязную землю. Эндрю вспомнил вдруг – пока его рассудок носился между двумя различными мелодиями – другого Карлиона, Карлиона, который выстрелил одному из своих людей в спину, потому что ночью, когда они переправляли груз, этот человек изнасиловал молоденькую девушку. Хлопот с этим не было, так как человек этот был трусом и его не любили в команде, которая при всех своих грехах и злодействах имела одну добродетель – храбрость. Эндрю вспомнил лицо Карлиона, когда он отступил назад от темного тюка, лежащего на пляже, посеребренном луной. Задумчивые глаза, смотревшие с обезьяноподобного лица, были полны отвращения и своего рода разочарования. Они погрузились с предельной скоростью на тот случай, если бы выстрел поднял таможенников, но Карлион последним поднялся на борт. Он шел с явной неохотой, как человек, оставивший любовницу на берегу, и он действительно оставил любовницу, которую не видел потом много недель, прекрасную романтическую мечту искателя приключений.

«Эндрю, Эндрю», – голос потерял свое очарование. Эта музыка больше не была заклинанием, ибо Эндрю вспомнил теперь, что и с согрешившим контрабандистом Карлион разговаривал с той же мягкой грустью и сожалением. Указывая на море, он сказал: «Погляди. Что это там такое?» – и человек повернулся спиной, чтобы рассмотреть простор, покрытый маленькими гребнями, которые возникали, мчались вперед, падали и отступали и продолжали возникать, мчаться, падать и отступать, когда его глаза уже потускнели в смерти.

– Я не могу пойти к нему, – произнес он вслух.

– А если бы он пришел к тебе? – спросила она, как будто собираясь помирить двух школьников, повздоривших из-за своего достоинства.

– Нет, нет, – сказал он и внезапно вскочил от мучительно кольнувшего его чувства страха. – Что это? – спросил он.

Элизабет наклонилась вперед на своем стуле, прислушиваясь.

– Тебе показалось, – сказала она.

С неожиданной грубостью он ударил ее кулаком по руке, которая лежала на столе, так что у нее перехватило дыхание от боли.

– Не можешь говорить шепотом? – спросил он. – Ты хочешь всему свету рассказать, что здесь кто-то есть? Теперь ты слышала?

На этот раз ей показалось, что она слышит очень слабое шуршание гравия, не громче шелеста листьев. Она медленно кивнула.

– Кто-то идет по тропинке, – пробормотала она. Рука, по которой он ударил, сжалась в маленький твердый кулак.

– Ради Бога, – пробормотал Эндрю, оглядываясь по сторонам.

Она рывком указала на дверь, которая вела в сарай, где он спал прошлой ночью. Он почти бегом, на цыпочках, бросился туда, и когда оглянулся, то увидел, что она вновь принялась за носок, который он уронил на пол, так и не воспользовавшись им. Красный блик огня взмыл вверх и окрасил ее безмятежное бледное лицо. Затем он закрыл дверь и притаился в темноте сарая, вздрагивая время от времени, как в лихорадке.

Следующее, что он услышал, был голос Карлиона. Его внезапное появление пронзило Эндрю. Он надеялся, по крайней мере, получить предупреждение, хотя бы в виде стука или щелчка поднимаемой щеколды, и время, чтобы укрепить колени и сердце.

Голос проникал к нему через замочную скважину и трещину, добрый и успокаивающий.

– Простите меня, – сказал он. – Я совсем заблудился в тумане.

В ответ на обманчивую музыку голоса Карлиона раздался чистый звук голоса Элизабет, они скрестились, как шпаги.

– Почему вы не постучали? – спросила она.

Поняла ли она, думал Эндрю, внимательно слушая из темноты, что это тот человек, которого он боялся. Перепуганный, он тщетно искал способ, как предупредить ее. Он представлял себе обезьяноподобное лицо Карлиона, глядящее на нее с обезоруживающей искренностью.

– В таком месте осторожность не помешает, – сказал он. Его голос прозвучал немного ближе, как будто он перешел к камину. – Вы не одна? – спросил он.

Эндрю прижал руку к горлу. Что-то выдало его. Возможно, пока он стоял в темноте, как слепой, она беззвучно указала, где он прячется, подмигнув или подняв бровь. Ему на миг захотелось распахнуть дверь и броситься на Карлиона. По крайней мере, они схватились бы, как мужчина с мужчиной, подумал он, пока недремлющий внутренний критик не усмехнулся: «Ты не мужчина». По крайней мере, трус может быть хитрым, возразил он и, встав на колени, приложил глаз к замочной скважине. Почти сразу он увидел говорящих Элизабет сидела на стуле с носком в руке, спокойно выискивая дыры. Она переигрывает в спокойствие, подумал он со страхом. Карлион стоял над ней и наблюдал с явной смесью почтения и сожаления. Он слегка повернулся в сторону двух чашек, которые с бесстыдной наглостью стояли на столе.